ль окончен. - Пока еще нет. Во-первых, вы ошибаетесь в оценке ситуации. Вы - не пленник. Как я понимаю, вы незнакомы с Женевской конвенцией. Пленником вы были бы, если б Голландия находилась в состоянии войны с республикой Конго. - При чем здесь Голландия? Я служу в бельгийской армии. - Бельгийская армия тоже ни при чем. Вы служите в армии наемников Моиза Чомбе, созданной на авеню Генерала Мулэра в Леопольдвилле. Вы, конечно, помните свою штаб-квартиру в отеле "Мемлинг"? Сколько вам заплатили за военную прогулку в саванне на чужой вам земле? Ван-Хирн скрипнул зубами: англичанин умен и многое знает. Но пока тебе не всадили пулю в затылок, всегда есть надежда. Смайли тут же отметил просчет Ван-Хирна: надежды не было. Перед ним был не тот Джонсон, который остался на острове. Этот Джонсон уже понюхал пороха и знал, на чьей стороне правда. - У вас точные сведения, - как можно спокойнее произнес голландец, - но вы забыли, что Чомбе - законный глава государства. - Какого государства? О каком мечтают бывшие колонизаторы? И для кого законный? Для бельгийской компании "Юнион Миньер"? Мы расходимся с нею во взглядах и не считаем законным правителем человека, продавшего свою страну и народ. Во время Второй мировой войны был такой термин - коллаборационист. Так называли людей, продавших родину. Время покарало их, вы знаете. - Во время войны я служил в африканском корпусе Роммеля, - сухо сказал Ван-Хирн. Епископ засмеялся, и Смайли еще раз подумал, что Селеста основательно поработал над ним. Его преосвященство из Гамильтона едва ли бы так метко и точно сумел оценить космополита из Бельгии. - Что же вы сразу не сказали об этом? - улыбаясь, проговорил он. - Я бы не утруждал вас разговором. Мы никогда не поймем друг друга. "Вы ошиблись, епископ! - хотел крикнуть Смайли. - Мы отлично понимаем друг друга. Ведь это я, Боб Смайли, а не голландец Ван-Хирн. Неужели вы меня не слышите?" И епископ услышал. А может быть, он просто вспомнил о Смайли неожиданно и без повода, потому что трудно было заподозрить в профессиональном карателе симпатичного работягу-американца. - Вам знаком некий Смайли? - спросил Джонсон. - Нет, - пожал плечами Ван-Хирн. - Я так и думал. Вы, кажется, сказали - пора окончить спектакль? Вы правы: пора. Но самое любопытное, что это действительно спектакль, в котором режиссер позаботился только о моем участии, - загадочно произнес Джонсон и добавил совсем уже непонятное для Ван-Хирна: - Мне даже казалось, что я знаю название пьесы: "Третья смерть епископа Джонсона". По тому, с каким удивлением посмотрели на Джонсона до сих пор не сказавшие ни слова французы, Смайли догадался, что и они ничего не поняли в последних словах епископа. Значит, не Рослов и Шпагин. Жаль. - А кто это епископ Джонсон? - вдруг спросил Ван-Хирн. - Он перед вами, - сказал епископ и повторил задумчиво: - Третья смерть... так мне казалось. Теперь не кажется. - Не кажется? - криво усмехнулся голландец. - Протрите глаза, ваше преосвященство. - И он выхватил из потаенного внутреннего кармана миниатюрный револьвер, почти игрушку, не замеченную повстанцами, так и не освоившими искусство молниеносного полицейского обыска. Но стрелял он громко и точно. Епископ пошатнулся и, наверное, упал бы, если б его не поддержали. - Селеста все-таки верен себе, - прошептал он. И вдруг Смайли, с ужасом наблюдавший за этой сценой, почувствовал себя свободным. Личность его смяла личность Ван-Хирна, освободив от опеки Селесты, от участи беспомощного и бессильного зрителя. Он вырвался из цепких рук конвоиров и закричал исступленно, почти не сознавая, что кричит: - Остановитесь! Я не Ван-Хирн! Добежать до крыльца он не успел. В спину ему хлестнула автоматная очередь, за ней другая. Третью он не услышал. А обезумевшие повстанцы все стреляли и стреляли в распростертое на земле тело капитана Ван-Хирна, который умер на несколько секунд раньше Роберта Смайли. 17. ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ Снова опустился занавес. Снова актеры сошли со сцены в действительность, в современность, в жизнь не призрачную и не выдуманную, когда можно было бы, не играючи, привычно закурить, махнуть гребенкой по волосам, потянуться на солнцепеке. - Кажется, это конец. - А кто его знает? - Признаться, надоело. - Что? - Все. И миражи, и превращения. Даже шутки. Оказывается, умеет шутить, стервец. - Хороши шуточки! Вроде ковбойских из вестерна. То стреляют над ухом, то в затылок. И жара адовая. - Здесь тоже. - Хлебни пивка. Оно в ящике под Андреем. - Вечер скоро. Пожалуй, домой пора. - А что? Катер внизу дожидается. Пошли. Вдруг еще на полюс закинет? - Не закинет, - сказал Рослов, потягиваясь. - Кажется, действительно конец представлению. И режиссер отбыл. - Он же и драматург. Смайли высосал всю жестянку с пивом и швырнул банку на белый скат рифа. - Не сори. - Все одно волной смоет. - Он, как и