Подборка рассказов из журнала "Техника молодежи": переводы Уильям Ирлс. Транспортная проблема --------------------------------------------------------------- Перевод З. БОБЫРЬ Журнал "ТМ" OCR / spellechecking by Wesha the Leopard, wesha@iname.com --------------------------------------------------------------- Дэвис свернул с 42-й улицы на третью скоростную полосу, к старому Рокфеллеровскому центру, спустился по четвертому переезду и затормозил на четвертом ярусе. Он задержался на мгновение, прежде чем выйти из машины, стараясь отдышаться: даже в машине, при усиленно работающих фильтрах угарного газа, воздух был ужасным. Он надел противогаз и вышел, ударив своей левой дверцей о дверцу "кадиллака", запаркованного рядом. - Так ему и надо, раз вышел за свою линию, - проворчал Дэвис. И отскочил в сторону. "Мустанг Мах-5" промчался мимо, обогнул угол и ринулся по эстакаде. Дэвис послал ему вслед проклятье. Он высунул голову между машинами, прежде чем кинуться бегом к лифту на другой стороне. Появившийся будто из-под земли лифтер попытался потребовать обычную плату, но отступил, когда Дэвис показал ему значок Управляющего Движением. Лифтер склонился в знак почтения и оставался так, пока Дэвис пробегал мимо. Его кабинет размещался в нижнем этаже Управления Дорог и Движения. Когда он вышел из лифта, в холле было полно пыли, а в дальнем его конце яростно, стучал пневматический молоток. Человек с молотком был одет в голубой комбинезон Отдела Дорожного Строительства. Дэвис вспомнил, что обходная полоса на втором ярусе 57-й Восточной улицы должна срезать угол здания, но не ожидал, что это произойдет так быстро. Одна стена кабинета была сорвана. Там укладывали стальные фермы для дорожного полотна. Другие рабочие крепили их к бетонному полу, загоняя в него магнитные заклепки. Один из рабочих хотел отстранить Дэвиса, но тот показал ему свой значок. - Здесь пока еще мой кабинет. От стола аварий ему помахал рукой Лейнген, Дэвис прошел мимо, показал значок, и Лейнген кивнул. Он уже освободился от дежурства и хорошо выглядел. "Везет же ему, он будет дома через три часа, если сумеет..." Отчет об авариях был ужасным: на 4.3 процента больше, чем вчера. Семнадцать убитых на одной только эстакаде в районе здания ООН. Дэвис набрал номер. - Дорожная служба, - сказал голос на другом конце провода. - Говорит Управляющий Движением. Пришлите вертолет. Хочу полюбоваться городом с воздуха. - Он просмотрел еще несколько сообщений. Два столкновения на пятом ярусе Таппанского моста. И тут и там "форды" позапрошлого года выпуска. Таким вообще нельзя показываться на дорогах. Он позвонил в Отдел Арестов: - Все "форды" позапрошлого года прочь с улиц! - Есть. Он следил за красными точками на табло: это были "форды". Их сгоняли с улиц, загромождая боковые эстакады. Он вывел на дисплей вид с телекамеры на одном из участков. Сгрудившиеся машины, бульдозеры, сталкивающие их все теснее... Шум вокруг него нарастал. С потолка начали сыпаться куски облицовки. - Поставьте защитный экран, - приказал он. Никто ему не ответил, и он взглянул на рабочего, загоняющего заклепки в пол. "Джонса нет, - подумал он вдруг. - Ферма стоит там, где был его стол. Без Джонса будет тоскливо..." - Это несрочно, приятель, - сказал ему рабочий. - Если вам нужен экран, закажите его в Отделе Строительства. Дэвис посмотрел на часы. Начинался третий пик. Словно по сигналу, здание задрожало: представители "среднего класса" ринулись в своих "линкольнах" и "мерседесах" на свою незаметную работу в незаметных маленьких учреждениях. Главный телефон зажужжал. Директор. - Да, сэр, - отозвался Дэвис. - Дэвис? - произнес дрожащий голос. ("Умри, старый мерзавец", - подумал Дэвис.) - Уровень аварий опять повышается. - Дороги забиты, сэр. - Вы Управляющий. Сделайте что-нибудь. - Нам нужны новые дороги. Только вы можете приказать их построить. - Строить негде. Но движение не должно останавливаться. Делайте то, что обязаны делать. - Голос перешел в судорогу кашля. - Когда Директором станете вы, вы и будете строить дороги. - Да, сэр. - Дэвис отключился. Ладно, пока он должен поддерживать движение на улицах. - Вертолет прибыл, - сказал внутренний телефон. - Смит! - окликнул Дэвис, и помощник взглянул на него от главного табло. - Вы останетесь за меня. Он двинулся к лифту; по пути на 10-й этаж успел получить новую информацию. - Большая пробка у статуи Свободы, - пролаял диктор. - Семнадцать автомобилей и школьный автобус. Повреждены конструкции на пятом ярусе скоростной трассы к Янки-Стадиону. Авария в Ист-Сайде, улицы четвертая, девятая и тринадцатая... - Дэвис выключил приемник. Дела обстояли даже хуже, чем он думал. Он вышел на крышу и вскочил в ожидавший его вертолет. - Пробка из пятидесяти машин на четвертом ярусе, Янки-Стадион! - кричало радио в вертолете. - Подъем! - бросил он пилоту и посмотрел на машины, мчавшиеся