щину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки атмосфер, его не удержишь - пар отшвырнет, разорвет на части... Потом он понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару. И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение, единственный выход... Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару... Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что-нибудь погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома, а каждый рычаг - в смертоносный клинок, и люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего, металла. Кажется, начинается... Вот уже струйка пара с шипением бьет из невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары... Нет, все в порядке... Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий... Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное... Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на двадцать сантиметров и вытеснить пар... Рычаг вперед... Машина дрожит от напряжения. Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование, этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга. Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл вздувается пузырем, расходятся пазы... Котов пытается удержать окошко... Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера вовремя. Кварц вылетает, как ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыму. Ковалев успевает открыть герметическую дверь, и пар устремляется туда. Теперь дверь открыта, но давление в кабине слишком велико. Пар пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели... Ничего не поделаешь, надо терпеть... Двадцать сантиметров выиграны, но они не принесли победы - трещина еще не закрыта. Может быть, удастся закрыть ее при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед! Котов исчез. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Закрепив рычаг, Ковалев ощупью ищет своего начальника. Находит его в углу. Котов полулежит, прислонившись к стене, словно прижатый силой пара. Потерял сознание? Нет, увидев машиниста, он показывает рукой вперед... только вперед! Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из смеси кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск... Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать, а на десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться. Только бы не потерять сознание, во-время включать и выключать! Нужно вытерпеть еще шесть минут, или двенадцать, или восемнадцать, или... Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород! Кислорода хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с трудом доходит до сознания. По радио спрашивают: - Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось? Ковалев кричит что есть силы: - Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу... Трещину удалось закрыть через полчаса. Дежурный врач грустным тоном сказал, что состояние Котова внушает опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине. Для пожилого человека с утомленным сердцем это серьезно. Оказалось, что у Котова был пробит скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, - он мог бы свариться заживо. Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему, но, увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать только на животе, однако неподвижность его не устраивала. Каждую минуту он пытался перевернуться, охал от боли, морщился, приподнимался на локтях, снова падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева, он закричал, не здороваясь: - Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два письма! Сейчас нужно нажимать, работать вовсю! - Погоди! Как ты себя чувствуешь? - Неважно. Впрочем, это не имеет значения. Тебе придется налечь, Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем, что нашей машине: не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят процентов плана. Обязательно поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд в мастерскую. И еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать не могу. Зайди в контору, скажи, чтобы сюда прислали чертежницу, а то меня не выпускают. Эти бюрократы-врачи не понимают, что такое план. Им попадись в лапы... Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок, советов. - Иди скорее, Степан, принимайся за дело. Тебе теперь работать за двоих. В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали - он не любил навязываться в знакомые начальству, - но Кашин подозвал его. - Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату. - Лучше, чем говорят доктора. - К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он уже не вернется под землю. "Вот еще один летчик потерпел крушение", - подумал про себя Ковалев. Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку. - Ко мне поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник. - Я не буду держать вас насильно, здоровьем надо дорожить. Видимо, мы дали маху с лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная, конструкторы требовали два года на проект и еще два - на испытание и освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, и мы поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед. Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите... Кто будет работать на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц, полтора, пока мы подготовим машинистов на три смены? Я напишу на вашем заявлении: "Уволить с первого октября". Не возражаете? А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова у него была занята катастрофой, болезнью изобретателя, его поручениями, новым тормозом и укреплением окошка... Он взял листок из рук Кашина и спокойно разорвал его. - Сделаем, - сказал он. - Для Ковалева не бывает нелетных погод. Не бывает нелетных погод... Эти слова он говорил, когда требовалось доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами сейчас он пробивается к сердцу вулкана. Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над его головой - миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется мокрого места. Вулкан коварен и беспокоен, он встречает пришельца духотой, зноем, горячим паром, он может напасть каждую минуту. Но летчик Ковалев не подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного, самого опасного на стройке поста. "Надо пробиться вперед", - сказал Кашин. Сделаем, товарищ начальник! "Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных погод". Получилось в рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами... Пусть песня нескладная и не подходит для подземного машиниста, но это первая песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо. 2 В таком городе, как Москва, два человека могут прожить всю жизнь и не встретиться ни разу. Территория Вулканстроя была гораздо обширнее Москвы. Недаром Ковалев несколько месяцев не мог найти Тасю. Она была тут же, на строительстве, только за двести километров от городка, в разведочной партии. Тартаков, отправляясь на Камчатку, думал, что встретит Елену в первый же день. Но Елена не попадалась на улицах городка. В списках сотрудников Вулканстроя не оказалось ни Тартаковой, ни Кравченко. Только случайно два месяца спустя Тартаков узнал, что Елена работает на уединенном острове Котиковом. Она жила тоже в Камчатской области, но ехать к ней было не ближе, чем из Москвы в Горький, и гораздо труднее. Инженеры Вулканстроя знали свой участок, в лучшем случае - соседние. Чтобы объехать всю стройку, нужно было потратить неделю. Пожалуй, только Кашин имел возможность осматривать ее каждый день, даже не выходя из своего кабинета. Он делал это с помощью нового аппарата - видеофона. Эти телефоны, передающие изображение, были в то время новинкой, как радио в 20-х годах. В довольно громоздких аппаратах рядом помещались иконоскоп - передатчик изображения и кинескоп - приемник изображения. В городах видеофоны еще не могли вытеснить телефонную сеть. В сущности, при обычных телефонных разговорах нет необходимости видеть собеседника. Но на крупных заводах и в особенности на больших, разбросанных стройках видеофоны пришлись к месту. И Кашин с удовольствием поставил такой аппарат рядом с письменным столом. Теперь, не тратя времени на разъезды, он мог видеть, что происходит на самых отдаленных площадках. Это было так легко! Протянул руку, вставил вилку в штепсель - и видишь" пенистые гребни волн, простор океана, портовые краны, похожие на журавлей, вместительные грузовые суда, тяжело осевшие в воду. Поворот ручки - и на экране появляется вереница машин, идущих по шоссе. Еще поворот - железнодорожная станция, забитая составами, толкутся маневровые паровозы, переговариваясь крикливым тенорком... Еще поворот - подмостки длинных пакгаузов, мешки, прикрытые брезентом, деревянные строения, запорошенные белой известковой или серой цементной пылью, - центральный склад стройки... Новый поворот - и перед глазами широкая улица, ряды двух- и восьмиквартирных сборных домиков с крутыми крышами, прямоугольные узоры фундаментов, над ними - краны. Там, где возвышается один из кранов, строится клуб, другой обозначает больницу, третий - будущий горсовет будущего Вулканограда. После жилого городка Кашин осматривает мастерские - механические, авторемонтные, арматурные, столярные. Визжат дисковые пилы, распиливая дрожащие доски. Грохочут бетономешалки, мотая угловатыми головами, сплевывают в кузовы самосвалов серый студень бетона. Затем на очереди базальтолитейный комбинат. Сейчас это голое изрытое поле с кучами рыжей и черной глины. Но