можности их потратить, так как по сути эти рабочие есть самые обыкновенные рабы, они даже живут на территории фабрик, по двести человек в одном бараке, и не отапливаемом, прошу заметить, бараке!!! - Ну и что? - пожал плечами Бальтазар. - В феодах им было бы хуже... - Конечно же! "В феодах им было бы хуже"! И это, по-вашему, повод, чтобы обращаться с людьми, как со скотом?! - взвыл Огюстен. - Огюстен, - мягко сказал Феликс. - Если ты не заметил, то моя внучка только что легла спать. Она неважно себя чувствует, и если ты своим криком ее разбудишь... - Понял, - просипел Огюстен. - И так уже голос сорвал... - Он отправил в рот кружок лимона и покачал перекошенной физиономией. - Уф! Кислятина... Бальтазар снова наполнил бокалы и степенно сказал: - Я не припоминаю, чтобы крестьян кто-то силком тащил в города или заставлял идти на фабрики. Это их решение, они его приняли, чего уж теперь кулаками махать? Хотя, - миролюбиво заметил он, - в чем-то вы правы... - От неожиданности Феликс поперхнулся сыром. - Меня самого раздражают эти фабрики, мануфактуры и прочие вонючие постройки в окрестностях Столицы. Неужели нельзя обойтись Цехами и надо возводить эти циклопические сооружения? - Ха-ха! - сказал Огюстен и расстегнул жилет. На лбу француза сверкали крупные бисерины пота. - А вы знаете, дорогой мой сеньор Бальтазар, что одна текстильная мануфактура производит за месяц больше сукна, чем все столичные мастерские Цеха ткачей - за год? - Но раньше мы как-то обходились без мануфактур... - заметил испанец. - Ра-аньше, - насмешливо протянул Огюстен, - раньше и девушки были моложе, и трава зеленее... Раньше были чудовища, которые контролировали прирост населения, и были маги, которые не позволяли крестьянам высовывать нос за пределы родных деревень. Потом чудовищ и магов объявили Злом и истребили, результаты чего мы и пожинаем сегодня. Раньше Злом были маги, скоро Злом окрестят фабрикантов. И тоже истребят. Если смогут. Начало этого увлекательного процесса мы имеем возможность наблюдать воочию... - При всем моем уважении к вашим несравненным аналитическим способностям, - сказал Бальтазар, тщательно выговаривая слова, - должен напомнить, что в вопросах природы Зла вы разбираетесь столь же хорошо, как я - в китайской опере... В голосе Бальтазара появилась опасная вкрадчивость, которая заставила Феликса вмешаться: - А если вы спросите меня, то я считаю, что во всем виновата погода... - Это еще почему? - нахмурился Огюстен. - Посуди сам: во время метели фабрики не работали, так? И вместо того, чтобы вкалывать по шестнадцать часов в сутки, угнетенные труженики бездельничали и слушали смутьянов, подосланных цеховиками. Началось... э... брожение умов, и в итоге сегодня ночью у жандармов будет много работы. Хотя Сигизмунд полагает... - И Феликс слегка заплетающимся языком изложил вкратце мысли Сигизмунда о сакральной природе декабря. Какое-то время оба гостя смотрели на него уничижительным взглядом, как на ребенка, влезшего в разговор взрослых, а Феликс с невинным видом пил коньяк и жевал сыр. Потом Огюстен, смекнув, что его и Бальтазара опять развели по углам, заявил беспечно: - Старый добрый Сигизмунд! Все на свете готов объяснить мистикой! А хотите, я сейчас докажу, что во всем виноваты герои? - Докажи, - милостиво разрешил Феликс. - С удовольствием. Итак, ты говоришь, что... э... брожение умов было вызвано кучкой проходимцев, нанятых цеховиками. Замечательно! Теперь объясни мне, с какой стати рабочие после шестнадцатичасовой смены станут вдруг прислушиваться к призывам наемных смутьянов? Да у них же на морде написано - жулье! Ан нет. Прислушались. На площадь вышли. Это в такую-то погоду, когда собаку на улицу выгонять жалко! Представь себе: жили себе тихо-мирно, пахали как проклятые, и утешали друг дружку тем, что в феодах было хуже. Потом пришел смутьян, залез на бочку, толкнул речь и толпа отупевших от каторжного труда рабов моментально превратилась в грозное политическое оружие - настолько грозное, что даже его создатели, цеховики, оказались не в состоянии его контролировать. Фантастика! - Я же не говорю, что все было именно так... - лениво возразил Феликс. - А именно так все и было! - с жаром воскликнул Огюстен. - Я не оспариваю твою версию, напротив, мне она представляется наиболее вероятной, но я хочу понять - почему это произошло? С какой стати тысячи изнуренных людей пошли следом за проходимцем, который никогда не держал в руках инструмента тяжелее вилки? Кем он стал для них? - И кем же? - Героем! - торжественно возвестил Огюстен. - Они долгие годы жили в рабстве. Они свыклись с мыслью, что люди бывают маленькие, как они, и большие - как маги, которые их порабощают, и герои, которые их освобождают. А сами они - никто, толпа, их дело сидеть и ждать, пока их поработят или освободят. А кто их приучил к такой мысли? Вы! Вы, господа герои, профессиональные