Прости меня, благородный Франсиско, но он дурак. Смелый воин, не спорю, но дурак. Я предупреждал его, чтобы он не совался в святилище, а он полез на самый алтарь, и вдобавок разбил их бога... Теперь на нем проклятье Пачакамака, и я ему не завидую... -- Сатанинские наваждения не властны над солдатами Девы Марии, -- важно сказал Писарро. -- Впрочем, я скажу падре Вальверде, чтобы тот принял меры... Странная усмешка свела бескровные губы Диего, но Писарро этого уже не увидел. Обернувшись, он завороженно считал мерцающие золотые чешуйки на теле таящегося в долине чудовища. Все-таки оно было слишком огромным, слишком... Диего д'Алькантра, первый меч всех земель по эту сторону Дарьена, звеня подкованными сапогами, вышел на выложенную полированным камнем внутреннюю площадь дворца и направился к крылу, в котором размещались послы из Куско. Было время третьей стражи, но у длинной, сложенной из циклопических плит стены справа толпились солдаты. Некоторые взбирались на плечи своих товарищей и пытались заглянуть в узкие трапециевидные окна -- там, внутри, уже третий день шла опись сокровищ, полученных испанцами в обмен на жизнь Инки Атауальпы. Чуть дальше, у мрачного вида бронзовых дверей, дежурили шестеро здоровенных вояк во главе с Эрнандо де Сото -- это была охрана пленного Инки. Писарро боялся, что индейцы попытаются силой освободить своего повелителя, и заботился об охране Атауальпы больше, чем о сохранности его золота. Но никто так и не попытался спасти Инку на протяжении двух месяцев его пленения; гигантская империя застыла в параличе, как человек с перешибленным позвоночником. -- Как служба, Эрнандо? -- спросил Диего, останавливаясь перед де Сото. -- Как дела у короля? Де Сото с сумасшедшей скоростью вращал мечом, разрабатывая кисть -- он изнывал от безделья на этом посту, где никогда ничего не происходило. Он ответил, не отрывая взгляда от сверкающей стали: -- Такая служба годится для свинопасов, Диего. Я не альгвасил, а конкистадор. Мое дело рубиться в честном бою, а не просиживать штаны под дверью проклятого язычника. Что говорит брат Франсиско, когда мы его отпустим? -- Мы не отпустим его, Эрнандо, -- жестко сказал Диего. Бритая голова его жутко поблескивала в лунном свете. -- Порка Мадонна! -- рявкнул де Сото. -- Брат Франсиско дал этому чертовому Атабалипе слово дворянина! (Он все еще не мог правильно выговорить имя своего пленника). Я, черт меня подери, не так уж люблю этого идолопоклонника, но слово кабальеро есть слово кабальеро! Брату Франсиско придется отпустить Атабалипу, иначе он потеряет меня и мои шпаги! Меч взрезал воздух у самого лица Диего. Холодные глаза рептилии широко раскрылись, острые уши поползли вверх. Неуловимо быстрым движением д'Алькантра выбросил вперед руку и перехватил кисть де Сото. Меч воткнулся в землю у его ног. -- Наш брат Франсиско стал дворянином совсем недавно, -- невыразительным голосом сказал он, глядя в изумленные глаза де Сото. -- Его слово весит мало, очень мало... А золото Атауальпы весит много, очень много... И если ты, Эрнандо, будешь терпелив и не станешь лезть не в свои дела, тебе перепадет большая доля этих сокровищ. Тебе и твоим шпагам, -- добавил он насмешливо. Де Сото зачарованно смотрел на него. Диего гипнотизировал его, будто огромная змея, каких они видели в джунглях Горгоны. Некоторое время д'Алькантра молчал, затем спросил отрывистым командирским голосом: -- Кто у Атауальпы? -- Принцесса Анна, -- механически ответил де Сото. -- И Филиппильо-толмач. -- Аньас, -- поправил Диего. -- Хорошо. Потом отправишь Филиппильо ко мне. Он кивнул де Сото и прошел в узкий коридор, ведущий к апартаментам послов. У массивной двери дорогу ему преградили два рослых индейских воина в золотых доспехах, вооруженные огромными палицами-маканами. -- Передайте принцу Топаре, что пришел Диего д'Алькантра, -- сказал он на кечуа. Ни один из охранников не двинулся с места, но дверь тут же открылась, отдернулась в сторону почти прозрачная ткань, и Диего, наклонив бритую голову, вошел. В роскошной резиденции столичного принца, так непохожей на спартанское обиталище северянина Атауальпы, было полутемно. Курились в массивных золотых чашах горьковатые травы из восточных джунглей, тихо и жалобно пела флейта. На мягких коврах, составлявших единственную мебель в помещении, сидели и лежали в разных позах полтора десятка человек -- молодые кусканские аристократы из свиты принца и их наложницы. В глубине, закутанный в плащ из меха летучих мышей, восседал на циновке сам принц Топара -- полный и вялый юноша с огромными, оттянутыми до самых плеч мочками ушей, в которых сверкали золотые диски размером с блюдце. Около него примостились три девушки в коротких, выше колен, рубашках из полупрозрачного материала. Диего решительными шагами прошел к циновке принца, наступив при этом на чье-то бесчувственное тело, и