за краем крыши. "Я мог бы протянуть руку и дотронуться до них - и руку мне оторвало бы на скорости сто миль в час..." Он закашлялся. Он всегда забывал надеть противогаз на время короткого пробега от лифта к вертолету, и это всегда отзывалось на его легких. К счастью, смог в это утро не был густым, и он видел под собою серое пятно Манхэттена. На юге можно было различить шпиль Эмпайр Стейтс Билдинг, вздымавшего сорок этажей над четырехлепестковой развязкой, а еще дальше виднелись башни Торгового Центра и огромная глыба Гаража, рядом с которым они казались пигмеями. - Направо, - приказал он пилоту. - Вдоль реки и пониже. На перекрестке у Пирса-90 была пробка, и он увидел, как туда пикирует вертолет, подцепляет изуродованные машины магнитом и переправляет их через реку, чтобы сбросить у перерабатывающего депо в Нью-Джерси. Он позвонил Директору, увидев груды обломков, громоздящиеся перед тремя огромными дробилками в депо. Дробилки превращали разбитые "форды" и "бьюики" в трехфутовые пакеты изуродованной стали и выплевывали их на баржи. Затем баржи отводились буксирами из Лонг-Айлендского пролива к новому ракетному порту. При всей своей скорости дробилки не были достаточно быстрыми. Каждая могла переработать в час лишь двести машин, и в пиковые часы они не справлялись. - Да, Дэвис, - проскрипел голос Директора. - Не можете ли вы позвонить в Объединенную Сталь? - спросил Дэвис. - Нам необходима еще одна дробилка. - Зачем? Дэвис гневно отключился. Опытным взглядом он оценил движение на мосту Джорджа Вашингтона. Машины шли с интервалами по восемьдесят футов, и он приказал им сблизиться до семидесяти двух. Это было почти то же самое, что достроить лишний ярус... Проезжая часть над пирсами была забита, и дым от кораблей поднимался между двумя двенадцатиполосными участками. Дэвис увидел, как один грузовик, заполненный предметами, похожими на стальные сейфы, получил удар от "кадиллака", перевалился через край полотна и рухнул на сто футов - пять ярусов - вниз, до самой земли. Сейфы разлетались во все стороны, сталкиваясь с машинами на всех ярусах. Даже с высоты двухсот футов Дэвис слышал вопли тормозов и взрывы сталкивающихся, загорающихся машин. Он вызвал Контроль. - "Скорую помощь" на Причал 46, все ярусы, - приказал он. И улыбнулся. Всегда приятно первому сообщить об аварии. Это показывает, что ты в форме. Как-то он сообщил за утро о четырех это был рекорд. Но теперь за такие сообщения введены премии, и сотруднику Движения редко удается оказаться на месте вовремя. Раньше о дорожных авариях сообщала полиция, но сейчас она слишком занята охотой на нарушителей. Авария опасна только в том случае, если нарушает нормальный поток движения. А движение было напряженным на всех ярусах - он видел это, хотя вниз просматривались только три яруса, а еще ниже их было не менее восьми. Главная переходная полоса у Таймс Сквер работала хорошо. Самая широкая на Манхэттене, она тянулась от 42-й до 49-й улицы и от 5-й до 8-й авеню. Многие протестовали, когда ее строительство началось - главным образом любители кино и библиотек, - но теперь это была самая замечательная в мире эстакада, шириной в шестнадцать полос. Лично Дэвису принадлежала мысль перенести фигуры львов со старого места - они были бы уничтожены вместе со зданиями, если бы он не вступился, - к устью Большого скоростного пути на Янки-Стадион. Вертолет нырнул, направился вдоль парковочных площадок Уэст-Сайда к перекрестку у статуи Свободы. Проектировщики поступили разумно, использовав основание статуи как фундамент для перекрестка: это сэкономило миллионы. (Обычно сваи вколачивали непосредственно в дно залива.) Да и бронза пошла в утиль по хорошей цене. Конечно, консерваторы протестовали и здесь, но их, как всегда, перекричали на митингах. Транспорту нужно место, не правда ли? Манхэттен внизу был кишащей массой машин - красных, черных, синих, ярко-зеленых - на фоне бетона и асфальта. Вспыхивали тормозные сигналы, возникала тревожная рябь, когда что-нибудь ломалось или лопалась камера. Аварийные вертолеты пикировали, спеша убрать машины и их обломки до образования пробки. Наверху остров имел двести полос в ширину, у основания - двести тридцать, и полосы шли с севера на юг над бывшими улицами - в сорока футах друг от друга над зданиями, под ними и даже сквозь них. Это был лучший в мире город, созданный автомобилями и для автомобилей. А Дэвис по восемь часов в сутки управлял их судьбами. Он ощутил свое могущество, как всегда, когда парил здесь в вертолете. Это прошло быстро, как и всегда, и он уже смотрел на поток опытным глазом хирурга. - Сюда, - бросил он пилоту, указывая на 5-ю полосу, ведущую к причалу. Темно-красный "додж" шел на 65 милях в час, задерживая движение на несколько миль позади себя. Места, чтобы обойти его, не было, и так как на дорогу изливались потоки машин из тоннелей и с мостов, то