победители чудовищ и убийцы магов. Зачем им, маленьким слабым человечкам, напрягаться и вспоминать о чувстве собственного достоинства и элементарном инстинкте самосохранения, когда на то есть герои? Такие славные парни, что защищают справедливость, борются со Злом и постоянно суют свой нос в чужие дела! Кикимора в болоте завелась, детишек таскает? Пиши жалобу в ближайшую командорию, приедет герой и всех спасет. Маг распоясался, вампиром обернулся и кровь из людей пьет? Пиши жалобу, герои разберутся! Фабриканты обнаглели, детей к станкам ставят?.. Терпи. Фабрикантами герои не занимаются. Брезгуют мелочевкой. Им троллей да гоблинов подавай, а уж с фабрикантами вы, ребята, сами... А что они сами могут? Они люди маленькие, их дело - героя ждать. А проходимец он, или настоящий драконоубийца - дело десятое... Бальтазар хмыкнул, а Феликс спросил: - Ты действительно не видишь разницы между проходимцем и героем? - Я - вижу. А толпа - нет. Толпе нужен герой. Точка. Когда настоящего, дипломированного героя под рукой не оказывается, толпа выбрасывает наверх первого попавшегося жулика... - А зачем? - перебил Феликс. - Что - зачем? - Зачем толпе нужен герой? - Чтобы вести ее за собой, разумеется! - удивился Огюстен. - Бальтазар, - обратился Феликс к драконоубийце, - скажи мне, как другу... За всю твою долгую и трудную карьеру героя тебе приходилось водить за собой толпу? Ну хоть один разочек? - Было дело, - кивнул испанец, изучая бутылку бургундского. - Как сейчас помню: я впереди, на белом коне, а они за мной, с дрекольем... Чуть не догнали, сукины дети... Куда ты штопор задевал? - Я же в фигуральном смысле! - возмутился Огюстен. - Ах, в фигуральном... - усмехнулся в усы Бальтазар, вкручивая штопор в пробку. - В фигуральном смысле, милый мой Огюстен, - сказал Феликс, - мы, герои, тоже люди маленькие. Вон у меня неделю назад кран на кухне сорвало. Вода - фонтаном! А пришлось сидеть и ждать, пока придет слесарь и починит... - При чем здесь это?! - кричал Огюстен, но Феликс его уже не слушал. Вечер, начатый с глотка шнапса, продолженный хересом за обедом, виски - после обеда и коньяком перед ужином, было бы крайне неразумно завершать легким вином, и от бургундского Феликс отказался: он и так уже осовел от выпитого и начинал клевать носом, соскальзывая в полудрему. К тому же, Бальтазар сегодня был на удивление миролюбив, и на наскоки Огюстена отвечал рассеянно и невпопад, тем самым совершенно дезориентируя задиристого француза, и Феликс позволил себе расслабиться. Он уснул, и впервые за последние тридцать лет увидел сон. Он не запомнил его - видение изгладилось из памяти в момент пробуждения, и он долго потом пытался вспомнить, что ему снилось, но все усилия были тщетны, и в душе осталось только смутное, неуверенное ощущение, что он забыл что-то такое, что могло изменить его жизнь... Он проснулся с металлическим привкусом во рту. В комнате было темно. Свечи укоротились почти вдвое, и бутылка из-под виски покрылась бугристыми и похожими на кораллы наростами расплавленного стеарина. Камин едва тлел; Бальтазар и Огюстен перебрались за обеденный стол и, отодвинув пустые тарелки, продолжали заниматься каждый своим делом: Огюстен рассуждал о том, зачем на самом деле нужны герои, а Бальтазар приканчивал бургундское. В торце стола Феликса дожидался его ужин: салат с тресковой печенью и холодная телятина. - А, проснулся! - обрадовался Огюстен. Его уже порядком развезло от выпитого, и он чересчур размашисто жестикулировал. - Что это за хозяин такой, что напивается раньше гостей? Непор-рядок! Бальтазар был еще более-менее трезв (сказывалась многолетняя практика), но уже достаточно угрюм, чтобы даже у Огюстена пропала охота его провоцировать. Феликс потер глаза, встал с кушетки и с хрустом расправил плечи. - Прислугу мы отправили спать, - доложил Огюстен. - Ты не против? Вон твой ужин! - Спасибо... - сказал Феликс и не узнал собственного голоса. - Кгхм! Бальтазар, плесни мне вина, будь добр... В комнате чего-то не доставало. Что-то было не так, как раньше, но Феликс не мог понять, что? Он подошел к камину и поворошил кочергой серебристую коросту пепла, взметнув в дымоход сноп искр. Потом подбросил в огонь дров, и камин снова весело запылал. Но чего-то по-прежнему не хватало... "Часы, - сообразил он. - Часы в прихожей остановились. Раньше тикали, как метроном, а теперь стало тихо. Надо завести!" Часы купила Ильза, которой периодически изменял ее вкус к дорогим и некрасивым вещам, и она, пускай и по ошибке, приобретала предметы, на которые можно было смотреть без содрогания. Большие напольные часы с боем были как раз таким случаем: из темного полированного дерева, с матово поблескивающими гирями, римскими цифрами на циферблате и похожим на гитарный гриф маятником, часы выглядели солидно и уверенно, не бросаясь в глаза показной роскошью. Сейчас оба бронзовых цилиндрика опустились