ее... Эльдар замахал рукой, подался вперед, поймал себя на мысли, что движения его чересчур суетливы и даже вызывающи возле гроба, перестал махать, но девушки уже заметили его, подошли. Эльдар пересказал услышанную от Тани версию смерти. Обменялись стандартными: "Жалко человека", -- "Да, такой был парень!", -- "Главное -- так неожиданно" -- и все было сказано, и люди мало-помалу разделили их. Только Юрину жену толпа обтекала, никуда не унося. И девушки прибились к ней, обнялись -- и плакали втроем. Эльдар сделал полшага назад, снова положил руку на холодный даже сквозь рукав сгиб Юркиного локтя. Странно вяжет события человеческая судьба! Откуда-то ударила весть, и вот у гроба сошлись три женщины, никогда до сих пор не видевшие друг дружку, не желавшие видеть, и которым вдруг стало нечего делить, наоборот, появилось объединяющее их: навсегда оставшаяся при каждой Юрина любовь. Одна сама ушла из его жизни. Ко второй Юрка внезапно охладел, встретив третью -- будущую жену, которой все было безразлично, в том числе -- и его любовь, и она просто сдалась, пожалела его за стихи, за ежедневные цветы, за безнадежное и застенчивое упорство. Но сердце, которого Юрка не мог добиться при жизни, он завоевал именно теперь, потому что только теперь окончательно и навсегда вошел в ее память. И в память всех троих. Общее, не щадя и не раня, выкристаллизовало легкие женские слезы, сблизило их -- и уже оттолкнуло одну от другой. Потому что и любовь его была непохожей у каждой... Эльдар коснулся набухших ресниц, влажными пальцами стиснул Юркин локоть. Через сорок дней были поминки. Эльдар сдержанно относился к публичным доказательствам любви верующих к неизвестному и чужому им богу. Причуды Юриных родителей он терпел потому, что прежние друзья понемногу забыли этот некогда кипевший и беспорядочный дом. Бармин остался почти единственным, кто еще заходил, неизменно представляя себе, как бы сам Юрка иронизировал над потусторонними игрищами вокруг собственного имени... Не хотелось извести в себе живого и беспокойного друга. И Юрка, слава памяти, уже подавил похоронные воспоминания и становился тем живее, чем более тускнел и превращался в склеп бывший его дом. Впрочем, Элька не осуждал, не смел осуждать тех, кто пытался скрыться от гибели единственного сына за утешительный, привычно-безразличный говорок кладбищенских старушек, за равнодушную истовость молитв, за цепкую родственность прикоснувшихся к смерти. Да и как было не простить Екатерину Ивановну, почти ослепшую за сорок дней горя, ссохшуюся, пергаментно-безликую, с негнущимися ручками перед грудью и вспухшими, растопыренными, словно оголенные корни, пальцами? Они будто бы просились в землю, и Эльдар чувствовал, как смерть протаптывает к ней свою тропинку. Об этом догадывался и Юркин отец и при ней, еще не умершей, сажал возле себя за скорую жену плотную сноровистую женщину, недавно схоронившую дочь. Они и познакомились у соседних могил... Стесняясь за столом своего крупного сильного тела, Эльдар, как все, бросил на тарелку ложечку кутьи. Превозмогая отвращение, выловил из сладкой водички несколько рисинок, вытерпел их пресное прикосновение к языку. Юркин отец суетливо перекрестился. Старушки -- глуховатые, громкие, с подчеркнуто экономными всезнающими движениями и поджатыми губами -- вкрадчиво поднимали полные рюмки. Пригубив, заученно шептали: "Да будет земля ему пухом". И затем долго безвкусно жевали водку запавшими сморщенными ртами. Отрывочные, понятные только им фразы больно врывались в сознание Бармина. -- Посижу в Юриной комнате, -- сказал он, выходя из-за стола. Голоса в Юрину комнату доносились смутно. Из угла валились на Эльдара сверлящие взгляды святых. Лампады нехотя уступали в силе слабой электрической лампочке. На золоте Библии неаккуратной стопкой лежали тетрадные листы в клеточку с переписанными детским почерком молитвами. Из-за стеллажного стекла подслеповато щурились корешки книг, среди которых было потерянное теперь навсегда кое-что и из их с Таней библиотеки. Пишущую машинку небрежно стягивала поперек клавиш черная креповая лента. А перед увеличенной Юркиной фотографией стояли чашка черного кофе, кусок торта на тарелочке, давно сгнившее яблоко, подернутый плесенью хлеб и блюдечко с подтаявшим, смазанным горчицей студнем. Сбоку в стакане пыжился пучок шелестящих раскрашенных бессмертников. Эльке Бармину стало мучительно стыдно. Бедный Юрик! Ему, боровшемуся с лицемерием, ему, помчавшемуся однажды в Разлив переночевать в брошенном доме, где, по слухам, завелись привидения, ему, над чьим столом и сейчас висит портрет Афалины Сапиенс, подарок самодеятельного художника, -- ему оказывают щедрые религиозные почести!. . И некому вырвать Юрку из стен этого склепа, где перехватывает дыхание. Некому сохранить Юркину душу в безликом людском забвении, выкорчевать ее из