пробка была неизбежна. - Вниз! - приказал он и поймал "додж" в перекрестье прицела. Он выстрелил. Заряд краски попал на капот "доджа", засветился на мгновение. Получив предупреждение, водитель поднял скорость до безопасной цифры - 95 миль. Но метка осталась, водителя найдут - краска смывается только спецрастворителем, принадлежащим Службе Движения, - и накажут. Штраф за первую пробку составлял двести долларов, за последующие водителя снимали с дорог на сроки от пяти до ста дней. И ему приходилось ездить городским транспортом. Дэвис содрогнулся при одной мысли об этом. Батарейный мыс и остров Бедло выглядели хорошо, и вертолет повернул прочь. Дэвис взял бинокль, чтобы проверить Стейт-Айлендское шоссе, и увидел, что из двадцати двух полос при входе в Нью-Йорк заняты только шестнадцать. Пик почти миновал, и пора готовиться к следующему, в часы ленча. В Торговом Центре скопление не рассасывалось. Над башнями поднималось здание Гаража, и смог держался до 79-го этажа. Дэвис увидел красные сигналы "Занято" на всех нижних девяносто двух уровнях. Он знал, что остальные сорок не смогут вместить все машины, торопящиеся сюда по двадцати пяти подъездным путям. Он вызвал Контроль. - Да, сэр? - отозвался голос. - Я Дэвис. Дайте Отдел Парков. - Парков? - Голос звучал недоверчиво. - Да. - Он подождал и, когда его соединили, заговорил быстро и уверенно: - Я Управляющий Движением Дэвис. Приказываю очистить Батарейный Парк. Через пять минут я переброшу туда две тысячи машин. - Вы не можете... - Это приказ. Я Управляющий Движением. Очистите Парк! От Центрального Парка оставалось немногое - трава, задыхающаяся в выхлопных газах, умирающая в тени многоярусных путей, затоптанная ногами миллионов горожан, устремляющихся к единственному клочку зелени в радиусе одиннадцати миль. Теперь он был погребен под огромным Гаражом и семью ярусами путей. В качестве уступки любителям прошлого на крыше Гаража поставили клетки с животными, и они простояли две недели, пока на них не наехал какой-то пьяный в "линкольне". Одуревшие от угарного газа животные разбежались по дорогам, но мотоциклисты вскоре выловили их... - Как быть с людьми? - спросил Отдел Парков. - У них осталось четыре с половиной минуты. - Он выключился, вызвал Отдел Регулировки. - Я Дэвис, - сказал он. - Направьте пятую Батарейную, ярусы второй - десятый в Центральный Парк. - Есть, сэр. Потом он вызвал Нижний город, приказал закрыть Уолл-стрит на протяжении семи кварталов. Позже придется направлять транспорт в обход, и это затянется часа на четыре. Самая большая пробка была, как всегда, у Эмпайр Стейтс, где северо-южная магистраль уходила в обход огромного здания на двенадцать полос в сторону. На поворотах машины заносило, прижимало к ограждениям, и каждый день многие из них теряли управление и падали, разбиваясь о нижележащие ярусы. Это было, вероятно, интереснейшее зрелище в городе, служащие теснились у окон, чтобы увидеть, как крутятся вышедшие из повиновения машины. Сегодня движение казалось почти нормальным, и Дэвис приказал держать скорость в сто десять миль на повороте и сто пятнадцать - при выходе из него. Но все-таки этого было недостаточно: приходилось притормаживать, терять скорость, и после поворота ширина потока уменьшалась. Дэвис увидел, как один "бьюик" пошел юзом, ударился об ограду, перевернулся, и водитель, вылетев сквозь съемную крышу, упал ярусом ниже и исчез в потоке машин. "Бьюик" откатился и тоже исчез из виду. - Домой, - приказал Дэвис. Вертолет опустил его на крыше; он зажал себе нос от смога, пробежал к лифту, спустился к себе. Здание дрожало от шума транспорта и от грохота молотков. Дэвис закашлялся от пыли. Он просмотрел сведения об авариях, подписал их. Выше нормы, а в секторе у Эмпайр Стейтс на 6.2 процента выше, чем на прошлой неделе. Дэвис упоминался как сообщивший о пробке у причала; была и информация о заполнении Центрального Парка, а также о том, что Директор пришел в ярость, услышав о переброске машин. "К чертям!" - подумал Дэвис. Была еще жалоба от фирмы "Мерилл Линч, Питс и Агню". Двое из ее совета застряли на Уолл-стрит и опоздали на службу. Он бросил жалобу в корзину. Снаружи или внутри - трудно сказать, когда одной стены нет, - рабочие бросали стальные плиты, выдергивая часть болтов для экономии времени. - Оставьте болты, - прорычал Дэвис. - Эти штуки все равно будут трястись. Грохот был оглушительным даже сейчас, когда семь транспортных полос шли в тридцати футах отсюда; когда ветка пройдет здесь, он станет еще сильнее. Дэвис надеялся, что стену снова поставят. Он позвонил Смиту, спросил о показателях для Эмпайр Стейтс. - С девяти часов утра четырнадцать смертельных случаев. Это было на 10.07 процента выше нормы, а пик, связанный с ленчем, должен был начаться через четыре минуты. - Проклятый Эмпайр! - проворчал он. Табло сектора ООН засветилось красным, он