ь одно -- отыскать место и, положившись на судьбу, дождаться первой ладьи. Один, небольшой и не очень далекий, островок мне глянулся. По всем приметам место там было глубокое, а значит, и ладьи его не минуют. Да и топор бросать удобно из прибрежных камышей. Беляна терпеливо ждала. -- Шла бы ты, -- сказал я. -- Я урманской ладьи жду. Уйду морем к варягам. Она дернулась, будто я ударил ее. Сделала шаг назад. Еще один, а потом, закрыв руками лицо, побежала прочь. "Так и должно было случиться", -- устало подумал я. Прикрутил к топору веревку и, скинув рубаху, вошел в воду. Реке я, видно, уже давно стал родичем, и, несмотря на тяжесть тянувшего под воду топора, она не сбивала меня с ног и не засасывала щиколотки в густой ил. Плыть было легко. Мутная словно подталкивала меня к желанному островку. А все же, когда доплыл, почуял, какими тяжелыми стали руки и испугался: "Не докину". И почти в тот же момент увидел летящую на островок ладью. А за ней другую, третью... Богатый урманин шел домой, может, Рюрику равный. "Не докину, не докину", -- билось в голове, и я вновь спустился в реку. С ладьи меня увидели, но особого внимания не обратили. Мало ли какому дурню захотелось на глазах у людей выкупаться? Топор надежно скрывала вода. Я незаметно покачал его. Хорошо, что Неулыба выбрала такой легкий да невесомый. Кидать будет в самый раз, лишь бы силы не подвели. Ладья шла мимо. Киото из варягов уже заметил неладное, закричал на непонятном языке, указывая на меня. В голове у меня было пусто, словно в новой, едва завершенной бочке. Издалека долетел женский голос. Я не оборачиваясь узнал -- Беляна. Значит, вернулась, уговаривать прибежала. Выходит, пора! Топор выметнулся из-под воды, подняв сноп брызг, вертясь полетел над рекой. Варяг у борта завопил истошно, тыкая на него рукой. Веревка натянулась, дернула меня с места. "Достал!" -- подумалось удовлетворенно. А потом хлынул в горло поток воды, сорвало в глубину, вслед за уходящей ладьей. Сперва я ошалел, вспомнилось, как чуть не утонул всего несколько дней назад, а после ощутил в кулаке зажатую намертво веревку и начал подтягивать руками набрякшее тело. Волны плескали в лицо, скрывали ладью, но уже было ясно -- варяги не обрубили пеньку, значит, наблюдают -- долезу ли... Веселятся, наверное. Ну и ляд с ними, главное, не срубили бы, куражась, у самого борта. Думалось, подтягиваться будет легко, а на деле оказалось -- не так уж. Руки болели и ладони жгло, словно не пеньку держал, а каленое железо. Хотелось бросить все, расслабить измученное тело, закачаться на волнах, как те белые птицы, провожая взглядом уходящую ладью. -- Нет, -- шепнул я. Синие губы не повиновались. -- Боги дали жить. Я должен... Что должен? Зачем? В тот миг эти мысли не возникали. Наверное, уже тогда меня поцеловала в губы страшная лихорадка Огнея, и даже река не могла остудить ее жар. Горело тело, и горела вместе с ним душа и мысли. А все-таки я долез. Варяги, вдосталь насмеявшись, сжалились, а может статься, выгоду поняли -- лишний раб всегда сгодится -- и вытянули меня уже в тот момент, когда закрывались глаза, не выдерживая рокочущего перед ними пламени. Потом мне рассказывали, будто, когда уложили меня на палубе, сам свободный ярл Ролло подошел посмотреть на сумасшедшего словена, в одиночку пытавшегося захватить корабль, а затем, сплюнув, сказал: -- Больной да дурной -- невелик улов. И под общий смех отправился вперед на нос ладьи. Только я тогда не смеялся. Только я... БЕГУН Больно было, страшно, и я не выдержал -- открыл глаза. Открыл и удивился -- воды не было, и берегини с ичетиками не вертелись возле, а нависали надо мной плетеным узором зеленые ветви, танцевали на прозрачных листах солнечные блики и пела-заливалась над головой птица-осенница. Сперва показалось, будто в ирий попал, а потом почувствовал в ладони резкую боль и вспомнил все. Ладью Княжью, стрелу, что Изок принял, незнакомца темноокого и взгляд его ненавидящий... Одного вспомнить не мог -- кто вытянул меня из воды, принес на бережок, уложил на мягкую, уже пахнущую осенью траву да еще сверху ветвями прикрыл? И так аккуратно, заботливо, как лишь близкого человека привечают. Может, сжалилась надо мной какая-нибудь берегиня, вот и вынесла? Разожму сейчас кулак и увижу на ладони яркую радужную ракушку -- ее дар... На ладони и впрямь что-то блеснуло, но сразу понял -- не берегинин гостинец. Чванилась, сияя под солнцем, неведомая монета на золоченой цепочке -- последний подарок того, кого за Чужака приняли. А Чужака больше не было... Припомнилось и почудилось, будто даже солнце померкло и птица, затосковав, оборвала песню. Унес Чужак свои тайны, свои секреты, так и остался чужим, непонятым. А может, и не было ему в этой жизни места? Не такой он был как все... Походил на ту голубую даль, что называем небом, -- вроде вот оно, прямо над головой нависает, а попробуй