Рослов, потянулся с удовольствием. - Двое суток отсыпаться буду. От приключений и войн. Хорошо все-таки, мальчики, дома, а не в Африке. - "В Африке гориллы, - сказал Рослов по-русски, - злые крокодилы будут вас кусать, бить и обижать... Не ходите, дети, в Африку гулять". - Стихи? - зевнул Смайли. - Переведешь или не стоит? - Пожалуй, не стоит. Ты кем был в этом спектакле? - А ты не видел? - Тебя? Нет. - Я же Ван-Хирном был. Ландскнехтом бывшего катангского владыки Моиза Чомбе. Суперменом из "великолепной семерки". Почти Юлом Бриннером. - Не клевещи, - сказал Шпагин. - Просто убийцей за бельгийские франки. Дрянцом. Слыхали, ваше преосвященство, оказывается, мы с вами Боба кокнули? - После того, как он кокнул меня, - поморщился епископ. - Чертовски умирать надоело, джентльмены. - Вас, епископ, кокнул не я, а Ван-Хирн. На этот раз я не мог ему помешать. Я сидел у него в черепной коробке и мысленно кусал губы. Бесись не бесись, полная беспомощность. Почему-то Селесте понадобились мои "подавленные эмоции". - Это он сам сказал? - спросил Рослов. - Сам. Два раза мы с ним поговорили, пока Ван-Хирн постреливал. Ну что стоило Селесте подавить эту пакостную личность? Никаких усилий. Один какой-нибудь импульс, волна или черт его знает, чем он орудует... Так нет - заупрямился. Только в последний момент сжалился - выпустил. - Когда? - Сразу же после выстрела в епископа, когда я уже ничего не мог исправить. Помните, как я закричал: "Остановитесь! Я не Ван-Хирн!" - Значит, убили все-таки вас, а не голландца, - вздохнул епископ. - Жаль. Только объясните мне, пожалуйста, чего добивался Селеста? Ну, у Смайли "подавленные эмоции". У меня трансформация мировоззрения. А что у вас? Шпагин задумался. - Боюсь, что не сумею вам ответить. Я был просто сотрудником подпольной газеты "Либерасьон". - А я - ее редактором, - сказал Рослов. - Позвольте представиться: Гастон Минье, бывший фельетонист парижской "Суар", которого нелегкая занесла в Конго. Кстати, я ни разу не вспомнил о том, что есть на свете некий математик по имени Андрей Рослов. - И я, - прибавил Шпагин, - ничего не знал ни о Шпагине, ни о Селесте. В лице епископа видел только повстанческого священника, которого война научила думать и жить. А зачем это понадобилось Селесте, даже представить не могу. Может быть, он извлек этих французов из своей космической памяти в связи с какой-нибудь весьма существенной для него информацией? Скажем, поведение иностранцев в Конго. Одни покупают таких, как Ван-Хирн, другие постреливают на эти деньги, третьи уходят к повстанцам. Но это лишь предположение, да и то сомнительное. - Может быть, просчет? - в свою очередь предположил Смайли. - Просчет Селесты - это катахреза, - не согласился Рослов. - Совмещение несовместимых понятий. Все, что Селеста делает, он делает рассчитанно. Как ЭВМ. И если он скрыл от нас наше перевоплощение, значит, преследовал какую-то цель. - Он сказал, что хочет проверить мои реакции на поведение Ван-Хирна, - вставил Смайли. - Тогда все становится на свои места. Мы знали, что перед нами Ван-Хирн, и вели себя с ним как с карателем и убийцей. А Боб, узнав вас, епископ, мучился от бессилия помешать капитану. В этом эксперименте главным участником был Смайли, самый сильный и самый из нас решительный, а целью эксперимента была фиксация его эмоциональных реакций на ощущение физической беспомощности. Насколько я знаю, вопрос этот дебатируется в кругах западноевропейских и американских психологов, только их методы наивны и неточны, а результаты недостаточны и разбросанны. У Селесты же совершенны и методы и результаты. Много веков в копилке его знаний не хватало главного - человека. Скоро он будет знать его лучше, чем мы себя. Где и когда человек раскрывается наиболее полно? В нестандартных аварийных условиях. И Селеста ставит его в такие условия. Ему нужны мотивы, побуждающие человека к безрассудному героизму, - и вот некий журналист Грин лезет на стену под пули солдат генерала Уэрты. Ему интересно изучить приспособляемость человека к абсолютно незнакомым условиям - и мы с вами гуляем по улицам Монтгомери в штате Алабама в середине прошлого века, кстати говоря, ничуть не отягощенные ни сознанием, ни привычками, ни делами своих перцепиентов. Возможно, этот термин не очень подходит здесь, но другого я пока не нашел. Довольствуюсь телепатией: индуктор и перцепиент. Они присутствуют во всех опытах Селесты, и не важно, в какой степени один подавляет другого. Селесту интересует только "это" индуктора, его сознательное и подсознательное "я": как ведет себя это "я"; как оно реагирует на заданную обстановку, будучи ограничено характером эксперимента; как оно, наконец, вольно или невольно меняет свое мировоззрение, открывая в себе черты, доселе не проявившиеся и не раскрытые. Это я о вас, епископ Джонсон. Тот с сомнением покачал головой. - Не думаю, чтобы Селесте