Кашин хорошо знает, как преобразится этот пустырь. Вот отсюда придет лава, здесь будут формы для базальтового литья, отсюда пар пойдет на турбины, а горячая вода - в оранжереи, на южный склон горы, где уже торчат железные ребра будущих строений. Кашин распорядился, чтобы видеофоны стояли не в кабинетах начальников, а на строительных площадках. - Ведь я не врач, - сказал он. - Мне не важно, как выглядят мои инженеры. Как выглядит площадка - вот что меня интересует. Кашин осматривал всю стройку, а прорабы видели только его лицо, высокий лоб, сливающийся с лысиной, заметные мешки под усталыми глазами, и, дожидаясь своей очереди, слушали ровный, никогда не повышающийся голос: - Отодвиньтесь, товарищ Власов, вас я уже видел, хочу посмотреть склад. Теперь разглядел - порядок. А что это за кучи справа? Нет, вы не туда смотрите: от меня справа, от вас слева. Экран искажает? Хорошо, я буду у вас завтра с утра и посмотрю, кто искажает: экран или вы... Я вас спрашиваю, сколько уложили бетона в фундамент. Не сколько уложите, а сколько уложили... Я вижу, вам придется сдавать дела. Чхубиани справится с двумя участками. Что? Хотите кончить опору? Нет, так не выйдет, чтобы вам досталось легкое, а тяжелое другому. Сдавайте дела немедленно, по состоянию на сей час. Дать отсрочку? Да нет, зачем нам обманывать друг друга? Вы же слабый инженер, поучитесь работать у Чхубиани... Завтра вам дадут два вагона стекла, товарищ Лапшин. Приступайте к изготовлению рам для парников. Как вы разместили новых рабочих? Нет, временных бараков я не разрешаю, это самые долговременные сооружения на свете. Сейчас тепло, пусть рабочие неделю пробудут в палатках, но через неделю должно быть готово настоящее жилье. В следующую среду я проверю. Вы же знаете, я никогда не забываю проверить. Неподалеку от оранжереи - вход в лавопровод. На экране - длинная галерея, облицованная вогнутыми плитами. Галерея слепая, она упирается в стенку. Но это не забой, в стене видна стальная дверца. Вот она открывается, изнутри выходит человек в комбинезоне, с гаечным ключом в руках. - Здравствуй, Ковалев! Как там погода, летная? - спрашивает Кашин. И бывший летчик, подтянувшись, рапортует: - Температура грунта плюс триста пятьдесят. Прошли за смену девятнадцать метров. - А вот я посмотрю сейчас, близко ли вам до конца. Ковалев своей цели не видит, но Кашин может взглянуть на нее. Видеофон мгновенно переносит начальника строительства в палатку геологов-разведчиков. Черноволосая девушка сидит у аппарата. Это Тася. Аппарат обыкновенный подземно-рентгеновский. На его экране, как обычно, серые полосы различных оттенков - пласты горных пород. Среди них - косой след, словно ход дождевого червя. Кашин с удовлетворением глядит, как ползет к нижней кромке темное пятнышко - электрический бур. Еще поворот - и Кашин взлетает на вершину горы. Внизу - лето, а наверху - нетающие льды. Сейчас там пасмурно, вершина в облаках, идет густой снег, вместо вышек видны смутные тени. Перед Кашиным возникает лицо бурового мастера. Из-под меховой шапки, усыпанной снегам, торчит задорный чуб, блестят щеки, мокрые от снега, блестят глаза, блестят ровные зубы. Так и хочется сказать: "Экий бравый парень! Что за молодец!" - Как дела, Мовчан? - спрашивает Кашин, невольно улыбаясь. - Лучше всех, товарищ начальник! Правда, старик-вулкан ворчал ночью и на крышу камни кидал. Но нас не запугаешь. Мы, Мовчаны, лихой народ, запорожских казаков потомки. Дед мой самых горячих коней объезжал. Другие подойти боятся, а деду чем злее конь, тем приятнее. Но старому и не снилось, что внук его сядет на вулкан верхом и будет шпорой его горячить. - Ну, ну, распетушился! Видел я твою шпору. Отстает. Сколько процентов сегодня? - Сто семнадцать, товарищ начальник. - А у Ковалева сто девятнадцать. - Не может быть! Тогда завтра у нас сто двадцать будет, даже сто двадцать пять. Это я, Мовчан, говорю. - Что же, так и запишем. - Запишите, товарищ начальник. - Запишем и проверим... Дал слово - держись!.. При горной болезни ощущаются головная боль, головокружение, слабость, сонливость, одышка и тошнота. Все эти неприятности зависят от недостатка кислорода и подстерегают человека выше трех-четырех километров над уровнем моря. Бригада Мовчана работала на высоте четырех тысяч четырехсот метров. Когда она прибыла наверх, по календарю стоял июль, но вокруг лежали снега, и ртуть в термометре держалась ниже нуля. Вода в кастрюлях кипела при восьмидесяти градусах, и повар жаловался, что приходится варить пищу вдвое дольше, чем полагается, и все-таки она полусырая. Конечно, можно было бы создать для повара нормальные условия - построить герметическую кухню и поддерживать в ней привычное давление, температуру и влажность. Можно было создать