ебе Ахабьев. Такие не разводятся. Такие все стерпят, лишь бы семью сохранить. Ахабьев устал, и мысли в голову лезли дурацкие, бессвязные, бессмысленные... - А ведь он еще книгу собирался написать, - печальным голосом произнесла Елизавета Ивановна, рассеяно глядя в пространство и поглаживая на груди пуховую шаль. - Мемуары... И не успел. Ахабьев отхлебнул обжигающий чай. День прошел суетно, суматошно и бездарно. Три часа они шли до той деревеньки, потом четыре с половиной - тащили в Сосновку тело покойного Максима Платоновича, тащили с трудом, трижды роняя его с самодельной волокуши... Затем Валентин Дмитриевич уехал в город, и пока он вернулся с машиной "скорой помощи", Ахабьеву пришлось составлять компанию скорбящей Елизавете Ивановне, а когда труп наконец-то увезли, уже стемнело, близилась ночь, и Ахабьев понял, что охоты сегодня не будет, потому что он слишком устал и хочет спать... Голова его потяжелела, мысли стали вялыми, рефлексы затормозились, как всегда на исходе первых суток без сна навалилась апатия, а в животе время от времени вспыхивала режущая боль, он не ел со вчерашнего дня, и есть не хотел, но боль не утихала, и от горячего чая с приторно-сладким вареньем становилась все сильнее. - Он ведь, Максим Платонович, домосед был. Мог неделями на улицу не выходить, все читал, и выписки делал... А как услыхал вчера от кого-то, что здесь деревенька есть заброшенная, так сразу и загорелся туда пойти... Будто магнитом его туда потянуло. Я подумала - может, ему для книги надо? Да нет же, нет, захотелось сказать Ахабьеву. Не магнитом. Но чем-то посильнее магнита... И не сам он загорелся этой походкой. Просто услышал ночью, сквозь сон, тихий и зовущий волчий вой... И пошел. Не мог не пойти... Ахабьев почувствовал, что тупеет от этого заунывного монолога и сказал: - Вы извините, Елизавета Ивановна. Пойду я. Поздно уже... Спокойной ночи. Выйдя на улицу, он захотел разозлиться. Накрутить себя до зубовного скрежета и матерного самобичевания за бессилие свое и самонадеянность глупую... Обругать последними словами и пробудить в себе... стыд, ярость, обиду... да хоть что-нибудь! Тщетно... Ничего у него не вышло. Плохой ты охотник, сказал он себе. Безучастный. На все тебе наплевать... А Зверь - нет. Зверь хитер. Он играет с тобой. И он смеется над тобой. Пока ты бродил всю ночь в лесу, надеясь на удачу и пресловутое охотничье чутье, Зверь убивал старика. А сегодня ночью, когда ты слишком устал для охоты, Зверь снова кого-то убьет. И ты не сможешь ему помешать. Потому что тебя слишком клонит в сон... А завтра из Сосновки увезут еще один труп. И уже послезавтра здесь появятся журналисты, а вслед за ними - охотнички, любители пострелять по опасным хищникам, терроризирующим дачные поселки. Ахабьеву однажды довелось участвовать в массовой охоте на волков. На джипах, с улюлюканьями и беспорядочной пальбой из помповых ружей... Днем это напоминало цирк, ночью - кошмарный сон. Именно ночью кто-то по ошибке выстрелил в Ахабьева, засадив ему четыре дробины под левую лопатку... Если в Сосновке начнется подобный бардак, Зверь попросту улизнет. И придется ждать следующего раза. А что я могу сделать? Снова отправиться в лес и блуждать там до утра в бесплодной надежде отыскать логово Зверя? Или устроить засаду здесь, в Сосновке, пытаясь уследить за четырьмя домами, разбросанными по всему поселку? А смысл? Ночные бдения для очистки совести... Ерунда все это. О засаде на Зверя можно будет думать только тогда, когда число вероятных мишеней снизится до единицы. А это случится дня через два, не раньше... Так что торопиться некуда. И незачем изматывать себя недосыпом. Охота едва началась, а я уже на грани истощения... Все еще впереди. Все самое сложное. И я успею убить Зверя. Главное - чтобы мне не мешали. Ахабьев воровато огляделся, нащупал за спиной рукоятку охотничьего ножа и направился к дому Валентина Дмитриевича. ДЕНЬ ТРЕТИЙ Он проснулся от голода. Не желудочных спазмов или болезненного посасывания под ложечкой, а от нормального здорового голода, вполне естественного после двухдневного поста. Ему просто хотелось есть. Но вставать было лень. Ахабьев поворочался немножко, поправил подушку, укрылся пледом с головой и попытался снова уснуть. Увы. Сон не шел. Не получалось даже задремать. Что за черт, рассердился Ахабьев. Ведь я же и не спал почти. Вон, за окном еще темно. Лег я поздно, а проснулся до рассвета... Что со мной? Вместо того чтобы отсыпаться, пока есть возможность, я, как дурак, вскакиваю до восхода солнца... Он бросил взгляд на мирно тикающие ходики и обомлел. Четыре часа. Без пяти минут. Для восхода - слишком рано. Значит, это не утро сереет за окном. Это уже вечер. Я проспал весь день. Неудивительно, что я так хочу жрать. Ахабьев отшвырнул плед, потер лицо руками и взъерошил себе волосы. Голова была тяжелой, а мышцы слегка