убийственной и односторонней родительской жалости. Некому, так как именно он, Элька Бармин, допустил тогда предательскую мысль: куда девать рукописи, если Юрка умрет! И сколько теперь ни казнись, сам накликал беду: злой гений невольного пророчества обрел силу и оборвал вместе с жизнью теплый несокрушимый талант друга. Если б только Эльдар раньше и до конца поверил в себя, в силу своей магии, он бы предотвратил судьбу, обогнал бы ее на каком-либо повороте. Ведь не будь неосознанной зависти -- не было бы и этой бессмысленной страшной славы ценой в букетик раскрашенных бессмертников! Если б все вернуть и перечеркнуть -- чтобы снова услышать бесцеремонный Юркин смех, снова подраться из-за выдуманной Атлантиды! Черт с ним, с превосходством воображающего о себе поэта! Имела бы только обратную силу его, Элькина, непостижимая способность! Вернуть бы человечеству Юркин талант! Но нет. Не шагнуть Юрке за стены убивающей его памяти. Некому затеплить потерявшуюся искру... Некому?!! У Эльдара закружилась голова, холодная молния, ослепив на миг, ветвисто вошла в тело. ...На коньке крыши сидел воробей. Проходящий трамвай сотряс воздух, краешек железного листа принял колебания и неслышно задребезжал. У воробья взъерошились перья и сильно зачесались лапки. ...Тополь на углу улицы потянулся, привстал на цыпочки и, по-стариковски хрустнув косточками, перенес тяжесть кроны на другую сторону ствола. ...За стеной пятнадцатилетний мальчишка, пылая, сочинял письмо девушке. Эльдар прислушался к себе и уловил, как звонкая бесконечность -- главный персонаж Юркиных стихов -- заново прорезает в нем зрение и слух. Именно бесконечность мира давала ему понять: нет, не бог, а талант делает человека бессмертным! Талант непременно оставляет эхо. Ни слова не говоря, Бармин выскочил из квартиры, завернул за угол, перебежал горбатый мостик и, чутко ступая по булыжной мостовой, поспешил к лобастому, улыбающемуся вывороченными губами, до боли каменному дельфину. Сколько стихов нашептал Юрке этот питерский старожил, помнивший падение Древнего Рима и переселенный неизвестными мастеровыми в карельский гранит! Эльдар торопился угадать недописанные Юркой и вызревающие в нем строчки... Становилось все тяжелее нести в себе огромный, пока непривычный и чужой талант. Эльдар на секунду застыл у какого-то окна, вгляделся в отражение, не поверил себе, перешел к следующему -- и увидел в стекле то же самое -- полноватого увальня с широкой "простецкой" физиономией, украшенной ехидной ухмылкой. Последняя шутка гения! "Прибавь-ка эти черты к своим собственным, -- приказал себе Эльдар Бармин. -- Они теперь и твои тоже. Навсегда. Привыкай, дорогой соавтор. Ибо таланты не умирают!" Эльдар машинально прижал нос большим и указательным пальцами, слегка выделенными из кулака, и раскатисто, с придыханием, фыркнул. Хомо авиенс Юрий Петрович Свидерский посмотрел на часы. До конца рабочего дня оставалось часа полтора. Его рабочего дня! -- официально смена кончилась, но кто на заводе укладывается в конституционные восемь часов? Правила заводского хорошего тона не позволяют уходить с гудочком. А для главных инженеров гудочков вообще не выдумано. Через пятнадцать минут последнее совещание со специалистами. Затем разобрать почту. Подписать полсотни бумаг. Отпустить секретаря. И вот тут... Юрий Петрович улыбнулся. Рискнул бы кто-нибудь угадать, чем занимается по вечерам главный инженер у себя в кабинете -- за закрытыми дверями и опущенными шторами? О, это тягучее ощущение невесомости, послушное тело, быстрое смещение углов, стен, падающий потолок, птичья зоркость глаз -- ну с чем еще сравнишь мудрую память полета?! Юрию Петровичу нравится смотреть сверху на тридцатиточечный телефонный пост, на перекидной календарь с деловыми записями, на цветные карандаши в стакане, на металлический пятиугольник Знака качества. Все принимает необычный, неземной вид. Разумеется, кабинет -- не тундра, не ночной парк, не цирк и даже не конференц-зал, не очень-то разлетаешься. Но к габаритам своего кабинета Юрий Петрович давно притерпелся. Довольствуется уже не самим полетом, а сознанием, что умеет, что в любой момент полетит! Если бы Юрия Петровича спросили, как он этому научился, он бы затруднился ответить. Бабка Стешиха -- она ведь не учила, она только заверила, что он может. И все. И он полетел. А потом лишь ставил дыхание, отрабатывал рулежку, тренировал вестибулярный аппарат, потому что при быстрой смене высоты кружилась голова. Умение летать, говорила бабка Стешиха, как совесть: либо есть, либо нет. И с этим уж ничего не поделаешь... Загудел динамик внутренней связи: -- Юрий Петрович, к вам товарищ Шабалов. Говорит, вы ему назначили. "Какая-то знакомая фамилия. Но, по-моему, не заводской. Может, из газеты? Совершенно из памяти выскочило.. ." -- Попросите войти, Лия Константиновна. Только