се! - Да, господин Шехмет - человек горячего нрава... Но вешать никого не станет, он нас обезглавит или четвертует. Говорят, ему нравится запах крови... - А-а... вот тут-то мы, кажется, начинаем понимать друг друга. Подхожу к сути: если ты настоящий Ходжа Насреддин, то избавь нас обоих от столь дебильной смерти! На всякий случай намекаю - лично меня эти смешные узелки на запястьях не удержат. - Ты - наглый, лукавый, коварный, хитроумный, бессовестный отпрыск великого змия-искусителя, обладающий в придачу ко всем перечисленным порокам упрямством лопоухого осла! - Не трогай Рабиновича! Он мой напарник... - Нет, это мой осел! Мой, мой, мой... - Должен ли я понимать это как твое безоговорочное согласие?! Ответить Насреддин не успел, так как именно в эту минуту стражники наконец-то определились с примерным планом действий. Один молодой напарник оставался охранять "место преступного сговора" (то есть маленький однокомнатный домик, набитый украденным добром). Старший бородач и второй юноша должны были отконвоировать "злодеев" в зиндан, где их, возможно, пожелает увидеть тот самый грозный начальник, чей суд скоротечен и страшно справедлив. "Страшно" - здесь ключевое слово, а "зиндан" - специальная яма с узкой горловиной, куда задержанных ослушников опускают на веревке. Классических тюрем, как в цивилизованной Европе, в древнем Багдаде не практиковалось. По счастью, более опытный стражник повел их в зиндан окольной дорогой. Она, конечно, была более длинной, но зато на пустынных старых улочках исключалось столкновение с другими стражниками, которые могли бы присоединиться к конвою и, соответственно, потребовать свою часть награды (хотя, по правде говоря, у бородача уже лежали за пазухой два серебряных блюда, а под шитом через руку был переброшен изрядный кусок шелка...). Позабытый ослик осторожно цокал копытцами сзади. Как только любопытные слегка отстали, окончательно разнюнившийся Ходжа Насреддин ударился в скорбный плач: - О, Аллах, прости меня, недостойного! Зачем я крал?! Зачем укрывал вора?! Это все злобные происки шайтана, попутавшего, сбившего с истинного пути доверчивого мусульманина... О, позор на мою бедную голову! Зачем я перепродавал краденое?! Зачем копил эти бесчестные деньги, нажитые неправедным трудом? О мои бедные родители... они бы восстали из могил, если бы узнали, чем занимается их единственный сын, навеки опозоривший имя отца! Разве принесли счастье мне, ненасытному, эти три тысячи таньга?! - Сколько-о-о?!! - Стражники дружно споткнулись на ровном месте. Домулло закатил глаза, тяжело вздохнул и незаметно пихнул Оболенского локтем. Лев удовлетворенно хрюкнул и поддержал комедию: - Молчи! Ничего им не говори! Это твои... мои... наши таньга!!! - Вай мэ! Безумец, как ты можешь думать о презренных деньгах, когда наши грешные души вот-вот предстанут перед престолом Аллаха?! - Точно, точно... - торопливо закивали стражники. - Облегчите свое сердце, и всемилостивейший дарует вам путь к гуриям рая! - Какие, к чертям, гурии?! - вовсю веселился Лев. - Молчи, Ходжа, они просто хотят забрать наши деньги! - Как смеешь ты такое говорить?! Эти достойные люди, что служат в городской страже нашего эмира, под благословенной рукой самого Шехмета, - гордость и честь Багдада! Не чета нам, преступникам и негодяям... Я хочу, чтобы моя совесть была чиста! Три тысячи таньга, две сотни дихремов... - Ва-а-а-х!!! - Не перебивайте, уважаемые... - вежливо попросил Насреддин остолбеневших слуг закона, - я еще ничего не сказал о золоте. - Ну хоть о золоте-то не говори! - театрально взмолился Оболенский, мгновенно схлопотав древком копья по голове. Это здорово охладило его творческий пыл, и он вынужденно заткнулся, предоставив возможность герою многих сказок и легенд доиграть эту авантюру самому. Чем тот и воспользовался в полной мере... - О доблестные и отважные герои, я вижу, что сердца ваши так же чисты, как сталь эмирского ятагана. Позвольте же мне, закоренелому преступнику и презренному обманщику, совершить хоть один праведный поступок перед тем, как закончится мой бесславный жизненный путь! Возьмите все спрятанные деньги - три тысячи таньга, две сотни дихремов и... я точно могу вам довериться?! Стражники с выпученными от воодушевления глазами страстно поклялись всем на свете, что только им можно доверять. У обоих от алчности уже тряслись руки, бежала слюна и подкашивались ноги в коленях. - На другом конце города... - торжественно-замогильным тоном заговорщика начал Ходжа, выдержав долгую паузу, - у старого минарета Гуль-Муллы, под третьей плитой от края тени крепостной стены, в тот миг, когда солнце встанет в зените и... - Что "и...", уважаемый?! - Я... О, Аллах, всемилостивейший и всемогущий! Как я мог забыть... Пять шагов на север или восемь на юг?! Нет, нет, нет... Может быть, двенадцать на восток и рыть землю под