коротко, по-военному, кивнул Топаре. Принц благосклонно помотал головой и сделал неопределенный жест пухлой кистью. Диего сел перед ним на мавританский манер, скрестив ноги. -- Рад сообщить вам, принц, что дело наше, кажется, улажено, -- произнес он на кечуа, отпихивая от себя индеанку, пытающуюся устроиться у него на коленях. -- Остаются кое-какие детали, но исход почти не вызывает сомнений. -- Он говорил на языке инков бегло, свободно подбирая слова и почти не задумываясь. -- Дело за малым, принц. Топара с минуту тупо смотрел на него, потом захихикал. -- Супай, -- проговорил он, чуть заикаясь. -- Супай, хозяин Нижнего Мира... Ну зачем тебе Око Виракочи, Супай? Золота дам тебе, больше, чем заплатил Атауальпа... О сокровищах Уаскара слышал? Отдам... Дворец в Юкай, девочек... Зачем тебе Око Виракочи, Супай? -- Это мое дело, принц, -- твердо сказал д'Алькантра. -- Мы заключили договор. Ты станешь Сапа Инкой, я получу Око Виракочи, и об этом никто не узнает. Дрова для костра, последнего костра северного тирана, варвара из Киту, уже готовы. Но огонь не вспыхнет, пока я не получу Око Виракочи. Принц Топара запустил толстую пятерню в вырез рубашки одной из девушек. -- Я говорил с Великим Жрецом, с Вильях-Уму, -- пробормотал он. -- Око Виракочи -- страшная сила, тайная власть, главный секрет империи... Самый древний секрет... Если силы тьмы получат его, мир погибнет. Ты -- дьявол, Супай, я не могу отдать Око дьяволу... -- Ну, -- подбадривающе сказал Диего. Он усмехался. -- Давным-давно Око хранилось в Пачакамаке, -- продолжал Топара. Глаза его закатились. -- Потом, после войны с чанками, его привезли в Куско... ненадолго. И уже с времен Уайна Капака Око хранил один жрец, живший уединенно в пустыне... -- Да, -- сказал Диего. Ноздри его раздувались. -- Я же говорил вам, принц, что у Ока непременно должен быть хранитель... Надеюсь, вы помнили и все остальное... -- Никто не знал, где этот жрец вырыл себе нору, -- монотонно рассказывал принц, не обращая внимания на возбуждение, охватившее д'Алькантра. -- Я разослал десятки шпионов по всем четырем сторонам света, я искал этого ничтожного жреца, как если бы он был самим Виракочей, вернувшимся с Запада... Позавчера я нашел его. Еще одна индеанка подошла к Диего, мягко, как кошка, опустилась рядом с ним на ковер и положила свою голову ему на бедро. Д'Алькантра крепко взял ее длинными пальцами за теплое ухо и брезгливо отбросил в сторону. -- Он не хотел отдавать Око Виракочи, -- снова захихикал Топара. -- Он сказал мне то же, что и я сказал тебе... Силы тьмы не должны владеть Оком Бога. Иначе тьма опустится на мир: Солнце, Отец наш, в гневе отвернет Лик свой от детей своих, и в вечной ночи люди станут подобны узникам Санкай-Уаси. Ничего не видя, слепые, они будут шарить впотьмах и сделаются добычей ягуаров и крокодилов. Тогда сумрачные племена Нижнего Мира поднимутся со дна бездны и вступят в наши города... Холодные воды темных морей поглотят мир, наступит эпоха Больших Змей, и Супай будет властвовать в Четырех Странах Света... Он замолчал, и из угла его жирного рта потекла вниз зеленая пена. Принц Топара жевал коку. -- И что же вы ответили ему, принц? -- по-прежнему усмехаясь, спросил Диего. Самообладание полностью вернулось к нему. -- И я ответил ему, что он прав, -- равнодушно ответил принц. -- А потом я велел своим телохранителям подвесить его вниз головой между двумя деревьями и содрать с него кожу. Я хорошо запомнил твой совет, Супай... Когда на нем оставалась ровно половина его шкуры, он отдал нам Око Бога, -- Топара забулькал. -- Где оно? -- Диего весь подобрался, как перед боем. Костлявое лицо его вытянулось вперед, и он стал похож на рыбу. Длинные пальцы непроизвольно сгибались и разгибались. Принц Топара, продолжая хихикать, вытащил откуда-то из-под пушистого ковра небольших размеров череп из горного хрусталя. В полумраке череп светился ровным голубоватым сиянием, дым от благовоний, плавающий в комнате, отражался в отшлифованных глазницах, порождая туманные, фантастические картины... -- Вот Око Виракочи, -- торжественно произнес принц, держа руку с черепом на отлете. -- Вот твоя награда, Супай. Жаль, что я не знаю, в чем ее тайная сила... Диего инстинктивно потянулся к голубому сиянию, но Топара, осклабившись, швырнул череп в темноту за своей спиной -- было слышно, как он мягко ударился о чье-то тело. -- Сделаешь меня Сапа Инкой, -- булькая и плюясь зеленой слюной, зашептал принц, приблизив свое лицо к лицу Диего, -- получишь Око Виракочи. Убей китусского бастарда, раздави паука из северных джунглей, смой с лица земли позор нашего рода... И ты получишь Око, от меня, Сапа Инки Топары Первого, продавшего свою душу хозяину Нижнего Мира... Слышишь, ты, Супай, приготовь для меня местечко получше в своем Нижнем Мире... Я ведь не смогу уйти к своему Отцу-Солнцу, он не примет