включил видео, увидел нагромождение из двенадцати машин на четвертом ярусе, увидел, как исковерканные обломки сыплются в здание Генеральной Ассамблеи. Теперь нужно ожидать еще и гневного звонка от Генерального Секретаря. Проклятые иностранцы - почему они думают, что их идиотские заседания важнее, чем транспорт? Зазвонил красный телефон. Директор. Он взял трубку. - Дэвис слушает. - Показатели растут, - проскрипел Директор. - В чем дело? - Сектор Эмпайр Стейтс, - ответил Дэвис. - И еще кое-какие здания. - Сделайте что-нибудь. - Нужно убрать Эмпайр Стейтс, - сказал Дэвис. - И получить еще сорок ярусов в Гараже Центра. - Невозможно. Придумайте что-нибудь еще. - Да, сэр. - Он подождал, пока в трубке щелкнуло, и бросил ее на рычаг. Глубоко вдохнул воздуха - это было все равно что курить - и начал отдавать короткие приказания по общему каналу. - Пошлите еще десять аварийных вертолетов, - бросил он. Когда их в полтора раза больше, то и обломки убираются во столько же раз быстрее. - Сократите сроки оповещения родственников до пятнадцати минут. - Это разумеется, слишком, но обработка аварий в Бруклине и Нью-Джерси ускорится. Сейчас, когда один пик только-только прошел, а другой начинается, обломки накапливаются вне приемных центров, и дробилки бездействуют. - Повысьте минимальную скорость на 5 миль в час. - Это составит не меньше чем сто миль на магистралях и шестьдесят пять - на ярусах. Он включил видео, проследил, как вводятся новые скорости, как начинают спешить машины. Отдел Очистки сообщил о посылке десяти вертолетов; он вздохнул свободнее, переключил видео на сектор Эмпайр, увидел третью за день огромную пробку на третьем ярусе и чертыхнулся. Потом закрыл проезд на 34-ю улицу, приказал трем бульдозерам сгонять туда все обломки, позвонил в Отдел Оповещения, чтобы туда направили бригаду. Красный телефон зазвонил трижды. Что-то сверхважное. Он схватил трубку, выкрикнул свое имя. - Директор только что умер, - прозвучал истерический голос. - Вы его заместитель. - Сейчас приду. - Заместитель, ну что ж. До конца дежурства шесть часов, и за это время он успеет кое-что сделать. Он повернулся к Смиту: - Остаетесь за Управляющего. Только что получил повышение. - Есть. - Смит едва взглянул на него. - Открыть четвертую Юнкерс, полосы первая - девятая, - приказал он. Переход от помощника к Управляющему совершился мгновенно. "Тренировка", - подумал Дэвис. Он поднялся на лифте на третий этаж, в кабинет Директора. Сотрудники стояли молча, глядя на неподвижное тело. Светилось четыре табло, звонила дюжина телефонов. Дэвис отдал короткие распоряжения. - Вы, вы и вы - на телефоны, - сказал он. - Вы и вы - следите за табло. Вы - вынесите тело. Вы, - указал он на секретаршу, - созовите общее собрание. Сейчас же. Он просмотрел табло, проверил Отделы Движения, Регулировки, Аварий, Оплаты, Оповещения. Отдел Смертности показал отличные цифры - новым Управляющим там стал Уиллборн. Дробилки работали хорошо. Отдел Аварий сообщал, что темпы уборки выше нормы. - Директор скончался, - сказал он сотрудникам. - Командовать буду я. - Все кивнули. - Большинство отделов работает хорошо. - Он взглянул на Смита. - Но движение транспорта никудышное. Почему? - Эмпайр, - ответил Смит. - Мы теряем двадцать процентов времени на то, чтобы обогнуть это дурацкое здание. - Как у вас с загрузкой по бригадам? - обратился Дэвис к Управляющему Строительством. - В порядке. - Управляющий быстро перечислил с дюжину мелких заданий. - Главное - Эмпайр, - твердо сказал Дэвис. - Мы не можем вечно его огибать. - Он взглянул на Управляющего Строительством. - Уберите, - приказал он. - Совещание окончено. Ближе к вечеру он взглянул с крыши здания. Бригада разборщиков уже сняла верхние десять этажей Эмпайр Стейтс Билдинг и срезала угол на сороковом ярусе путепроводом, по которому уже мчались машины. Поток был ровным, и Дэвис улыбнулся. Он не помнил, чтобы делал когда-нибудь что-либо столь же необходимое. Сегодня общепризнано, что переломным моментом в развитии советской научной фантастики стала середина 50-х годов. Специалисты называют три главные причины этого стремительного количественного и качественного подъема. Во-первых, запуск советских искусственных спутников Земли в 1957 году усилил интерес общественности к проблемам, которые совсем недавно казались всего лишь "беспочвенной фантазией". Во-вторых, в том же 1957 году был опубликован (сначала в нашем журнале) знаменитый роман И. А. Ефремова "Туманность Андромеды", ставший как бы эталоном НФ второй половины XX века. Наконец, именно в те годы начали широко публиковаться переводы лучших образцов мировой фантастической литературы: они сыграли роль дополнительного "катализатора" творчества советских писателей и в определенной степени повысили читательские требования и интерес к жанру. Знакомясь с очередной зарубежной новинкой, мы редко интересуемся