нормальные условия и в домах бурильщиков. Но ведь должен был кто-то, работая снаружи за стенами, собирать из бетонных блоков дома, электростанции, устанавливать мачты, монтировать паропроводы, турбины, решетки, генераторы. Должен был кто-то доставлять и блоки, и мачты, и лопасти турбин по снежным склонам, вести тракторы-тягачи с прицепами, нагружать, перемещать, сваривать, укладывать... Герметические домики были запроектированы, но оказалось, что резкие переходы от привычного давления к пониженному и наоборот действуют неприятно. Предлагалось также проводить рабочий день в высокогорном воздухе, а вечер и ночь - в нормальных условиях. Но, допустим, нужно во время работы зайти в контору. И как быть инженеру, который выходит из конторы десять раз в день? Вечером сидеть взаперти? А если тебе хочется навестить друга в соседнем домике, если нужно провести комсомольское собрание, собрать кружок, организовать турнир? В конце концов, жители высотного городка распахнули настежь герметические окна и двери... дня три помучились и привыкли... Все-таки легким не хватало воздуха. На всякий случай тяжелые баллоны с кислородом стояли на всех строительных площадках и в каждой комнате у изголовья кровати. В перерыв вместо перекурки рабочие шли к баллонам, заряжали подушки и с удовольствием вдыхали бодрящий газ. - Вдохнем по маленькой, - балагурил Мовчан. Иные неумеренные потребители кислорода прикладывались к подушке каждые пять минут. Дышали до легкого опьянения. Таких дразнили "кислородичами". Их пробирали на производственных совещаниях, высмеивали в стенгазетах и после двух предупреждений "спускали с горы", то-есть переводили на работу в долину. Это считалось величайшим позором. "Спущенные с горы" по неделям ходили в контору, давая торжественные обещания исправиться и никогда в жизни не прикасаться к подушке, лишь бы их вернули на "Примус". Это Мовчан окрестил Примусом высотный городок. В километре от буровых находился кратер, и в первый же выходной бригада отправилась на экскурсию к жерлам. Правда, спуститься в кратер в этот день не удалось... Вулкан беспокоился, дымил, как паровоз на подъеме, и с грохотом извергал рои каменных бомб. Земля под ногами дрожала и гудела. Рабочие с уважением прислушивались к отзвукам подземной бури, и Мовчан сказал, прикрывая шуткой опасливую неуверенность: - А я и не знал, что мы ночуем на примусе. С той поры и пошло: "Примус" и "Примус". "Опять разжигают Примус" - шутили рабочие, когда их домики вздрагивали от подземного удара. "Живем на Примусе" - с гордостью говорили высотники обыкновенным людям, работающим в долине. Диспетчер кричал по телефону: "Эй, Примус, как с монтажом? Почему не даете сводку?" И никто не улыбнулся, когда Кашин сказал на летучке: "Примус опять подводит. Надо накачать его как следует". Жители Примуса поднимались раньше всех на стройке, потому что на макушку вулкана солнце приходило на полчаса раньше. Пока рабочие умывались, делали зарядку и завтракали в столовой, розовый свет озарял ледники на соседних вершинах, спускался по бугристым склонам, и тьма стекала вниз, в долину. Постепенно становились видны светло-желтая паутина дорог, рабочие поселки, сверкающие крышами из свежего теса, прямоугольники взрыхленной земли на строительных площадках, молочные извивы реки и далеко на горизонте серо-голубой простор Моря с дымками пароходов. Мовчан работал в диспетчерской. Он нажимал цветные кнопки, и, повинуясь его указаниям, послушные механизмы поднимали тяжелые трубы, ставили их одну на другую, увеличивали и уменьшали нагрузку, прибавляли и убавляли скорость. Сидя за пультом на вершине вулкана, выше всех на стройке, Мовчан чувствовал себя значительным лицом. Это для него дымят пароходы, доставляя из-за моря механизмы и нефть. Для него стараются тракторы, волоча по склонам обсадные трубы. Инженер Кашин сел за письменный стол, чтобы ему, Мовчану, отдать приказ. Хлопочут секретарши, машинистки, радистки, диспетчеры, чтобы этот приказ дошел до сведения Мовчана. Кто добудет пар? Он, Мовчан. А без пара не будет электростанции. Поистине важное задание получил потомок запорожских казаков. Только одного соперника признавал Мовчан на стройке... и каждый день, как только заканчивалась смена, он брался за телефонную трубку: - Станция, алле! Дайте мне Степу. Это ты, Степан? Как дела у вас в Пекле? Сто двадцать два процента? Ах ты чертяка! А ты не брешешь, часом? А у нас сто двадцать семь. Да-да! Думал меня обогнать? Мало каши ел! Тебе еще учиться и учиться! Мовчан побывал в лавопроводе вскоре после прорыва газов. Под землей шла обычная работа. В сыром и жарком пару тускло мерцали электрические лампы, суетились рабочие в мокрых костюмах, что-то грохотало, клокотало, шипело, журчало... Мовчан