чинарой? Не помню... Будь ты проклят, шайтан, запутавший мою бедную голову! Как я теперь объясню этим праведным мусульманам, где закопаны три тысячи таньга, двести дихремов серебром и девяносто пять динаров золотом?! Сумма решила дело. Бородач, как старший, быстро договорился с зеленым напарником, что-то ему пообещав, и тот, едва не плача, повел Оболенского куда следовало. А Ходже Насреддину пришлось топать в противоположную сторону, и его крики еще долго разносились по проулку: - Заклинаю вас построить на эти деньги мечеть! Самую большую, самую красивую мечеть во всем Багдаде! Чтобы любой мусульманин, от самого эмира до простого базарного башмачника, поминал мое имя добрым словом! Запомните, от эмира и до башмачника... - Место встречи изменить нельзя, - сентиментально пробормотал Оболенский. Молоденький стражник осторожно подталкивал его тупым концом неудобного копья. Ослик увязался за Насреддином... x x x Научи дурака Аллаху молиться, он во время намаза лоб расшибет. Общая проблема новичков в медресе. Помню первый шок Маши Оболенской, когда после очередного визита к бессознательно лежавшему в коме мужу ее остановили на выходе из больничного отделения. Двое милиционеров и страшно смущающаяся медсестра очень вежливо попросили предъявить сумочку. Ничего не понимающая Маша безропотно сдала вещи и даже позволила работникам органов поверхностно ощупать карманы своего полупальто. Не обнаружив ничего особо интересного (читай: особо ценного, подозрительного, наркотического, огнестрельного или запрещение-валютного), милиционеры принесли соответствующие извинения, и медсестра самолично проводила госпожу Оболенскую к выходу. По дороге она счастливо проболталась (под большим секретом, разумеется), что в их больнице стали обворовывать. Причем не больных, а исключительно медицинский персонал любого ранга! Сначала пропадали какие-то мелочи типа ручек, градусников, блокнотов и брелков. Поначалу никто и не тревожился - ну мало ли куда могла закатиться дешевая авторучка или затеряться телефонная книжечка? Согласитесь, это еще не повод бить тревогу... Но вот когда начали исчезать деньги, кошельки, часы и кольца, главврач решился прибегнуть к услугам опытных оперов. Да и решился-то, к слову, только после того, как в один из обходов "оставил" неизвестно где дорогой "роллекс" и фамильную печатку с алмазиком. Последние два дня в здании больницы постоянно дежурил милицейский наряд. Проверяли практически всех. Ничего из пропавшего или украденного обнаружено не было. Зато успешно задержали зав. больничной столовой при попытке вынес ги за территорию двенадцать килограммов диетического мяса. Это внесло хоть какие-то надежды на справедливость "высшего суда", но таинственный вор так и не был обнаружен... С храбрым азиатским юношей Оболенский управился минут за пять. Причем без эффектных каратистских ударов ногами в вертикальном прыжке, на полном шпагате, пяткой в ухо. Нет, все оказалось гораздо проще и практичнее... - Алло, служивый! Глянь-ка, что-то у меня веревки на руках развязались... - О шайтан! - Вот и я говорю, поправить бы надо, а то сбегу еще...-Лев повернулся к стражнику спиной и пошевелил сваливающимися с пальцев путами. Парнишка доверчиво прислонил к заборчику долгомерное копье и взялся за веревки. Что произошло дальше, он, по-видимому, так и не осознал - одно мгновение, и тугие узлы стянули его собственные запястья! Каким образом, стоя спиной и ничего не видя, можно было провернуть такой фокус - остается только догадываться... Думаю, что всех чудес воровского таланта, дарованного ему черным джинном Бабудай-Агой, не знал даже сам Оболенский. - Что... что ты наделал, злодей?! - К незнакомым людям старшего возраста надо обращаться на "вы"! - наставительно поправил Лев и, примериваясь, взялся за копье. - Пощадите! - приглушенно пискнул стражничек, от великого испуга падая на колени. - Уважаемый Багдадский вор, не убивайте меня, а? Мама плакать будет... - Да уж, старушка бы огорчилась... Ладно, позверствую как-нибудь в другой раз, с кем-нибудь еще и не в этом месте. Так и быть, отпущу тебя живым-здоровым, но за это выполнишь одно мое поручение. - Все, что захотите, почтеннейший! Папой своим назову! - Ну, это лишнее... - великодушно отмахнулся Лев. - Просто передавай от меня привет господину Шехмету, уточни, понравилось ли ему мое вино, и попроси, чтобы он сегодня же сообщил вашему эмиру о том, что я вернулся! Запомнил? Пусть знает: Багдадский вор в городе и имя ему - Лев Оболенский! - Шехмет... вино... эмир... вор... Оболенский-джан! - торопливо выдал парнишка, боясь, что "злодей" передумает. Но нет, Лев лишь одобрительно кивнул и, чуть оттянув локти стражника назад, просунул меж ними и спиной древко его же копья. - Молодец! Пересказал все, как на экзамене, немножко по-своему, но очень близко к тексту. Теперь можешь идти с докладом к