только до середины положенной им дистанции, но маятник висел неподвижно. Феликс толкнул его, и механизм принялся размеренно клацать. Тут Феликс понял, что не имеет ни малейшего представления о том, сколько сейчас времени, и вернулся в столовую. - Огюстен, ты не подскажешь, который час? - Понятия не имею! Мои остановились в четверть одиннадцатого... - пожаловался француз, выудив из жилетного кармана часики в дешевом стальном корпусе. "Странно", - подумал Феликс. То же самое время показывали и стрелки часов в прихожей. Можно было подняться за брегетом в свою комнату, но шляться по дому со свечкой в руке ему расхотелось, и он, усевшись за стол, принялся без всякого аппетита ковырять салат. Только сейчас он понял, что Бальтазар не просто угрюм, но мрачен, как грозовая туча, и причина этого лежит отнюдь не в алкоголе. Даже если сейчас было только одиннадцать, а на самом деле, наверное, больше, то Себастьяну давно пора было объявиться. "Так, - подумал Феликс. - Что-то случилось. В лучшем случае парня забрали в участок. В худшем..." О худшем Феликс предпочитал не думать. Огюстен же тем временем продолжал как ни в чем не бывало жонглировать словами и упражняться в софистике, доказывая, что именно герои всему виной. Не встречая ровным счетом никаких возражений со стороны Бальтазара, Огюстен разошелся вовсю и чесал языком без остановки. - Прогресс, - рассуждал он, - это вам не какой-то кадавр, которого можно легко одолеть путем усекновения головы и прочих выступающих частей тела. Прогресс нельзя победить мечом! Его вообще нельзя победить или хотя бы остановить! Прогресс - это снежный ком, два столетия пролежавший на вершине горы и теперь наконец-то сорвавшийся вниз чудовищной лавиной, сметающей все на своем пути. А кто сдерживал эту лавину? Маги, слуги Хтона и воплощения мирового Зла... Вот и выходит, что джинна из бутылки выпустили герои, столь прилежно истребившие магов, а теперь, когда этот джинн бушует по всей Ойкумене, герои делают вид, что им нет до этого никакого дела. Вы знаете, Бальтазар, я всегда был невысокого мнения об умственных способностях героев, но что меня действительно поражает, так это ваша нынешняя щепетильность и страх во что-либо вмешаться. Герои самоустранились от общественной жизни, и общество быстренько подыскало им замену, но какую! Ужас!.. Право слово, я никак не ожидал от вас такой... безответственности, чтобы не сказать - трусости. Набедокурили - и в кусты, тоже мне, герои! И тут чаша терпения Бальтазара переполнилась. Он привстал, перегнулся через стол и ухватил Огюстена за грудки, наматывая его манишку на кулак. - Послушайте, вы! - прошипел Бальтазар. - Господин теоретик! Сотни парней, мизинца которых вы не стоите, отдали свои жизни, чтобы такие уроды как вы могли рассуждать о роли героев в жизни общества. Потрудитесь уважать память этих парней, мсье Огюстен, а иначе мне придется выбить из вас всю спесь! - Что за манеры, сеньор драконоубийца? - хрипел полузадушено Огюстен. - За неимением аргументов переходим к рукоприкладству? - Я жду извинений, - угрожающе сказал Бальтазар, приподнимая и слегка встряхивая француза. - Извинений передо мной и Феликсом лично, и перед всеми героями, которых вы только что оскорбили! - Я? Оскорбил? - удивился Огюстен, медленно багровея лицом и с трудом сохраняя самообладание. - Да что вы в самом деле, я и в мыслях-х-х... - Ну?! - прорычал Бальтазар. На его висках вздулись узловатые веревки вен, а на лбу выступил пот. - Ну?!! - Хватит! - Ладонь Феликса с треском врезалась в столешницу. - Прекратить! Отпусти его! Немедленно! Секунду-другую Бальтазар продолжал смотреть в налитые кровью глаза Огюстена, а потом отшвырнул пухлого француза и, тяжело дыша, опустился на стул. - Какой вы, однако, агрессивный... - выдавил с кривой полуулыбкой Огюстен, потирая шею. - В вашем возрасте это вредно... - Еще один такой инцидент, - внушительно сказал Феликс, - и я вас выгоню. Обоих. Учтите на будущее. - Учтем, - уже почти весело сказал Огюстен. - Непременно учтем, правда, сеньор Бальтазар? Испанец в два жадных глотка осушил бокал с вином и буркнул: - Извини, Феликс. Я погорячился... - Папа? - раздался у Феликса за спиной чуть испуганный голос Йозефа. Феликс обернулся. Йозеф стоял в одной ночной рубашке и смешном колпаке с помпоном. Он был бледен, и рука, сжимавшая подсвечник, слегка дрожала. - Да? - удивленно спросил Феликс. - В чем дело, сынок? Мы вас разбудили, да? Ты прости, мы тут слегка развоевались... - Папа, - сказал Йозеф. - У Агнешки жар. Надо сходить за доктором. 