Инку, опустившегося до сделки с Супаем... Он что-то еще бормотал и булькал, но Диего д'Алькантра уже не слушал его. Он выпрямился во весь свой гигантский рост и пошел к выходу. Лицо его было все таким же мертвенно-бледным, но теперь эта бледность казалась лишь защитной маскировкой, скрывающей какую-то дикую, неукротимую энергию. Он уже совсем близко от цели. Расчет оказался верным, старого Шеми действительно занесло сюда, на край земли, в страну великих гор и великих воинов... "Он потеряет жизнь вместе с оболочкой своего Ба", -- произнес д'Алькантра на языке, которого не понял бы никто из людей, находившихся сейчас в Кахамарке. -- "Я опять угадал. Я опять оказался прав. Прощай, Шеми!" Он был уверен в успехе, пусть бы даже успех зависел от таких ничтожеств, как Топара. Принц был дураком, обжорой и эротоманом, но он был властолюбивым дураком, обжорой и эротоманом. Диего д'Алькантра приходилось пользоваться услугами людишек и похуже за свою долгую жизнь. В том числе и тогда, когда он не был еще ни Диего, ни д'Алькантра. Инка Атауальпа, принявший после крещения имя Хуан де Атауальпа, по приговору военного трибунала под председательством Франсиско Писарро был задушен гарротой 29 августа 1533 года. ____________________________________________________________ 4. МОСКВА, 1991 год. СТРАЖ ВО ТЬМЕ. -- Не туда смотришь, - прошипел мне в ухо Лопухин. -- Бери левее, в просвет между сиренью. Я снимал именно оттуда. -- Если ты такой умный, работай сам, -- огрызнулся я. Не хватало еще, чтобы ДД учил меня, что мне делать. Я же, в конце концов, не советую ему, как лучше расшифровывать его дурацкие митаннийские таблички. Он заткнулся. Все-таки он очень боялся, что я брошу его на произвол судьбы. Мы лежали на горячей плоской крыше голубятни, торчавшей над яблоневыми садами поселка в пятидесяти метрах от дома, в котором ДД видел свой шеститысячелетний череп. Обстоятельства его открытия так и остались для меня тайной, и чем больше я изучал в бинокль дом, тем сильнее сомневался в правдивости рассказанной им истории. Дом выглядел заброшенным и пустым. Это ощущение усиливали и маленький запущенный сад вокруг, и заросшая небрежною травою дорожка, и даже железная, покрытая облупившейся зеленой краской калитка с огромным ржавым замком. Догнивали у стены какие-то заплесневелые ящики, тускло отсвечивали брошенные на заполоненных сорняками грядах куски полиэтиленовой пленки. Тлен был там, прах и мерзость запустения. Я перевел бинокль левее, куда и советовал Лопухин, и наткнулся на окно. Грязное, засиженное мухами, лет десять не знавшее тряпки. Закрытое на шпингалет, разумеется. -- Ты здесь его видел? -- спросил я, передавая бинокль ДД. -- Да, -- живо откликнулся он, -- именно в этом окне. Только тогда оно было растворено и был хорошо виден стол, придвинутый к подоконнику... Вот на нем-то он и лежал. Непохоже было, чтобы окошко это вooбще открывали за последнюю пятилетку, но я не стал делиться с Лопухиным своими подозрениями. Вместо этого я спросил: -- А ты уверен, что он до сих пор там? Череп, я имею в виду? Может, его привезли сюда, скажем, показать кому-то, а потом увезли снова? Все это, конечно, было говорено-переговорено нами за последние три дня уже раз десять, и я наперед знал, что он ответит. Он сказал с детской уверенностью: -- Ну кто же будет привозить ТАКУЮ ВЕЩЬ на дачу на один день? Это же не термос и не велосипед даже. Я мог бы спросить, кто вообще будет привозить такую вещь на дачу, а тем более держать ее там, но воздержался. На все вопросы, касающиеся таинственного хозяина дома, ДД давал столь невразумительные ответы, что поневоле пропадало всякое желание разбираться. Я зажмурился и представил себе, как вылезаю из этого дурацкого дома, в котором, конечно же, нет ничего, кроме пыли и мусора, беру Лопухина за грудки и зловещим голосом спрашиваю, большое ли удовольствие он получил, глядя, как корячится солидный и занятой человек, поверивший в эти сказки ХХ века. Картинка получалась замечательная; беда была в том, что для подобного торжественного финала требовалось сначала забраться в дом. "А если череп все-таки там?" -- в сотый раз спросил я сам себя. -- "Невероятно, невозможно, но -- вдруг? Что мне с ним делать? Если ему действительно шесть тысяч лет? Брать с собой? Оставить на месте? И смогу ли я его оставить?" Может быть, это бзик и странный комплекс для человека моей профессии, но я никогда в жизни не взял чужой вещи, как бы плохо она ни лежала. В этом смысле я принципиален. Предложение ДД не понравилось мне сразу и категорически, и лишь после долгих уговоров я согласился посмотреть -- только посмотреть! -- на месте ли эта дурацкая штуковина. И то, главным образом, ради удовлетворения собственного любопытства. -- Ладно, -- сказал я, убирая бинокль. -- Рекогносцировка закончена. Поехали отсюда. Лопухин ужом извернул свое длинное тело на