начальству. Копье я тебе прицепил, не потеряешь... Только не спеши, для такого проулочка слишком уж оно длинное - а то еще споткнешься, нос себе расшибешь. Что я маме твоей скажу? После чего Лев заботливо поправил стражнику съехавший набок шлем с чалмой и, насвистывая, отправился восвояси. Не успел он отойти и на десять шагов, как сзади раздался характерный грохот. Юноша попытался встать слишком резко, въехал тупым концом древка в чью-то глинобитную стену и теперь лежал, задрав ноги под оригинальным углом. "Растыкай бог не помогает..." - с чисто русской философией бытия отметил Лев, так же неторопливо продолжая путь. Где-то после полудня в скромную лавчонку башмачника Ахмеда наведался солидный седобородый муфтий. Белые одежды сияли натуральным шелком, четки вращались на пальце со скоростью пропеллера, а голубые глаза из-под высокой чалмы играли нахальными искорками Башмачник сначала вскочил, кланяясь духовному лицу и пытаясь поцеловать край его одежд, потом пригляделся... Некоторое время Ахмед просто стоял соляным столбом, пока степенный аксакал, обогнув его, без приглашения шагнул в сарайчик и, высунув руку, щедро сыпанул за пазуху хозяину горсть серебряных монет. Башмачник вслух помянул безмозглого шайтана, скорбно прикрыл лицо руками, после чего свернул торговлю и отправился в обжорный ряд. Вездесущие соседи поспешно гадали насчет нежданной удачи своего товарища, вот уже второй день принимающего богатых гостей. "Видимо, в своих путешествиях он научился заводить полезных друзей... - кивали они. - Бухарский купец на осле, почтеннейший муфтий, словно только что пришедший из медресе. Наверняка ему щедро платят за ужин и ночлег. Уж не решил ли башмачник открыть здесь свой постоялый двор?" ... Осторожные поскребывания с наружной стороны сарайчика раздались, едва друзья присели к столу. К столу - это, впрочем, громко сказано: большой поясной платок был расстелен прямо на полу, а уж поверх него дымились блюда со свежей бараниной, пирожками в масле, шанхайским рисом и прочими вкусными сытностями. - Свои! - глянув в щелку, с ходу определил Оболенский, хотя скребущийся был одет в платье городской стражи, - Ходжа, заходи! Ахмед, будь другом, еще один прибор и пиалу для почтеннейшего гостя. - Домулло?! - искренне поразился башмачник, впуская стражника. - Был домулло, да весь вышел! - бегло огрызнулся Насреддин и, не дожидаясь приглашения, бухнулся на пол, скрестив ноги. Левой рукой он ухватил баранью лопатку с еще теплым мясом, а правой зачерпнул полную пригоршню плова. Оболенский вытер руки собственной фальшивой бородой и подмигнул Ахмеду. Тот так и стоял в изумлении, не сводя глаз с обжористого визитера. - А я как раз закончил рассказывать веселенькую историю о юном стражнике, сопровождавшем Багдадского вора в тюрьму. Надеюсь, парнишке не слишком влетит за бегство такого ценного арестанта? Ей-богу, я бы на месте Шехмета не наказывал новобранца, он ведь не знал, с кем имеет дело... А ты, дорогой товарищ, как управился со своим конвоиром? Ходжа бросил на Оболенского злобный взгляд, цапнул с блюда половинку курицы и рвал ее кусками, почти не прожевывая. От жира его покрасневшее лицо казалось покрытым лаком... - Костюмчик мой, бухарский, успел примелькаться, а тут иду мимо приличного коттеджика и вижу, как упитанный такой дедуля омовение совершает. Нет, не во дворе, в домике, но мне при моем росте и через забор видно. Бросил ему монетку медную в тазик - он так и обалдел! Выскочил с тазом на порог, смотрит на небо, вроде еще ждет чего-то... Я одежонку праздничную с крючка снял и тем же макаром, через забор, на улицу. Переоделся в уголочке, у чьей-то пегой кобылы на ходу полхвоста отрезал - стал весь из себя такой уважаемый саксаул! А ты где прибарахлился? Ходжа перестал жевать, долгую минуту смотрел прямо в глаза Оболенского, ничего утешительного не высмотрел и переключился исключительно на плов. - Здоров жрать, приятель! Ладно, вижу по лицу, что у тебя большое горе... Но не совершай распространенной ошибки - горе надо не заедать, а запивать. То есть топить его в вине, как блудливого котенка! Ахмед, не жмись! Ну, не жмись, я же давал тебе два кувшина. Посмотри, в каком состоянии человек... - Аллах не дозволяет мусульманам... - начал было башмачник, но небольшой кувшин достал. Насреддин махом вырвал его из хозяйских рук и, запрокинув голову, не отрываясь, вылакал почти половину. Крякнул, вытер рукавом губы и, обращаясь в никуда, с чувством заявил: - Ох и сволочь ты, Лева-джан! - Как вы... выговариваете... такие слова, домулло?! - Пусть говорит, - благодушно отмахнулся Лев, делая долгий глоток из того же кувшина. - Мужики, ну че вы как не родные, елы-палы? Все все понимают, а туда же... Не было у меня иного выбора! И у него не было! И у тебя! А теперь все мы... по самую шею... и хрен бы с ним! Ахмед, поставь назад пиалы, что мы, забулдыги какие - из горла хлебать?! x x x Что у трезвого на уме, а у пьяного на языке? Простая персидская загадка. - Ну... рас-с-с-кжи, еще раз! - Не проси! Ты пьяный... - Сам ты... это слово! Расска-а-жи, а... - Ходжа, я тебе говорил, чтоб Ахмеду не наливал? Ты глянь, его ж развезло в стельку! - Ну, дому-му-му...