взяться хоть за край -- ухватишь, да в руках пусто... От ведуна переметнулись мысли к Меславу, к его злополучной ладье. Вспомнилось, как видение, -- снялась она с места и двинулась к Новограду. И чего дружинники туда пошли? Им бы к Меславу вернуться, поведать, что да как... Может, знал Меслав заранее, что налетим на ладью, потому и человек на ней другой оказался, не Чужак вовсе, и отправилась она к Рюрику, а не обратно в Ладогу? От мысли этой стало холодно. Не верилось, что провели нас, точно глуздырей-несмышленышей, что чуть не попались в расставленную ловушку. Однако ушли, спаслись. Видать, не все рассчитал Князь... Шорох за спиной заставил вздрогнуть, по привычке потянуться за плечо, будто надеялся найти там короткую косу, во всех стычках первую помощницу. -- Тихо ты... -- фыркнул знакомый голос. -- Свои... Лис выполз из зарослей, призывно свистнул. Как неуклюжий и громоздкий Медведь к зверю подбирался -- не знаю, а только по зову Лиса так затрещал кустарником, будто стадо быков сквозь лес проламывалось, подошел, облапил радостно: -- Я-то боялся -- не выживешь! Почитай, уже третий день валяешься без памяти. Поначалу все метался да Чужака звал, а потом влагой изошел и стих, словно умереть готовился... -- А где Славен? -- Откуда знать? Как он вместе с Беляной с ладьи прыгнул, видели, а потом их река утянула в сторону -- потерялись. Верно, выплыли ниже по течению. Да куда они от нас денутся? Отыщутся, коли живы. -- А меня как сыскали? Лис выразительно потянул воздух носом, аккуратной горочкой приложил к уху ладонь. Что ж я, дурень, спрашиваю, коли с малолетства про их охотничье умение наслышан! -- У Славена такого нюха да слуха нет. Не найти ему нас. Лис ухмыльнулся: -- Отомстила тебе река за прежнюю боязнь -- мозги все начисто вымыла. Есть неподалеку место, куда направится Славен нас поджидать... Я уж и сам догадался, перебил его: -- К Неулыбе! -- И тут же припомнил старухин наказ, засомневался: -- Но она говорила, коли не выйдет дело -- подальше бежать... -- А ты куда бы пошел? -- не сдавался Лис. Медведь смотрел на меня, насупив лоб. На сморщенные полоски кожи, перетянувшие лоб, свисали белесые, выжженные солнцем пряди. Под его тяжелым взглядом мысли путались, ничего иного и в голову не приходило: -- Наверное, к горбунье... -- Так Славен тебя не дурнее, -- заключил Лис. -- И остальные туда пойдут. Куда еще? У нас уже и плот уготовлен, чтобы на тот берег переправиться. Я чуть не задохся. Как, на тот берег? Неужели я с перепугу всю реку переплыл? Глянул на ползущую под берегом темную воду, на зеленые кусты за туманным извилистым телом реки и чуть героем себя не почувствовал, а потом вспомнил умирающего человека на ладье, который, всхлипывая кровью, шептал о смерти нашего ведуна, и налилось тяжестью сердце. А еще Василиса... Нежная шея, тонкие руки, не девушка -- ласточка вешняя, -- совладала ли с темной речной силой? Одна надежда -- Стрый ее в беде не оставит, вытянет хоть живую, хоть... Дальше и додумывать не хотел. Жива Васса! Я бы почуял, случись с ней неладное. Сквозь бред и болезнь почуял бы... Затмило бы солнечный лик темной тучей, закаркали вокруг вороны, перестало биться сердце... Нет, жива лада... Переправу наладили к вечеру. Лежали на брюхе на увязанных кусками срачицы бревнах, плескали по воде руками да ногами, а с места не двигались. Смотрела река на наши старания, подталкивала, а потом, видать, притомилась и разорвала подводными десницами некрепкую вязку, отринула два крайних бревна, где Медведь пыхтел. Он того не ожидал -- как в воде очутился, глаза выпучил, пальцами впился в остатки плота, так что побелели даже, и принялся с перепугу лупить ногами. Да такой ход плоту дал, что не всякая рыба угонится... Лис потом над ним от души потешался, все забыть не мог его исполошного лица и вытаращенных по-жабьи глаз. С рассветом восстал перед нами знакомый взгорок и упрямый маленький домик, чудом на нем держащийся. До того я шел, ничего не боялся, а как увидел его -- заметались дурные предчувствия, и даже рассвет не радовал. Выдался он грустным, тревожным. Не возносил из-за туч сияющее тело Хоре, ползли, тянулись по земле белесые туманные лапы Водяного Хозяина, изготовлял в темной небесной пелене громовые стрелы Перун, бренчал в своей огненной кузне молотами. Чего опасался, то и случилось -- невеселой, тягостной оказалась встреча. Мы и постучать не успели, как появился на пороге знахаркиной избенки Стрый. Замер, не веря, и вдруг попятился испуганно, будто не нас увидал, а Меславовых дружинников, за ним присланных. Тогда сразу глаза кольнуло, как изменился он -- будто высох весь, сморщился. Даже говорить толком не мог, лишь шептал дребезжащим голосом да так быстро, что едва разобрали: -- Что пришли? Брата моего нет больше. Убил его Княжий стрелок. Не осталось вам здесь помощников. Ступайте, другой приют ищите. Был бы с нами