раскаленной сковороде крыши. -- Как, ты разве не собираешься проникнуть туда сегодня? Я сел и потянулся, разминая суставы. -- Сегодня -- да. Но не сейчас. Ты слышал когда-нибудь о ворах, лазящих на чужие дачи среди бела дня? -- Но, может быть, стоит поторопиться, пока нет хозяев... -- неуверенно гнул свою линию ДД. Я посмотрел на его озабоченное птичье лицо и весело сказал: -- Просто удивительно, уважаемый Дмитрий Дмитриевич, сколь пагубно влияют эмоции даже на самые светлые умы. Ну, а если соседи застукают? Если какой-нибудь ветеран у окошка от нечего делать шакалит? А, неровен час,"канарейка" проедет -- как отбрехиваться будем? -- Какая канарейка? -- спросил он, хлопая глазами. -- Машина такая желтенькая, менты в ней ездить любят. Никогда с милицией не общались, Дмитрий Дмитриевич? Хорошее у меня было настроение -- наверное, оттого, что на дачу эту лезть нужно было не прямо сейчас, а вечером. Лопухин, однако, не понял, что я его подкалываю. Он пожевал губами и сказал важно: -- Ну, почему же -- никогда... У меня и майор там знакомый есть, Лебедев Владимир Никитич, мы с ним довольно тесно сотрудничали в прошлом году, когда была эта нашумевшая история с кражей бирманской бронзы... Мне стало смешно. -- Ну, гражданин начальник, мне с вами и на одной голубятне и то сидеть неудобно -- вон у вас какие в ментовке кумовья... А мои с ними отношения в стишках воспеты: моя милиция меня бережет -- сначала сажает, потом стережет. Так что если возьмут нас здесь, вы, гражданин начальник, поедете к своему куму Лебедеву на Петровку чаи гонять с баранками, а мне мои друзья-менты по новой почки опускать затеют. Поэтому никуда мы с вами сейчас лезть не будем, а поедем в Косино на карьеры ... Загорать будем, купаться, а дела все на ночь оставим, как настоящим ворам и полагается... Выдав этот длинный и нехарактерный для меня монолог -- пошаливали, видно, нервишки, -- я встал. Раскаленная жесть громыхала под ногами. -- А тебе что, действительно опускали почки? -- с невинным интересом натуралиста спросил ДД. Я скромно кивнул. Было, что греха таить, было... Под причитания ДД, не догадавшегося захватить из дому плавки (я посоветовал ему открыть в Косино нудистский пляж) мы спустились с голубятни и прошли по пыльной улице к оставленной в отдалении машине. По пути не встретилось ни одной живой души, и я мельком подумал, что ДД, пожалуй, был прав -- поселок казался вымершим, операцию можно было осуществлять совершенно открыто. Но мне хотелось максимально оттянуть это неприятное мероприятие, и мы отправились в Косино. Неподалеку от этих карьеров когда-то давным-давно прошло мое детство -- обычное детство обычного пацана с обычной московской окраины, но с тех пор прошла уже тысяча лет, и я удивился и обрадовался, когда оказалось, что я многое здесь помню. Я даже принялся пересказывать ДД отдельные фрагменты своего бурного прошлого, но, наткнувшись на его непонимающий взгляд в середине истории о том, как "вот под той ивой в дай Бог памяти восемьдесят первом году мы с ребятами выпили на троих три бутылки водки, а жара стояла под сорок градусов", заткнулся и более со своими воспоминаниями не лез. Народу, конечно, было полно -- ребята и девчонки со всего Косина, да и с Рязанки, наверное. Мы вылезли из Димкиной "девятки" и, сопровождаемые заинтересованными взглядами присутствующих на берегу дам, двинулись к берегу. Почти у самой воды я углядел небольшой свободный кусочек песка и кинул на него свои шмотки. Жарко было, и хотелось купаться, и все было бы просто замечательно, если бы не дурацкая работа, маячившая передо мною в конце этого прекрасного летнего дня. Я отогнал печальные мысли и стал смотреть, как долговязая Димкина фигура освобождается от одежды. Как я и предполагал, был он белый, как яичная скорлупа, и просто фантастически тощий. Не человек, а какие-то ходячие сочленения длинных белых трубок. -- Мальчик -- парус, -- громко сказал сзади хрипловатый женский голос. Лопухин застеснялся и покраснел. -- Значит, так, Дмитрий Дмитриевич, -- сказал я. -- В воду идем по одному: один купается, другой на берегу стережет вещи. Ясно? -- А что, могут увести? -- спросил ДД, застенчиво снимая брюки. Был он, кстати, в плотных сирийских трусах, и не нужны ему были никакие плавки. -- Могут, -- честно ответил я, вспомнив золотое детство. Мы кинули монетку: кому первому идти в воду, и выпало, разумеется, ему. Не то чтобы я был такой уж невезучий, но если стоит вопрос о том, кому повезет -- мне или кому-то еще, всегда выходит, что кому-то еще. Плавал он, надо признать, отлично. Я никогда не понимал, как такая жердина может не то что плавать, а просто держаться на поверхности, но все годы учебы в Университете ДД ходил в числе трех первых пловцов нашего курса. Это был, по-видимому, единственный уважаемый им вид спорта -- во всяком случае, ни в каких иных атлетических