онемели от долгого сна. Ахабьев решительно скатился с дивана и в быстром темпе отжался от пола двадцать раз. Потом перевернулся на спину, засунул ноги под диван и начал поднимать туловище, заложив руки за голову. Через пять минут, мокрый как мышь и с гулко ухающим в груди сердцем, он встал с пола и пошел умываться. Окатив себя до пояса ледяной водой, он начал растираться вафельным полотенцем, одновременно любуясь собой в зеркало. Было чем полюбоваться: молодой, подтянутый (а точнее - поджарый), с плоским мускулистым животом и с худым и хищным лицом, Ахабьев мог бы сойти за привлекательного мужчину. Правда, сейчас все портила трехдневная щетина вполне угрожающего вида да голодный блеск серых глаз. И вообще, выражение лица у него было весьма злобное... Это у нас семейная черта, подумал он и показал своему отражению язык. На кухне, высыпая в кипящую воду смерзшиеся пельмени, он спросил себя: а чего это я в таком приподнятом настроении? Охота еще не кончилась. Она даже толком и не начиналась. А оптимизм из меня так и прет. Это все потому, что я перехватил инициативу, ответил он, уписывая за обе щеки обжигающе горячие пельмени в золотистом масле. Перевел охоту в новую фазу. Я больше не буду смотреть на трупы и молча скрипеть зубами. Хватит. Теперь моя очередь. Поев, он составил посуду в мойку и вернулся в комнату. Теперь моя очередь! - повторил он и оптимизм его начал потихоньку испаряться. Не слишком ли ты самонадеян, охотник? Уж не собираешься ли ты снова недооценить Зверя? Ты уже сделал это однажды. Шесть лет назад. Помнишь? Он помнил. Он не мог забыть... К дьяволу, сказал он себе. Все воспоминания отложим до лучших времен. Заодно с эмоциями. Оптимизмы-пессимизмы, мать их так... Мне сейчас нужен холодный расчет и стальная выдержка. Слишком многое поставлено на карту, чтобы я мог позволить себе руководствоваться чем-то иным, кроме разума. Я должен думать, а не заниматься самолюбованиями и самопоеданиями... Думать так думать. Ахабьев подтянул гирьки ходиков, толкнул маятник, уселся за стол, отодвинул в сторону стопку тетрадей и подпер голову руками. Будем думать. Почему Зверь ничего не предпринял этой ночью? Ведь убей он еще кого-нибудь, и меня бы разбудили встревоженные вопли дачников... Или Зверь попросту убил всех, кроме меня? От этой мысли по спине побежал холодок. Ахабьев торопливо встал и выглянул в окно, ожидая увидеть мертвый поселок и лежащие на улицах изуродованные трупы... Фу ты, черт! Напугал себя до дрожи в коленках, фантазер хренов... Вон Виталик идет, а там баба Даша языком чешет с этой... как ее... Кирой, вот. Виталика мачехой. А где Валентин Дмитриевич? Не в гараже ли, часом? Ахабьев успокоился, перевел дух и вернулся за стол. Ничего важного он не проспал. Тем лучше... Но вопрос остается открытым: почему Зверь не напал? Почему он затаился? Чего он дожидается? Время играет против него. Полнолуние продлится еще две ночи. Спугнуть Зверя я не мог, значит... Зверь сам решил сделать перерыв. Из осторожности. Но это ничего, я его перетерплю. Ведь Зверь не может не убивать - на то он и Зверь. А я очень хорошо умею ждать... Он достал из ящика стола "ТТ", вынул обойму, выщелкал все патроны и потянулся за ножом. x x x "Я склонен выделять две наиболее обременительные составляющие нашего ремесла. Первая - осматривать трупы, изувеченные Зверем. Жгучий стыд охватывает меня, когда я вижу женщин и детей, чьи тела несут на себе следы чудовищных укусов. Стыд, потому что нельзя, не должно так обходиться с человеческими существами. Ведь ни один, даже самый лютый и свирепый хищник, не станет терзать жертву свою развлечения ради. И это все сильнее утверждает меня в мысли, что Зверь - есть тварь потусторонняя и богопротивная, и, вероятно, оборотень. Вторая же невыносимо трудная и изматывающая обязанность охотника - ждать..." Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева, унтер-егермейстера Его Императорского Величества. x x x Кровь выплескивалась из раны толчками. Ахабьев сорвал с себя ремень, перетянул им руку Елизаветы Ивановны повыше локтя, потом подобрал с земли ее пуховой платок и туго забинтовал рану на предплечье. - Я его видел, - повторил Виталик, угрюмо созерцая истекающую кровью соседку. - Это был волк. Большой волк. - Это ты орал? - спросил Ахабьев, у которого до сих пор звенело в ушах от пронзительного визга. - Вот еще! - фыркнул Виталик. - Это Кира. Вон она лежит, - он махнул рукой в сторону неподвижного тела возле скамейки под забором. Елизавета Ивановна негромко застонала. Ахабьев приподнял ей голову и успокаивающе произнес: - Все нормально. С вами все будет хорошо. - А где я? - неразборчиво промямлила она, и Виталик хихикнул. И точно, отмороженный какой-то пацан, подумал Ахабьев. Или это у него реакция на испуг? Если бы не я, Зверь убил бы их всех. И Киру, и Виталика, и Елизавету Ивановну. Хорошо, что