фамилией переводчика. А напрасно: именно взыскательным вкусом советских переводчиков фантастики во многом обусловлено наше нынешнее благоприятное мнение об англоязычной НФ; многие читатели даже не подозревают, что на каждый хороший НФ-рассказ (а они привыкли именно к таковым) приходится на Западе несколько десятков "средних" и даже откровенно посредственных... Трудно подсчитать, со сколькими отличными фантастами познакомился советский читатель благодаря таланту и трудолюбию Зинаиды Анатольевны Бобырь, сотрудницы нашего журнала с 1943 года. Публиковавшиеся на страницах "ТМ" с продолжением повесть Э. Гамильтона "Сокровище Громовой Луны" и роман А. Азимова "Космические течения", сотни рассказов писателей-фантастов из многих стран мира. 3. Бобырь свободно владеет двенадцатью иностранными языками, но переводила фантастику не со всех- например, на португальском, по ее признанию, ей так и не удалось подыскать ничего подходящего), первые книги С. Лема на русском языке, "Астронавты" и "Звездные дневники Иона Тихого", - каждая очередная публикация замечательной переводчицы была желанным подарком сотням тысяч любителей фантастики... Английский писатель Б. Олдисс. рассказ которого в переводе 3. Бобырь мы здесь помещаем, широко известен за рубежом как один из идейных вождей так называемой "новой волны" - литературного течения, возникшего в 60-х годах и противопоставившего себя западной фантастике старой школы. Далеко не все в творчестве писателей этого направления следует приветствовать - слишком уж много в нем формальных авангардистских вывертов, которые и фантастикой-то можно назвать лишь с очень большой натяжкой. Но настоящему таланту- и ярким доказательством этого служит публикуемый рассказ Олдисса - тесно в рамках формальной школы (какие бы "манифесты" при этом ни провозглашались), и его произведения всегда отражают окружающую действительность: мир капиталистических хищников, наживающихся на разграблении природных богатств (даже если это - "ископаемое время"), и пресыщенных обывателей, которым научно-технический прогресс нужен лишь для утепления своего и без того уютного "гнездышка"... Этому-то эгоистическому миру и выносит свой суровый приговор английский писатель. Роберт Шерман Таунс. Задача для Эмми --------------------------------------------------------------- Перевод с английского ВЛАДИМИРА ВОЛИНА OCR / spellechecking by Wesha the Leopard, wesha@iname.com --------------------------------------------------------------- Эмми жила - мы все употребляли именно это слово - в большом помещении, служившем когда-то оружейным складом при университетской службе подготовки офицеров резерва. Стены заново покрасили в бледно-серый цвет, поставили несколько перегородок и стеклянных отсеков, но общий вид и обширные размеры старого арсенала остались неизменными. Эмми занимала в ширину почти целую стену, возвышаясь в высоту на добрых пятнадцать футов и заходя внутрь Зала, на край тяжелого ковра, более чем на двадцать футов. Полное имя Эмми было намного длиннее: Электронный Быстродействующий Калькулятор системы Манндеикера - Голмахера, модель М-7. Но те, кто работал на ней и на кого работала она, сократили длинный титул, назвав ее просто Эмми. Причем сделали это не просто для удобства, ради необходимой краткости, но и благодаря мощным флюидам яркой индивидуальности, которые наполняли пространство, непосредственно окружавшее огромный механизм. Большинство из нас, работавших в Зале, привыкли думать об Эмми как о личности - умной, здравомыслящей, привлекательной личности. Мы беседовали с ней, одобрительно похлопывая ее после того, как она решала особенно запутанную проблему. Порой мы даже вовсе замолкали в присутствии Эмми, прислушиваясь к ее тихому жужжанию. Главой Университетского отдела кибернетики (новая наука, возникшая в сороковых годах с целью создания и управления подобными машинами) был коренастый, с пышной шевелюрой ученый муж, доктор Адам Голмахер. С первых же дней работы, начатой его предшественником Маннденкером, он упорно расширял и совершенствовал структуру Эмми, пока она не получила всеобщее признание как самый лучший и крупнейший электронный калькулятор в стране. Эмми была, что называется, суперзвездой. Но то преклонение, которое я, ассистент Голмахера, испытывал перед Эмми, не было знакомо старому ученому. Для него Эмми была гигантским уравнением с хорошо известными членами - миллион двести пятьдесят тысяч деталей мертвой материи, собранные вместе под его управлением и вызванные к жизни городской электросетью, чтобы выполнять математические операции, недоступные для ограниченных лимитов времени человеческой жизни. Именно это, и ничего более. Доктор Голмахер знал Эмми слишком близко, чтобы быть с ней фамильярным. Но я не участвовал в создании Эмми. Когда я присоединился к работавшим в Зале, она была уже вполне завершенной