провел там полчаса, а после этого отвел Ковалева в сторонку и сказал ему с возмущением: - Слушай, Степан, зачем ты терпишь? Подавай заявление "по причине плохого здоровья" и прочее. Я сам пойду к Михаилу Прокофьевичу. Я своих учеников в беде не оставляю. Доброму человеку не место в этом пекле. Переведем тебя на Примус. У нас там воздух чистый... Ковалев вежливо отказался. "Не всем же на вольном воздухе, кому-нибудь надо и в пекле", - сказал он. А через два дня жители Примуса получили от него письменный вызов на соревнование. Мовчан был задет. - Ах ты дерзкий мальчишка! - воскликнул он. - Что задумал? Тягаться с Мовчаном? Я бакинских мастеров ученик, а ты кто? Машинист без году неделя! К концу первой недели Примус дал сто тринадцать процентов плана, лавопровод - сто один процент. Мовчан ходил гордый и повторял несколько раз на дню: - Конечно! Куда Степану! Что такое Степан? Доходяга, зубрила! Однако в душе Мовчан все-таки был встревожен и следующие дни внимательно следил за своими "хлопцами", напоминая им то и дело: - Смотрите у меня, орлы, не опозорьте Примус! Степан, он тоже не дремлет. Степан действительно не дремал. Он явился в больницу к Котову с предложением: - А что, если нам поставить коробку скоростей? Тогда на легком грунте скорость можно прибавить, на тяжелом снизить. Давайте попробуем. Не выйдет - переделаем по-старому. С коробкой скоростей "вышло". И, на удивление Примусу, Ковалев в следующую неделю дал сто двадцать шесть процентов. Правда, и Мовчан не ударил в грязь лицом - показал сто двадцать девять. В штабе строительства на стене появился график, отображающий борьбу Примуса и Пекла. Бригада Мовчана была изображена синей линией, под цвет неба, бригада Ковалева - красной, как остывающая лава. Каждый вечер, получив суточную сводку, секретарша начальника приставляла к стене табуретку и красно-синим карандашом удлиняла ломаные линии, символизирующие борьбу, поиски, открытия и споры двух бригад. В первые дни синяя линия уверенно шла поверху. В это время ковалевцы с трудом осваивали новый метод, а мовчановцы работали точно по графику. Но потом красная линия стала подниматься все круче и круче, почти сравнялась с синей. Синяя метнулась вверх - обеспокоенный Мовчан увеличил скорость бурения. Но этот скачок не был продуман и подготовлен. Дело кончилось аварией, пришлось вытаскивать бур на поверхность, чинить, спускать заново. Это неудачное приключение отразилось на графике плоской площадкой - так изображался простой. Красная линия прикоснулась к синей, но все же опять отстала. Ковалевцев замучила температура. Целую неделю Мовчан ликовал и каждый вечер повторял по телефону одну и ту же шутку насчет крыловской лягушки, которая пыталась сравняться с волом и лопнула. Но однажды Мовчан услышал, что у Ковалева рекорд - двадцать четыре метра в смену, сто пятьдесят процентов плана. Он не поверил своим ушам. А Ковалев сделал очень простую вещь: он вдвое удлинил зубья и продвигался вперед теперь не по двадцать, а по сорок сантиметров. С той поры красная линия уверенно пошла вверх, поравнялась с синей и обогнала ее. Мовчан места себе не находил, пробовал новые методы и отвергал их. Синюю линию лихорадило, она давала скачки и срывалась, а красная устремлялась все выше и выше, догнать Ковалева было уже невозможно. Мовчан после своей смены не уходил из диспетчерской, давал указания, поправлял ошибки. Сам он бурил прекрасно и в удачные дни не отставал от Ковалева, но сменщики его были слабее и не работали лучше, когда Мовчан стоял у них над душой, кричал, высмеивал, вырывал рычаги из рук. В сущности, он был неважным учителем, больше полагался на способности и чутье, а если ученикам не хватало чутья, помочь не умел. Только через две недели, перестроив бурение по советам Кашина, мовчановцы начали догонять Пекло... Но тут вмешались непредвиденные силы... И Мовчану, и Ковалеву, и многим другим пришлось остановить свои машины. Вулканстрой прекратил работу. "По сведениям Центральной службы подземной погоды обстановка под территорией Советского Союза устойчивая. В Армении возможны толчки силою до 3 баллов. Подземные напряжения возрастают в северо-западном углу Тихого океана. В следующем месяце ожидается землетрясение в районе Камчатки и прилегающих островов. Сила и сроки его уточняются. Зам. нач. Службы подземной погоды А.