я успел вовремя. Все обошлось малой кровью. - Что случилось? - задыхаясь, выпалил Валентин Дмитриевич, подбегая к Виталику. - Ты цел?! Что с Кирой?! Кто кричал? Олег Николаевич, может быть вы мне объясните... Это кровь?!! - ужаснулся он. - Вон твоя Кира лежит, - зло буркнул Виталик. - Валентин Дмитриевич, - очень спокойно позвал Ахабьев готового упасть в обморок профессора. - Если вас не затруднит, помогите мне, пожалуйста. - Да-да... - сказал Валентин Дмитриевич, вытирая лоб ладонью. В наступивших сумерках его лицо казалось белым пятном. - Конечно... Но что здесь произошло? Кира... - Кира в обмороке, - перебил Ахабьев. - А на Елизавету Ивановну напал волк. - Волк?! - Да, волк. Поддержите ей голову, я хочу осмотреть рану. - Да, сейчас... - Валентин Дмитриевич опустился на колени, сложил ладони лодочкой и бережно подвел их под затылок снова потерявшей сознание Елизаветы Ивановны. Ахабьев аккуратно прощупал набухшую от крови повязку на предплечье. Рука висела совершенно безвольно, с неестественно выгнутым запястьем. - Похоже, перелом, - озабоченно сказал Ахабьев. - Но вы же сказали - волк?.. - Волк, - подтвердил Ахабьев. - Он перекусил кость. Надо наложить шину. А для начала отнесем Елизавету Ивановну в дом. - Что случи... - у бабы Даши не хватило дыхания закончить фразу. Ну еще бы, иронично хмыкнул Ахабьев, во весь опор пробежать метров сорок-пятьдесят, и это в ее-то годы... Во дает старушка. Не думал я, что она опередит паренька с его невестой... Кстати, а где молодожены-меломаны? Или они не слышали этого вопля? - Волк напал, - ответил за Ахабьева Виталик. - Прямо на улице. Он вдоль забора бежал, а потом на нас кинулся... Баба Даша хотела было ахнуть и запричитать, но вместо этого только всплеснула руками и схватилась за голову. Ахабьев заранее поморщился. Сейчас она наберет воздуху в грудь и начнет нести всякий бред о том, что такого не может быть, потому что не может быть никогда и вообще волков здесь не видели уже лет двадцать... Черт, где этот сопляк со своей девкой? Они мне все карты спутают. Если баба Даша успеет разойтись как следует, то мне уже не удастся направить общую панику в нужное русло... Ахабьев выпрямился и поглядел по сторонам, сунув руки в карманы. Порыв ветра растрепал ему волосы. Сегодня ночью будет дождь, подумал Ахабьев. Или даже гроза. Очень уж душно. - Олег Николаевич, - робко позвал его отец Виталика, продолжающий поддерживать голову первой жертвы Зверя, оставшейся в живых после нападения. Ахабьев его проигнорировал. Он продолжал стоять неподвижно, поглаживая пальцем латунную пластинку на рукояти "ТТ", наспех сунутого в карман штормовки. Серебро - металл мягкий, и Ахабьев успел вырезать крест на всех восьми пулях, когда дикий вопль с улицы оторвал его от этого занятия. Он даже не помнил как схватил пистолет и выскочил из дома. Это было похоже на слепое пятно, монтажную врезку - вот он сидит за столом, набивая обойму патронами, а вот он уже склонился над бесчувственным телом и хищно высматривает Зверя, краем уха слушая сбивчивые объяснения Виталика... Все-таки он опоздал. На минуту, не больше. Спугнул Зверя, вместо того чтобы убить его. Восемь серебряных пуль с крестовидными надрезами - этого должно было хватить. Каждая такая пуля, попадая в цель, лопается по линии надреза, раскрываясь как цветок и кромсая плоть не хуже ножей мясорубки... Этого должно было хватить. - Олег Николаевич! Но я опоздал, подумал Ахабьев. Или наоборот - слишком поторопился. Зверь еще не успел одуреть от крови. Зверь еще не вошел во вкус убийства и не потерял осторожность. Зверь предпочел убежать. Пусть. Я все равно убью его. Никуда он не денется. - Да послушайте же! - Ахабьева потормошили за рукав. - Что?! - зло спросил он, отрываясь от своих мыслей. Валентин Дмитриевич отшатнулся так, будто ему дали пощечину. Благо, теперь около тела Елизаветы Ивановны хлопотала и баба Даша. - Я только хотел спросить - чего мы ждем? Надо отвезти же ее в город... - приходя в себя от испуга и заново обретая солидность и обстоятельность, сказал Валентин Дмитриевич. С солидностью у него возникли проблемы - трудно выглядеть солидным, когда твоя одежда залита кровью. - Вот их мы ждем, - кивнул Ахабьев в сторону парочки, неспешно и в обнимочку приближающейся по улице к месту нападения Зверя. Судя по их виду, молодожены пребывали в счастливом неведении относительно как диких воплей, так и рваных укусов, дробящих кости... Это ненадолго, злорадно подумал Ахабьев. - Эй, парень! - крикнул он не дожидаясь традиционного вопроса "что случилось". Парень отпустил девицу и вытащил из ушей пуговки наушников плеера. - А что..? - Девица взвизгнула, а парень осекся на полуслове, заметив два лежащих тела и обширную лужу крови. - Бери ее за ноги, - распорядился Ахабьев, указав на тело Елизаветы Ивановны. - А вы, - обратился он к отцу Виталика, - берите