машиной, безупречной по всем параметрам, великолепно снаряженной и внушительной в своем гладком стальном одеянии. Стены вокруг Эмми были снабжены остроумной системой звукоизоляция, что создавало ей превосходную рабочую обстановку. Мне всегда нравилось это помещение, громадное и чистое, как океанский лайнер. Жалованье было невысоким, но Адам Голмахер относился к категории людей, которые вдохновляют уже одним своим присутствием. Все единодушно соглашались, что он разбирается в этой запутанной и утонченной науке лучше, чем кто-либо из всех живущих людей, и у меня имелись серьезные основания верить этому. В своей смехотворно крошечной каморке, пустой, как обезьянья клетка, но с огромной фотографией Эйнштейна на голой стене, доктор Голмахер выносил окончательное заключение по проблемам, предназначенным для решения Эмми. Многие промышленные и научные организации обращались к нам с почтительными просьбами о помощи. Доктор Голмахер, запустив большую пятерню, словно диких зверей, в непроходимые джунгли своей серой шевелюры, рылся в этих заявках, отбрасывая большинство из них в сторону - другими словами, на пол,-сопровождая эти действия презрительными репликами вроде: "Что за вздор, дефективный ребенок мог бы решить эту задачу на кубиках за какой-нибудь час". После чего отвергнутые заявки отсылались обратно с резолюцией, напечатанной в безапелляционной форме, как это делают редакторы во всем мире на бланках с отказом. Но время от времени живые, как у юноши, черные глаза старого ученого жадно впивались в одну из задач. Пробираясь сквозь дебри ее предварительных условий, он находил следы какого-нибудь неуловимого вопроса, возбуждавшего его научное любопытство. В этих случаях он обычно шел навстречу просьбе. После того как клиент платил обусловленный гонорар в размере пятисот долларов за каждый час работы Эмми и не собирался (из ложной скромности, как мне казалось) в дальнейшем оспаривать предъявленный счет, доктор Голмахер назначал дополнительную плату в качестве контрибуции для науки. Таким образом, многие фабриканты пластмасс и игроки а бридж, сами того не подозревая, помогали зажигать новые звезды в небесах. Когда наконец задача была отобрана, она попадала к математикам, или, лучше сказать. Математикам - с большой буквы. В храмовой тишине Зала, где мы заботливо прислуживали Эмми, эти двенадцать человек поистине священнодействовали. Сидя в два ряда за шестью белыми столами, склонившись над маленькими счетными машинами и океаном бумаг, одетые в белоснежные костюмы (никто в точности не знал, почему все мы носили белое), они что-то невнятно бормотали про себя, напоминая жрецов нового логарифмического культа. У каждого из них была своя домашняя жизнь, свои родственники, и свои проблемы, и свое прошлое, индивидуальные мечты и страстные желания. Но в величественном пространстве Зала (они сидели в самом дальнем конце от Эмми), облитые солнечным светом, впадавшим сквозь широкие окна, они были неразличимо похожи, словно приборы или механизмы. Они и были механизмами, приводившими в действие безграничные в своей мощи мыслительные способности Эмми. В их функции входил перевод задач на доступный Эмми язык. Наш калькулятор, как и все прочие, пользовался двоичной системой счисления вместо десятичной. Математики кодировали данные в виде цифр и знаков на специальной ленте, которая вводилась в чрево машины. Это была наиболее трудоемкая и длительная операция в каждой задаче. Благодаря постоянным усовершенствованиям доктора Голмахера операция эта со временем становилась все менее и менее трудной, и более того - излишней. Математики, разумеется, знали об этом, и нередко можно было наблюдать, по злобному взгляду или крепкому слову, их неукротимую ненависть к гигантской машине, которая день за днем пожирала их жизни ради того, чтобы сделать эти жизни бесполезными. Доктор Голмахер не одобрял такое очеловечивание машины, считая, что это оскорбляет его взгляды и творение его рук. Персонификация Эмми напоминала ему дешевые сенсации в воскресных газетах. Он был твердо убежден, что все репортеры - лжецы. Никто из студентов-физиков старших курсов с восторженными глазами, которых посылали нам издатели, не был мною пропущен. Мы держали целый штат из двух десятков человек, единственной обязанностью которых были чистка и ремонт машины. В своих белоснежных одеяниях с головы до пят они были похожи на бранящихся кроликов. А Эмми давала немало поводов для брани, хоть и была безгласной. Мириады ее элементов требовали постоянного наблюдения, но даже при этом случались непредвиденные поломки. Были и необъяснимые поломки: все казалось нормальным и в механических сочленениях, и в электрической цепи, и все же тихое щелканье и мигающие огоньки .