7 Обычно укладывание Агнешки спать - дело, казалось бы, нехитрое и привычное - превращалось в процедуру настолько долгую, сложную и трудоемкую, что когда сегодняшним вечером внучка сама изъявила желание отправиться в постель, Феликс посчитал, что причиной этого намерения стала давняя боязнь темноты, которой девочка страдала с трехлетнего возраста - боязнь сильная, доходящая порой до панического ужаса, и, увы, запущенная по воле Ильзы и Йозефа, не позволивших Феликсу "искалечить детскую психику изуверскими методами героев" и отучить Агнешку испытывать страх перед потемками раз и навсегда. Но сейчас, проходя в свой кабинет мимо комнаты Агнешки и замирая под дверью, откуда доносились тихие стоны и горячечное бормотание, перемежаемое успокаивающим воркованием Ильзы, Феликс ругал себя на чем свет стоит и мысленно давал себе пинка за то, что не смог отличить хворь от испуга и еще посмел подтрунивать над занемогшей внучкой! Побороть чувство вины и перестать корить себя Феликс мог только одним способом, а именно - безотлагательно приведя в внучке доктора, и именно за этим он и направлялся в свой кабинет. При всем своем скепсисе касательно прогнозов Огюстена, Феликс все же хотел свести риск к минимуму и самым старательным образом подготовиться к вылазке в Город. Войдя в кабинет, он первым делом выволок из-под стола дорожный сундук и достал из него старую лампу "летучую мышь" и пузырек с загустевшим маслом. Фитиль занялся неохотно, и от запаха нагретого металла и горелого масла у Феликса защемило сердце. Эта лампа, как и любой другой предмет, извлеченный из окованного железом сундука, могла разбудить такое количество совершенно неуместных сейчас воспоминаний, что Феликс поспешил задуть огонек и отставить "летучую мышь" в сторонку, приступив к сосредоточенному переворачиванию содержимого сундука. Память его не подвела: на самом дне, под холстиной, к тихой радости Феликса обнаружились меховые унты, которые он тут же и обул. Теперь следовало подумать об оружии. Мысль о мече он отбросил сразу: в такой мороз человек с подрезанными сухожилиями (обычный способ гуманного вразумления уличной швали) к утру гарантированно превратился бы в труп, а убийство людей Феликсу всегда претило, и поэтому он остановил свой выбор на короткой и гибкой дубинке из кожи носорога, привезенной из Африки и усовершенствованной путем закладывания свинчатки в ударную часть. Одного взмаха этой вещицей хватало, чтобы нокаутировать быка, но проблема заключалась в том, что у толпы слишком много голов, чтобы каждую можно было отоварить в порядке очереди - а именно столкновения с толпой Феликс опасался куда больше, чем всех бандитов вместе взятых. В другой ситуации он бы еще, пожалуй, поразмыслил над этой проблемой, но сейчас, когда за стеной металась в бреду его внучка, он действовал без колебаний. За ровными рядами обтянутых в сафьян томиков подарочного издания "Анналов" в задней стенке книжного шкафа был укрыт тайник, который он не открывал со Дня Героя. Комбинацией замка была дата рождения Агнешки... "Сигизмунд мне голову оторвет", - хмуро подумал Феликс, вытягивая увесистый фолиант. Ключ от него был приклеен кусочком липкой ленты для мух к нижней поверхности письменного стола. "Кто бы мог подумать, что самое мощное и самое секретное оружие героев может понадобиться для таких прозаических целей, как распугивание толпы... Что творится с этим миром?!" - спросил себя Феликс и открыл фолиант. Скорее всего, это была идея Сигизмунда - придать футляру для оружия форму книги; старик любил распространяться о силе, даруемой знаниями... Разумеется, никаких страниц в фолианте не было, а была подкладка наподобие той, в которой покоились эсток и дага Феликса. Только углубления в этой подкладке были необычными: два продолговатых по бокам и два - круглое и грушеобразное - посередине. В круглом лежала маленькая коробочка, заполненная свинцовыми шариками размером с фалангу большого пальца; а грушеобразное углубление заполнял собой пенал из выскобленного оленьего рога, настолько тонкий, что сквозь полупрозрачные стенки был виден иссиня-черный зернистый порошок. Но вовсе не свинцовые шарики, и даже не загадочный порошок Сигизмунд велел беречь как зеницу ока: два предмета, уложенные в продолговатые углубления подкладки, и формой напоминающие ложа ручных арбалетов с продольными трубками там, где полагалось быть углублению для стрелы, и были тем самым чудо-оружием героев. ...Первые огнестрелы были фитильными и жутко неудобными в обращении: герои прихватывали их с собой только в том случае, если предстояла встреча с гиппогрифом, ценохоркой или другой массивной тварью, убивать которую вручную - запаришься; но лет десять назад нюрнбергский мастер, имя которого было большей тайной, чем родословная Бальтазара, не только навострился делать компактные и легкие огнестрелы, но и изобрел пружинно-колесцовый замок, который позволял держать по взведенному огнестрелу в каждой руке и стрелять два раза подряд - и тогда эти шумные, но грозные устройства стали применяться героями и против магов. Феликсу порой казалось, что именно изобретение огнестрела приблизило кончину магов, хотя, конечно же, это не объясняло, почему перестали рождаться новые маги... Черный