Славен, сумели бы ответить гонящему голодных да усталых хозяину, но его не было, и никто не знал, что сказать Стрыю. Он ведь и впрямь брата потерял... -- Славен не приходил? Беляна? -- нашелся Лис. Он не пытался спорить с кузнецом -- хозяину не перечат, и даже отступил назад, будто показывал, что не войдет без приглашения. Стрый и за то был признателен, что согласны уйти без ссоры: -- Приходили они. Дня два назад. Неулыба говорит, они лишь переночевали и дальше пошли. Вниз, к Нево -- вас искать. -- Кто там, брат? -- донесся из избы нежный голос. Я бы его из сотни признал. Слаще соловьиной свадебной песни звучал для меня этот голос, чище журчания ручья лесного... А Стрый того голоса испугался, аж скривился весь: -- Пожалейте ее... Не показывайтесь... Неужто вам смерти брата мало, еще и сестру возьмете? Она ведь лишь вас и дожидается -- уйти хочет... Сама не понимает, дурочка, что не всякий раз уцелеть повезет... Все полной жизнью жить желает, полной грудью дышать... И громко крикнул: -- Никого! Ветер... Я взглянул в страдальческие глаза кузнеца, понял -- нет больше Стрыя. Не он живет, а страх, в нем поселившийся... Нелепым показалось его крупное тяжелое тело при такой жалкой душонке. Будто был большой сундук, разными диковинами заполненный, а пришел злой тать и оставил в нем лишь старую, никому не нужную, рухлядь. Раньше я кузнецу завидовал, думал, вот они -- мощь, задор, смелость... Ничего не осталось... Изок и тот со своей ненавистью краше был. Я повернулся и пошел прочь от дома. Не услышал, почуял лишь, что двинулись за мной охотники. -- Погоди, -- догнал меня Стрый, прихватил за голую руку. -- Куда же вы так? Одежду дам, еду... Я с ним говорить не хотел, мыслил молча руку высвободить из крепких пальцев, но он держал цепко -- не вырвешься. Пришлось остановиться, глянуть в глаза: -- Не привыкли у чужих одалживаться... Пусти. Он покачнулся, точно от удара, разжал пальцы, а ответить не смог. Труслив стал для ответа. Так и остался за спиной, оглушенный да перепуганный. Я даже проститься с домом знахарки не повернулся. Пускай живут, как жили -- будто во сне... В Ладогу мы заходить побоялись. Лис твердил, мол, не такой дурак Славен, чтобы самому в пасть волка соваться, Медведь кряхтел, не ведая, что сказать, а я считал -- мог Славен пойти в Ладогу. Меслав-то нас в утопших числит. Стояли мы на краю поля, недалеко от городского тына, спорили, кричали, чуть не передрались вовсе, когда заметили совсем рядом, в двух шагах, босоного мальчишку в длинной рубахе, с деловито всунутым в широкий веснушчатый нос пальцем. Откуда он пришел, как подобрался, сколько слышал того, чего не следовало -- бог весть, но смотрел пристально, а в круглых хитрых глазах таился интерес. -- Брысь! -- рявкнул на него Лис, но мальчишка лишь сменил копающийся в ноздре палец. А потом глубокомысленно произнес: -- Вы те, которых Князь Меслав ищет. Лиса будто вихрем подбросило к парнишке. Схватил за худые плечи: -- Подслушал? -- Вот еще... -- гордо заявил тот. -- Вижу. Медведь отодвинул брата, склонился к мальцу: -- Как звать-то тебя? -- А тебе что за дело? -- не растерялся тот, но внушительный вид Медведя безотказно действовал на мальчишек, и он сдался -- Ну, Препа... -- Скажи, Препа, не видал ли ты в городище человека, речью на нас похожего, в рваном платье и с девицей в мужских портах? -- Во даешь! -- восхитился Препа. -- Да неужто я таких пропустил бы. Не-а... Не видел... Медведь разогнулся, разочарованно пожал плечами. Я вскинул глаза на заходящее солнце. Раскатилось оно над сжатым полем закатным заревом, знать, погуляет завтра Позвизд, потешится, сгибая деревья, срывая с дороги пылевой покров, заглядывая в людские дома. Да и сами мы точно в его бороде запутались, мотаемся по белу свету, и конца тем скитаниям не видно... -- Где живешь, Препа? -- Да вон. Хотите -- переночуете у нас? -- Парнишка махнул рукой на невысокий холмик с краю поля и добавил: -- Да не бойтесь, я про вас сказывать не стану. -- И с чего это ты такой добрый? -- съязвил Лис. Парнишка смутился, указал рукой на меня: -- Вон та штука нравится. Дадите -- смолчу... Я ощупал висящую на шее монету -- дар умершего на ладье варяга. Почему-то не хотелось расставаться с ней даже за теплый ночлег и сытный ужин. -- Слишком смел ты, парень. Этак недолго и по шее схлопотать, -- не поддался на его предложение Лис. И Медведь, всегда охочий до еды, на этот раз лишь усмехнулся: -- Рановато тебе торговлей заниматься. -- Ну и спите тогда в лесу, -- обиделся тот и, бодро припрыгивая на ходу, побежал к своему земляному дому. Мы так и поступили. Отошли к лесочку и устроили на земле мягкое ложе из веток. Ими же и накрылись. А Препа, хоть и понабрался от варягов привычки все покупать да продавать, а души широкой словенской не утратил. Отыскал нас. Приволок тайком унесенные из дому кремни -- огонь высекать, и полкаравая хлеба. Глаза