выдавали результаты ошибочные, бессмысленные или вовсе ложные. Программисты называли это приступами хандры старой девы. Доктор Голмахер ревел: "Посторонитесь, бездельники!" - засучивал рукава и вперял неистовый взор в какую-нибудь вполне осязаемую, но свихнувшуюся деталь. А через день или два снова приводил Эмми в образцовое рабочее состояние. x x x В то чудесное апрельское утро, сверкавшее серебром от прошедшего дождя, Эмми выглядела особенно хорошо и вела себя прилично. Я щелкнул выключателями, подавая питание компьютеру. Черные цилиндры, служившие Эмми оперативной памятью (для решения задачи, которой она была сейчас занята), мерно зажужжали, большая энциклопедия ее постоянного запоминающего устройства, записанная на пластмассовых дисках, пришла в боевую готовность. Я не спеша ввел в машину информацию по комплексной проблеме для Среднезападного авиационного завода. Эмми должна была рассмотреть несколько вариантов условий, взвесить их и выбрать наилучший - иными словами, самый дешевый и эффективный. Окончательный ответ Эмми печатала синими буквами на своей пишущей машинке. Затем ее ответ, переведенный на язык практических терминов, отправлялся авиазаводчику в пакете - этакое послание от оракула, которое заказчик принимал с чувством священного трепета. За широкими окнами распускался почками университетский городок. Дурашливый старшекурсник распинался перед пышногрудой студенткой; судя по ее жестам и той благосклонности, с которой она принимала его восторженные излияния, апрель прочно вошел в кровь молодых людей. На деревьях тут и там вспыхивали зеленые пятнышки листвы среди черных сучьев и веток. В такой день жалко было торчать возле машины. Вопреки строгому приказу доктора Голмахера - не шуметь в Зале без надобности - я мурлыкал какую-то старую колыбельную песенку (мне всегда были не по душе веселые популярные шлягеры, что слышны повсюду). Неожиданно раздался резкий звонок - сигнал об ошибке. Большая красная лампа возбужденно замигала. Ошибка! Ошибка! Я насторожился, хотя твердо знал, что информация, введенная в Эмми, не содержит никаких изъянов. И все же режущий слух звонок сигнализировал о серьезной ошибке, которую машина не могла переварить. Я кинулся к распределительному щиту, чтобы вырубить ток. Когда моя рука была уже на выключателе первой секции, я случайно взглянул на панель. В первый момент я не поверил своим глазам. Но даже когда я осознал увиденное, здравый смысл и опыт восставали против этого. Я покрылся испариной. Эмми вовсе не решала задачу! Почти все ряды лампочек застыли в темноте, огоньки не горели, и только немногие оставшиеся пульсировали в ритме мотивчика, который я напевал незадолго перед тем: "Лондонский мост свалился в реку". Пока я с глупым видом глазел на панель, одна из Математиков, искренне считавшая себя юной девушкой, подошла к Эмми, мгновенно уловила мелодию в мерцающих огоньках и бросила на меня пронзительный взгляд. - Весьма забавно. Но что скажет доктор Голмахер? - Затем с крохотным проблеском женского любопытства спросила: - Каким образом вы это делаете? - Я ничего не делаю! Она сама это делает! - Я почти вопил. Женщина раскрыла рот от изумления, чопорно выпрямилась в своей накрахмаленной блузке и решительным шагом двинулась к Голмахеру. Я повернулся к Эмми. Не отдавая отчета в своих словах, я пробормотал: "Видишь, что ты натворила!" - и дал ей сильного пинка, лягнув металлический ящик. Он больно ударил мою лодыжку. Огоньки моментально погасли. Когда прибыл доктор Голмахер, не осталось никаких следов того, что Эмми занималась посторонним делом. Голмахер не утруждал себя недоверием. Меня он еще мог подозревать в мистификации ("Вы не сдерживаете свое воображение, Дихтер, вы расточаете его на призрачные грезы"), но он хорошо знал своих Математиков. - Вы позволили себе напевать, Дихтер, - сказал он, нахмурясь. - Машина, естественно, восприняла симпатичные вибрации... - и т. д. На том дело и кончилось. x x x Эмми получала новые задания, с каждым разом все более трудные. Доктор Голмахер, бурно ликуя, упивался ими - тем азартнее, чем неразрешимое они казались. Благодаря его колдовским действиям сенсорное "оборудование" Эмми все более приближалось к человеческому. Ячейки и блоки, чувствительные к цвету, свету, теплу, реагирующие на голос, музыку и невидимый мир волн, пронизывающих вселенную, были добавлены и подсоединены к тысячам милей ее проводов и тоннам стали и стекла. Доктор Голмахер собирался даже всерьез заняться волновым излучением мозга, его биотоками, чтобы использовать этот вид энергии в работе с Эмми. Машина по-прежнему стояла в Зале, обрастая новыми секциями. И хотя у нее не было своего "я", мы бродили вокруг нее словно сомнамбулы, тихие, молчаливые и замкнутые, как бы приобщенные к великому таинству. "Чистильщики" протирали Эмми сукнами и моющими средствами, наводя на нее косметику с искусством записных красавиц, а ремонтники действовали своими инструментами, как хирурги - скальпелем. Когда Эмми получила задание от обсерватории в