удалось что-то во мне изменить. - Не кривите душой, ваше преосвященство, - рассердился Рослов. - Неделю назад вы ревностно убеждали меня в несправедливости всех и всяческих войн. Я не удивлялся: иначе вам и рассуждать было бы трудно, ведь ваши взгляды формировались христианской моралью, ведь вы не задумываясь были готовы подставить под удар правую щеку, если вас хлопнули по левой. История человечества опрокинула много церковных догм, не пощадила она и эту. Селеста показал вам три коротких эпизода из трех войн, какие по праву можно считать справедливыми. Три эпизода - чему они могли научить? Ничему, скажете вы. А ведь это вы, ваше преосвященство, в первом случае призывали солдат не стрелять, но уже в последнем фактически санкционировали расстрел головорезов капитана Ван-Хирна. Значит, кое-чему вы все-таки научились, кое о чем призадумались, кое в чем усомнились. Помните, я сказал вам, что наш спор все-таки будет закончен в скором времени, притом не в вашу пользу. Так не кривите душой, повторяю, он уже закончен, и почти с разгромным счетом. Три - ноль. Ведь так? Епископ молчал, опустив голову. Ни в одном слове Рослова не было жалости, но в каждом слове была правда, и епископ знал это; возразить противнику он не мог. Рослов не добивал его. Зачем? Спор этот, как и сыгранный три раза спектакль, не возобновлялся. - Прошло уже минут двадцать после того, как нас вернули к действительности, - сказал он, взглянув на часы. - Все спокойно. Занавес не подымается вновь, оркестр молчит, да и суфлера не слышно. Воспользуемся-ка, друзья, предоставленным нам антрактом. В гостях хорошо, говорит наша пословица, а дома лучше. Минуту спустя желтый пенный след потянулся за катером, вырвавшимся из тихого уединения бухточки на капризный океанский простор. Таинственный остров все уменьшался и уменьшался, пока не превратился в белую точку на карте, поставленную художником без всякого намека на чудеса. А чудеса еще ожидались. 18. ДОСЬЕ СЕЛЕСТЫ Окна рабочей резиденции Смайли выходили в золотую синь океана, разлитую с неба до берега. Только где-то у едва различимого в этой синеве горизонта пестрели белые горошины парусов рыбачьих баркасов и шлюпок. Внутри резиденция напоминала обычный кабинет нью-йоркского бизнесмена, втиснутый в белую игрушечную коробочку колониального бунгало с широким тропическим окном во всю стену, с козырьком парусинового тента, обязательными кондиционерами и антимоскитными оконными сетками, выдвигающимися на ночь, а снаружи вписывалась в окружающий пейзаж традиционной белой виллочкой с цветниками по бокам дорожки и медной решеткой ограды. Только над плоской крышей высились гигантские буквы из стеклянных трубок, почти незаметные днем, а ночью образующие издалека видное в черном небе неоновое слово: "СЕЛЕСТА". Рослов ехидно заметил: "Новый бар открыли". А проезжающие по вечерам действительно останавливались и, заинтересованные, подходили к калитке. Но тотчас же разочарованно поворачивали назад: над калиткой загоралось выписанное тем же неоном слово "ПРАЙВИТ" [частное владение (от англ. privat)] - цербер капиталистической законности, оберегающей частную собственность. Днем надпись не появлялась, и любопытные доходили до двери, на которой могли прочесть: "Роберт Смайли, директор-администратор международного научного института "Селеста". Далее появлялся черноглазый креол-привратник, он же ночной вахтер и вечерний бармен, и вежливо объявлял, что директор не принимает. Смайли действительно принимал только строителей, архитекторов, художников и подрядчиков, но все строительные работы администрации будущего института ограничивались даже не проектами, а только схемами и набросками грандиозных замыслов вроде научного городка с институтами и лабораториями. Шпагин из любопытства составил огромный список исследовательских секций, которые могли бы обрабатывать результаты контактов с Селестой. И список, и строительные проекты Смайли легли в основу досье, в котором собиралась вся информация, связанная с бермудским чудом. Здесь хранились протоколы первых бесед и магнитные записи Шпагина - фанатика магнитофонного сервиса, начатые рассказом Смэтса, совместными гаданиями и первой пресс-конференцией, открывшей миру запечатленную память Селесты. Сюда же вошли и первые газетные отклики, прибывшие на следующий день с утренней почтой из США и продолжающие прибывать, пока волна их не выросла до масштабов цунами. Но это произошло уже позже, когда директор-администратор института был официально признан и учеными, и прессой. Неофициально же его назначила или, вернее, предугадала телеграмма Мак-Кэрри, адресованная четырем друзьям, ожидающим его в Гамильтоне: за время своего пребывания в Лондоне он извещал о делах и сопутствовавших им замыслах только телеграммами, порой довольно пространными. Эта тоже не была лаконичной: "Впредь до образования международного института по