упражнениях я его заподозрить не мог. Вот и сейчас он, красиво вынося руки над водой, легко пересек карьер и повернул обратно. -- Грамотно плывет, -- сказали рядом. Другой голос недовольно буркнул: -- Худой, как глиста, а еще чего-то бултыхается... Я лениво обернулся. Метрах в пяти расположилась в тени двух мотоциклов большая веселая компания. Знакомый уже хрипловатый женский голос возразил капризно: -- Ну, ты ска-ажешь тоже -- глиста... Симпатичный мальчик... Худенький... Симпатичный мальчик в это время приближался ко мне, аккуратно перешагивая через соблазнительно загорелые ножки близлежащих девочек. -- Отменная вода! -- объявил он. -- Как хорошо, что ты меня сюда привез, я еще ни разу в этом году не купался... Но, -- добавил он обеспокоенно, -- ты уверен, что мы сегодня все успеем сделать? -- Don't worry, -- сказал я, пододвигая к нему свои джинсы. -- Я контролирую ситуацию. Отдыхай и расслабляйся. Отплыв метров на тридцать от берега, я оглянулся. ДД расслаблялся на полную катушку -- его умную, но слегка плешивую голову обрамляли уже три симпатичные белокурые головки поменьше. "Плейбой!" -- подумал я с завистью и нырнул. Когда я вынырнул (точнее, когда закончил нырять -- в перерывах я на берег не смотрел), картина там несколько изменилась. По-прежнему торчали из живописного цветничка мокрые черные вихры ДД, но весь цветничок уже успели огородить штакетничком -- тремя коренастыми коричневыми фигурами. О чем они там разговаривали, слышно не было, но догадаться не составляло труда. Плейбоя пора было выручать, и я поплыл к берегу. Девочки, собравшиеся вокруг ДД, явно предвосхитили мою смелую мысль об открытии в Косино нудистского пляжа. На здешних берегах они должны были котироваться неплохо -- если только за те десять лет, что я тут отсутствовал, местная молодежь не произвела какую-нибудь сексуальную контрреволюцию. Но и мальчики у них были не из последних: неувядающая мода всех рабочих окраин -- с малолетства посещать залы атлетической гимнастики -- их явно не обошла. Они нависали над ДД, грозно поигрывая гипертрофированными мышцами, но у того, как это ни странно, подобная демонстрация силы особого трепета не вызывала. Когда я приблизился к ним сзади, он продолжал на редкость спокойным тоном им выговаривать: -- И, позвольте вам заметить, молодые люди, что я отнюдь не был инициатором этого знакомства. Барышни сами подошли и попросили у меня сигарету. Так что на вашем месте я не стал бы так безапелляционно бросаться обвинениями... Молодые люди угрюмо молчали. Пока. Со стороны все это напоминало скульптурную композицию "Вдохновляемый музами Сократ дает последние наставления своим ученикам", но в воздухе ощутимо пахло озоном. Я похлопал одного из учеников по гранитной спине: -- В чем дело, ребята? Это мой друг. В жизни бы не назвал ДД своим другом -- и не потому, что плохо к нему отношусь, просто у меня слишком жесткие критерии отбора, -- но обстоятельства обязывали. Скульптурная группа распалась. Сократ встал, будто собравшись уйти, музы отползли на безопасное расстояние, ученики повернулись ко мне. -- Твой припыленный кореш снимает наших телок, -- сообщил мне ученик, более прочих напоминавший эллина курчавыми волосами и темным загаром. -- Мы тут хотели его поучить с легонца, но уж больно он дохлый. Короче, -- тут он ткнул меня твердым указательным пальцем в живот, -- короче, если не хотите огрести, садитесь в свою тачку и валите отсюда... И чтобы мы вас здесь больше не видели... Ясно? Я вздохнул. И я был таким же наглым десять лет назад. -- Зачем же так грубо, родной? -- спросил я мягко. -- Нам совершенно не нужны ваши соски, можете забирать их и делать с ними все, что хотите... Но мы сюда приехали отдыхать, и мы будем здесь отдыхать. Произнеся последние слова, я резко откачнулся назад и мотнул головой. И вовремя -- иначе ученик попал бы мне в подбородок. А так он никуда не попал, потерял равновесие и шлепнулся на одну из муз, потому что я успел подцепить его правую ногу своей левой ступней и легонько ее подсечь. Нет, что ни говорите, бой на песке -- не работа, а сплошное удовольствие. ДД, уцелевшие музы, да и весь пляж вынуждены были наблюдать, как я помогаю упасть еще двум эллинам. Продолжалось это не более минуты и в серьезную драку, к счастью, не переросло. -- Ну что, пацаны, -- сказал я, принимая позу победителя (руки в боки, грудь вперед, нога попирает чье-то оброненное полотенце). -- Успокоились маненечко? -- Ты, сука, -- проговорил первый ученик севшим от ненависти голосом, -- да ты у меня кровью харкать будешь... Ты отсюда не уйдешь, сука... Я сейчас Пельменя позову, он тебя в землю вобьет, сука, по самые гланды ... Понял, ты? -- Ну-ну, -- сказал я поощрительно, -- попутного ветра в горбатую спину... -- тут меня неожиданно посетило воспоминание о том, что я знавал некогда одного парня, получившего кличку Пельмень