у него светились во тьме, словно малые огоньки, и вспомнил я, как в детстве мечтал совершить что-то загадочное и страшное, чтоб была у меня тайна, мне одному известная. Препе такой случай выдался, вот и сиял паренек от собственной значимости, от превосходства над прочими сверстниками. Дня два еще помолчит, а потом не вытерпит -- поделится тайным с приятелем, а тот еще с одним и еще, и спустя неделю вся Ладога будет знать, как он помог Княжьим преступникам. Его-то не накажут -- какой с мальчишки спрос, а родителей его, верно, потянут к Меславу на дознание, что да как... За детские шалости взрослые в ответе... Придется бедолагам объяснять, что купился сын на загадочную монетку, пытался торг вести... Я дотронулся до витой цепочки, вспомнил Чужака: -- Скажи, Препа, что сталось с тем ведуном варяжским, который на Меслава покушался? Парнишка повернул голову. Блики от разведенного Медведем костра запрыгали на веснушчатом лице: -- Убили его. -- Когда? -- выдохнул Медведь. Грязные маленькие пальчики стали загибаться, губы зашевелились. Препа пытался ответить поточнее: -- Дня два, а то и три назад. Мы в то время как раз Меславову ладью отбивали. Обманул нас Князь, схитрил... -- Ты иди домой, Препа, -- потерянно сказал Медведь, -- чай, заждались уже. А завтра приходи с утра, получишь подарок. Только не тот, что у Бегуна на шее. Другой, не хуже. Паренек ушел, обрадованный обещанием. Небось, солнце не успеет лик ясный явить, а он уже прибежит, сбрасывая босыми ногами первую росу... Лис улегся, и я тоже, а Медведь вытянул из-за пояса единственное уцелевшее оружие -- охотничий нож и двинулся в темень, махнув напоследок рукой: -- Все одно не засну, а мальца порадую. Обещался ведь... Я уснул, словно в беспамятство провалился, а утром разбудил меня все тот же Медведь. Лис протирал заспанные глаза, беззлобно ворчал на брата, но я видел, как нет-нет, а мелькнет в его глазах беспокойная искра. Слишком мучился Медведь, что не сумел помочь Чужаку. Мне тоже не по себе было, а все-таки не переживал так. Выше своей головы не прыгнешь, как ни старайся... Проспал Препа... Ушли мы до рассвета, а на месте, где спали, положил Медведь чудную игрушку. С виду похожую на маленького пузатого да головастого человечка, толкнешь ее -- ляжет, почти касаясь земли головой, и тут же вновь поднимется, закачается, насмехаясь над обидчиком. Верно Медведь сказал -- не хуже моей монетки такой подарок. Не выдержит парень и дня, покажет дружкам... Потому и шли ходко да больше лесом -- Княжьи холеные кони быстро бегают, в чистом поле с ними не посоперничаешь... Меслава-то мы не особо и боялись, а попадаться ему не хотелось -- ждал нас на берегах моря Нево Славен, верил, что отыщемся... СЛАВЕН Ладьи Ролло назывались драккарами. Они сильно отличались от привычных моему взгляду Ладожских ладей. Черные просмоленные корпуса, легко скользящие меж волн, казались хитрыми и хищными, словно гладкие резвые выдры. И морды, украшавшие острые вздыбленные носы, тоже больше всего походили на чудовищно оскаленные пасти маленьких озерных хищников. Ролло был свободным и очень богатым ярлом. Шесть драккаров принадлежали ему. И еще каменистая, богатая морской дичью земля, где жили жены и дети его многочисленного хирда. Земля эта называлась странно -- Норангенфьерд. Словно отрывистый собачий лай, внезапно переходящий в соловьиную трель. И Ролло был такой же, как имя своей земли и свои корабли, -- непредсказуемый, хитрый, жестокий. Пил ли он вместе со своими сотоварищами, грустил ли, смеялся ли -- никогда не таял голубой опасный лед в его глазах. Зато настроение у ярла менялось часто и внезапно, словно метался в его душе, не находя выхода, сам Позвизд. Это только потом я начал понимать, что хитрый викинг шагу не ступит, не подумав, а необъяснимые перемены его настроения -- всего лишь уловка для простаков. Выручила она его и в нынешнем путешествии в Хольмгард, как он называл Новый Город. Шел-то он поживиться богатой данью, но первые сомнения зародились у викинга еще в Ладоге -- город оказался хорошо укреплен, и к тому же на пристани встретили ярла дружинники Князя Меслава, среди которых Ролло легко распознал пришлых варягов. Смирившись с обстоятельствами, осторожный ярл решил пойти дальше по реке и у порогов натолкнулся на целый городок воинов, которые споро и молчаливо помогли ему переправиться через пороги. А в Хольмгарде налетел на дружину такого же, как он, любителя дани -- Рюрика и, прикинув, что к чему, вздернул на мачту красный щит, возвещающий о добрых намерениях и торговле, хотя торговать ему было нечем -- воровать шел, не торг вести. Рюрик поверил или вид сделал, будто поверил находнику, -- принял "гостя" с уважением. А ведь знал, не мог не знать, о том, что изгнало Ролло за неповиновение конунгу Харальду Харфагеру варяжское вече -- тинг. Видать, тоже был смекалист, сообразил -- коли дело