предупредите, пожалуйста: у меня десять минут до совещания. Дверь отворилась прежде, чем он закончил фразу. -- Мне хватит, Юрий Петрович. Во всяком случае, я не помешаю, -- сказал незнакомец. Впрочем, незнакомцем его можно было назвать с великой натяжкой. Определенно, где-то его Юрий Петрович видел. В райкоме? В министерстве? Странно. Эти безупречные молодые люди, светящиеся энергией и обаянием, имеют почему-то неяркие малоприметные лица и плохо запоминаются. Гость окинул кабинет коротким взглядом -- будто выстрелил. Интерес, кажется, проявил только к телефону и волосатой пальме до потолка. Главный инженер по-прежнему вопросительно смотрел на него. -- Вы фантастику любите, Юрий Петрович? "Все-таки из газеты", -- разочарованно подумал Свидерский, огорчаясь непростительной своей промашке. -- Это я к тому, поверите или нет, -- продолжал незнакомец. -- Не у всех, знаете, уровень позволяет. К каверзным вопросам и чужому остроумию Юрий Петрович относился без восторга. Обработка издалека чаще всего кончается весьма прозаически. А понятия обычного и необычного редко дают право вспоминать о фантастике. Даже если бы вдруг Юрий Петрович начисто потерял здравый смысл и воспылал страстью к выдумкам, в самом Шабалове не было ничего невероятного. Кроме, может быть, висящего на шее вогнутого диска на массивной цепочке. Максимум, что мог отвести гостю в своей памяти Свидерский, так это командированный из Москвы. -- У меня мало времени, товарищ. Не знаю, простите, вашего имени-отчества... -- Арт. Называйте меня Арт. -- Просто Арт? Да. Так какое у вас ко мне дело? -- Я инспектор из будущего. Свидерский с тоской посмотрел за окно. Везет же ему, черт возьми! Не просто инспектор, а прямо-таки из самого-самого будущего... Думай теперь, как поспособнее выпроводить. Разве что в охрану звякнуть? Он нажал кнопку. -- Лия Константиновна! Шабалов твердо смотрел в глаза. Свидерский смешался и сказал совсем не то, что хотел сказать: -- По винту люди еще не собрались? -- Один Бармин, -- послышалось из динамика. -- Подойдут -- пропускайте сразу, без задержки. -- Хорошо, Юрий Петрович. Свидерский с сожалением снял палец с кнопки. Нет, нужен условный сигнал. А то из-за своей тактичности вляпаешься в историю. Сиди вот теперь наедине с психом! Завтра кадровикам голову отверну: куда охрана смотрит? Полный завод посторонних, а они себе дрыхнут на постах! Юрий Петрович счел нужным разъяснить незваному гостю обстановку -- вдруг, на счастье, тот окажется догадливым? -- У нас ЧП, товарищ Шабалов, ходовой винт не держит... -- Разрешите присесть? Свидерский в душе смутился и едва заметно побагровел. Деликатным этим вопросом гость сразу дал понять, что признает законность колебаний главного инженера, но уходить не собирается. Похоже, и мысли не допускает, что другим некогда... Оставалось предложить незваному гостю стул и вновь принять вопросительное выражение лица. Шабалов сел, тронул край диска: -- Не возражаете, если я запишу нашу беседу? -- Но... Для меня, поверьте, все еще несколько туманна... э... цель. -- Да-да, момент! Шабалов отстегнул диск и установил на шкафу за спиной Свидерского. Когда вернулся, на груди его горел точно такой же. Юрий Петрович ощутил странное жжение под ложечкой. -- Я считаюсь экспертом по вашему времени, -- пояснил Шабалов. -- Как вы, надеюсь, понимаете, оно интересует не только историков, но и психологов, литераторов, художников. К сожалению, нам неясны некоторые тенденции двадцатого века. В частности, как зарождаются в ваших современниках ростки будущего. Задача настолько важная, что некоторым моим коллегам разрешено в отдельных случаях выходить на прямую связь. Если, разумеется, есть стопроцентная гарантия сохранения тайны. При этом Шабалов так выразительно посмотрел на Свидерского, что тот почти машинально ответил: "Да-да, что за вопрос?" -- и этим окончательно подчеркнул свое доверие тому, кого сначала посчитал психом и проходимцем. Помимо всего прочего, Юрий Петрович все-таки совсем не случайно занимал свой пост, да и в технике разбирался. Он сразу оценил: бесплотные на вид, слабо вогнутые объективы-диски несомненно относятся к достижениям более или менее отдаленного будущего. Это, пожалуй, скорее, чем любые слова, заставило безоговорочно поверить Шабалову. -- Решено выборочно побеседовать с вашими современниками, -- продолжал Арт. -- Несколько человек, знаете ли. Наугад. Ну там, деятели искусства. Производственники. Даже тунеядцы. А также случайные встречные... Принимаются, конечно, меры строгой маскировки, но с вами, как видите, без обмана: естественная реакция нас тоже интересует... Жжение под ложечкой усилилось, к нему прибавилась какая-то тягость. Юрий Петрович чувствовал себя как под рентгеном: его рассматривают на экране со всеми печенками-селезенками, а ему не заглянуть в собственное нутро, и все, что он сейчас подумает или