свою жену. Нам надо убираться с улицы. x x x "Что самое обидное, так это отношение к тебе всех тех говнюков, которых приходится спасать от Зверя. Сначала они тебе не верят, потом - тебя же обвиняют. Скоты, честное слово... Но что поделаешь - слаб человечишко, слаб! Боязливы людишки по природе своей. Готовы до самого конца не верить в то, что Зверь пришел за ними. Вот за кем-нибудь другим - это да. А за мной? Что вы! Я же пуп земли! Разве со мной может случиться нечто ужасное? А когда случится - будет уже поздно. Вот потому и нужны охотники вроде нас с тобой, сынок. Для того мы и живем, чтобы выручать этих слабаков. Чтобы в нужный момент стать между ними и Зверем. Вот только помощи от этих трусливых ублюдков хрен дождешься..." Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева, капитана НКВД. x x x Ахабьев говорил минут сорок, говорил медленно, не торопясь, с расстановкой, давая им время обдумать услышанное и поверить в него, поверить до конца, а не просто принять на веру как некое невероятное допущение, и им было очень трудно это сделать - ведь пускай там, за окном, бушевал ветер и первые струи дождя хлестали по стеклу, но здесь-то, в теплом и светлом доме, где язычки пламени весело лижут сосновые поленья в камине, а электрический свет разгоняет все страхи, никакой мифический потусторонний Зверь просто не мог существовать здесь, в уютном и милом коттедже, принадлежащем солидному и уверенному в себе Валентину Дмитриевичу... Но Ахабьев все говорил и говорил, и они уже не могли ему не верить, как не могли отрицать тот факт, что покрышки хозяйской "Нивы" были располосованы острым ножом, а шины мопеда молодоженов - изорваны в клочья клыками, как рассказал промокший и перепуганный парень, сбегавший к себе за ружьем; и клыки эти, без сомнения, были те самые, что раздробили лучезапястные кости Елизаветы Ивановны, и теперь парень (Гена, вдруг вспомнил Ахабьев, его зовут Гена) тискал в руках свою старенькую "тулку" и вздрагивал при каждом ударе грома, а девица его (кажется, Зоя, неуверенно предположил Ахабьев) жалась к его плечу и смотрела на Ахабьева снизу вверх, как побитая собачонка; Гена и Зоя поверили первыми. Потом Кира закатила истерику, да такую, что Ахабьев пожалел о своем совете дать ей нашатыря - в бессознательном состоянии она производила куда меньше шума, а сейчас даже солидный супруг не смог ее урезонить, но Виталик что-то негромко сказал (Ахабьев не разобрал - что), и Кира смолкла, сразу же, будто ее выключили, а Валентин Дмитриевич попытался было вернуть утраченный авторитет и взять власть в свои руки, разработав план дальнейших действий, но Ахабьев сказал, что Зверь сейчас бродит вокруг Сосновки, и если кто-то хочет идти ночью пешком через лес пять километров, то он, Ахабьев, никого не удерживает, но считает своим долгом предупредить - Зверь убивает не ради пищи... Ахабьев говорил уже слишком долго, и ему было безумно жаль времени, утекающего сквозь пальцы, но он должен был это сказать. Он обязан был объяснить этим людям, что в их жизни наступил перелом, и теперь они все превратились в жертвы, и на них идет охота, и никто сейчас не может чувствовать себя в безопасности, потому что Зверь не делает разницы между мужчинами и женщинами, стариками и детьми - Зверь просто убивает, он не может не убивать... Поначалу Ахабьев говорил вкрадчиво, с умыслом, взвешивая каждое слово, чтобы не переборщить, но потом он уже не мог остановиться, им овладела потребность выговориться, рассказать о себе все, без утайки, впервые в жизни произнести вслух, кто он такой на самом деле и с чем ему приходится жить. Ему пришлось рассказать, как шесть лет назад Зверь убил его жену и ребенка. Как он осатанел от ненависти и как ненависть поглотила его. Как он искал Зверя повсюду - а Зверь нашел его здесь, в Сосновке, куда Ахабьев наезжал раза два-три в год, отлеживаться после особо трудных контрактов, и где соседи знали его как тихого и безобидного интеллигента - а теперь должны были осознать, что жизни их теперь в его руках. Они поверили ему. Теперь он мог их оставить. Теперь наступило время настоящей охоты. Он попросил Гену проводить его, и Зоя долго и плаксиво упрашивала их не уходить, но они все-таки ушли, вышли прямо под дождь, и Гена сразу взял ружье наизготовку, ожидая, что из каждой темной подворотни на них бросится Зверь, но они дошли без происшествий, и у себя дома, оставив Гену в прихожей, Ахабьев переобулся, сменив кроссовки на высокие шнурованные ботинки и заправив в них джинсы, зарядил обрез, набил карманы штормовки патронами, "ТТ" переложил сзади за ремень (жгут Елизавете Ивановне наложили настоящий, резиновый, из аптечки, нашедшейся в "Ниве"), ножны с охотничьим ножом нацепил на левый бок, а флягу - на правый, потом достал из сумки третий, до сих пор не распакованный сверток, и засунул его во внутренний