порошок, в просторечии - порох, выдавал героям Сигизмунд лично, и узнать его, пороха, состав и способ приготовления было невозможно; ну а шарики-пули каждый герой отливал самостоятельно. Эта пара огнестрелов слегка отличалась от той, что Феликс потерял в Каринхале: и рукоятки были изогнуты сильнее, и стволы - чуточку короче, но клейма на стволах (коронованная змея, фирменный знак таинственного оружейника) и - самое главное - замки оставались точно такими же: Феликс привычно завел ключом колесико, проверил винт, фиксирующий кремень, прицелился в окно и потянул за спусковой крючок. Раздался щелчок, шипение, кремень коротко взвизгнул об колесцо, и брызнул сноп ярких искр. Феликс повторил операцию со вторым огнестрелом, убедился, что пружина не ослабла, отмерил и насыпал порох, и чисто машинально, повинуясь автоматизму движений, обернул свинцовые шарики в пыжи и затолкал их шомполом в стволы. Уже взводя заново колесики, он осознал, что стрелять сегодня если и придется, то только в воздух, и пули здесь явно лишние, но не разряжать же теперь огнестрелы, да и каким образом?.. И так сборы отняли непозволительно много времени! Надо было торопиться, и Феликс сунул дубинку за голенище унта, огнестрелы прикрыл плащом и спустился вниз. С Бальтазаром они обо всем договорились еще в столовой (короткий обмен взглядами, и испанец молча кивнул, соглашаясь остаться на страже), а вот то, что Огюстен облачился в шубу и, нахлобучив по самые брови свою норковую шапку, спросил деловито: - Так мы идем или нет?! - стало для Феликса настоящим сюрпризом. "Мы? - поразился Феликс. - Чего это он вдруг?.." - Одну минутку, - сказал он французу и поманил к себе Бальтазара. - Что еще? - буркнул тот. - Держи, - сказал Феликс, протягивая другу один из огнестрелов. - На кой?.. - На всякий случай. Пусть будет... - Ладно... - хмыкнул в усы Бальтазар. - Пусть будет... - Ну чего вы там копаетесь?! - разгорячился Огюстен. - Уже иду, - сказал Феликс и затеплил "летучую мышь". - Йозеф, мы скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет... Ледяной ветер нахально ворвался в прихожую, всколыхнув огоньки свечей, и Феликс, закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и стужу. Тотчас заслезились глаза, на ресницы налипли снежинки, а горло будто забило комком снега; Феликс поморгал и сглотнул пару раз, ежась и закутываясь в плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять вперед, прижимая подбородок к груди и украдкой вдыхая воздух онемевшим носом. - Лампу подними, - скомандовал Огюстен. - Ни видно же ни черта! Феликс вытянул руку с "летучей мышью" над головой, но легче от этого не стало. Уже в двух шагах свет беспомощно вязнул в густой, как творог, и черной, как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и ночи. От фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и на этом желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой, рассыпаются мелкой крошкой по земле, ударившись об унты, а за пределами светового пятна бушевала дикая, первозданная стихия, утробно рыча и потрясая седыми космами, и казалось, что именно свет лишает бурю силы, отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей... Огюстен что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке от спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и вьюга завывала совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания временами прорывался надсадный рев, природу которого Феликс установить затруднялся. - Что это? - проорал он в ухо Огюстену, когда вдалеке снова взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику. - Заводской гудок! Сирена! За Городом! - отрывисто объяснил француз. "Какому идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?" - задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы: - Где живет этот доктор? - В Старом Квартале. И не просто в Старом Квартале, а на склоне Драконьего холма, буквально в двух шагах от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось под гору, невзирая на упругие удары встречного ветра, от которого плащ Феликса раздувался, как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны, как по пшеничному полю; под ногами была сплошная корка льда, и если рифленые подошвы унтов обеспечивали хоть какое-то сцепление, то галоши Огюстена то и дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз был на грани падения - Феликс успевал подхватить его под локоть в последний момент, чуть не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил Огюстену увязаться за собой. Тащить его было слишком обременительно, а бросить или отправить назад - убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно понимая, что из добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил не слишком деликатное обращение со стороны Феликса, и только изредка бормотал себе под нос что-то малоразборчивое. Таким образом спутники преодолели