контактам с Селестой считаю необходимым подобрать человека, который бы мог взять на себя подготовительную работу на месте. Такого человека мы знаем. Это Роберт Смайли, коего я вижу административным директором будущего научного объединения. Мои русские друзья и мисс Яна, не сомневаюсь, разделят мое искреннее убеждение в его энергии и способностях. В случае согласия прошу Смайли связаться с отделением лондонского банка в Гамильтоне, где на его имя будет открыт текущий счет. Денег у него не так много, но вполне достаточно для начала. Построить колыбель для младенца не так дорого, а когда он подрастет, к нашим услугам будут любые государственные и частные капиталы. К сожалению, пока Рослов прав: в Англии больше архаистов, чем новаторов, и скептиков, чем протагонистов. Но я уверен в победе. Состав научной комиссии ЮНЕСКО уже обсуждается и скоро будет утвержден и опубликован. Ждите дальнейших телеграмм". - Зачем мне кредит, - нахохлился Смайли, - у меня и у самого есть деньжата. - Открыть бар на коралловом рифе с подачей бутербродов и пива, - съязвил Рослов. Смайли не обиделся. Он уже слепо поверил в Селесту и не прятал глаз. - Предвижу не бар, а бары. Сто баров, двести, пятьдесят отелей, пятьсот коттеджей, собственные пляжи и собственный Кони-Айленд [район развлечений в Нью-Йорке], благо кругом островов до черта. И это только для развлечения, не считая науки и бизнеса. Вы думаете, информацию из Селесты будут извлекать только ученые? А банки, биржа, акционерные общества? Скажете: Селеста не оракул. Верно. Но на основании того, что уже всем известно, он подберет, как вы говорите, оптимальный вариант. Не забывайте и о побочных золотых приисках: гостиницы и рестораны тоже приносят доход. Здесь каждый цент может обернуться даже не долларом, а бруском золота из казначейских подвалов. Как в орлянке, когда у вас на руках беспроигрышная монета с двумя орлами. И не я один это вижу: есть и другие провидцы. Тоже не дремлют. Смайли уже входил в роль. Шутки друзей беспокоили его не больше москитных укусов. Саркастические намеки Корнхилла и Барнса он просто пропускал мимо ушей. Но и не медлил. На другой же день после телеграммы Мак-Кэрри он приобрел на складе "Альгамбры" оборудование для пляжного кафе человек на тридцать: дюжину пластмассовых столиков и соответствующий ассортимент соломенных кресел и ресторанной посуды. Все это он с двумя напуганными насмерть мулатами - репутация острова еще не приобрела кричащей заманчивости - перевез на белый коралловый риф, тут же соорудил причал и лесенку на берег, а вместо палатки натянул парусиновый тент на четырех вбитых в коралл столбах. Селеста не препятствовал, не подавая признаков жизни, что позволило завершить всю работу до темноты. И, уже готовясь к отплытию, Смайли оглядел расставленные под тентом кресла и столики, вздохнул и подумал: кафе не для миллионеров, но, учитывая коварную волну, сойдет и такое. Если мебелишку снесет в океан, можно в два счета привезти новую. В мозгу у него тотчас откликнулось: "Не снесет". Смайли не испугался. Он уже привык к общению с Селестой и мысленно спросил: "Ты остановишь волну?" "Ослаблю". "Чем? Магнитным полем?" "Не знаю. Любое из полей, возникающих как рефлекс защиты, может быть и магнитным. Может быть гравитационным. Я не поставлен в известность о программе, созданной до моего рождения и без моего участия. Возникает необходимость - срабатывает рефлекс". "Мак-Кэрри бы тебя понял. Я - нет. Ты говорил с ним?" "Он далеко. Но я знаю все, что он думает, говорит и делает. Я был с ним на заседании Королевского научного общества. Запомнил главное". "Возражения?" "Они естественны. Консерватизм везде граничит с отсталостью. Отсталость - с замшелостью. Главные возражения сводятся к тому, что изложение Мак-Кэрри не столько научная гипотеза, опирающаяся на сумму точно выверенных фактов и стройную систему доказательств, сколько личное мнение профессора о принципиальной возможности появления на Земле космического разведчика. Более разумные до сих пор спорят, живое ли я существо или саморегулирующаяся машина. Наиболее последовательно выразился Джон Телиски: "Не ошиблись ли контролеры, пропустив на совещание вместо ученых саморегулирующиеся машины, да еще с ненадежной системой саморегуляции". На крики "Почему?" ученый ответил: "Только несовершенная или испорченная система может допустить такую несусветную ахинею". Несмотря на отсутствие интонации, даже в мысленной передаче Смайли уловил иронию и спросил: "Ты, оказывается, умеешь смеяться?" "Я не умею смеяться, но понимаю юмор". "Тогда оцени самое смешное: я назначен твоим директором". "В твоих словах смущение. Зря. Смешное и страшное будут потом". Разговор этот Смайли тоже записал и присовокупил к материалам досье. Сейчас их от скуки перелистывали Шпагин и Яна, укрывавшиеся от тропической духоты в охлажденном воздухе кабинета. Смайли