миром решить, убытков будет меньше. Вот и шел Ролло обратно в Норангенфьерд злой да пустой, когда угораздило меня забросить свой топор на борт его ладьи. Потому и хохотали над его шуткой хирдманны -- вместо ожидаемой богатой добычи везли из Хольмгарда одного лишь меня да и того почти при смерти -- Огнея вцепилась прочно, не отодрать. На счастье, море было спокойно и обычные для этого времени ураганы не тревожили урман, иначе полетело бы вместе с первым грузом за борт и мое пылающее в лихорадке тело. Лечить меня Ролло не собирался, да и хирдманны его больше гребли, чем обращали внимание на глупого венда, полезшего на драккар ярла. Умер бы -- выбросили, а покуда жив -- пускай валяется, чай, есть не просит. Очнулся я впервые возле берегов острова, на котором жили даны. Тогда я еще ничего не знал про данов. Разъяренный неудачей в Хольмгарде, Ролло вздумал напасть на их небольшое и небогатое поселение. Упорно не желая возвращаться домой без добычи, он выгреб из села все ценности и оставил в датских порушенных хижинах только мертвых. Словно во сне видел я молчаливых согнутых бедой людей, забирающихся на соседние драккары. Свой для перевозки рабов Ролло не использовал -- то ли гнушался, то ли ждал иной, более весомой добычи. Даны шли цепочкой, словно скот, и тогда я впервые подумал о своей участи. Огнея лишила меня разума, заставив забраться на корабль урман! Ведь понаслышке знал о творимых ими ужасах и беззакониях -- Беляна сказывала. Прошиб горячечный пот, а большие белые птицы моря истошно засмеялись над моей глупостью. Голова распухла от их диких воплей, огненная пелена вновь заволокла бредущих друг за другом данов. Помню, лишь успел удивиться, а страх так и не пришел... Когда очнулся во второй раз, птиц уже не было и варяги ходили довольные, словно нажравшиеся сметаны коты, разве что не облизывались. Глянул на палубу и все понял. Закрытые от непогоды толстыми тюленьими кожами, лежали там груды оружия, украшений, мехов, а под рукотворным навесом скорчились две молодые девушки с одинаково испуганными голубыми глазами. Кого встретил Ролло по пути, кого ограбил -- так и осталось загадкой. Он не боялся разорять ни своих, ни чужих -- все равно вне закона ходил. Но тогда я и этого не знал, поэтому, глядя на девиц, пытался по одежде или речи определить их род. Не смог... Говорили они мало, больше тряслись, закусывая губы, а те слова, что долетали до моего слуха, были незнакомыми... -- Словен? Я взглянул на небо. После долгой болезни трудно было смотреть на его ясную голубизну, веки тянуло книзу, глаза наливались слезами. Но спросившего я все-таки увидел. Правда, расплывчато, будто сквозь воду. Это был один из хирдманнов -- кажется, тогда, в Мутной, именно он увидел меня первым. -- Словен? -- еще раз переспросил он и присел, вглядываясь мне в лицо, словно проверял -- жив ли еще? Я молчал. Сам не знал, как теперь называться. Новый я был, пустой, точно выделанная телятина, еще не испещренная рунами. Варяг покачал головой. Длинные, до плеч, светлые волосы, ясные глаза -- кого-то он напоминал, кого-то, кого следовало забыть, оставить позади. Я не хотел вспоминать. Отвернулся. Урманина громко окликнули. Захохотали дружно, и он, пробурчав какое-то ругательство, поднялся и пошел к своим. Ко времени ушел -- унес воспоминания... Надо мной громко захлопала крыльями громадная птица, пробудила бредовую мысль. Может, идет урманский ярл не на свою холодную землю, а прямиком на белокаменный остров и летит над нами проводница -- Лебединая дева? Глаза сами распахнулись навстречу хлопанью, и вначале так и показалось -- крыло лебединое изогнутое надо мной, а потом узрел вместо перьев синие полосы, а вместо крыла огромный кусок крепкого полотна. Варяги радовались, посмеиваясь, оживленно перекликались друг с другом. Видно, попутный ветер нес их к родным берегам и выдалась редкая возможность отдохнуть от утомительной гребли. Я поискал глазами ярла. Его нельзя было спутать ни с кем. Он гордо вышагивал среди своих хирдманнов, отрывисто командовал. Иногда улыбался шутке, иногда, коли судить по взрывам смеха, сам шутил. Кожаные штаны словно приросли к его ногам, а толстая, перехваченная кожаным же ремнем безрукавка обнажала могучую грудь и крепкие руки. Короткий меч за спиной, тяжелый топорик на поясе, длинный нож в голенище сапога... Он мало отличался одеждой от своих хирдманнов, а ведь за его драккаром шли еще три таких же! Рыжие волосы ярла выбивались из-под низкой шапки, на которую удобно было надевать шлем, а короткая борода скрывала очертания рта. Зато прямой острый, словно клюв, нос и холодные голубые глаза говорили о многом и, прежде всего, о силе и коварной расчетливости. Этот урман бросил вызов всему миру и, похоже, знал, как с ним бороться... Всего на миг наши взоры столкнулись. Всего на миг лицо варяга омрачилось каким-то раздумьем, а потом он, словно