ло! О! Выг-варил... расс-к-жи!... - Уговорил, отвяжись только... - Ходжа поудобнее привалился спиной к согнутому колену Оболенского и в третий, если даже не в четвертый, раз поведал благородным слушателям свою душещипательную историю. Трое, теперь уже закадычных, друзей возлежали на старом тряпье, заменявшем башмачнику постель, и лениво потягивались после сытного обеда. Ахмеду действительно хватило полторы пиалы местного терпкого вина, чтоб упиться до свинячьего хрюканья. Лев и Насреддин ощущали лишь легкую эйфорию, говорившую о хорошей закалке в тяжком деле потребления крепленых жидкостей... - Начнем с того, что всю дорогу этот внебрачный сын каракумского шакала клялся, что построит на мои деньги самую большую мечеть. А сам выучится на муллу, будет по утрам залезать на минарет и своим козлоподобным голосом славить бессмертное имя Аллаха... Я был терпелив и не разубеждал беднягу, ибо доподлинно известно: "Кто имеет медный щит, тот имеет медный лоб". К старым развалинам Гуль-Муллы дотопали где-то к полудню, по пути я еще убедил его купить мешок побольше для откопанных денег. Так этот предусмотрительный пасынок безрогой коровы взял такой, что в него можно было запихнуть даже Тадж-Махал! - Тадж-Мх...мх...мыхал... Ой, не могу! - опять затрясся в пьяном хохоте счастливый башмачник. Оболенский благодушно сунул ему в рот недоделанный чувяк (слишком громкий смех был не в их интересах). Ходжа покачал в своей пиале остатки вина, зачем-то по-собачьему лизнул его и продолжил: - Мы зашли за минарет, и он битый час обкапывал своим ятаганом чью-то могильную плиту. Это, конечно, очень грозное оружие, но в качестве мотыги никуда не годится. Я, кажется, даже задремал в тенечке, пока взмыленный бородач окончательно не стер себе руки до мозолей. От жары и пота он снял с себя все, кроме нижних штанов... И все равно сдвинуть такой кусок камня в одиночку ему было не под силу. Пришлось признаться, что я делал это с помощью ночных дэвов, хранителей развалин, и поэтому заклинание их вызова надо произносить в темноте... - А... пщему в тем...н... те?! - Ну они же ночные дэвы... Из тех дэв, что приходят по ночам, по вызову. Их еще называют путанами, вокзальными феями или вот, как у вас, ласкательно - "дэвушки"... - охотно просветил Лев. - Клянусь чалмой пророка, от тебя ничего не скроешь, о мой вороватый друг! - восхищенно прищелкнул языком Насреддин. - Хотя я имел в виду других дэвов, но к твоим "ласкательным" мы тоже вернемся в свое время... По моему совету, этот недобритый брат башкирского барана полез в мешок, дабы во тьме читать заклинание. Для пущей надежности он освободил мне руки, чтоб я мог затянуть мешок для исключения попадания, даже случайного, солнечного лучика. Конечно, я не мог не уступить страстной просьбе мусульманина... Потом он усердно учил слова (пока я переодевался в его платье) и старательно оглашал окрестности правдолюбивыми рубай твоего уважаемого дедушки Хайяма: "Мы чалму из тончайшего льна продадим, и корону султана спьяна продадим. Принадлежность святош, драгоценные четки, не торгуясь, за чашу вина продадим!" О Хызр благословенный, голос у недалекого громче, чем у нашего Рабиновича... - Да, кстати, а где мой осел? - Мой! - сухо напомнил Ходжа. - Когда ты втравил меня в это дело, то сознательно пожертвовал мне осла. Я давно просил у Аллаха ниспослать мне именно такого. Между прочим, он привязан у задней стены... - А дальше... ну-у... че он... с ним... дальше-то?! - Я говорил, больше ему не наливать? - Я и не наливал, он втихаря из твоей пиалы перелил. - Вот пьянь! - ахнул Оболенский. - Нашел у кого красть... - Да уж, похоже, башмачник Ахмед - первый человек, ограбивший самого Багдадского вора! Ладно, ляг на место, о нетрезвый отпрыск случайной любви торопливых родителей, я поведаю тебе конец этой истории. - Ты уже три раза поведывал. - Вах! Стыдись, Лев! Не тебе же рассказываю... Мне, может быть, самому приятно лишний раз вспомнить?! Так вот, потом я вышел к мечети, остановил двух благопристойных юношей, идущих из медресе, и приказал им посторожить мешок с богохульником и злодеем. Один обещал вслух читать над ним молитву, а другой - бить по мешку палкой, если раскаяние грешника не будет достаточно искренним. Надеюсь, все трое с пользой проводят время... Добросовестного рассказчика прервал торопливый стук копытцем в стену. Переглянувшись с Ходжой, Оболенский встал и осторожно выглянул наружу - ослик вовремя поднял тревогу: по базару шли мрачные стражники с черным ястребом на щитах. Они переворачивали все лотки, заглядывали в палатки, врывались в лавки, с бульдожьим упрямством кого-то разыскивая. Впрочем, кого именно, нашим героям объяснять не пришлось - на этот счет у них было только одно предположение, и оно было верным... - Шухер, братва! Нас ищут! - О шайтан! Сколько же меднолобых нагнали по наши головы...