уже две трети дороги, когда Огюстен не выдержал и взмолился о передышке. По бокам улицы тянулись темные, без единого огонька, громады домов, и, как и везде в Старом Квартале, к подъездам вели короткие, но крутые лестницы, разделенные крошечными палисадниками под окнами. Хватаясь за чугунную ограду палисадника, Феликс буквально подтащил Огюстена к ближайшей лестнице и усадил его на ступеньку. Скелеты деревьев и кустов вкупе с решетчатой оградой давали хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен смог перевести дух. - Не могу... - прохрипел он. - Не могу... больше... Ты... иди... а я... здесь... на обратном пути... меня... - Замерзнешь, дурак. - Один черт... Все равно... не дойду... - Молчи и отдыхай. Дыши носом. Феликс дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно вытолкнул на тротуар. - Вперед! - Погоди... Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет! Феликс прислушался, и с трудом различил дробный перестук копыт. "Трое... или четверо, - определил он. - Галопом. Приближаются". - Эгей! Эге-гей! - заорал Огюстен. И вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое, иррациональное желание спрятаться; убраться с дороги, вжаться плашмя в землю, забиться в темный угол, накрыть голову плащом, замереть и не дышать... словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо. - Заткнись! - прошипел он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за собой к подъезду. Оскальзываясь и едва не падая, он поволок ничего не понимающего француза обратно к лестнице, ни на секунду не задумавшись над причиной своих действий. Его разум отстраненно наблюдал, как руки сами укручивают фитиль "летучей мыши" и прикрывают фонарь полой плаща - задувать огонь было нельзя, на таком ветру зажечь его снова не удастся, отметил разум, пока руки извлекали огнестрел и пороховницу, оттягивали курок и открывали полку... Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра, и Феликс - все так же, бездумно! - насыпал на полку порох, закрыл ее, опустил на место курок, ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал пороховницу и вскинул огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок. После он так и не сможет объяснить, что заставило его убраться с улицы, спрятать фонарь и изготовиться к стрельбе, и он спишет все на пресловутую интуицию, а пока... Пока ему пришлось дважды пнуть ногой барахтающегося рядом Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не следует. Они замерли, и темнота поглотила их силуэты. Мучительно долго ничего не происходило. Феликс сидел, подогнув правую ногу под себя, и, облокотившись о согнутое колено левой, выцеливал мглистую муть, клубящуюся на проезжей части улицы; Огюстен лежал рядом, как огромный пушной зверь, и еле слышно посапывал носом. Сердце равномерно толкалось в ребра, а по спине, аккурат между лопаток, пробежала капелька пота, оставив за собой извилистый горячий след. Монотонный вой метели наложился на гудение крови в ушах, и Феликс уже было подумал, что ему померещилось, и что не было никакого стука копыт, и всадников не было, а были только мечты Огюстена - когда он вдруг различил слезящимися от ветра глазами три... нет, четыре крошечных огонька среди снежных вихрей и ночного мрака. А потом - как-то сразу, мгновенно, без паузы и промедления - в багровых отблесках факелов из мрака вынырнули кони. О, что это были за кони! Демоны ада, а не кони! Могучие, антрацитово-черные зверюги, резко осаженные своими седоками, сначала взбросились на дыбы, молотя копытами воздух, потом протестующе заржали, вгрызаясь в мундштуки, и, всхрапнув напоследок, загарцевали на месте, вдребезги разбивая шипастыми подковами ледяную корку мостовой. От коней валил пар. А вот наездников Феликс разглядеть не смог. Все увидел: и высокие стремена, и звездочки шпор на ботфортах, и мерцание серебристых уздечек, и пылающие факелы, которые быстрыми хищными росчерками вспарывали ночную мглу и замирали, роняя на мостовую с просмоленной пакли сгустки жидкого пламени... Там же, где полагалось быть всадникам, были только плащи - черные, как сама ночь, длинные плащи, покрывающие крупы коней, и хлопающие на ветру, как крылья нетопырей. И самым жутким и леденящим кровь было то, что из-под капюшонов не доносилось ни единого звука. Ни окрика, ни шепота, ни ругани... ничего! Феликс, пытавшийся уложить мозаику своих впечатлений в единую картинку, неожиданно осознал, что целится не в воздух, и не в лошадей, и даже не в ноги наездникам, а в сами эти безмолвные сгустки тьмы под плащами, и если они - нюхом ли, колдовским зрением, как угодно! - обнаружат его и Огюстена, он будет стрелять, чтобы убить. Без тени сомнения. Твердо и хладнокровно. Но стрелять не пришлось. Одна из темных фигур привстала на стременах, залихватски свистнула (у Феликса зазвенело в ушах), и все четыре всадника в черных плащах разом щелкнули хлыстами и