за расплющенный в боксерских спаррингах нос. -- Это какой же Пельмень? -- спросил я, на всякий случай посматривая за остальными учениками, -- вот сейчас оклемаются, увидят, что ноги-руки целы, и захотят взять реванш. -- Это не Андрюха ли Серов с Зеленодольки? -- Точно, -- подтвердил эллин удивленно. -- А ты его откуда знаешь? -- А я с его братом старшим, Леликом, в одном классе учился, -- сказал я. -- Твой Пельмень еще сявкой был, а Джокера уже вся Рязанка знала. Униженный эллин обрадовался возможности спасти свою репутацию. -- Так ты Джокер, что ли? -- недоверчиво спросил он. -- Что же ты сразу не сказал! Конечно, ничего про Джокера он в своей жизни не слышал -- я не склонен был переоценивать масштабы своей юношеской популярности, -- но для него сейчас выгодно было представить дело так, будто овеянное легендами имя Джокера известно в этих краях наравне с именем дедушки Ленина. -- Мужики, так это же Джокер! -- поспешил он поделиться своим открытием с товарищами. Товарищи удивленно на меня вылупились. -- Во, блин, на своего нарвались... А я -- Зурик, -- представился он и протянул крепкую коричневую ладонь... Ты в 776-й учился? -- Да, -- подтвердил я. -- Я тоже, сейчас вот в технаре на Карачаровском... Слушай, а что это я тебя на районе ни разу не видел? -- А я уже давным-давно центровой, -- объяснил я. -- Переехал после армии. ДД слушал наш разговор с диковатым выражением лица -- он был похож сейчас на миссионера в джунглях. Чтобы ввести его в наш узкий круг, куда не каждый попадал, я представил Лопухина как "клевого пацана с центров". Это моментально разрядило обстановку, повеселевшие ученики обменялись с Сократом рукопожатиями, и музы, уловившие, что гроза прошла стороной, снова вернулись на боевые позиции. Лопухин кашлянул, сел и принялся крутить симпатичные, но пустенькие головки с удвоенной энергией. Пока ДД компостировал мозги музам, мы с пацанами еще раз окунулись и устроились поближе к мотоциклам, лениво играя в "сику" и "буркозла" -- незабвенные игры моей юности. В игре мне не везло, из чего я сделал вывод, что, может быть, ночная акция увенчается успехом: карты для меня -- относительно надежный индикатор. День проскользнул, как пущенный "блинчиком" по воде камушек. Когда по песку ощутимо потянуло прохладой, я встал, бросил карты и сказал: -- Ладно, ребята, хорошо с вами, но нам пора. -- Да куда ты торопишься, -- удивился Зурик. -- У нас еще портвейна бутылок шесть, посидим как следует, выпьем... Потом вон к Светке поедем, у нее сегодня хата свободная... Обычно я избегаю компаний, где все младше меня, предпочитая сверстников, но сегодня я бы с легкой душой согласился на предложение Зурика -- воспоминания детства обладают удивительной способностью бередить душу. И именно сегодня я никак не мог этого сделать. -- Нет, -- сказал я. -- Извини, Зурик, и хотелось бы, да не могу... Эй, Дмитрий Дмитриевич, пора ехать! Он торопливо извинился перед вконец забалдевшими музами, вскочил и начал натягивать на себя одежду, размахивая руками, как ветряная мельница. Музы смотрели на него, раскрыв рот. -- Пацаны, -- сказал я, -- хотите, чтобы вас девочки любили? Изучайте древнюю историю. -- Они нас и так любят, -- хохотнул Зурик и притянул к себе одну из нудисток. -- Правда, Светик? Нет, мужики, оставайтесь, не пожалеете... Светик, томно изогнувшись в его руках, призывно улыбнулась Лопухину, обещая, что да, он не пожалеет. ДД, уже сделавший шаг к машине, обернулся и посмотрел на нее с едва заметной грустью. Понравились они ему, что ли, подумал я с ужасом. -- Дима, -- спросил я, когда мы возвращались в Малаховку.- О чем ты им рассказывал? -- О гетерах, -- буркнул он, не отрывая взгляда от дороги. -- О гейшах. О храмовых проститутках Вавилона. О тантрических жрицах Индии. Обо всем, что я знаю в этой области. -- Да-а, -- протянул я, представив себе храмовых проституток Вавилона, в дни религиозных праздников отдающихся всем подряд прямо на ступенях зиккуратов. -- Да, это, пожалуй, должно было им понравиться... -- У них очень ограниченный кругозор, -- совершенно серьезно пояснил ДД. -- Они не имеют представления о величайших событиях в истории человечества... Я, кажется, нашел удачную формулу: для них история -- это телевизор. -- То есть? -- спросил я просто потому, что он замолчал. Я слушал его вполуха, мысли мои были заняты предстоящей операцией. -- Для них не существует истории вне их собственного бытия. История для них началась с их рождением, что было раньше -- им неважно. Они могли родиться где угодно, понимаешь? Книг они не читают... ну, почти что... Вся информация поступает к ним через телевизор. Телевизор сообщает им обо всем, что происходит за пределами их личного существования, -- то есть о том, что и составляет их историю, -- ведь объективно они все равно включены в исторический процесс... Я не слишком путано