-только присвистнул Насреддин, лихорадочно нахлобучивая на макушку шлем с чалмой. - Лева-джан, от меня сильно пахнет вином? - А ну, дыхни! Вау-у... попроси у Ахмеда сырого лука или "Дирол" ментоловый, а то даже мне от твоего перегара петь хочется. - Вай мэ! Да на себя бы посмотрел... - в тон отмазался Ходжа. - Бороду поправь, она у тебя почему-то прямо из левого уха растет, и нос намажь кислым молоком - горит, как... - ...лампочка Ильича! - утвердительно закончил Оболенский, быстренько наводя необходимый макияж. - Берем Ахмедку, грузим плашмя на Рабиновича и делаем ноги. Аллах не выдаст, верблюд не съест! Насчет верблюда могу поклясться, сам проверял... - Да, как говорили мудрецы: "Не знающий укуса пчел не оценит вкуса меда". Ахмед... Ахмед! О нечестивый внук нетрезвой лягушки, как ты можешь спать в такое время?! А бедолагу-башмачника, свято соблюдавшего строку Корана и, соответственно, давно не принимавшего "за воротник", развезло в никакую! Благо что пьяных дебошей он пока не учинял, а смирненько храпел себе в уголке, обняв пустой кувшин и сопя носом в холодные "останки" плова. - Не надо, не буди! - Оболенский перехватил руку замахнувшегося Ходжи. - Грузим его так, меньше брыкаться будет. Я за руки, ты за нога, взя-а-ли... О, какой же ты тяжелый, худосочный производитель кустарных тапок с загнутыми носами! Рабинович?! Ты хоть не зли, нашел время для шуток... Видимо, ослик все-таки осознал значимость возложенной на него задачи и перестал брыкаться. Но в детских глазах лопоухого животного затаились огоньки невысказанной обиды, ибо возить на себе пьяниц он явно почитал недостойным! На этот раз Рабинович смолчал и подчинился... Льву не очень понравилась такая подозрительная покорность, но рассуждать было некогда. Перебросив блаженствующего Ахмеда на спину ослика, друзья шагнули навстречу неумолимой судьбе. Почему уже друзья? Да, я помню, что сначала они совершенно не понравились друг другу, но поверьте, в среде настоящих мужчин уважение завоевывается быстро. Общие враги порой объединяют сильней, чем кровные узы. И Ходжа Насреддин в этой долгой, неравной схватке с честью доказал свое право носить высокое имя "возмутителя спокойствия" в веках! А Лев... что ж, он всегда слишком легкомысленно относился к славе. Думаю, что только из-за этого затерялось у неблагодарных потомков его настоящее имя, оставив нам лишь неотразимый титул - Багдадский вор! x x x Настоятель храма просто обязан заниматься боксом! Золотое правило шаолиньских монахов. Уйти с базара незамеченными они не могли, стражники Шехмета знали свое дело, и все уголочки-проулочки были перекрыты основательными пикетами. Поодиночке нашим героям наверняка бы удалось удрать, но бросить в лавчонке пьяного Ахмеда - означало навлечь на башмачника справедливые подозрения. Не говоря уж о том, что пьянство - большой грех в исламе, несчастный в таком состоянии разом бы выболтал все. Поэтому авантюристы пошли ва-банк, внаглую двинувшись через весь базар навстречу ожидающим их стражам порядка. Торговцы и покупатели, местные и приезжие, нищие и дервиши, женщины в чадрах и босоногие мальчишки - все возмущенно галдели, толкались, путались друг у друга под ногами, но революций не устраивали, видимо, народу подобные "базарные чистки" были не в новинку. - Лев! - Во имя Аллаха... - царственно продолжал Оболенский, почему-то мелко крестя каждого, кто кланялся ему как лицу духовному. - Лев! Чтоб тебе опупеть раньше времени... Ты хочешь нас погубить?! - Конкретизируйте ваши инсинуации. - Какого шайтана ты делаешь?! - Я их благословляю. - Крестным знамением?! - на полушепоте взвыл Ходжа, он шел чуть сзади, обливаясь потом, и придерживал пьяного Ахмеда, так и норовившего сползти с ослика. - Тут же все вокруг правоверные мусульмане! Один ты... Слушай, а ты, часом, не тайный христианин?! - Пресвятая богородица, конечно же нет! - искренне возмутился Оболенский, но в душе засомневался. Уж слишком естественным было для него упоминание православных святых и ощущение нехватки серебряного крестика на шее. Но спорить с самим собой в такое отчаянное время казалось непростительной глупостью, а потому первого же вставшего у них на пути стражника Лев уже не перекрестил, а... по-отечески обнял, троекратно расцеловав в обе щеки! Шестеро боевых товарищей обласканного героя буквально остолбенели на месте... Ну, и в результате Оболенский, естественно, прошел через караул беспрепятственно. Никому и в голову не взбрело даже задать хоть один невежливый вопрос такому любвеобильному муфтию, не