скажет, послужит приговором целому поколению. Ответственность не для главного инженера. Может быть, даже не для начальника главка... Интересно, с кем-нибудь согласованы эти эксперименты или налицо нездоровая самодеятельность? -- Что вам там, в будущем, делать больше нечего? Это ведь бестактно -- подсматривать! -- вслух проворчал Свидерский, а про себя добавил: "Мне-то еще краснеть нет причины. Завод на хорошем счету. Да и лично я, чего уж перед собой стесняться, не из последних. Кто еще из главных инженеров может похвастаться умением летать?!" Он зацепился носками полуботинок за нижнюю перекладину стола и плотнее вдвинулся в кресло, ощутив, как незаметно воспарил над сиденьем. Чтобы успокоиться, вынул пачку сигарет, закурил. -- Вот что, Арт... э... Отчества у вас нет? -- Нет, не буду лгать. Но если вам так неудобно, я придумаю. -- Ладно, привыкну. Видите ли, сейчас люди соберутся. Я не смогу уделить вам... э... -- Да вы не обращайте на меня внимания, ведите свои дела. Это даже хорошо, рабочая обстановка... Вы ведь не будете возражать, если я здесь в уголочке посижу? -- Но мне бы не хотелось, чтобы вас застали... -- Свидерский занервничал. -- Не могли бы вы как-нибудь... Ну, вы понимаете? -- Сделаться невидимым? Нет ничего проще. Хотя, честно говоря, надоело исчезать по пустякам... Мгновенная пелена прошла перед глазами Свидерского, и Шабалов, внезапно уменьшившись, оказался на столе главного инженера, на подставке Знака качества. Сделал он это совершенно вовремя, потому что в кабинет вошли участники совещания. Рассаживались в соответствии с привычками и характерами. Бармин, заместитель начальника цеха, -- ближе к столу. Главный технолог и замглав-ного конструктора -- вместе у двери: так им сподручнее шептаться о рыбалке. Главный металлург -- вполоборота у окна. Механик с кипой бумаг на коленях -- напротив хозяина кабинета. Начальник тех-бюро, как всегда, за протокольным столиком. Свидерский по-иному, с некоторой долей опаски посмотрел на собравшихся. Кто из них способен сболтнуть лишнее? Такое, что навеки опозорит наше время, уронит наш престиж перед будущим? Почти за всех можно ручаться. Кроме, пожалуй, Бармина... В свое время, когда решался вопрос о главном механике, директор горой стоял за Бармина: молодой, дескать, растущий, перспективный, хватит практикам штаны протирать, засиделись, нужно смелее выдвигать молодежь, пора давать им дорогу. Юрий Петрович настоял тогда на иной кандидатуре. И не раскаивается. Бармина только допусти -- работать станет невозможно, покоя не даст, свары разведет. Пришел в цех с тихой непыльной работы, привыкай, кажется, спрашивай совета добрых опытных людей. Так нет. Через неделю ему, главному инженеру, заявляет, сопляк этакий: "Вас, мол, с механиком за такое содержание оборудования надо под суд отдавать!" Видали? Будто главный инженер самолично должен станками заниматься. На это, между прочим, службы есть. Юрий Петрович не забыл этого разговора. И глаз с Бармина не спускает. Посоветовал кому следует, перебросили парня на подготовку производства. А там не разгуляешься. И оборудование, и энергетика, и инструмент, и тепло, и мусор, и тараканы -- ого! За все теперь голубчик отвечает. Как ни старайся, огрехи найдутся. А недоработки всегда виднее заслуг. Ни одна комиссия не забывает отметить. И отсюда нет-нет да и взбодришь приказом. Глядь, закатилась слава реформатора, закрепилось негативное мненьице. Позавчера директор на декадке выступает, и уже другая песня: "Есть, говорит, в механическом цехе молодой энергичный инженер Бармин. Не только сам ничего организовать не умеет, но и то, что до него существовало, ухитрился развалить..." Вот так-то. Руководить, граждане, -- это политика. Дурной молвой человека вернее заслонить, чем просто выгнать, сделать из него мученика. Ты вот теперь попробуй попрыгай. Да где уж! Сиди себе тихо и не рыпайся. Ишь, елозит честными глазами по дутому блестящему карнизу, по лепной розетке в углу потолка, по верхушке волосатой пальмы. Наверняка догадывается о роли главного инженера в своей судьбе. А только ничего, голубчик, не поделаешь, пока Свидерский на посту. Юрий Петрович нахмурился, увидев, как крохотный Арт нацеливает из-за пятиугольника свой булавочный блиц. Чуть не забыл этого... репортера-инспектора... Позору не оберешься, чего он тут за короткий миг передумал! Да и подчиненным сейчас в души загляни -- не обрадуешься. Перемывают мысленно ему косточки. Вот, мол, старый перец, дела у него дома нет, коль в семь вечера совещания созывает, ни дна б ему, ни покрышки! А главному инженеру и правда торопиться некуда и незачем, вся жизнь тут. Детей нет. Телевизор не привлекает. С женой особенно не разговоришься, отвык. Зато уж и вы посидите. За компанию. Свидерский нарочно не торопясь раскурил потухшую сигарету, пустил струйку дыма, отчего Арт посинел, скорчился