карман штормовки. Оба капкана он прихватил с собой и выходя из дому вручил их Гене. У того дрожали губы, а лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез; от юношеского нахальства не осталось и следа, и Ахабьев строго, как ребенку, велел ему возвращаться в коттедж Валентина Дмитриевича и расставить капканы: один - у парадной двери, а другой - возле черного хода, после чего Гена должен был запереть все окна, зарядить ружье вот этими патронами (у тебя ведь двенадцатый калибр? только не перепутай, вот этими, красными, они с серебряной картечью), и всю ночь дежурить и быть начеку. Еще Ахабьев пообещал вернуться под утро и наказал из дому не выходить ни при каких обстоятельствах и на провокации не поддаваться, а сам он, если повезет, постарается убить Зверя... - И если я не вернусь к полудню... - сказал напоследок Ахабьев и сделал паузу. - И что тогда? - спросил Гена. - Тогда вы все можете писать завещание, - мрачно подытожил Ахабьев. ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ Тук... Тук... Тук... Тук... Мокро. Сыро. Холодно. Где я? Ахабьев попытался застонать. Не вышло. Горло саднило. Он напрягся и поднял голову. Тук!.. Тук!!. Тук!!! ТУК!!! Мать моя, как больно!.. Голова сейчас треснет. Расколется пополам и мозги потекут по затылку, по вискам, по лицу... Холодные, похожие на кашицу мозги... Кашица? Холодная и жидкая... Это же грязь! Я лежу лицом в грязи. Только где? Надо встать. Сейчас надо оттолкнуться левой рукой и перекатиться на правый бок. А потом... До "потом" еще надо дожить. Ахабьев сжал зубы и как можно аккуратнее перевернулся на бок. Перед глазами замелькали разноцветные круги, а ушах загудел морской прибой. Он ослеп и оглох. Но запах он еще мог различать. Запах... Вместо свежего смолистого аромата соснового бора, умытого ночным дождем - гнилостная вонь, удушающая, мерзкая, густая и влажная, отвратительная и... знакомая. Он несколько раз сглотнул, зажмурился, переждал приступ слабости и дезориентации, и снова открыл глаза. Деревня. Та самая. Он был здесь позавчера. Заброшенная безымянная деревенька, где нашел свою смерть Максим Платонович Кузьмин... Ахабьев сел, сжал голову руками и попытался вспомнить, что случилось ночью. Он гнал Зверя. Так? Гнал его через лес. Под дождем. Очень холодным дождем. Ледяным дождем. Боже, как я замерз! А еще было темно. Да, жутко темно. Хоть глаз выколи. Луны не видно, звезд - тоже, все небо заволокло черными и фиолетовыми тучами, и только вспышки молний вырывали из темноты силуэты деревьев и колючие ветки, которые больно хлестали по лицу... Бесполезно. Ничего не вспоминалось. Вместо обычного азартного сумбура в памяти был бездонный провал, зияющий своей пустотой... Он даже не смог вспомнить своих ощущений. Азарт, ненависть, страх... Что вело его через лес? Как он очутился в этой деревне? Догнал ли он Зверя? Пустота... Будто эту ночь вырезали из его памяти. Да и какое это теперь имеет значение? - спросил себя Ахабьев, проводя ладонью по мокрому лицу. Что теперь вообще имеет значение? Ведь все уже кончилось... Он встал. Нагнулся за обрезом и едва не упал. Пришлось опереться рукой о землю и переждать минуту-другую, пока не пройдет головокружение. Когда его перестало пошатывать, он подобрал обрез и неуверенно выпрямился. Тук... Тук... Тук... Тук... Черт возьми, да что же это такое? Словно молотком по черепу. Изнутри. Со всей дури... Ладно, пройдет. Все проходит. Стволы обреза пахли мокрым металлом. И никакой пороховой гари. Значит, он не стрелял. "ТТ" по-прежнему торчал сзади за поясом, а сверток оттягивал внутренний карман штормовки. Лишние доказательства того, что он и так уже знал. Зверь ушел. Охотник снова проиграл. Ты позволил Зверю ускользнуть из-под самого носа. И Зверь сейчас забился в свое логово и смеется над тобой... Стоп. Или "забился", или "смеется". Звери смеяться не умеют. Люди в логово не забиваются. Уже ведь утро, так? Пускай еще очень раннее, серенькое, тоскливое - но утро! Солнце (которого не видно за облаками) уже взошло. И Зверь принял облик человека. А люди не забиваются в тесные земляные норы, чтобы вылизать шерсть и вздремнуть после ночной охоты... Люди предпочитают дома. Пускай старые, полуразвалившиеся, со сгнившей крышей и заколоченными окнами. Для оборотня сойдут и такие. У Ахабьева вспотели ладони. Тук... Тук... Тук... Тук... Опять? Или это не кровь стучит в моей голове? Или это... ветер играет неплотно прикрытой дверью?! Он здесь! - обожгла мысль. Ахабьев перехватил поудобнее обрез и локтем пощупал, на месте ли сверток. Зверь не ушел! Его логово здесь! Я почти загнал его! Мелкими, кошачьими шажками Ахабьев двинулся в сторону ближайшего дома. Нервы натянулись как струны. На лбу, у самых кончиков волос выступила испарина. Кожу на затылке свело. Пальцы так сжали ложе обреза, что ногти побелели. В горле было сухо и слегка