Грибов". Это сообщение было напечатано на четвертой странице всех центральных газет. Конечно, его прочли старики-пенсионеры, прочли и покачали головой: "Ай да ученые, до чего додумались - о землетрясениях сообщают, как о каком-нибудь собрании! Назначено, дескать, на завтра". И школьники, активные члены географических кружков, вырезали это сообщение, чтобы наклеить его в очередной бюллетень рядом с заметкой о дереве баньян, занимающем площадь в полгектара. Но люди среднего возраста, занятые службой, не обратили внимания на заметку. Гораздо больше их интересовала наземная погода - от нее зависела своевременная уборка хлебов и воскресная поездка за город. Однако был в Москве человек, которого взволновало короткое сообщение. Это был делегат партийной конференции Иван Гаврилович Яковлев. "Вот как, землетрясение! - подумал он. - А когда я уезжал из Петропавловска, ничего не было известно. Какой это А.Грибов? Наверно, наш, камчатский. Надо будет съездить к нему, разузнать подробнее. Вечернее заседание в шесть вечера. Пожалуй, я успею..." Предсказание землетрясений! Самое слово "предсказание" кажется каким-то таинственным. Подумать только, что в трезвой, деловой Москве среди слесарей, шоферов, бухгалтеров, ткачих, артистов, физиков, инженеров есть еще и предсказатели! Эти загадочные люди, как и все другие, едут в метро на работу, чтобы от девяти до пяти, с перерывом на обед, предсказывать будущие бедствия. Узнав адрес в киоске справочного бюро, Яковлев без труда разыскал на улице Павлика Морозова трехэтажное здание со стеклянными стенами. Он показал вахтеру свой делегатский билет и спросил, как найти Грибова. - На второй этаж, пожалуйста, на антресоли, - сказал вахтер. - Только сейчас обеденный перерыв. На втором этаже Яковлев попал в широкий коридор, где на дверях висели будничные таблички: "Бухгалтерия", "Отдел кадров", "АХО". В конце коридора был буфет, оттуда разносился запах пирожков и солянки. На стене висели приказы, отпечатанные на папиросной бумаге, и объявления. Пришли три девушки, прикрепили кнопками ярко раскрашенную стенгазету "За точные предсказания!" и вслух начали читать последний отдел "Кому что снится". Алешину - что он предсказал небывалое землетрясение в районе Зоопарка. Балабановой - что она чемпион по всем видам спорта. Грибову - что у дальневосточной группы документация лучше, чем у балтийцев. - Досталось Грибову, - заметил Яковлев. И одна из девушек возразила с обидой: - Нашли кого ставить нам в пример - балтийцев! У них все спокойно. Сделали документацию, положили в архив, проверяй раз в полгода. А у нас каждый месяц подвижки и все прежние цифры насмарку. Звонок оповестил о конце перерыва. Захлопали двери, и коридор опустел. Яковлев увидел узкую лестницу, поднялся по ней и вышел на антресоли. Узенький балкончик окружал громадный светлый зал, где стояло множество столов. Вся комната была наполнена деловым шумом. Шуршали листы, стрекотали аппараты, раздавались выкрики: "Кому Камчатку? Кому Закавказье?", "Сюда, сюда!", "Девочки, кто взял мои карандаши?", "Товарищ начальник, можно вас на минутку?" Яковлев любил разбираться в незнакомых делах. Он задержался на антресолях, с интересом наблюдая деловую суету. Работа начиналась, очевидно, там, где стрекотали телеграфные аппараты. Невидимые руки выдавали из окошечка клубки телеграфных лент, напоминающих праздничный серпантин. Лента попадала на конвейер. Машина резала ее, наклеивала на аккуратные бланки. Бланки проваливались в другую машину, похожую на шкаф с белыми дверцами. А из нее выскакивали стопки продырявленных карточек. Сотрудники сортировали их и передавали по рядам. - Иван Гаврилович, ты ли это? Здравствуй, здравствуй! - Грибов сдержанно улыбнулся и дважды пожал руку гостю. В этом выразилась его особенная радость. - Вот, гляжу на вашу работу. Настоящий цех, - сказал Яковлев. - Да, это самый большой отдел - отдел обработки. - А там в углу телеграф? - Даже радиостанция. На нас работают больше трехсот глубинометрических станций во всех концах нашей страны и в странах народной демократии. Ведь землетрясения не считаются с государственными границами. Центр может быть в Румынии, а отзовется на Украине. Эти станции присылают нам шифрованные сообщения. Номер станции, местоположение, место съемки, глубина - все обозначено цифрами. А вот расшифровочная машина, наша гордость. Она сама читает и наносит данные на карточки. - А зачем дырочки? - Для машины дырки удобнее цифр. Мы складываем карточки по станциям, так они хранятся в архиве. Допустим, нужно выбрать самые глубокие землетрясения по всем станциям. На это есть специальная сортировочная машина. Она просматривает сто тысяч карточек в час и по дырочкам отбирает нужные. Как видишь, и девушки наши привыкли к карточкам - смотрят на свет и переносят все данные на печатные бланки. Самое важное - цифры подземного давления. Их расставляют на картах каждую на свое место и потом проводят линии равного давления - изобары, наподобие топографических горизонталей. И тут уже для опытного глаза сразу видна обстановка. Если изобары идут плавно и параллельно земной поверхности, значит, все в порядке. А если