ничего не заметив, пошел распоряжаться дальше. А все-таки он меня увидел. И что я очнулся, тоже подметил, потому что прямиком направился к уже пытавшемуся разговаривать со мной парню и что-то велел ему. Вокруг них снова засмеялись, но улыбка вождя сменилась гневной гримасой, и смех стих, не успев даже начаться, а беловолосый поднялся с удобной скамьи и с кислой миной направился ко мне. На этот раз я не отворачивался. Ждал. Все же интересно, чего хотел викинг... -- Ярл Ролло спрашивает твое имя, -- коверкая словенскую речь, но все-таки весьма четко произнес посланец. Значит, ярл Ролло... -- Отвечай! -- Хирдманн легко пнул меня носком сапога. Лениво, для острастки, а еще больше в удовольствие своим дружкам, следившим издали. После поцелуя Огней немногие выживают, а те, что остаются жить, не сразу оправляются. Я знал, что викинг не со зла ударил, а так, задора ради, но пинок мне не понравился. И варяг знал -- не посмею ответить силой, слаб слишком. Знал, да ошибся. Я еще в детстве руками ловил проворных болотных ящериц и тритонов. Сапог варяга был покрупнее и в ладонь лег ровно, словно прирос. Я дернул. Не сильно, но урманин не ожидал, грохнулся на доски. Приятели его дружно загоготали, завопили что-то обидное, потому что он мгновенно налился яростью и уже руку занес для расправы, когда раздался окрик ярла. Так цепную собаку утихомиривают, когда лает понапрасну. Беловолосый недалеко от собаки ушел -- стих, будто дубиной огрели. Широко расставляя крепкие ноги, ярл подошел ближе, наклонившись и больно потянув за волосы, приподнял мою голову, всмотрелся в глаза. Его лицо плыло в слезливой дымке, и сил не было оттолкнуть обидно тянущую вверх сильную руку. А все-таки я попробовал. Не удалось. Ярл был начеку, ловко перехватил мою ладонь и незаметным спорым движением полоснул по ней ножом, выдернутым из-за сапога. Кровь выступила из пореза, а Ролло, отпустив мою голову, продолжал наблюдать. Я смотрел на красные, падающие на доски капли. Сперва они капали медленно, лениво, словно не желали покидать теплое человеческое тело, а затем засуетились, заторопились, будто внезапно осознали вкус свободы. Той самой, болезненной свободы, которой и мне самому довелось вкусить. Я следил за ними, словно за живыми существами, не имеющими ко мне никакого отношения. А вытирать и не думал, только когда ощутил ноющую боль, прижал рану к губам, словно зверь, зализывающий лапу. Беловолосый, которого я уронил, что-то сказал. В ответ Ролло ощерился и рявкнул отрывисто и сердито, а потом снизошел до объяснений -- принялся спокойно втолковывать обступившим его хирдманнам что-то туманное. Одно я понял -- обо мне речь шла. Кабы не слабость, может, и сделалось бы мне страшно, а так -- сидел, прижимая руку к губам, и безразлично глядел перед собой. Хирдманны шумели, спорили, но большинство с вождем соглашалось. Потом я узнал, о чем толковал с ними ярл. Раздосадованный своей оплошностью, беловолосый предложил отправить меня к рабам, мол, слабый да больной. -- Коли слабый тебя ринул, значит, не ему, а тебе к рабам отправляться, -- ответил ярл. Хирдманны надвинулись, ожидая объяснений -- даже ярл не смел оскорблять понапрасну, и услышали: -- Мы не в битве его взяли, не на торгу, он сам пришел. Да так пришел, как никому еще не доводилось. Или кто-то видел другое? Сам Ньерд послал его. Было ли когда еще такое чистое небо и гладкое море в наших походах? Хирдманны шумели, слушая вожака. Попутный ветер, спокойное море да и добыча, хоть и небогатая, -- а может, и впрямь пришлый словен послан Ньердом? Решил могучий бог после неудачи в Хольмгарде порадовать смелых мореходов, вот и послал странного человека... Тогда прав ярл, нельзя его в рабы... -- Что же Ньерд послал нам хворого? -- не мог отойти от обиды беловолосый. Теперь ярлу не понадобилось защищать меня, вступились другие: -- Хворые так топоры не кидают! И по канату не лазят, словно белки. Этот словен на себя бури и неудачи наши принял, вот и хворал! Беловолосый смирился. Все-таки когда над тобой одержал верх больной и слабый человек -- это одно, а коли он посланник богов, то тогда и обиды нет никакой... Потихоньку хирдманны разошлись, оставив меня в покое, и лишь немногие изредка косились с интересом. А еще чуть погодя, когда появилась по левую руку каменистая высокая земля, спустили парус и пошли на веслах. Дом был близок, течение сильно, извилистые шхеры, опасные мели и водовороты у каждого фьорда -- доверять можно было лишь своей, не раз испытанной сноровке и силе. Я глядел на дружно сгибающиеся спины, и вдруг стало мне не по себе от долгого вынужденного безделья. Полезли в голову воспоминания да так, что пожалел об ушедшей болезни. Я поднялся и, шатаясь на качающейся палубе, пошел к Ролло. Он не греб и меня увидел сразу -- вскинул голубые, пустынные, как морская даль, глаза. -- Я буду грести, -- сказал я и удивился. Этот