першило. Успокойся, приказал себе он. Расслабься. Ты слишком напряжен. Зверь никуда не уйдет. Он устал не меньше тебя. У него нет одежды и оружия; ему холодно и страшно. Его бьет озноб, и он понимает, что его загнали в угол... А впрочем... Ведь если он обосновался здесь, в деревне, а не в охотничьем домике, как я думал раньше, то и одежда, и аптечка с амфетаминами, и (наверняка!) оружие у него под рукой. И я вполне могу нарваться на выстрел сквозь дверь. Рановато расслабляться. Неравномерное постукивание доносилось откуда-то справа, издалека, с того конца улицы. Там, где мы нашли труп пенсионера... Все сходится, подумал Ахабьев. Он там. Хватит строить догадки. Надо просто пойти и убить его. Вперед, охотник! Короткими перебежками, прижимаясь к забору, согнувшись и с обрезом наперевес он миновал несколько домов, рывком перебежал на другую сторону улицы, перемахнул через низенький забор, прокрался по маленькому и запущенному палисаднику, где одно-единственное чахлое деревце густо заросло кустами омелы, и залег за колодезным срубом. Прямо перед ним стоял скособоченный одноэтажный домик с забитыми крест-накрест окнами. Дверь была приоткрыта и легкие порывы ветра постукивали ею о косяк. Тук... Тук... Тук... Тук... Ахабьев по очереди вытер ладони о штанины, очень осторожно, чтобы не клацнуть, сдвинул вправо головку затвора и переломил обрез, вынул патроны и проверил капсюли. Снова зарядил и закрыл обрез. Большим пальцем сдвинул шершавую пуговицу предохранителя. На всякий случай оглянулся и посмотрел через плечо. Задержал дыхание, досчитал до десяти, медленно выпустил воздух сквозь плотно сжатые зубы и метнулся к двери. Там было крылечко, маленькое, всего две ступеньки, и он едва не споткнулся о первую, но устоял, сохранил равновесие, и распахнул дверь, ворвался в сени, вышиб ногой вторую дверь, она совсем сгнила и разлетелась по досточкам, рассыпаясь мелкой серо-желтой трухой, а в лицо дохнуло затхлым, застоявшимся смрадом, но он был уже внутри, вскинул обрез, палец лег на спусковой крючок... Стрелять было не в кого. В доме было пусто. Только в углу стояла проржавевшая кровать с остатками матраса, да валялась на полу пара колченогих табуреток... Возле кровати лежал полуистлевший собачий труп. Сквозь щель между ставнями пробивался тоненький лучик света, в котором танцевали разбуженные пылинки. Пусто... Ахабьев привалился к стене и опустил обрез. - Пусто... - прошептал он. У него внутри все онемело. Он не чувствовал ни обиды, ни разочарования. Не было горечи, досады, злости. Не было вообще ничего. Одна лишь пустота. Так всегда бывало после неудачной охоты. x x x "Я хорошо помню эти тетради. Обтянутые темно-малиновым сафьяном, с золотым гербовым тиснением на обложке и плотными листами мелованной бумаги, исписанными убористым отцовским почерком... Сейчас передо мной лежит то, что осталось от дневников моего отца. Стопка обугленных, пожелтевших листов бумаги. Разрозненные страницы дневников, чудом уцелевшие в огне... Наиболее сохранившаяся страница озаглавлена: "О метаморфозе". Я приведу текст полностью: "Полная луна метаморфозе способствует, но не причиняет оную. (бумага почернела от пламени, и два следующих предложения разобрать не удалось - А.М.) ...Также следует различать метаморфозу телесную и духовную. Если первая мгновенна и... (тут неразборчиво - А.М.) ...то духовная субстанция, по-видимому, обладает некоей инерцией, и сменив телесную оболочку на звериную, вервольф еще некоторое время остается человеком по образу мысли, медленно вживаясь в чуждую ему шкуру Зверя. То же происходит и... (в этом месте бумага прогорела насквозь - А.М.) ...Следовательно, именно в момент метаморфозы, в краткий период конфликта тела и души, Зверь наиболее уязвим и беспомощен, и охотнику надлежит этим воспользоваться для того..." (дальше только пепел - А.М.) Мне больно даже думать о том, сколько бесценных сведений о природе Зверя погибло в огне! И в то же время, чем больше я думаю об этом, тем глубже начинаю понимать, что толкнуло моего отца на такой решительный шаг... Не каждый сможет жить с грузом запретных знаний. И никто не пожелает ребенку своему подобной судьбы. Отец хотел защитить меня, но он забыл простую истину: нам не дано выбирать судьбу. Судьба выбирает нас..." Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева, унтер-егермейстера Его Императорского Величества. x x x Руну начертали торопливо, в спешке и крайне неаккуратно. Но это была именно руна, а не случайное переплетение трещин в древесной коре: две вертикальные линии соединяются одной диагональной, образуя букву "И", а третья черта, тоже вертикальная, но вдвое короче других, пересекает косую линию точно посередине. Что за бред... Ахабьев поморщился и помассировал затылок. Приступ дурноты отступил, и хотя перед глазами все еще мелькали черные мушки, а голова пульсировала болью, он чувствовал себя вполне сносно. К тому же, если бы не кратковременное помутнение, когда в глазах потемнело, и земля покачнулась под ногами, Ахабьев бы никогда не заметил руну. Но откуда здесь взяться руне?! Она была выцарапана на замшелом пне, стоявшем посреди небольшой поляны, окруженной непроходимым буреломом из поваленных ветром сосен. Или спиленных - в те незапамятные времена, когда в деревне кто-то жил и ходил в лес за дровами... Но руну вырезали недавно! Надрезы были еще совсем свежие и ярко выделялись на фоне темно-зеленого мха и почерневшей от сырости коры. Ахабьев провел пальцем по очертаниям руны, вспоминая все, что он знал об этом знаке. Руна "вольфсангель" - "волчий крюк". Использовалась древними германцами для отпугивания волков. Против оборотня бессильна. Отец Ахабьева, следуя логике ученого-рационалиста, однажды предположил, что для вервольфа руну следует обернуть, "инвертировать", превратив ее в латинское "N" с третьей вертикальной риской... Предположение оказалось беспочвенным. В этом Ахабьев убедился сам - шесть лет назад. Зверь игнорировал все руны, обереги, амулеты, филактерии, распятия, мезузы и прочие символы, призванные ограждать жилище от зла. Зверь просто не обращал на них внимания, и теперь Ахабьев больше полагался на обрез, чем на каббалистику... Но кто мог начертать здесь эту руну? И зачем?! Чтобы волки обходили стороной замшелый пень посреди леса? Бред... А если не бред? Если эта руна действительно должна отпугивать волков именно от этого пня? А? Нет, сказал себе Ахабьев. Не сходится. Каких еще волков? Если Зверь убил даже того облезлого бродячего пса в деревне, то неужели он стал бы терпеть волка-конкурента на своей охотничьей территории? И что такого особенного в этом пеньке? Неужели... Этого не может быть, подумал он, глядя на узкую щель между годовыми кольцами на шершавой поверхности пня. Мне просто не может так повезти. Это даже не удача. Это чудо. Не больше и не меньше... Он вытащил из-за пазухи сверток и дрожащими пальцами начал распутывать бечевку. Затянул узел, впился в него зубами, затянул еще сильнее, выхватил охотничий нож и распорол бечевку вместе с холстом. Воткнул нож в землю, нетерпеливо размотал продырявленную ткань и обхватил ладонью прохладную обсидиановую рукоять. x x x "Дабы высвободить силы природные и надприродные, Зверю необходим предмет, имеющий свойство эти силы аккумулировать для дальнейшего индуцирования метаморфозы. Предмет этот, имеющий форму ритуального кинжала, безусловно может служить и оружием против Зверя..." - в этом абзаце отец, по-видимому, ведет речь о том обсидиановом кинжале, чье происхождение остается для меня загадкой. Письмена, покрывающие клинок, напоминают арабскую вязь (хотя таковой не являются - никто из лучших лингвистов Санкт-Петербурга и Москвы не смог опознать скопированную мною надпись). Резьба на рукояти представляет собой узор, скорее характерный для северных народов (в частности, грозные викинги украшали свое оружие подобными орнаментами). А то, что кинжал выполнен из цельного куска обсидиана (черного с красными прожилками), который, как известно, является застывшей вулканической лавой, наводит на мысли о языческих капищах римских богов во времена извержения Везувия и гибели Помпеи и Геркуланума... Я могу лишь предположить, что кинжал был найден моим отцом где-то в Османской Империи, когда в 1829 году молодой дипломат Матвей Семенович Ахабьев после подписания Адрианапольского мира выехал в Константинополь, пересек Босфор, а потом под вымышленным именем и с тайной миссией проехал через всю Турцию, добравшись до Эриванской губернии и побывав по дороге в Анатолии и Каппадокии. Из этой поездки отец привез два ятагана дамасской стали (позже они украшали ковер в нашей гостиной), красную феску с черной кисточкой (отец не говорил по-турецки и выдавал себя за грека-ренегата, верного султану и вынужденного покинуть мятежную родину), длинную трубку с изогнутым чубуком (он курил из нее опиум в тот день, когда сжег свои дневники и застрелился) и, со слов моей матушки, четыре новых шрама, заработанных на службе Отечеству... Вполне возможно, что и обсидиановый кинжал был в числе этих сувениров. Впрочем, дед мой и прадед предпринимали рискованные вояжи и в более экзотичные края, и родиной кинжала может оказаться как Ост-Индия, так и Персия, а письмена - иметь отношение к древней форме санскрита или фарси..." Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева, унтер-егермейстера Его Императорского Величества. x x x Клинок скользнул в щель легко и без малейшего сопротивления. Ахабьев попытался раскачать кинжал, но твердое, как камень, дерево плотно обхватило обсидиановое лезвие, не оставив даже легкого зазора. Кинжал вошел в разрез на пне, как в свои собственные ножны. По самую рукоять. Где-то через полторы минуты Ахабьев вспомнил, что людям надо иногда дышать. Он с шумом выдохнул и сдавленно закашлялся, превратив кашель в подобие судорожного смеха. По его лицу блуждала кривая ухмылка, а глаза с безумной одержимостью пялились на торчащий из пня кинжал. Правая рука по-прежнему сжимала скользкую и холодную рукоятку. Ахабьев вдруг понял, что боится отпустить кинжал; боится, что обсидиановый клинок провалится в щель и исчезнет навсегда. Удача впервые улыбнулась охотнику. И он не мог в это поверить. Он ждал подвоха от судьбы. Какой-нибудь подлости в самый последний момент... Глупости, одернул себя Ахабьев. Чепуха. Суеверным стал? Тогда не каркай. Все будет хорошо. Все уже хорошо! То, что я наткнулся на этот пень - это даже больше, чем просто хорошо. Больше, чем везение. Больше, чем счастливая случайность... Это шанс, который выпадает раз в жизни. И я его не упущу. Я не имею права его упустить. Он закрыл глаза и опустил голову на грудь. Смахнул тыльной стороной ладони мелкие капельки пота, выступившие на лбу, у самых корней волос. Его начинало знобить, а когда он открыл глаза, перед ними опять заплясали черные точечки. Это простуда, подумал он. Или чего похуже. Этой ночью я вполне мог подхватить и воспаление легких... Плевать. Теперь меня ничто не остановит. Я уже на финишной прямой. Осталось всего ничего - убить Зверя. Потом можно будет и умереть от пневмонии... Но только потом! Мне надо продержаться еще один день. Один день и одну ночь. Даже меньше: один день и один вечер. Потому что Зверь придет на эту поляну именно вечером. Как стемнеет. Когда солнце упадет за горизонт, он придет сюда. Придет снова. В пятый раз за это полнолуние. Он опустится на колени, как Ахабьев сейчас, и достанет кинжал. Точно такой же, из обсидиана. Брат-близнец того, чью рукоятку тискает Ахабьев. Зверь воткнет кинжал точно в щель, как делал это раньше. (Ахабьев поразился силе Зверя: чтобы загнать клинок в пень, человеку потребовалась бы киянка, а Зверь обошелся своими мускулами - просто воткнул кинжал с первого раза, легко, как в масло, и потом всегда попадал в то же место). Зверь встанет с колен, отряхнется, отступит на два шага назад. Разденется, сложит одежду и запихнет ее вон под тот поваленный ствол. Посмотрит на небо. Разомнет мышцы шеи, похрустит позвоночником, проделав пару энергичных наклонов и поворотов корпуса. Нагнется, коснувшись земли кончиками пальцев, как бегун на низком старте. Исподлобья взглянет на обсидиановую рукоять, торчащую из пня. И молнией метнется к ней, отталкиваясь от земли и рыбкой пролетая над кинжалом. Он кувыркнется в воздухе... и приземлится уже Зверем - не только изнутри, но и снаружи. Все это промелькнуло перед внутренним взором Ахабьева так явственно, как будто он уже видел метаморфозу Зверя. Видел, как видят сны: когда не в силах что-то изменить и можешь только наблюдать; когда понимаешь, что эта залитая лунным светом немая призрачная сцена - фантасмагория, мираж, сон разума, рождающий чудовищ... но проснуться ты не можешь. В этот раз все будет по-другому, решил Ахабьев. Я не дам ему приземлиться. Я выстрелю, когда он прыгнет. Собью его в полете. Всажу в него картечь из обоих стволов, а когда он рухнет на землю, я достану "ТТ" и выпущу в Зверя всю обойму. И если серебро не убьет его, я возьму оба кинжала - свой и его - и вырежу Зверю сердце. Я сделаю это сегодня. Как стемнеет. Надо только немного подождать. И выбрать место для засады, чтобы Зверь меня не учуял. И урвать пару часов сна, чтобы не свалиться в обморок... У тебя еще масса дел, охотник. Хватит стоять на коленях перед этим пеньком. Вытаскивай свой кинжал. Это оказалось не так-то просто сделать. Клинок точно увяз в старом дереве. Он выходил наружу медленно, неохотно, и Ахабьев весь взмок, пока смог освободить лезвие от тесных объятий древнего пня. Щель - у самой сердцевины пня, как раз между потемневшими годовыми кольцами - сразу показалась пустой и зияющей, как открытая рана. Фрейдизм, однако, ухмыльнулся Ахабьев, оборачивая кинжал распоротым холстом и обрывая висящие нитки. Он спрятал сверток за пазуху, встал с колен, отряхнул штанины, нагнулся за бечевкой и охотничьим ножом и снова увидел руну. И все-таки, зачем она здесь? Вырезал ее Зверь, больше некому... Но на черта?! Чтобы ни один волк не вздумал прыгнуть через кинжал и превратиться в человека? Но откуда здесь взяться волку?! Ахабьев машинально поглядел по сторонам. Здесь же все зверье повыбили много лет тому назад. Охотнички-партократы с егерями-холуями. И больше сюда никто на охоту не ездит... Да? А что здесь делает вон тот сопляк с ружьем?! x x x "Я не знаю, кто сказал, что на самый опасный зверь на охоте - это вепрь (ну или там волк, рысь, тигр и т.д.). Как по мне, так самый опасный зверь - это человек. Точнее, человек с ружьем. Еще точнее - дурак с ружьем. Всегда находятся безмозглые кретины, которые прутся в лес, чтобы