изобары искривляются и сгущаются - это уже опасное место, по-нашему "очаг". Сейчас его берут на заметку, дают ему номер и на карте красят цветным карандашом. Чертежницы так и говорят у нас: "появился цвет". Это значит - опасность налицо. Когда появляется цвет, мы уже настороже. Сейчас же на все станции, близкие к очагу, идет приказ: сообщать сведения каждые сутки. - Понятно, - сказал Яковлев. - Где закрашено, там будет землетрясение. - Не совсем так, - поправил Грибов. - Не все очаги опасны, попадаются ленивые, неподвижные, где обстановка не меняется веками. А бывает очаг живой, где идет процесс, давление все возрастает. Тут уже начинается сопротивление материалов. Ведь земная кора - это камни. При большом давлении камни не выдерживают, дробятся: Мы сейчас же высчитываем, каково разрушающее давление, и смотрим, близко ли оно. Чем ближе, тем ярче красится очаг: сначала желтым цветом, затем зеленым, синим, черным и, наконец, красным. Когда появилось красное, пора давать тревогу. Значит, камни на пределе прочности и вот-вот разрушатся. А когда они разрушатся, равновесие будет потеряно. Массивный кусок земной коры, или по-геологически "плита", съедет вниз. Бывает и наоборот - плиту выпрет наверх. Тут и происходит землетрясение. Самое трудное - это угадать момент. Каждый очаг живет по-своему. Иной раз на карте все сплошь красное, а потом напряжение перераспределилось, и, глядишь, красное чернеет, черное синеет и все рассосалось, как бы выздоровела земля. Или так еще: садится плита, напряжение в одном углу все нарастает, а срывается другой угол, противоположный. Тут стандарта никакого нет. - Я вижу красное и черное, - сказал Яковлев, указывая вниз, на ближайший стол, за которым работал старичок небольшого роста, с седым ежиком и острой бородкой. - Это как раз мой помощник, руководитель дальневосточной группы. Что получается у вас, товарищ Карпович? Держа развернутую карту в обеих руках, старик поднялся на антресоли. - Вот посмотрите, Александр Григорьевич, все идет, как вы говорили. Массив садится, жмет на юго-западный угол. По-видимому, здесь и будет самый центр землетрясения, южнее острова Таналашка. - Съемку надо делать четыре раза в сутки. Заготовьте приказ всем камчатским станциям. - Приказ я заготовил. Да все не то, Александр Григорьевич, сбоку снимаем. Вот если бы на Таналашке сидел глубинометрист... - Вы же сами знаете, это остров чужой. - А не попробовать ли по дипломатическим каналам, Александр Григорьевич? Дело-то серьезное. Напишем: так и так, дескать, общая угроза... Неужели не пустят двух человек, только двух - глубинометриста и радиста? - Да ведь пробовали мы, товарищ Карпович. Опять начнется волокита с визами, стоит ли допускать, куда допускать, кого допускать. Нет уж, будем надеяться только на плавучие базы. Есть у нас суда "Аян" и "Алдан". Пусть выходят в море, разработайте для них программу. А карту несите в зал заседаний. Через полчаса обсуждение. Будем уточнять дату. Яковлев остался на обсуждение. Ему захотелось знать, что будут возражать Грибову другие специалисты. Основной доклад делал Грибов. Начал он с общих вопросов, может быть, потому, что в зале сидели не только работники института, но и Яковлев и другие посетители. - Мы собрались, - сказал Грибов, - для того, чтобы уточнить сроки предстоящего землетрясения в северо-западном углу Тихого океана. Окраины этого океана - постоянный очаг беспокойства, или, как говорят в нашем учреждении, "вековое цветное пятно". Здесь проходит граница между двумя разнородными массивами земной коры - океанским дном и материковыми глыбами. Граница эта наклонная, материки наползают на дно, подминают его под себя, или же дно ползет под материк, приподнимает его. Движения эти прерывисты, проходят в постоянной борьбе давления и прочности. Пока давление слабее прочности, земная кора неподвижна. Но как только давление, нарастая, превосходит предел прочности, происходят поломка, сдвиг и встряска, которую мы именуем землетрясением. Под беспокойным Тихим океаном обстановка меняется все время. Сейчас мы знаем около тридцати красных и черных пятен - все это возможные землетрясения ближайших лет. На этот раз речь идет о северо-западной островной дуге. Давление здесь направлено на юг, дуга ползет в океан, напирая на плиты океанского дна. И дуга и плиты - это каменные массивы. Камень ползет на камень, камень крошит камень. Естественно, каменные поверхности шероховатые, природа не полировала их. На каменных массивах выступы; где выступы, там давление сильнее всего, именно там и происходят разрушения. Мы насчитываем сейчас четырнадцать основных выступов на островной дуге. Разрушения будут или в них, или против них. Итак, имеется четырнадцать возможных центров землетрясения. По