излагаю? -- Нет, отчего же, -- сказал я. -- А для тебя история -- что? Он тихонечко засмеялся. -- Для меня история -- книга. Огромная старинная книга, -- повторил он мечтательно, -- книга без начала и конца. И сколько ни читай, всегда больше хочется узнать, что было в начале, и сильнее и сильнее становится желание заглянуть в конец... А вы о чем разговаривали? -- А, -- я махнул рукой, -"Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они"... Тоже своего рода история. -- Ким, -- спросил он вдруг, -- Ким, ты только не обижайся, но я могу полностью рассчитывать на твою честность? -- Не понял, -- переспросил я, -- о чем ты? -- Ну, если ты увидишь там череп... ты ведь не скажешь мне, что не нашел его? Ни при каких обстоятельствах? Я присвистнул. ДД не переставал меня удивлять, и я нутром чувствовал, что это еще не конец. Я заставил Лопухина оставить машину на окраине поселка, ближе к железной дороге. Было уже темно, но мне все равно не хотелось, чтобы приметная "девятка" маячила на месте преступления. Наказав ДД сидеть в машине тихо и не высовываться, я взял с заднего сиденья сумку с инструментами и вылез, тихо прикрыв дверцу. Легкой свободной походкой абсолютно честного человека я дошел до забора, ограждающего нужный мне дом. Скользнул в тень (напротив горело единственное на всей улице обитаемое окно) и, крадучись, обошел забор по периметру, прислушиваясь к доносившимся из-за забора звукам. Звуки были самые обычные, естественные: кричала одинокая лягушка, стрекотали цикады. В доме никого не было. Конечно, хозяева могли приехать в то время, когда мы купались в Косино. Но в этом случае они прошли не через калитку: на ней по-прежнему висел ржавый замок. Я перекинул сумку через шею, подпрыгнул и ухватился за край калитки. Подтянулся, перелез через острые прутья, венчавшие ее, секунду помедлил наверху, всматриваясь, куда придется приземляться, и почти бесшумно -- чуть звякнули инструменты -- спрыгнул на бетонную дорожку. Собственно, преступление было уже совершено -- я нарушил частное земельное владение. Я посидел минуту на корточках под забором, прислушиваясь, все ли тихо кругом, затем медленно распрямился и пошел к дому. Дверь была, разумеется, заперта. Я обошел дом, добросовестно пробуя каждое окно -- не попадется ли где гнилое дерево, -- но рамы были еще крепкими. Без особой надежды взглянув на слуховое окошко -- слишком высоко, да и стекло придется выдавливать, рама глухая, -- я принялся за работу. Конечно, я никакой не взломщик. Я знаю специалистов, которые открывают хитрющие кодовые замки за время, требующееся мне на то, чтобы почистить зубы. Но в простых замках я разбираюсь неплохо, помогаю открывать заклинившие запоры всему нашему подъезду и держу дома небольшой набор необходимых инструментов. Как я и предполагал, замок оказался несложным, я справился с ним за десять минут второй же отмычкой. Тихо (старые петли обычно жутко скрипят, но тут почему-то все обошлось) приоткрыв дверь, я боком скользнул внутрь. В сумке у меня был фонарик, но я не торопился его доставать, пытаясь привыкнуть к темноте и тишине дома. По-прежнему ничего не было слышно, но у меня внутри появилось отвратительное, сосущее чувство близкой опасности. Вообще-то я не трус, но к подобным предупреждениям прислушиваюсь. Через двадцать минут я окончательно убедился, что тишина вокруг -- это все-таки тишина пустого, покинутого всеми дома, а не напряженное молчание засады. Глаза мои уже довольно сносно видели в темноте, но искать череп все-таки лучше было при свете, и я включил фонарик. Находился я в типичном летнем садовом домике, с дешевой старой мебелью, древним ламповым радиоприемником на лишенном стекол серванте и неистребимым запахом сушеных грибов. Конечно, еще при наружном обследовании стало ясно, что внутри тут -- не пещера Али-Бабы, но теперь надежда найти в этой нищей обстановке шеститысячелетний череп представлялась особенно абсурдной. Мне моментально полегчало, чувство опасности исчезло. "Череп, как же, -- пробормотал я, и для очистки совести полез в сервант. Там оказались пыльные банки с засахарившимся вареньем и бутылки с домашним вином. -- Два черепа, елки зеленые". С первой комнатой я покончил быстро. Искать тут было особенно негде, и я перешел во вторую, досадуя на себя за идиотскую добросовестность. Во второй стояла узкая монашеская кровать и висел вытертый коврик с лебедями. Другой мебели здесь не было, и я, не теряя времени, перешел в третью, через окно которой ДД якобы заснял этот свой якобы череп. Стол действительно стоял около окна, и он действительно был застелен какими-то грязными засаленными газетами, возможно, и "Правдой", но черепа на нем, разумеется, не было. Я огляделся и поводил фонариком по сторонам. Похоже, это помещение выполняло функции гостиной. У стены стояли два старых жестких кресла, на стене косо висела фотография. Я