вылетел в Нью-Йорк для переговоров со строительными конторами, а Рослов остался в отеле, ссылаясь на незаконченные заметки о материалах симпозиума, хотя всем было ясно, что он просто хандрил из-за необходимости бездельничать на Бермудах в ожидании инспекционной комиссии: на этом настаивало предписание из Москвы от академического начальства. Жребий замещать директора выпал на долю Яны, и когда Шпагин забежал проведать ее в контору, она зевала у гигантского глобуса, приобретенного Смайли в местном географическом музее. Но изобретательный ум директора-администратора несколько изменил его назначение: глобус теперь был не только глобусом, он раскалывался по Гринвичскому меридиану, обнаруживая углубление в виде опрокинутой призмы, пересеченной полочками с бутылками разной формы и цвета. - Хотите виски? - Жарко, - сморщился Шпагин. - Ну, джина с лимоном. - А что-нибудь полегче для трезвенников? - Полегче Смайли не держит. Он человек жесткой фокусировки. Шпагин оглядел замаскированный бар: - Хитро. - На другом полушарии еще хитрее. Янина повернула глобус и расколола его по водному пространству Тихого океана. Открылся стальной сейф со знаменитым досье. Шпагин взвесил на руках папку: - Ого! Есть что-то новенькое? - Телеграмма от старика, парочка корреспонденции и одна пленка. Советую прослушать. Шпагин сначала заглянул в папку. Телеграмма Мак-Кэрри звучала оптимистично: "Половина кандидатур уже утверждена. Из стариков интересен Телиски - это наша опора. Из молодых - итальянец Бертини и француз Пуассон. Телеграфируйте Смайли - пусть добьет Бревера из Гарварда. Я уже сговорился с ним заочно: вот-вот согласится. Кажется, Рослов ошибся: архаисты, возможно, останутся в меньшинстве". Отклики на пресс-конференцию Шпагин уже читал: от них несло глупостью, недоверием и невежеством. "Само по себе открытие - сказочка для дураков, но нас с читателями такими сказками не обманешь". "Россказни Смайли понятны: он преследует одну цель. Смайли бизнесмен и во всем ищет выгоды. Но что его связало с русскими?" Этот мотив неоднократно варьировался: "Почему русские совершают свои открытия в такой близости от американских вод?", "Почему Невидимка окрещен русским именем?" Журналист поумнее уточнял: "Имя, конечно, не говорит о национальности, но оно составлено из русских научных терминов в русской транскрипции". "Не владеют ли открыватели секретом гипноза, первой жертвой которого стал английский ученый? Искренне советуем ему протрезветь в Лондоне от кораллового коктейля". Были и другие корреспонденции, честно пересказывавшие содержание дискуссии, были и поспешные высказывания ученых, порой откровенно глумливые, порой вежливо ироничные: как ни говори, а имена Мак-Кэрри и Рослова стальным щитом отражали насмешки. "Большого доверия вся эта история, конечно, не вызывает, но то, что авторами ее являются математики с мировой известностью, заставляет задуматься". "Магнитные аномалии безусловно нужно исследовать, но ничего принципиально нового в этом нет: даже кирпичи намагничиваются в магнитном поле". "Трудно верить миражам, вызываемым неким сверхинтеллектом. А не имеем ли мы дело с явлением суггестологии - с гипнозом в бодрствующем состоянии?" Наименее доверчивые ехидно вспоминали Франса: "Наука безгрешна, но ученые постоянно ошибаются". А более благожелательные апеллировали к Эйнштейну: "Если вовсе не грешить против разума, нельзя вообще ни к чему прийти". Профессор Юджин Бревер из Гарвардского университета в США, предполагаемый кандидат в состав международной научно-инспекционной комиссии, также откликнулся на вопросы газетчиков: "Я слишком уважаю ум, знания и научную добросовестность профессора Мак-Кэрри, чтобы сомневаться в его открытии. То, что космический разведчик неизвестной галактической цивилизации действительно присутствует на Земле, как и то, что группе ученых удалось вступить с ним в контакт, для меня не гипотеза, а непреложная истина, аксиома. Давайте поэтому установим границы его активности, то, что он может и чего не может. Начнем с того, что он не может передвигаться из предусмотренной программой разведки точки его пребывания в земном пространстве. Не властен над природой, за исключением своей биосферы, но в пределах ее может вызвать любую электромагнитную аномалию, остановить или ослабить бурю, оттолкнуть или отбросить любые металлические массы, искривить даже курс самолета и тем самым предохранить себя от нападения или уничтожения. Не властен он и над человечеством за пределами своей биосферы, не может вмешиваться в его дела и судьбы. Властен только над людьми, вторгающимися в его "жилое пространство". А здесь он может в одно мгновение "прочесть" всю жизнь человека, извлечь нужную информацию или создать любую наведенную галлюцинацию на основе информации, уже накопленной. Может внушить любую мысль и любой поступок. Может блокировать память людей в любом объеме. Может прогнозировать любые последствия любого события или действия в их вероятностных вариантах, может даже рассказать об этом, поскольку программа не предусматривает запрета на гипотезы и прогнозы. Хотя программа эта, возможно, и рассчитана на секретность разведки, но не запрещает контактов с человечеством, поскольку такие контакты могут служить источником информации. Отсюда, по-моему, следует главный вывод: открытый друзьями Мак-Кэрри уникальный информарий - друг, а не враг человечества, его сотрудник, а не противник, доброжелатель, а не угроза". - А теперь прослушайте пленку, - сказала Янина и включила магнитофон. Шпагин услышал свой собственный, чуть измененный записью голос: "...