и ушел с головой в воротник. Юрий Петрович выпрямился, постучал костяшками пальцев по стеклу: -- Что ж, дорогие помощники, совсем работать разучились или как? Три недели винт то на сборку возим, то снова ставим на станок. Как же вы, Эльдар Антонович, такой энергичный и грамотный, допускаете, что винт из цеха уйти не может? Технология ведь непосредственно по вашей части, не так ли? -- Винтом у нас лично начальник цеха занялся, никого не подпускает, -- отпарировал Бармин. -- Сам график расписывает, сам команды рабочему подает, сам режим на станке устанавливает. Стиль руководства такой: не головой, а ногами. -- Ну вот, видите? Значит, он больше вашего о программе болеет. Не доверяет вам. -- Просто по-другому не умеет. А я считаю, если я помощник, то или не мешай мне в моих вопросах, полную власть предоставь, или выгоняй к чертовой матери! Кстати, больше пользы будет. Свидерский удовлетворенно и едва заметно хмыкнул. Закипает юноша. Не ляпнул бы чего с досады, да вряд ли: кое-что все-таки сумели ему внушить. Огрызается, не без того, ну да если чуток и погорячится, то пусть там, в будущем, знают, с какой публикой работать приходится! Юрий Петрович деликатно кашлянул в кулачок и со всей мягкостью заметил: -- Ваш начальник до восьми, до девяти вечера здесь сидит! -- Лишнее доказательство моей правоты. Можно и на раскладушке в цехе ночевать, а дело с места не сдвинется. "Ах, язва, на меня намекает! Все знают, что я раньше десяти с завода не ухожу". Свидерский покосился на Арта. Мотает на диск слова и выражение лиц, а потом где-нибудь исторические хроники расклеит. Ткни сейчас пальцем -- мокрого места не останется. Окунуть шмакодявку в мраморную чернильницу, придавить железной крышкой -- и никто никогда не вспомнит о горе-исследователе... Ростки ему понадобились! Да тут их сроду ни в ком не было! Крутимся изо всех сил, дальше носа заглянуть некогда. Не до будущего -- с настоящим бы как-нибудь справиться... Юрий Петрович начинал злиться, а это пагубно для репутации выдержанного, безукоризненно вежливого руководителя. Не стоит из-за пустяков подрывать свой авторитет перед потомками. Он смял сигарету, швырнул в урну и почти подавил раздражение. -- Вам, Эльдар Антонович, как плохому танцору, всегда шнурки ботинок мешают... -- Я полагаю, Юрий Петрович, мозги мне вправлять можно и в рабочее время. А если вас интересует истина, то я уже докладывал: цех не виноват, мы неделями прикатываем, драим пастой, а сборщики раз нагрузят -- на винте такие надиры, хоть целиком его выбрасывай. Мы четырежды переделывали. Сколько можно? Бармин впервые посмотрел в глаза главному инженеру, и Свидерский ясно прочел в этом осуждающем взоре: "Тратим время попусту, играем в никому не нужные игры, совещаемся, делаем вид, будто так и надо. И как ты по инерции занимаешь здесь кресло, ничегошеньки не знача, так и мы все по твоей милости абсолютно ни к чему. Заявить вслух ни у кого не хватает смелости, за места свои дрожим. И выйдем отсюда как и пришли: не нацеленные, а пустые и оскорбленные..." Свидерский внутренне поежился от этого невысказанного монолога и поторопился перевести разговор в другое русло: -- Может, станок виноват? -- Проверка на точность отклонений не выявила! -- опередил ответ Бармина механик, тренированным жестом выхватывая из папки бумажку и потрясая ею перед собой. Бармин опять поднял голову и ухмыльнулся, потому что знал цену таким вот актам, сам не раз их организовывал. Но в данном случае не в точности дело. И не в том даже, что винт и гайку к нему делают на разных станках, хотя это и не положено: начальник цеха слушать ничего не желает, приказывает нарушать технологию, лишь бы поскорее разделаться. И это тоже знают все, здесь сидящие. Но молчат. -- Ваше мнение? -- обратился Свидерский к металлургу. -- Визжит, как поросенок! -- бодро ответил тот, отворачиваясь от окна. -- В таком виде ставить нельзя, -- сказал заместитель главного конструктора, чувствуя, что дошла и до него очередь. -- Вы же знаете, Юрий Петрович, в Ильичевске один кран опрокинулся. -- Но ведь не нашей конструкции? И не из-за винта? -- Все равно, -- стоял на своем замглавного. -- Простите, Юрий Петрович. -- Бармин сунул в зубы незажженную сигарету и пожевал ее, не решаясь чиркнуть спичку. -- Я консультировался в Доме техники, у нас неудачная пара: винт плохо принимает закалку, материал гайки на него наволакивается, вот и идут надиры... -- Вы в нашу работу не лезьте! -- закричал металлург.