Паломаре, где находится гигантский телескоп, нас стала осаждать пресса. Голмахер заперся в своей конуре, и мне пришлось участвовать в бесконечном развлекательном шоу под названием "Доктор Дихтер", ставшим моим проклятием с тех пор, как я получил свою первую ученую степень. У газетчиков, как и у деятелей науки, весьма элементарное чувство юмора. Но Эмми была для них настоящей сенсацией. Получив кипу материалов, собранных в обсерватории, Эмми проглотила их в один присест, а потом ткнула пальцем в глубокий космос и безошибочно указала на громаду погасшей звезды, которая спотыкалась, как слепая, среди горящих солнц. Раз или два Эмми вовсе сошла с катушек, пытаясь сунуть нос в дальние закоулки вселенной и определить наше место в разбегающейся Галактике. Тогда доктор Голмахер принимался нянчиться и возиться с огромным механизмом, прописывая свои "лекарства" и снова приводя Эмми в норму. И опять она возвращалась к своей работе, балансируя, как на лезвии, на краю четвертого измерения. Но всякий раз мы должны были детально разжевывать каждый вопрос, прежде чем положить ей в рот. Она могла лишь давать ответ или не давать ответа. Все ее элементы, вместе взятые, не могли состязаться с миллиардами нейронов и молниеносными синапсами человеческого мозга. Эмми была настолько же умнее нас, насколько и глупее. Осень пришла в университетский городок, облетели деревья, исчезли молодые люди, появлявшиеся здесь каждый год. Для Эмми сентябрь был заполнен сложным заданием, полученным от фабриканта красок. Математики и несколько физиков - специалистов по цвету - закодировали проблему на перфокарте. Я ввел данные в машину, предложив ей для окончательного выбора несколько вариантов ответа. Снаружи за окном буйная зелень мужественно сражалась с осенью, неохотно уступая поле битвы багряным и золотым тонам. Кто-то, может быть я, оставил открытым чувствительный к цвету блок компьютера, обращенный фасадом к распахнутому окну. Неожиданно раздался тревожный сигнал, и одновременно зажглась красная лампа: "Ошибка!" Я в страхе посмотрел на панель. На этот раз в миганье огней не было никакой мелодии. Гораздо хуже! Эмми вовсе не думала решать порученную ей задачу. Все ее огни еле-еле пульсировали, и было в этом что-то мягкое, ленивое, расслабленное, я бы сказал - бездумное. Словно бульканье маленького ребенка. Повинуясь мгновенному импульсу, я набросил покрывало на обращенный к окну цветочувствительный блок. Томно-младенческое пульсирование сразу прекратилось, и компьютер снова занялся проблемой производства красок. На этот раз я не стал посылать за доктором Голмахером. Но он все равно догадался, что с машиной что-то неладно. То ли я был слишком робок и почтителен с Эмми, то ли Голмахер, наблюдая за мной однажды во время работы, заметил в моих глазах отблеск тайны. Его наблюдательность не уступала его гениальности. В той необычной для него заботливости, с которой он по утрам справлялся о моем здоровье, я чувствовал скорее заинтересованность физика, чем просто коллеги. Я знал, что должен вернуться в нормальное состояние, если не хочу получить унизительное предложение о годовом отпуске "для лечения нервов". Как-то раз я был свидетелем капитального ремонта компьютера. Увидев воочию детали и элементы Эмми, вынутые из ее электронного чрева и замененные другими, такими же, взятыми из прозаического ящика, я снова ощутил себя Человеком - Оператором Машины. Я вновь обрел уверенность. Все эти кусочки металла и стекла были собраны вместе по замыслу высшего творца - Человека-Конструктора, и то, что совершали все эти элементы, было запрограммировано им от начала до конца. Они обладали волшебной силой, только будучи спаяны в единое целое, а это уже было делом человека, и только человека. Так я успокоился. И все шло хорошо вплоть до конца декабря. После этого я больше не вернулся к своей работе. x x x За неделю до рождества мы с доктором Голмахером стали готовить Эмми к зимним каникулам. В университетском городке царило затишье, студенты уехали на праздники домой. Наши Математики покинули свои обезьяньи закутки. Остались лишь несколько ответственных сотрудников - главные козыри в колоде. Была пятница, хлопья снега падали в тусклом полуденном свете. В холодном и пустом пространстве Зала, в бледных лучах усталого солнца Эмми выглядела уже не внушительной, а какой-то сиротливой и озябшей. Доктор Голмахер ходил вдоль машины, щелкая выключателями и проверяя циферблаты, кнопки и тумблеры. Внезапно Эмми проснулась и протяжно заворчала. Несколько разрозненных огоньков зажглось на панели. Голмахер не насторожился, он лишь хрипло рассмеялся и сказал с напускным безразличием: - Ничего. Ничего особенного. Просто я прошел в этом белом халате мимо блока с фотоэлементом. Вот и все. Мы вернулись к своей работе, и я ощутил в поведении старика необычные для него товарищеские нотки. Возможно, тут сыграла ро