вонзили шпоры в лоснящиеся от пены лошадиные бока. Ржание, всхрап, грохот копыт - и всадники на полном скаку пронеслись мимо Феликса и Огюстена, опалив их факельным светом, и растворились во мраке так же молниеносно, как и вынырнули из него. Все стихло, и вой метели показался Феликсу райской музыкой. - Определенно не уланы, - сказал Огюстен и глупо хихикнул. - Дикая охота, - одними губами прошептал Феликс. Он открыл полку огнестрела и вытрусил оттуда порох; потом сунул оружие под плащ и вытянул перед собой правую руку. Она была тверда, как камень. То, что он испытал при виде всадников, менее всего походило на страх. Решимость убивать, готовность и даже желание спустить курок, зуд в указательном пальце правой руки и сожаление, что нет меча - вот что это было. Подобного он не испытывал уже очень давно. - Вставай, - приказал он Огюстену. - Ты не заметил, - спросил, хихикая, француз, на которого встреча с четырьмя призраками и пережитый страх явно оказали тонизирующее действие, - среди них случайно не было коня блед? А? Хе-хе-хе... - Иди давай! Идти Огюстен не мог. Его хватало только на истеричный смех и глупые вопросы. Ноги у него подкашивались, а тут еще и тротуар, как назло, сменился базальтовыми ступеньками, и на каждую такую ступеньку Огюстена приходилось в буквальном смысле заталкивать, упираясь плечом в меховую спину и поддавая ему коленом под зад. Огюстен, как мячик, катился вперед, и продолжал хихикать, как будто происходящее казалось ему забавным, и Феликс даже испугался, не повредился ли француз рассудком, но тут Огюстен тонко, по-бабьи вскрикнул, указал рукой куда-то вперед и затрепыхался, подвизгивая и порываясь ретироваться с улицы. - Что еще?! - Всадник! Там! Опять! Еще один! - Успокойся, это памятник... Георгий Победоносец, понимаешь? - Памятник... - обмяк Огюстен и снова засмеялся. - Памятник! Феликс подхватил его под мышки, втянул на крыльцо и прислонил к дверному косяку. Стучать пришлось долго, и еще дольше он вынужден был перекрикиваться через дверь с глуховатой и насмерть перепуганной старухой-служанкой. Когда дверь наконец-то открыли, и Огюстен провалился вовнутрь, в прихожей их ждали доктор с кочергой в руках, его жена с тяжелым подсвечником, согбенная домработница с кухонным ножом и малыш лет пяти в цветастой пижаме. - Это вы, Феликс! - облегченно воскликнул доктор, который в свое время пользовал и самого Феликса, и Эльгу, и маленького Йозефа, и вполне мог считаться семейным врачом. - Нельзя же так! - укоризненно проговорил он, стыдливо убирая за спину кочергу. В прихожей было так тепло, тихо и уютно, что у Феликса на миг закружилась голова. Тяжелая дверь глухо захлопнулась за спиной, отсекая мороз, вьюгу и темень, и Феликс прикрыл глаза. - Нашатырь! - скомандовал доктор. - Не надо, - сказал Феликс. - Я в порядке. Вы мне очень нужны, доктор. Очень. Доктор смерил взглядом ошалелого от страха Огюстена, по физиономии которого блуждала глупая ухмылочка, и спросил: - Что с ним? - Не с ним, - покачал головой Феликс. - С Агнешкой. У нее жар. Доктор побелел так стремительно, что нашатырь мог оказаться совсем не лишним. - Я... я не могу, - пролепетал он. - Вы что, с ума сошли?! Вы понимаете, чего вы просите?! - Пожалуйста, - сипло сказал Феликс. Налипшие у него на бровях и ресницах снежинки начинали таять. - Нет. Это невозможно, - твердо сказал доктор и подхватил на руки позевывающего малыша. - У меня четверо внуков. Я не могу сейчас уйти из дома. Не просите, Феликс. Я не могу. - Он обнял за плечи жену. - Не могу. Феликс молча посмотрел ему в глаза. - Сделаем вот что, - предложил доктор, отводя взгляд и обретая уверенность в себе. - Сейчас возвращайтесь домой, и скажите Ильзе, пусть поставит Агнешке уксусный компресс, она знает, как. А утром я... - Нет, - сказал Феликс. - Одевайтесь. - Да вы что? Имейте же совесть! Я... - Одевайтесь, - повторил Феликс и окинул взглядом шлафрок, кальсоны со штрипками и тапочки доктора. - Или я заставлю вас пойти так. - Он может, - подтвердил Огюстен. - Вы не сделаете этого! - воскликнул доктор, загораживаясь, будто щитом, уснувшим ребенком. - У меня внуки! Вы не имеете права! - Малыш проснулся и тихо заплакал. Жена вцепилась в рукав доктора и с ненавистью посмотрела на Феликса. - Сделаю, - сказал Феликс бесцветным голосом. - Уж будьте покойны. 