что ясно и что не ясно Седеете? Не очень дельный вопрос. Однобокий. Но я отвечу..." - Стоп! - закричал Шпагин и выключил звук. - Откуда? Я же не включал записи. Он говорил об интервью с корреспондентом ТАСС, специально прилетавшим на Бермуды из США и поймавшим его в промежуток между рейсами. - Прослушайте, прослушайте, - повторила Яна. - Мы не записывали начала, потому что вы долдонили все по своему докладу старику Сайрусу, а когда начались ваши собственные новации, я включила запись. А магнитофон говорил: "...Итак, что ясно и что не ясно. Условимся считать ясное бесспорным, а неясное брать под вопрос. Например, ему ясно, что площадь прямоугольника равна произведению его длины на высоту. Но ясно ли, что такие, например, строки обладают почти колдовской силой: "...твоих оград узор чугунный, твоих задумчивых ночей прозрачный сумрак..." или: "Я вижу берег очарованный и очарованную даль". Ясны, конечно, математические открытия Галуа. Но ясно ли безумное вдохновение той ночи, что породила эти открытия? Ясно, как написана Ленинградская симфония Шостаковича, история ее создания и законы композиционного построения. Но ясно ли, почему люди плачут во время ее исполнения? Ясно, что такое метафора, из теории поэтики. Но ясен ли ее художественный смысл? Скажем: молчать может человек, но что такое "молчание развалин"? Ясен смысл пейзажей Левитана или Моне. Но ясно ли впечатление, какое они производят на зрителя? Словом, ясна роль творчества. Но ясен ли сам творческий акт? И свойствен ли такой акт Селесте? Выводы? Сделайте их сами - мы в равных условиях". Пленка окончилась. - Сейчас мы уже не в равных условиях, - задумчиво произнес Шпагин, - с тех пор мы познакомились с Селестой поближе. Но меня до сих пор мучит один вопрос. Я не говорил о нем корреспонденту, но сейчас бы смог подыскать ответ. Почему Селеста избрал нас, именно нас, ну своими подшефными, что ли? Впервые встретил людей с развитым интеллектом? Чепуха! Спутники Смайли, американские студенты, с ним приезжавшие, тоже не дубы стоеросовые. Да и раньше, вероятно, на острове бывали туристы не из числа современных питекантропов. Газетчики называют двух геологов, заинтересовавшихся стекловидностью рифа, необычной для кораллового образования. Селеста безмолвствовал и не показывал им своих киносеансов. Почему? Почему же тогда он отдал столько внимания нам, причем совсем не как ученым, математикам или биологам? Не решал нерешаемых теорем и не разгадывал неразгаданных загадок. Мне думается, Яна, что мы заинтересовали его как люди социалистического общества - таких у него на острове наверняка не бывало. Кого он мог сравнить с нами, извлекая приметы из пучин своей памяти? Учеников Платона или Сократа, первых христиан, участников религиозных войн, солдат Кромвеля или якобинцев Французской революции? Только парижские коммунары могли бы напомнить ему что-то похожее, да и то это были люди другой социальной среды и другого жизненного опыта. Конечно, он знал и людей нашей революции - в следах, оставленных ими хотя бы в одной только Ленинской библиотеке. Но живого человека с коммунистической убежденностью Селеста встретил впервые. Я почти уверен, Яна, что, спроси его, как он оценивает коммунизм, - а его, возможно, еще спросят об этом, и спросят люди из другого лагеря, - он ответит так, как ответил бы я. Вся накопленная им информация не может подсказать другого ответа. Как сказал Бревер? Это - аксиома! - А что бы сказал Анджей? - Андрюшка? Хотите точно? "Откуда у машины коммунистическая убежденность? Все, мой милый, зависит от программистов". - Тогда он ошибается, - задумалась Яна. - У Селесты нет мировоззрения. Это машина, но машина саморегулирующаяся. И программа изменяется в зависимости от накопляемой информации. Короче говоря, он это мировоззрение приобретает. - С нашей помощью. Оба засмеялись. Но Шпагин тотчас же "снял" улыбку. - Мне думается, Яна, что мы все же еще недооцениваем Селесту. Помните беглый прогноз Мак-Кэрри о будущих контактах с этой сверхпамятью? Ей отводилась роль некоего маховика в нашем научном прогрессе. Я думаю о большем, Яна: о том, что Селеста неминуемо станет союзником социалистического лагеря