нашим измерениям наибольшую опасность представляет выступ номер шесть - Таналашкинский, где напряжения ближе всего подошли к пределу прочности. Очаг находится на глубине ста двадцати километров. Наблюдения за последний месяц показывают... Грибов начал называть цифры, водя указкой по таблицам, и Яковлев уже не мог следить за каждым словом: для этого надо было знать методы расчета. Но общий ход рассуждений казался ему убедительным. Найдено слабое место, оно будет разрушено в первую очередь, напряжение возрастает по такому-то закону, предел прочности такой-то, пройден будет такого-то числа. "Однако посмотрим, что скажут другие", - подумал Яковлев. И другие нашли что сказать. Математика сделала свое дело, на сцену вышел теперь человек - предсказатель, мастер, который должен был взвесить голые цифры и сделать вывод. А вывод давался нелегко, несмотря на все совершенство аппаратов. Задача казалась очень четкой. Найдено слабое место, узнай, когда будут разрушения. Но посыпались вопросы, и четкое стало расплывчатым, гадательным. Вокруг цифр возник спор, как вокруг какого-нибудь стихотворения: хорошо или плохо, достоверно или не очень, правдоподобно или надуманно. Стройный расчет Грибова был погребен в горе предположений, от него ничего не осталось. Но Грибов снова встал и начал невозмутимо отвечать. Он отводил возражения, стряхивал их, словно сор. - Уважаемый товарищ спрашивает, не может ли быть центр катастрофы на выступе номер один. Нет, не может, ибо этот вариант проверен, рассчитан и отвергнут. Возможность, о которой говорил товарищ профессор, тоже рассчитана. Грибов выложил на стол папки с таблицами. Нет, он не услышал сегодня ничего нового. Все это высказывалось ранее, все выяснено. Когда он успел сделать столько расчетов? Это не он делал, в учреждении имеется электронная счетно-решающая машина. Она одна заменяет тысячу вычислителей, можно давать ей задания не скупясь. Такие же проверки выполняются для каждого землетрясения. Вот анализы, вот цифры, можете ознакомиться. И возражения отпали. Сомнения были исчерпаны, вопросов не находилось. Только какой-то старик, прятавший глаза за выпуклыми очками, ехидно спросил: - Если не ошибаюсь, уважаемый докладчик - один из авторов проекта Вулканстроя? Почему он предложил такое ответственное строительство в сейсмически опасной зоне? Яковлев покачал головой. "Ишь ты! До сих пор есть противники", - подумал он. Вопрос был явно не по существу. Но Грибов ответил без запинки. - Горелая сопка, - сказал он, - находится в самом безопасном месте. Она стоит на жестком узле, там, где пересекаются два горных хребта, две островные дуги. Одна дуга упирается в другую, и перемещения здесь ничтожны. Это очень надежное место. Но поскольку разговор зашел о Вулканстрое, я хотел бы сказать несколько слов. Строительство, конечно, придется прервать. Наша задача - как можно позже нарушить нормальную жизнь Камчатки и как можно быстрее после землетрясения отменить тревогу. Речь идет не только о простое машин, но и о людях, их здоровье и спокойствии. И это главное. "Это хорошо! - подумал Яковлев. - Грибов стал думать о людях". Больше никто не пожелал высказаться, и слово взял председатель: - Я предлагаю, товарищи, одобрить доклад Александра Григорьевича. Значит, ждем землетрясения через четыре-пять недель южнее острова Таналашка. Сила восемь-девять баллов. Цифры и сроки поручим докладчику уточнить. Чем ближе подходило землетрясение, тем тревожнее было на Камчатке. Что может быть надежнее, прочнее земли? И вдруг она должна приподняться, встряхнуться, качнуть дома. Люди потеряли доверие к земле, с опаской поглядывали себе под ноги, как будто шли не по дороге, а по скользким камням. Землетрясение должно было произойти в нескольких стах километрах от Камчатки. Сам полуостров не мог сильно пострадать, опасались только за прибрежные районы. Отсюда вывозили детей, женщин и стариков. По всем дорогам внутрь страны шли машины, нагруженные чемоданами, корзинами, мешками. Прибрежные города опустели, но казались многолюднее: больше работы было на улицах. Здания обводили канавами, предохраняющими от трещин, углы укрепляли сваями, а окна и двери - стальной арматурой, как бы прятали дома в гибкую стальную корзину. В ямах с песком хоронили хрупкие и дорогие вещи, приборы, аппараты. - Держитесь, - говорил Яковлев строителям. - Предстоит генеральная проверка. Это землетрясение лучше всякого ревизора. Сразу покажет качество работы. Яковлев был назначен начальником штаба по борьбе с землетрясением. Целые дни он проводил в вертолете, проверяя, как подготовлен каждый поселок, каждый завод. Подземные толчки угрожали не только домам, они могли привести в движение, "оживить", как говорят геологи, оползни и обвалы. Чт