-- Такие нам по кооперации отковали. Целиком в печь не влезают, из-за того и не закалить. -- Зачем же вы заложили этот металл, если знали, что так получится? -- А я не знал! -- Металлург обезоруживающе улыбнулся. Арт на столе беззвучно захохотал. -- Имейте в виду, Эльдар Антонович, -- поспешил завершить совещание Свидерский, -- никто не позволит выбрасывать на ветер государственные средства. Чертежи изменены, в дальнейшем такие винты не пойдут, но эти придется делать, в них слишком много вложено. -- Мы только ближние копейки учитываем, Юрий Петрович, а рубли хороним. Посчитайте, во сколько нам уже обошлись трехнедельная работа уникального станка, простой двух бригад сборщиков, штраф за непоставку? Может, дешевле все-таки отправить заготовки в шихту? -- Новых нам не дадут, и я прошу принять меры... -- Зря беспокоитесь, Эльдар Антонович, -- добродушно и громко сказал главный технолог. -- Я только что из цеха, через пару часов винт будет как стеклышко. -- В пятый раз, -- горько заметил Бармин. -- Ничего. Ты с женой каждую ночь спишь -- и не надоедает! -- грубо пошутил главный технолог. -- Значит, я могу надеяться, завтра утром винт будет на сборке? -- уточнил Свидерский. Бармин кивнул. -- Но вообще-то безобразие, Юрий Петрович. -- Молчавший до сих пор начальник техбюро оторвался от протокола. -- Металлурги поумничали, поставили не тот металл и не удосужились хотя бы предупредить. Не дело так. -- Хорошо-хорошо, учтем. -- Свидерский успокаивающе поднял руки. -- Все свободны. Ему уже порядком надоело это сборище. Парадокс современности. С Барминым ругаешься, так он хоть аргументы какие ни на есть выставляет. Умел бы входить в положение руководства, цены б ему не было. А остальным лишь бы спихнуть с себя -- и трава не расти! Свидерский поморщился, видя, что Бармин со всеми вместе не удалился, и поторопился задать вопрос, пока Арт, обманутый тишиной, не возвратился в естественный облик: -- Вы что-нибудь хотели добавить, Эльдар Антонович? -- По винту ничего. Но я еще раз прошу отпустить меня из цеха. Не могу больше ходить под начальником, который сам вопросов не решает и другим не дает. -- Я уважаю ваше мнение, Эльдар Антонович, но не могу оголить цех. И вообще -- последнее время начальник вроде вас хвалит? -- Однако на декадке за меня не вступился... Да и цена этим похвалам! Спорить я с ним перестал, в ущерб делу, вот и удостоился. Поймите, я ведь не повышения прошу. Я могу делать в три раза больше, пусть только никто не мешает. -- Высокое мнение у вас о своей персоне. Ну-ну, не кипятитесь, я еще раз подумаю. -- Вы и раньше то же самое обещали. -- Пока не было такой возможности. -- Да вы даже и не вспомнили ни разу о своем обещании. Вы забыли его, едва произнесли! Бармин вдруг совсем успокоился, сел, закинул ногу на ногу, закурил. -- Послушайте, Юрий Петрович, а вы никогда не задумывались, что вы -- вот такой, какой есть, -- доживаете свой век? Как тип руководителя? Как человек? Вы отдали жизнь заводу. Ни времени, ни сил не жалели. Все, что есть у нас хорошего, это ваша заслуга. Но недаром говорят, недостатки -- продолжение наших достоинств. В этом смысле все, что только есть на заводе дурное, тоже создано вашими трудами... Оглянитесь же наконец! Неужели вам невдомек, что вы стали организатором круговой поруки бездельников? Стоит зацепить одного, поднимают вой все. Ваши поистине героические усилия по выполнению программы -- чистая фикция: вы надрываете пуп там, где люди давно уже научились брать умом. Вы безнадежно отстали от века. Потому что организация производства -- не правда ли, вы кое-что слышали о ней и даже внедрили у себя на заводе? -- так вот, она вам нужна не для работы, не для повседневного пользования, нет, вы создаете ее на бумаге для рапорта инстанциям. Вы ведь передовой, вы на виду, пусть вам лишний раз воздадут! Бармин сделал несколько быстрых затяжек, плюнул на сигарету, подождал, пока она дошипит, без сожаления посмотрел на съежившегося за своим бесконечным столом Свидерского. -- О, разумеется, Юрий Петрович, вы незаменимы. Вы создали искусственный организм, который держится на вашем таланте -- на вашем не по назначению потраченном таланте. Вы скрепили сие создание своей недюжинной волей, подобрали бестелесных помощников, которые не мешают проводить единственно вашу позицию. Пока искусственный организм работает, дышит, дает продукцию, никого не интересует, что там у него внутри. Политика ваша, Юрий Петрович, на нервах, на жилах, любой ценой. Вот почему вы незаменимы: с вами уйдет целая система. Никто вашу линию не продолжит. Она сама отомрет. И остатки ее надо будет тщательно выпалывать, вытаптывать, разгонять всех тех, кого вы с великим тщанием выращивали. О вас никто не вспомнит с благодарностью, несмотря на все ваши заслуги и награды. Не обольщайтесь. Вы пережили себя, свой талант! -- Что вы от меня хотите? -- враждебно спросил Свидерский. Ему не нравилась эта внезапная перемена в Бармине. Он лихорадочно рылся в памяти, но не мог ничего там найти для возражения. Талант, талант! Заладили про талант. Да что вы знаете о моем таланте? Вы, которые никогда не летали, которые если и отрывались от земли, то только в лифте? -- От вас? -- Бармин рассмеялся. -- От вас, Юрий