в борьбе за идейное объединение мира. Конечно, мы объединим его и без Селесты, но этот разум-память с его необъятной вместимостью и сверхмощной отдачей поможет преодолеть труднейший барьер - собственническую психику человека. Как? Пока не знаю. Но разве авторитет Селесты, когда к его словам будут прислушиваться не только сотни ученых, но и миллионы простых людей на Земле, не выстоит против того, что изо дня в день отравляет эту психику, - религиозного дурмана, расистского бешенства, антикоммунистической истерии и рекламного мракобесия? Еще как выстоит. Не из идейных побуждений, конечно. Но как вы сами сказали: он приобретает мировоззрение. Приобретает, потому что акт суждения, вынесенный на основе хеопсовых пирамид информации, - прежде всего разумный акт, и как таковой он с нами, а не против нас. Может быть, мне и вам, Яна, выпало величайшее счастье стать дополнительными программистами этой памяти-разума. - Почему же вы Рослова не убедили? - А вы почему? - У нас зарядная симметрия, Семчик. Столкнемся - аннигиляция. - Бросьте! Эмбрионально вы - супруги Кюри с поразительным подобием взаимного тяготения. Даже в именах. Она - Мария Склодовская-Кюри, вы - Янина Желенска-Рослова. Не таращьте глаза: я имею в виду ближайшее будущее. Но подобия-то отрицать не будете? Ведь оба имени через дефис и с польской частицей. Вот отпустит нас Селеста, и вернетесь вы не в Варшавский, а в Московский университет - он, кстати, вам так же близок, - обживетесь где-нибудь у метро "Сокол" или "Аэропорт", поближе ко мне, чтобы сподручнее было в гости бегать. Я даже песенку сочинил о том, что мне снится. - Что снится? Шпагин лукаво прищурился и запел вполголоса хрипловатым речитативом: - ...Ваш двухкомнатный рай в блочном доме у "Аэропорта"... Совмещенный санузел, поролоново-мебельный быт... где вниманье соседей, болельщиков сплетни, как спорта, о супругах Кюри шепотком на весь дом раструбит... Ах, супруги Кюри! Что ж поделаешь, вольному воля... Ваш московский эдем меня уже манит давно, где с поваренной книгой совместна теория поля, а с дискретным анализом - три билета в кино. Лучики детских морщинок у глаз Янины пресмешно разбежались. - Почему три? - А мне? Один я, что ли, буду в кино ходить? - Кино еще будет! - провозгласил распахнувший дверь Рослов. - Новая серия Джеймса Бонда "Смерть на футбольном поле". Кстати говоря, неплохо снят матч. - Ты о чем? - не понял Шпагин. - О совпадении. Интересный вариант совпадения искусства и жизни. Фильм Бонда начинается с прибытия двух футбольных команд в город: "Ист-Европа" против "Вест-Европы". То же самое вы сейчас увидите в баре нашего отеля. Двадцать пять или двадцать шесть человек - я не успел сосчитать точно - галдят там, как на бирже. Спрос на джин и виски побил все рекорды мертвых сезонов. Только тренеры и судьи пьют сельтерскую с лимоном. Адская смесь. - Ясно, - сказал Шпагин и подмигнул Янине: - Не понимаете, Яночка? Так наш Анджей информирует о прибытии инспекционной комиссии ЮНЕСКО. - Старик скис, как лимон, - продолжал Рослов. - Архаистов, вопреки прогнозам, оказалось больше, и они напористее. Старцев мы попробуем нейтрализовать с помощью Яны, а других, пожалуй, ничем не проймешь. Молодые, но уже червивые, как грибы. 19. АРХАИСТЫ И НОВАТОРЫ - Прекрати, Анджей. - Что именно? - Ты ходишь из угла в угол, как тигр в клетке, а я взираю на тебя, как робинзоновский Пятница. Хватит! Все внизу, а мы на необитаемом острове третьего этажа. Пошел же Семчик: есть, говорит, смысл познакомиться до встречи с Селестой. - С кем познакомиться? С лапутянами? - А вдруг эти лапутяне, опровергнув открытие, освободят тебя от необходимости сидеть в Гамильтоне? - Истину не опровергнешь. - А что есть истина? - Я отвечу. Истина - это оптимальный вариант достоверности. Только параметры разные. У одних - вера, у других - опыт, у третьих - логика. У нас все три. Предел вероятности. Но я предвижу другое. Поражение лапутян - частность. Предвижу игру политических интересов, борьбу влияний, схватку доллара с фунтом, лиры с маркой, франка с песетой. И я не хочу, чтобы меня втягивали в эту помойку. Хочу спокойно искать математический уровень мышления. Без подсказок. Без разноголосицы знаний, которые я могу приобрести, будучи телефонной трубкой Селесты. Экклезиаст сказал: "Умножая знания, умножаешь скорбь". Верно сказал. Шпагин открыл дверь и постучал, зажмурив глаза. Потом вошел, извлек из кармана портативный магнитофон с микрофоном. За ним двигался длинный и аккуратный, как хорошо заточенный карандаш, профессор Мак-Кэрри. Кислое лицо его без слов поясняло, что происходившее внизу не доставило ему удовольствия. Зато Шпагин сиял. - О последствиях умножения знаний я уже слышал у закрытой двери. Подтверждаю, только с поправкой: у кого скорбь, у кого смех. Сейчас убедитесь, только включу большой "маг", а то мой портативный работяга отлично слышит, а говорит шепотом. Дикторский текст в паузах, если не возражаете, мой. Шпагин переставил катушку с пленкой на большой магнитофон на столе и включил запись. Сквозь фон - звон посуды, скрип передвигаемых стульев, кашель и бульканье - прорвались отчетливо слышимые слова: "...