говоря уж о попытке задержать... А вот Ходжу Насреддина, разумеется, остановили... - Из чьего ты десятка, собрат наш? - Ха, да разве не видно по моей осанке и горделивому виду?! - храбро ответствовал домулло, бледнея от страха. - Наш десятник человек мужественный и суровый, с сердцем снежного барса и норовом сибирского тура, он не любит, чтобы его имя трепали попусту... - Тьфу, шайтан! Если ты из людей этого зазнайки Махмуда, так и скажи, а то навертел тут... - сразу "угадали" стражи. Ходжа безропотно кивнул, ему-то уж точно было без разницы. Главное, что приняли за своего, дальше посмотрим... - Кого это ты тащишь? - Поймал нарушителя заповедей Аллаха - этот наглец не только посмел пить вино, недозволительное истинным мусульманам, но еще и упился им до визга презренной свиньи! - Уй, нехороший сын шакала... - однообразно ругнулись стражники, но допрос не прекратили. - Брось его в арык, нам поручили более важное дело. Разве твой начальник тебе не сказал? - А... м... ну вы же знаете нашего Махмуда! - Да уж, знаем... Вся городская стража поднята по приказу грозного Шехмета, да продлит Аллах его годы! В Багдаде появился странный чужеземец, оскверняющий самим своим дыханием благословенный воздух наших улиц. Этот злодей ограбил целый бухарский караван, украл стада ослов у двух братьев, жестоко обманул и избил самого юного стража и в довершение всех преступлений... попытался отравить самого господина Шехмета! - Ва-а-а-х...-невольно вырвалось у обалдевшего Ходжи. - Так этот гад упер столько добра и даже не поделился с товарищем?! - Не болтай лишнего! О том, как, чем и с кем делится Далила-хитрица или Али Каирская ртуть, запрещено даже думать! Что-то плохо вас учит этот тупоголовый Махмуд... - О благороднорожденные друзья, - отдышавшись и хоть как-то уняв безумно бьющееся сердце, заговорил Ходжа. - Я сейчас же последую вашему совету, сброшу недостойного в арык, отведу его осла в наши казармы и усердно примусь за розыски чужеземца. Молю об одном - скажите, где мой десяток? - Да вон же, разуй глаза! - сочувственно посоветовал кто-то. Насреддин повернул голову, глянул, изменился в лице и, не вдаваясь в объяснения, размашистым шагом рванул с базара. Стражники Шехмета чуть удивленно воззрились ему вослед, пока шестеро других стражей с полуголым человеком не подбежали к ним, возмущенно вопя: - Зачем вы отпустили злодея?! Это же коварный обманщик Насреддин, фальшивый мулла и бесстыжий плут! Он украл всю одежду бедного Фарида... Теперь уже все тринадцать городских стражников, таким вот несчастливым числом, развернулись в погоню. И надо признать, догнали бы фальшивого "собрата" достаточно быстро (тот не мог бежать, вынужденно придерживая постоянно сползающего башмачника), но на пути преследователей непоколебимой скалой встал высоченный муфтий в белых одеждах: - Во имя Аллаха, остановитесь, еретики! Еще шаг - и я тут же всех от церкви понаотлучаю на фиг! Стражники невольно замерли, сраженные мощью львиного голоса и опасным русским весельем., заигравшим в голубых глазах представителя мусульманского духовенства. Оболенский, как вы помните, беспрепятственно прошедший мимо оцепления, повернул назад, как только увидел, что его друзьям грозит опасность. Прикрывая широкой спиной отход Ходжи, Ахмеда и Рабиновича, он воздел руки к небесам и постарался возвысить голос так, чтоб его услышало полбазара: - Именем Господа нашего, принявшего смерть на кресте, и пророка его Мухаммеда, прокляну каждого, кто только вякнет слово против! Это до чего же вы тут дошли без духовного пастыря?! Своим же правоверным морду бьете... Можно подумать, у вас на роль боксерской груши других вероисповеданий мало? А преподобные Муны, Шри-Чинмои бритоголовые, гуру Нахабы, Ваджры всякие, я уж молчу о Роне Хаббарде... Вот где разгуляться чешущемуся кулаку истинного мусульманина! Покайтесь, дети мои... Покайтесь в грехах своих публично! Или я за себя не отвечаю... - Это... он! - почему-то тонюсеньким голоском пропищал тот самый бородач, что арестовывал Льва и "одолжил" свой костюмчик Насреддину. Теперь он белел среди разодетых в шелка и доспехи товарищей нижними шароварами и, дрожа, махал в сторону Оболенского руками. - Это он - Багдадский вор! Я запомнил его по глазам... Стражники нервно склонили копья, народ со всех сторон окружил их плотной стеной, ожидая развязки. Прочие слуги закона бросили свои посты, освободив все проходы, и также двинулись к месту развития основных событий. Убедившись, что на него все смотрят и бежать в общем-то некуда, Оболенский поучительно покрутил пальцем у виска: - Дожили... Нет, граждане багдадцы, вы только гляньте, что тут за произвол творится?! Меня, честного православного муфтия, какая-то шавка полицейская во всех грехах обвиняет... - Да он же это! Точно - он, клянусь аллахом! - Осмелевший от численного превосходства Фарид бодро