подошел и присмотрелся. Из-за толстого слоя пыли улыбался веселый коренастый военный в неизвестной мне форме. Я пошарил лучом в противоположном углу. Там стоял шкаф, высокий и монументальный, как обелиск. Я застонал и приступил к обыску. В шкафу было полно старых тряпок, они пахли плесенью и разложением, но я упорно копался в этом дерьме, пока окончательно не удостоверился, что черепа там нет. Я потыкал пальцем в кресла, вспоминая незабвенные "Двенадцать стульев", и подумал, что на Остапа Бендера, пожалуй, не тяну. Разве что на Кису Воробьянинова. "И поделом тебе, дураку", -- сказал я мстительно. Дом был пустей пустого, и никакого черепа в нем, скорей всего, никогда не бывало. Направляясь к двери, я вдруг вспомнил, что не посмотрел еще во второй комнате под кроватью. Я был на сто процентов уверен, что там ничего нет, я мог поспорить хоть на миллион, утверждая это, но мне хотелось потрясти ДД за грудки с чувством абсолютно выполненного долга. Поэтому я снова прошел во вторую комнату, наклонился к койке, понял, что так я ничего не увижу, встал на колени и заглянул под кровать, подсвечивая себе фонариком. Я успел услышать сдавленное хриплое рычание, почувствовать полет огромного тела -- и на спину мне рухнуло что-то тяжелое и горячее. Огненной болью полоснуло по затылку и спине, я упал рядом с койкой, пытаясь в падении перевернуться на бок. В шею мне било раскаленное дыхание гигантского зверя. Он, видимо, пытался добраться до моего горла. Я вовремя понял это и прижал затылок к лопаткам, хотя это было безумно неудобно. Затем, пользуясь относительной свободой рук, я нанес ему удар локтем по ребрам. Он глухо взвыл у меня над ухом и протянул страшными когтями по моему оголившемуся боку. Я попытался встать, но он висел у меня на плечах и не давал подняться на ноги. Тогда я рывком подтянул колени к животу и перекатился через него всеми своими восемьюдесятью килограммами. Фонарик мой валялся на полу, но я уже и без всякого фонарика видел, что это громадная, невообразимо черная, как сама тьма, собака: чудовищный зверь метрового роста и с оскаленной пастью. Стоило мне подняться на ноги, как он прыгнул на меня и отбросил к стене. Я ткнул в его жуткую пасть свое левое предплечье, надеясь, что кожаная куртка убережет руку, и взвыл от страшной боли. Собака повисла на моей руке, но у меня, к счастью, была еще и вторая, и этой второй я нанес ей сокрушительный удар по черепу. Я, конечно, не Мицуяси Аяма, убивавший быка кулаком, но трехсантиметровые доски правой рукой ломаю. Черепная кость пса была явно тоньше, и все же я не убил его. Он взвыл, отпустил мою руку и на мгновение прянул в сторону, припадая к земле, но мне этого мгновения оказалось достаточно. Я одним прыжком вылетел из комнаты и рванулся к выходу. Пинком распахнутая дверь громко хлопнула у меня за спиной, но мне уже было наплевать. Я несся по бетонной дорожке к калитке. Перед самой калиткой собака настигла меня. На этот раз она вцепилась мне в ногу. Мне показалось, что у меня перекушена кость, и я снова упал. Здоровой ногой я лягнул собаку в зубы, и она отскочила, унося с собой здоровенный кусок моего мяса (во всяком случае, было такое ощущение). Пока я возился, собирая свои разрозненные конечности, она прыгнула снова. На этот раз я все хорошо видел. Она летела на меня, растопырив лапы, озаренная стальным светом луны, и черная шерсть ее стояла страшным дыбом. Глаза у нее были красными, а когти размерами не уступали лезвию перочинного ножа. Я не стал ждать, пока она приземлится мне на грудь, и стремительно рванулся в сторону. Когда она тяжело плюхнулась рядом со мной, я сцепил руки и ударил ее локтем в голову. Слышно было, как клацнули о бетон огромные челюсти. Собака отключилась. Я поднялся весь дрожа и, прижимая к себе сумку с инструментами, полез через забор. Ноги не слушались меня, пальцы соскальзывали, и я преодолел препятствие только после того, как мне почудилось внизу знакомое тихое рычание. Света в окне напротив не было. Я огляделся и быстро поковылял по пустынной улице туда, где ждал меня в машине Лопухин. Он, конечно, не выполнил инструкции, вылез из машины и курил сейчас, небрежно облокотившись на капот. Мне, впрочем, было уже все равно. -- Что с тобой? -- поразился он, издалека еще рассмотрев, что я не совсем в порядке. -- Боже, Ким, да на тебе же живого места нет! -- закричал он, когда я подошел совсем близко. -- На тебя напали? Там кто-то был, да? В доме? А череп, ты нашел череп? Когда этот подонок произнес слово "череп", апатия, охватившая меня после схватки, моментально исчезла. Я ковыльнул к нему, схватил окровавленными руками за отвороты светлого финского костюма и прошипел в остановившиеся близорукие глаза: -- Там ничего нет, понял, ты, придурок недоношенный? И никогда ничего не было, понял? И если ты, козел, еще раз мне вякнешь про свои дела, я тебя задушу