Никогда не поверю, пока не увижу". "...Вы и не увидите, коллега. Он невидим". "...Надо понимать, что я оговорился. Хотел сказать: пока не осознаю, что он существует". Лукавый, лукавый вопрос: "...А кто, собственно, "он"?" "...Вызываете на дискуссию? А мне спорить не хочется. Мне пить хочется. Бармен, пива!" "...А мне мартини". "...Два мартини!" "...Все-таки это не мозг. Мозг предполагает сознание, личность. А у него нет личности". "...Гигантский информарий. Разум-память". "...И вы верите? Как все это хранится у него в условиях невидимости?" "...А может, просто недоступности визуальному наблюдению?" "...Так они же зонд запускали. Прошел, как обычно. С ветерком. И химический состав воздуха - норма". "...Меня не интересует проблема хранения информации. Вероятно, она кодируется. Что-нибудь вроде математических моделей и микрофильмов..." "...Невидимых?" "...Аллах с ними. Меня интересует проблема записи. Как посылается в пространство записывающаяся волна и что это за волна, какой частоты и силы. А может быть, и формы. Волна в принципе может фиксировать любую запись - теперь это делается с помощью безлинзовой оптики. Как у вас в голографии". "...При чем здесь голография?" "...Притом. Там даже осколок воссоздает все изображение, так и здесь - касание волны получает информацию о всей записи". "...Фантастика!" Кто-то скрипнул стулом. Звякнула тарелка или бокал. И сейчас же другие голоса: "...Позвольте вмешаться... Я дую на пиво. Что происходит? Волна. Она касается борта кружки и гаснет. А почему ваша икс-волна не гаснет, а возвращается, да еще с прикупом?" "...А если это не волна?" "...Вы что пьете, коллега?" "...Соду-виски. А что?" "...Оно и видно. Луч, по-вашему? Газовый лазер? Невидимое "зеркало" и пластинка в "кассете"? Бред!" "...А может быть, поток частиц? Волнообразность и корпускулярность дают возможность двигаться по определенной траектории и не расплываться в пространстве". "...Извините, коллега, но так можно докатиться и до нейтрино. Ха!" "...Почему "ха"?" "...Потому что, коллега биолог, это вам не биотоки и реакция внешней среды. Это - физика. У нейтрино, мой друг, нет массы покоя. И как вы направите или остановите этот "записывающий" поток? Никакая сверхэнергия не создаст нужной стабильности. А сама запись? Вы можете сказать мне о вращении нейтрино, о его спиральности, о его превращениях, наконец, но не о записи. Что может "записать" частица, не имеющая никакой структуры?" Шпагин нажал кнопку магнитофона. Звук погас. - На минуту прерву передачу. Это не архаисты и не новаторы. Это любители шахматных трехходовок, подыскивающие среди ложных следов один решающий. А решения нет. - Зато есть надежда открыть "черный ящик" отмычкой, - буркнул Рослов. - У меня скулы сворачивало, когда я прислушивался к этой коровьей жвачке, - признался Мак-Кэрри. - Потерпите, профессор: пожуют и нас с вами. - И Шпагин снова включил запись. "...И вы верите в эту безмятежную бухточку?" "...А почему бы нет? Крутизна кораллового плато сама по себе гасит волну, а на подходе к бухте опора в виде естественного подводного барьера. Скажем, скопление коралловых массивов, скошенных в сторону океана, образует своего рода волнолом". "...А химический состав воды в океане и бухте один и тот же". "...Не убежден. Исследовательский эксперимент мог быть поставлен традиционно. Химия одна и та же, а молекулы не идентичны. Может быть, мы имеем дело с аномальной водой". Снова шепот Шпагина в микрофон: - Знакомьтесь: архаист и новатор. Еста Крейгер из Упсалы и Юджин Бревер из Гарварда. Следуем далее. Два звонких голоса, молодых и пьяных: "...Не верю - раз, не верю - два, не верю - в периоде". "...Во что?" "...В остров. В магнит. В призраки. В Пилата, в Билли Кривые Ноги... и кто там еще?" "...Кентавр! В кино ходишь? А вдруг русские изобрели безэкранное кино и Мак-Кэрри пайщик?" - Ну, а где же союзники, кроме Бревера? - взмолилась Янина. Шпагин без звука прокрутил ленту и снова включил запись. Новый голос, пойманный на обрывке реплики, продолжал: "...Двести лет назад наука не могла объяснить феномен "падающих звезд" - метеоритов, сто лет назад - феномен появления комет. Нынче не можем объяснить, что такое неопознанные летающие объекты, и прячемся за спасительное "не верю". Не ссылайтесь на парадоксы, господа. Парадоксы возникают как раз тогда, когда наука вплотную подходит к неизвестному". - Это Джон Телиски, - сказал Шпагин и снова прокрутил пленку. - А вот еще один союзник - Анри Пуассон из Парижа. "...Собрались великие, вещают гении: не верим! А ведь когда-то ни лорд Кальвин, ни астроном Ньюком - люди не мел