прыгнул вперед, вцепился в белую бороду Льва и... оторвал ее напрочь. Народ испуганно ахнул... Но вместо того чтобы упасть, обливаясь кровью, "православный муфтий" почесал гладко выбритый подбородок и, повернувшись к людям, заявил: - Вот! Видели?! При всем базаре опозорили уважаемого человека - бороду оторвали... И кто?! Извращенец в нижнем белье, горилла с тараканьими мозгами! Ну, че? Так никто и не заступится за мое духовное лицо? Ладно, тогда я сам... Никто и моргнуть не успел, как мощный свинг Оболенского отправил раздетого стражника в короткий полет. Для остальных шехметовцев это послужило сигналом к бою... Нет, как бы то ни было, один против двенадцати Лев бы не выстоял. Он только-только успел всласть дать в ухо самому резвому, как над базаром взлетел истошный крик какого-то фанатичного поборника истинной веры: - Что же мы стоим, правоверные?! Муфтия бьют!!! Это было первое всенародное гулянье за многие годы... x x x Зиндан - театр, а воры в нем - актеры. Лирика. Лев рассказывал, что ему в этот день здорово досталось, но и он, как водится, отвел душу. Вообще, жители Востока гораздо более законопослушные граждане, чем, например, европейцы или, не приведи господи, россияне. Это у нас с вами чуть что не так - народ разом в обиженку, и очередной бунт обеспечен. О крупных исторических восстаниях (типа разинщины, пугачевщины или, тем более, Октябрьской революции) речь даже не идет. Если полистаете страницы учебника истории, то поймете, что мелкие бунты, на уровне губерний, уездов, городков и деревень, в России вспыхивали едва ли не с помесячной периодичностью. Прямо какие-то регулярные "критические дни" для страны, прошу прощения за вульгарность... На Востоке, в Персии или Аравии, все было гораздо более благопристойно (по крайней мере внешне). Может быть, там законы пожестче, может, люди умеют учиться на чужих ошибках, но вот то, что произошло на багдадском базаре, было для города из ряда вон выходящим событием. Учинить грандиозную драку, выступив против стражи Шехмета, а значит, и против самого эмира... это круто! Держу пари, разгоряченные багдадцы и сами не поняли, куда влезли... Мусульмане приучены к покорности "властям предержащим" и решились на активное противодействие закону исключительно потому, что усмотрели в поведении стражи явное оскорбление ислама. Факт избиения ни в чем не повинного "муфтия" (то есть лица духовного, облеченного доверием Аллаха) подрывал в глазах народа сами устои истинной веры. На чем, как вы видели, и удалось сыграть беспринципному голубоглазому мошеннику. И о чем Лев, кстати, ни разу не пожалел, хотя размышлять об этом ему пришлось в тюрьме... Зиндан. Красивое, загадочно-звенящее слово, а на деле - сырая, вонючая яма за конюшней, на задворках глинобитного барака, гордо именовавшегося казармой. Оболенского повязали чисто случайно, кто-то из стражников сломал тяжелое копье о его кудрявую голову, и бессознательного святошу, словно пойманного гиппопотама, под шумок уволокли с базара. Его честно тащили на собственных горбах четыре стражника, все прочие так завязли в драке, что явились уже под вечер, хромая и поддерживая друг друга. Высокородный господин Шехмет тут же приказал посадить Багдадского вора на кол, но был срочно вызван к эмиру и перенес казнь на утро. Таким образом, Оболенский пришел в себя спустя довольно долгое время от боли в голове и ломоты в пояснице. Вокруг кромешная тьма... Где-то высоко маленькое, круглое окошечко, прикрытое деревянной решеткой, и сквозь него струится слабенький лунный свет. - Какого шайтана я здесь делаю? Неужели сам заполз с похмелюги... - К чести нашего героя, стоит признать, что он ни от чего не открещивался и, как попал в столь незавидное положение, вспомнил быстро. - Ах ты, стража шехметовская, мать вашу за ногу да об стенку! Запихнул и - таки ясного сокола в камеру одиночную, срок безвинно мотать... Ой, ешкин кот, а условия-то тут какие свинские! Кое-как встав на ноги и убедившись, что на первый взгляд ничего не поломано, не откусано и не отрублено, Лев попытался осмотреть место своего заключения. Результаты показались ему не очень утешительными: большая яма без малейших намеков на удобства (нет ни нар. ни туалета, ни питьевой воды), стены гладкие из обожженной глины (изнутри зиндан заполняли ветками и запаливали огромный костер, укреплявший глину на стенах до крепости стандартного кирпича), выход один - через отверстие сверху, но оно так высоко, что подняться без веревки или лестницы - задача абсолютно невыполнимая. На холодном полу нашлось немного перепрелой соломы, обрывки тряпок и чьи-то кости. Ну, и воздух... соответственный. От столь ужасающей антисанитарии Лев впал в глубокую депрессию. Он грузно уселся прямо на пол и очень тихим голосом, сдержанно, без истерики, попытался поговорить сам с собой. Обычно это считается первым признаком