Петрович, я уже ничего не хочу. Я счастлив тем, что не так уж много у нас таких. Вы ведь понимаете, раз я все это вам говорю, значит, подыскал себе место. К сожалению, это тоже ваш стиль: правду вам можно сказать только имея в запасе другую работу. Свидерский встал -- маленький, ссохшийся, вежливый, не очень-то задетый словами Бармина, защищенный от всего мира привычной обстановкой. Он любил громоздкие вещи -- свой огромный, беспорядочно заваленный бумагами стол, шкафы с кубками и памятными призами заводу, просторный, как аэродром, кабинет с закругленными поверху окнами на двух стенах и стульями по периметру, любил потому, что этот кабинет служил ему уже тридцать лет, половину жизни! Волосатая пальма и тяжелые шторы лишь подчеркивали рабочий аскетизм главного инженера и не мешали сосредоточиться. Бармин тоже встал, покачался с носка на пятку, пошел к двери, но обернулся: -- Мне обидно покидать завод из-за того, что пришелся не ко двору. И что еще обиднее -- покидать, осознавая себя правым -- и бессильным! Он хлопнул дверью. Юрий Петрович свирепо выдохнул, стараясь вместе с воздухом выплеснуть из себя злость. Злость не проходила. Он сел. Закрыл глаза. Расслабился. Дал себе полный покой. И сразу почувствовал, как тело благодатно всплывает над сиденьем. -- Ну, все у вас на сегодня? -- раздался насмешливый голос Шабалова. -- Здорово вы всех в кулаке держите, а? -- А вы не могли бы уже уйти? -- Юрий Петрович открыл глаза. Арт стоял перед ним в нормальном облике и радужно мигал вспышкой. -- Нет-нет, не только с завода, -- поспешно добавил Юрий Петрович. -- Совсем. Туда, в свое будущее. -- Разве вам станет легче? Каждый из нас стоит перед судом будущего. Скоро вам заявят такое в глаза и другие, не только Бармин. -- Мальчишка! -- прошипел Свидерский. Будь тут один Бармин, он бы с ним справился. С одним Барминым чего не справиться. Да только много уже таких барминых. В сварочном двое. У конструкторов один. В ОТК тоже такой непогрешимый-непримиримый. А главбух? Даром что шестьдесят с хвостиком, войну и культ пережил, а туда же, вечно у него особое мнение. Великое счастье, разобщены смельчаки, не видны друг другу, не то что остальные, объединенные трусостью. Нет, стареет, стареет Свидерский. Раньше ему сам директор был не указ, уже не одного в этом кабинете пересидел. Теперешний тоже вначале свою линию гнуть пытался, пришлось тогда всех своих на ноги поднять. Директор на заводе -- горит план ярким пламенем. Куда-нибудь ненадолго отлучается, оставляет за себя Свидерского -- и план в кармане. Вот так. Покрутился немного нынешний директор -- и понял, сдался, к главному инженеру пошел за советом. А как же? Кому охота, чтобы заметили где надо, кто работе мешает? Не родился еще такой человек. Жаль, уходят времена. Уже и в парткоме все чаще авторитетом давить приходится, не так, как прежде, когда по одному взгляду все руки дружно взлетали вверх. Но не надейтесь, жив еще Свидерский. И система его жива! -- Мальчишка, говорите? -- прервал мысли Юрия Петровича Шабалов. -- А ведь ему тридцать три. В его возрасте вы уже этим заводом командовали. Не странно ли? С буржуазными спецами -- и то сотрудничали. А с нормальным нашим парнем общего языка не находите. Через десяток лет такие, как вы, от реформ его отучат. Заставят задуматься о нервочках. О пенсии. Да слава богу, которого нет, попадет он скоро в хорошие руки. -- Уйдет все же? Такая радость была в голосе Свидерского, что Арт рассмеялся: -- Не рассчитывайте, есть иные пути. И поскольку вы все равно ничего с будущим не поделаете, раз уж оно состоялось, то я вам оттуда газетку захватил. Смотрите, кто из него вырастет! Свидерский небрежно развернул паутинной толщины прочный лист, пошарил глазами по полосе и вдруг вскочил, стоя посмотрел дату под названием. -- Да. Никогда бы не подумал. -- Думать по-настоящему вы отвыкли давно, едва уверовали в свое право решать за всех, впрочем, тогда же приблизительно вы и решать перестали, -- дерзко заметил Арт с барминскими нотками в голосе. -- Как-то здорово у вас с Барминым получается: тот ничего не делает, другой зря хлеб жует... Кто же тогда работает? -- Так это ж не благодаря вам, а вопреки. Знаете, как вас на заводе кличут? Свидубский. -- Слушайте, по какому праву вы мне все это рассказываете? -- У будущего одно право: оно точно знает, что именно до него доживет. -- Не слыхал я до сих пор о ваших коллегах в прошлом... Иначе почему молчат те, кому вы открылись? -- Предполагаете описать мое появление в мемуарах? Не смешите, Юрий Петрович. Ну кому вы посмеете выдать меня? Вы, насмерть обокравший себя, растоптавший свой талант? Достаточно того, что вы изо всех сил придерживаете прошлое, лепите из него удобное для себя настоящее, не боясь выпасть из будущего, потому что ваше будущее -- это день нынешний, дальше вам не заглянуть... Нет, гражданин