голос был мне незнаком. Хриплый, безучастный, чужой... Не мой голос. Хотя, что осталось моего? Только память, да и ту старался выгнать прочь, чтоб не мешала жить по-новому на другой родине. Варяг покачал головой, ответил по-словенски: -- Ты слабый. Не выдержишь. Я удивился. Ярл не понимал очевидного -- я и не очень-то хотел выжить... А потом засмеялся в дубленое ветром и солью лицо. Зло засмеялся, обидно, словно потешался над непонятливостью варяга, считал себя умнее. То не я смеялся -- другой, занявший мое место. Ярл вскинул руку, указал на дальнюю скамью: -- Там. Соседом оказался беловолосый. Он сопровождал каждый всплеск весла громким уханьем, по гладким еще щекам катились ручейки пота. Оскалившись в улыбке, как хищный зверь, он немного потеснился и, вместо громкого "ух", сказал: -- Мое имя Биер. Я не ответил. Нечего было ответить, но затевать ссору да оставлять в варяге обиду не хотелось и, налетая на твердое, не желающее теснить воду дерево, ухмыльнулся урманину. Ярл был прав, упоминая о моей слабости. Узкий, как чрево червя, фьорд качался перед глазами, и я еще продолжал монотонно сгибаться, когда остальные, бросив весла, радостно зашумели, приветствуя жен и детей, выбежавших на берег. У меня в ушах билась кровь, стучала по голове тяжелым железным молотом, не давала расслышать крики на берегу, мешала понять, что варяги пришли домой и можно отлепить ноющие ладони от постылого весла. Биера тоже встречали, но он заметил неладное в моем взгляде, сам оторвал от деревянной рукояти мои руки и торопливо закричал ярла. Вскоре вокруг скучились люди, озабоченно переговариваясь, заглядывали мне в лицо. А я улыбался. Сам не знаю чему. Может, тому, что хоть на время, хоть ненадолго, но забыл все, точно новорожденный ребенок? Не знаю... Все смотрели на мои руки. Наконец, до меня стало доходить, что, верно, с ними что-то не в порядке. Я тоже опустил глаза. И расхохотался. Закаленные в стычках и привычные к крови морские волки с ужасом смотрели на размазанные по рукояти весла клочья мяса! Небольшой порез от Роллового ножа при гребле разошелся и растер куски плоти и кровь по твердому дереву. Я попробовал пошевелить пальцами. В кровавом месиве, словно живые существа, задергались жилы. Раздвигая края разрыва, медленно, сторожко выползла на свет белая косточка. Дико закричала женщина. Я повернулся, не чувствуя боли. Одна из пленниц расширившимися от ужаса глазами смотрела на меня, ее тонкие красивые губы побелели, подбородок трясся, будто не мог удержаться на лице, и ей приходилось постоянно его подтягивать. Белая рука со следами грубо сорванных с пальцев колец указывала на меня, а из темного провала рта вылетали странные слова: -- Хельг гейст! Хельг гейст! Хельг гейст! "Кликуша", -- подумалось устало. Я видел таких где-то, когда-то очень давно. Вот только не помнил, где... БЕЛЯНА Как же вышло так, что не удержала я своего любимого, не спасла, не уберегла? Позволила унести его черной, хищной, будто посланной самой Мореной, ладье? Я их много видела, знала, что на таких урмане издалека приходят, -- закричала в голос, а Славен не оборотился даже. Мелькнул над водой топорик, уцепился ловко за борт... Засмеялись на ладье, заулюлюкали, забавляясь, а я об одном молилась -- чтоб оборвалась веревка. Тогда нырнула бы в холодную воду, за милым следом, вытянула его со дна речного, отогрела бы возле сердца... Не оборвалась та веревка, не отпустила ко мне мое счастье. Горел на губах злой поцелуй, хохотали равнодушные птицы, нашептывал камыш зловещие пророчества. Я не плакала -- засохли слезы, залегли солеными камнями на самое сердце, придавили ретивое -- не дрогнуть, не вздохнуть. Теплый охабень еще хранил запах родного тела -- грел, утешал душу. Закуталась я в него покрепче и побрела без пути-дороги, для того лишь, чтоб на месте не стоять, не ждать, на воду глядя, навек ушедшего... Много было в моей жизни бед, а эта худшей казалась. И потому еще мучилась, что не сразу поняла-распознала свою любовь. Цеплялась, дурочка, за Чужака, пряталась за его ведовскую силу, будто за стену каменную, и не замечала ни ума Славена, ни души его широкой... Верно говорят: "Что имеем -- не храним, потерявши -- плачем". Так и со мной вышло... Не сказала главных слов, не согрела своей любовью его душу окоченевшую. А теперь поздно уж... Все поздно -- и каяться, и прощения просить, и о любви своей во весь голос кричать. Раньше надо было... Рвалось сердце на кусочки, обливалось кровью... Еле сдерживала себя, чтобы не завыть, не застонать отчаянно. Уговаривала: "Коли ушел, значит, и не нужна ему была, а если не нужна была, то и грустить не о чем". А сердце с головой не соглашалось -- плакало. Так бы и до самой Ладоги добрела, но попалось по дороге, поодаль от реки, малое печище. Потянуло оттуда теплом да хлебом, и захотелось остановиться, хоть немного погреться, пусть даже не у своего -- у чужого огня. Села под тын, скорчилась, накрыла голову полой охабеня и не заметила, как заснула. Во сне все казалось, будто повернула река свои воды и притащила обратно ту урманскую ладью и Славена на ней. Бегу я к нему, раскрываю широко руки, а он смотрит на меня и не узнает -- удивленно вскидывает брови, уворачивается от объятий. Урмане вокруг смеются: "Любят тебя бабы, Хельг! Ох, любят!" И вдруг выходит из-за спины его девушка -- тонкая, нежная, а глаза -- будто две капли росные. Кладет он ей руки на плечи, целует так, что аж дух захватывает, а поцелуй тот мои губы жжет, и бегут по щекам соленые горькие слезы. Размазываю я их ладонями, а унять не могу, все льются да льются... Стыдно мне стало, начала посильнее тереть да и проснулась. Глаза открыла, и замер крик в груди -- нависала надо мной волчья красная пасть с длинным влажным языком. У самого лица скалились острые зубы... -- С-сы-ть, Гром! Оставь путника, -- скомандовал волку незнакомый голос, и тот, облизнувшись, послушно отошел от меня. Неужели сам Волчий пастырь, тот, что по ночам Белым волком оборачивается, меня выручил? Из огня да в полымя... -- Да это, никак, девка! Я глаза зажмурила, чтобы не увидеть страшного лика, и, как ни уговаривал меня Белый, не открывала. А он топтался, топтался, а потом не выдержал, тряхнул меня за плечи, рявкнул: -- Да взгляни ты на меня! Не съем! До этого ласково говорил, мягко, будто с дитем малым, а тут так грубо крикнул, что глаза от неожиданности сами распахнулись. И узрела я перед собой вовсе не кривое на один бок лицо, а совсем нормальное -- молодое, румяное, красивое даже. Держал меня незнакомец за плечи и встряхивал слегка. Скосила я глаза и приметила Грома. Как его с волком спутала? Так лишь со сна да сослепу ошибиться можно. Был он не страшным вовсе и кудлатым -- куда там волку с его облезлой шкурой! Успокоилась я и почуяла, как пахнуло от сползшего охабеня знакомым родным запахом. Не вернется Славен, не возьмет меня мягко за плечи, как этот незнакомец держит... -- Отпусти! -- отбрыкнулась я от парня. Он разжал руки, удивился: -- Экая шальная. То глаза боялась открыть, а то дерется, будто оглашенная. Как тебя зовут-то хоть? Что привязался? Я своей дорогой иду, он -- своей. Пересеклись случайно наши пути, так то не повод имя вызнавать. Может, он Меславов холоп? -- Ты по-словенски понимаешь? -- неверно истолковал мое молчание незнакомец. По темным волосам да глазам признал во мне чужую кровь... -- Понимаю, -- буркнула и собралась уже дальше пойти, как услышала за спиной детские голоса. Мне часто снился маленький братишка, оставленный варягами на погоревшей верви. Часто думалось: "Может, все-таки нашел его добрый человек до того, как задохнулся он от крика и от голода. Может, живет где-то моя кровинушка, растет, сил набирается и ничегошеньки обо мне не ведает..." Мечтала, как однажды увижу его, признаю сразу. Поэтому и не могла удержаться, заслышав детский голос, -- вглядывалась в незнакомые доверчивые лица. И теперь обернулась. Не он... Старше были мальчики. Бежали к нам, захлебываясь смехом, но, увидав меня, остановились, будто споткнувшись одновременно, вытаращили круглые глазенки. Видать, страшной показалась незнакомая тетка в мужицком охабене со следами слез на щеках. А потом тот, что покрепче да посмелее был, склонил голову, точь-в-точь любопытный скворец, сверкнул улыбкой. Сама не знаю почему, только и мне улыбаться захотелось -- даже соленая ядовитая тяжесть чуть отлегла от сердца. -- Может, все же скажешь, кто ты? Я на спросившего не взглянула -- не могла оторваться от радостной детской улыбки: -- Беляна. -- А я -- Важен. -- Парень понял наконец, что не с ним я разговариваю, фыркнул на молодших: -- А то братья меньшие, Онох да Поплеша. Грому надоело слушать хозяина, перемахнул ловко через тын, виляя хвостом, заюлил возле мальчишек. Так в моей родной верви вертелся возле малышей большой, косматый, добродушный пес с рваным ухом -- Волчак. В страшный день он первым почуял в находниках беду, первым прыгнул на их вожака. Помню, тогда еще удивилась -- с чего кидается ласковая собака? А потом увидела, как разрубил варяжский меч рваное ухо, как, будто расколовшись, разошлась пополам добрая песья морда... Он еще ногами дергал, пытаясь подняться, когда рубили его любимую детвору да насиловали девочек, частенько заплетавших косички из косматой шерсти. Стонал в луже крови, но не слушались могучие лапы, а людям не до него было... Так и остался Волчак лежать на том высоком берегу, смотреть остекленевшим виноватым взглядом на мертвые тела... Воспоминания растопили лед, и вдруг вырвался против воли жалобный длинный всхлип. А следом, будто в лихорадке, затряслись плечи, и сколько ни пыталась остановиться -- не могла, только еще пуще рыдала. Важен говорил мне что-то, а затем, видать, понял -- одними словами здесь не обойдешься, побежал в до