сумасшествия, но, поверьте, не в нашем случае. - Тихо, Левушка, не плачь, не утонет в речке мяч1 Надо мыслить позитивно, так и дедушка Хайям учил, чтоб ему... Отдыхает старый хрен где-нибудь на Карибском побережье, коктейли через трубочку пьет, девиц в бикини любовными рубай охмуряет, а я тут сижу по уши в вонизме, как граф Монте-Кристо! Ох, ох, ох... что ж я маленьким не сдох?! Конечно, таланты у меня, как у самого крутого уголовника. Могу украсть... все, что хочешь, могу украсть! Даже эту долбаную тюрьму, но для этого мне надо оказаться вне ее, а не внутри. Внутри красть нечего, следовательно, профессиональные данные пропадают всуе... Хотя, с другой стороны, руки-ноги целы, голова... еще болит, но пока на месте, а значит - жизнь продолжается! Эх, любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить! С вашим атаманом не приходится тужить... Раздумчивое пение Оболенского прервал мелкий камушек, стукнувший его по макушке. Первоначально он не уделил этому особого внимания. За что соответственно получил по маковке вторично. - Грех смеяться над больными людьми! - громко объявил Лев, шмыгая носом. Больной не больной, но насморк от такой сырости почти неизбежен... Наверху раздалась приглушенная перепалка. Кто-то с кем-то яростно спорил, и смутные обрывки фраз заставили-таки обиженного узника поднять голову. - Живой... А ты не верил! Ну, так что, где моя таньга... - Ты с ума сошел, клянусь аллахом! - Да никто не узнает... - Три таньга?! Мы спорили на четыре! - Господин Шехмет нас убьет... - Ва-а-й, ну ты сам посуди, куда ему со двора деваться?! Хорошо, еще две таньга... - А я думал, муфтий не может быть вором... - Ни за что у нас не сажают! Сам решетку поднимай... - Где лестница? - На твои таньга, подавись! - Вах, зачем так ругаешься? Ты мне их честно проспорил... Эй, уважаемый! Эй! "Уважаемый" - это, видимо, относилось к Оболенскому. Когда он допетрил, то сразу откликнулся, не дожидаясь третьего камушка. Мелочь, а неприятно... - Что надо, кровососы? - Ай-яй, почтенный человек, духовное лицо, а говоришь такие невежливые вещи... - Решетка над отверстием наверху исчезла, на фоне фиолетового неба четко вырисовывалась голова в необычном, конусообразном тюрбане. - Скажи нам правду, о сидящий в зиндане, ты ли на самом деле настоящий Багдадский вор? - Ну, допустим... - Что он сказал? Кого допустим? Куда?! - ветревоженно вмешались еще два голоса, но тот, что расспрашивал заключенного, поспешил успокоить неизвестных товарищей: - Он сказал "да"! Не позволяйте пустым сомнениям отвлечь вас от истинной причины нашего спора. Вспомните, сколько денег поставлено на кон! Эй, достойнейший Багдадский вор, а это правда, что ты можешь украсть все на свете? - Ну, в принципе... - Где?! - теперь впал в легкое замешательство даже говоривший, и Лев вынужденно уточнил: - Я могу украсть все, что угодно, но для этого мне необходима некоторая свобода действий. - А-а... - облегченно выдохнули все три голоса сразу. Потом голова пропала, решетка опустилась на место, а спорщики, видимо, удалились на совещание. Спустя пару минут все вернулось на круги своя, а человек в чалме торжественно спросил у Оболенского: - О великий вор, отмеченный хитростью самого шайтана, можешь ли ты поклясться именем Аллаха, что не причинишь нам вреда, если мы тебя ненадолго выпустим? - А зачем?! - на всякий случай крикнул Лев. - Мы с друзьями поспорили и хотим воочию убедиться в твоем непревзойденном искусстве... x x x Мал золотарь, да ароматен. Рекламная распродажа. В ту судьбоносную минуту наш герой не думал ни о чем, кроме как о возможности покинуть это темное, сырое и смрадное место. Он охотно поклялся светлым именем Аллаха, всемилостивейшего и всемогущего (а если бы попросили, то и любым дополнительным божеством в придачу, ибо ничего святее свободы для него в тот момент не было). Впрочем, врожденная московская смекалка и опыт юридических уверток позволили ему исключить из клятвы слово "вред", а сконцентрировать обещание на стандартных: "не убью, не покалечу, не ударю в спину..." и так далее. Ведь под понятием "вред" можно было бы предположить и логичный побег с шехметовского подворья, а Лев скрытно намеревался воспользоваться для этого любым шансом. Итак, в изукрашенном звездами круге над головой узника показалось бревно. Или, правильнее сказать, толстая жердь с набитыми поперечными брусьями. На Востоке это сооружение смело именовалось лестницей. По ней Оболенский с замиранием сердца и выкарабкался наверх, к долгожданной свободе. Почему долгожданной? А вот вас бы засунуть в такую яму хотя бы на пару часов, и я охотно послушал бы, какие ласковые и красочные эпитеты вы придумали бы этому месту. Лев ощущал себя узником Бастилии, томившимся в застенках как минимум сорок лет! Лестницу тут же вытянули обратно, зиндан прикрыли деревянной решеткой, а Оболенскому св