Свидерский, вы постараетесь забыть меня, вычеркнуть из сегодняшнего вечера, выбросить из головы. Не было меня. Не было. Не было -- и все! Арт обошел Юрия Петровича, снял со шкафа светящийся диск, щелчком совместил с тем, что уже висел на груди. Отщипнул и выдернул на длину вытянутой руки паутинку записи. Судя по цвету, заполнение качественное. Этим кадрам у них там цены не будет. И Эльчик Бармин не один раз хохотнет над кадрами собственного прадеда в зеленой молодости, на переломе судьбы. Юрий Петрович стоя следил за сборами Арта, и у него усиливалась тягость под ложечкой, от которой -- не продохнуть, Он все еще держал в руках газету, и газета жгла ему руки. Он мял, растягивал паутинный лист, и статья о Бармине корчилась, разбухала, выпячивала строчки крупных, выпуклых букв. -- Оставьте мне газету, -- внезапно попросил Свидерский, не глядя на Шабалова. -- Что вы, это невозможно! -- возразил Арт. -- Боитесь наследить в прошлом? Получить взыскание? А если вот так? Свидерский скомкал лист, сунул в ящик стола, повернул ключ, вынул его и спрятал в карман. Арт покачал головой: -- Напрасно вы... Едва я исчезну, растает все, что меня сопровождает... Хронозащита... Свидерский вцепился в край стола, словно побоялся вдруг очутиться вне времени. Неимоверно хотелось взлететь. Полетать хоть немного. Хоть от стены до стены. В полуботинки, похоже, кто-то насыпал раскаленного песку. Тускнел воздух. Но у Юрия Петровича не было сил дойти до выключателя и зажечь свет. Он устало опустился в кресло, повис над сиденьем, подвигал над полом ступнями ног. -- Позвольте поинтересоваться, товарищ Шабалов, а чем особенным отличаются там у вас люди? -- Да я ведь тут неподалеку, из следующего века, многого не знаю. Рассказывают, у некоторых появляется способность летать. -- Летать? -- вскинулся Свидерский. И сразу же, скрывая изумление, низко наклонил голову. -- Но ведь Бармин не летает, я знаю, -- пробормотал он, обращаясь к столешнице. -- Я этих, которые летают, сразу чую... -- Вы правы насчет Бармина. И характер у человека так себе. И приспосабливаться не умеет. Ни тебе гибкости, ни уступчивости, одна принципиальность и прямизна. Другой бы среди таких, как вы, легче своего добивался, без столкновений. Бармин -- работник, не ловчила. И в этом смысле -- человек будущего. Хомо Футурус! А то, чего он не умеет, вряд ли понадобится ему в будущем, оттого и не дано при рождении. -- Не дано... А что бы вы сказали, если б я вам сейчас предъявил Хомо Авиенса? Человека Летающего? -- Постойте, уж не на себя ли намекаете? -- догадался Арт. Так вот в чем дело! А они-то с правнуком Эльдара Бармина головы ломали, что случилось как раз в эту ночь со Свидерским-Свидубским. Какая жалость -- ни предостеречь человека, ни за руку удержать. Иметь бы право рассказать ему, что он сегодня даже ночевать домой не явится. Запрется здесь изнутри, когда все на заводе утихнет. Опустит шторы. И только наутро найдут его, взломав дверь, лежащим лицом вниз посреди ковра в такой позе, точно его сбросили с большой высоты, хотя больше чем со стула или со стола упасть он не мог, а в этом случае как объяснить, что его так распластало по полу? И следователь, вдоволь поломав голову, закроет дело, заставит себя поверить в инфаркт... Потому что криминалистика окажется бессильной перед загадкой его смерти. Это в будущем, во времена Арта классифицируют странную болезнь: атавистически пробуждающийся в полете страх падения, страх, убивающий прямо в воздухе, так что летун с размаху грохается оземь, уже мертвый от сознания, что разучился летать! Но откуда вдруг этой болезни ни с того ни с сего проявиться в кабинете железобетонного, неуязвимого для логики и человеческих чувств Свидубского? Теперь понятно, в чем не смог разобраться его современник-криминалист... -- Что ж, покажите, -- согласился Арт, не скрывая снисходительного тона: не верилось, что здесь (здесь!) обитает чудо последующих веков. Снисходительность гостя возмутила Юрия Петровича. Он хоть и стеснялся Шабалова, но не преминул бы утереть нос отточенному молодчику, явившемуся сюда из готовенького, чистенького, заложенного их руками будущего. Инспектор! Заглянул мимоходом, ни в чем не сомневающийся, заранее во всем уверенный, и считает для себя унизительным признать ростки будущего в нем, Свидерском. Юрий Петрович притиснул к бокам локти. Отодвинул горизонтально кисти рук. Что было силы надавил подошвами в пол. И взмыл из-за стола. Под потолком сделал кувырок, напряг грудь, следя за тем, чтоб из кармашка не выпала авторучка. Потом, лежа в воздухе на спине, расслабился, заложил руки за голову. -- Юрий Петрович, шторы! -- укоризненно заметил Арт. Волна стыда залила щеки Свидерского, и он юркнул в кресло. Вот будет номер, если кто-нибудь, проходя мимо окон, увидит парящего под потолком главного инженера! Он закурил. Подровнял и сложил бума