8 Судя по частоколу бутылок, выросшему на обеденном столе, Бальтазар успел совершить более чем один рейд в погреб, и теперь сидел на диване с миной коменданта осажденной крепости - осажденной и заведомо обреченной на поражение, однако на лице коменданта читались как гордость за проделанную работу по заготовке припасов на время блокады, так и мрачная решимость идти до конца и не сдаваться до последней капли бургундского... Осада предстояла длительная. Огюстен, слегка заторможенный после столь резких перепадов температуры внутри и снаружи своего ранимого организма, при виде бутылок расцвел на глазах: схватил первую попавшуюся, наполнил до краев пузатый коньячный бокал рубиновой жидкостью, вылакал ее, крякнул от удовольствия и, быстро возвращая утерянные румянец и блеск в глазах, спросил: - Ну что? Продолжим наш Бальтазаров пир? - А причем тут я? - поинтересовался испанец с наигранной апатией в голосе. Феликс содрогнулся. Продолжения дискуссии о важности прогресса и никчемности героев он бы не вынес. Да и зрителей в столовой было слишком много для публичного выяснения отношений между испанцем и французом: Ильза, выдворенная доктором из спальни дочери за избыточную нервозность, мерила шагами расстояние от камина до двери и грызла ногти, вслушиваясь в отрывистые команды доктора и торопливые шаги Тельмы, которая то и дело пробегала вверх и вниз по лестнице, подавая то тазик для кровопускания, то кастрюльку с кипятком, то полотенца (доктор вел себя еще нервознее Ильзы, и бедной служанке доставалось по полной программе: казалось, она вот-вот разревется), а Йозеф, являя собой полную противоположность супруге и будучи спокоен до флегматичности, сидел в изголовье стола и раскладывал пасьянс - маску спокойствия несколько портил легкий озноб, из-за которого Йозеф то и дело ронял карты под стол. Собственно, именно карты и предотвратили очередные наскоки Огюстена на героев. Заприметив колоду, француз позабыл даже о выпивке. - Господа! - удивленно провозгласил он. - Нас же четверо! Как насчет преферанса? Из всех идей, изложенных Огюстеном за сегодняшний вечер, эта была наиболее разумной. Особенно если сравнивать с последней его задумкой, которую он озвучил, когда они уже вышли втроем из дома доктора, и французу приспичило подняться на вершину Драконьего холма и посмотреть, "что там, в Городе, происходит?" Пришлось дать Огюстену по шее, и француз дулся на Феликса вплоть до возвращения домой; теперь же он изъявил желание играть в паре именно с Феликсом, дабы уравновесить мастерство заядлого картежника Бальтазара почти полным отсутствием опыта у Йозефа. Минут десять тишина в столовой нарушалась исключительно заявками игроков, а также раздосадованными восклицаниями Бальтазара в тех случаях, когда его партнер путал преферанс с покером и принимался отчаянно блефовать. Азартные реплики Бальтазара и дрожащий свет оплывших стеариновых свечей живо напомнили Феликсу о десятках, если не сотнях, подобных вечеров, проведенных в странноприимных домах и трактирах по всей Ойкумене, когда ему и испанцу доводилось работать в паре: Бальтазар никогда не отправлялся в командировку без засаленной колоды карт, и если со смазливыми девицами в глухомани иногда было туго, то желающим обыграть столичного франта приходилось выстраиваться в очередь. Дважды - чтобы проиграть и чтобы убедиться, что когда человек так фехтует, то мухлевать ему незачем... На втором этаже что-то грохнуло и перевернулось. - Дура криворукая! - завопил, как ошпаренный, доктор. Ильза, уничтожив последние следы маникюра, замерла и прислушалась к сбивчивым извинениям Тельмы. - Солнышко, - обратился к жене Йозеф. - Сходи, посмотри, что там случилось... - Пять в трефах, - заявил Огюстен, и когда шаги Ильзы стихли на лестнице, заметил мимоходом: - Ты меня сегодня изрядно удивил, Феликс... Удивил и обрадовал... - Пас... - Пас... И чем, если не секрет? - М-м-м... Шесть в червях! - Своим поведением у доктора. "Уж будьте покойны!" - фыркнул Огюстен. - Пас! Это было здорово! - Я не хочу об этом говорить, - твердо сказал Феликс. Бальтазар тоже спасовал и удивленно выгнул бровь, поглядев на Феликса. Феликс качнул головой, и испанец равнодушно пожал плечами. - Пас! - А что было у доктора? - спросил Йозеф. - Ты играй, а не болтай! - сердито посоветовал Бальтазар, оставшийся "болваном". - Надо же... - как ни в чем ни бывало, продолжал Огюстен. - После всех этих заявлений и деклараций о защите справедливости и идеалов добра... Да, ты меня очень удивил! Первый честный поступок героя! - Честный? - переспросил Феликс. У него заломило в затылке. - Ну да! Без демагогии. И лицемерия. Надо - сделал, и точка. И никаких речей о жертвах во имя защиты добра. Согласись, что защищать свою внучку - мотив куда более весомый, чем защищать какое-то там добро... - У вас, мсье Огюстен, сложились весьма превратные представления о мотивах героев... - сказал Бальтазар. - Йозеф, Хтон тебя возьми, на кой ляд ты всучил мне этого валета?! - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался Огюстен. - В чем же они превратные? - Мы никогда не защищали добро и справедливость, - сказал Феликс. - Это не наш профиль. Пусть философы разбираются, что есть добро и что есть справедливость... А наше дело - бороться со Злом и искоренять несправедливость. Люди имеют очень смутные и противоречивые взгляды на то, что такое добро. Зачастую они даже не замечают, когда им делают добро... Человек Зла всегда скажет, что добр