на глубину, где не чувствовалась качка. Внутри было тесно и неудобно. Стоять здесь мог только один человек, упираясь головой в потолок. Шарообразные стальные стены камеры усиливали звук, малейший толчок отдавался грохочущим ударом. В начале спуска камера задела за киль; послышался такой грохот, как будто стенка лопнула. Потом размахи стали меньше, звуки глуше, наконец наступил полный покой и тишина... И эта тишина показалась Елене страшнее всего. Она вспомнила, как тонки стальные стенки, как велика толща темной воды над головой. А что, если канат оборвался? Ведь капитан предупреждал, что качка слишком сильна. Может быть, она уже опускается на дно? Глубина здесь около семи километров. Примерно на пятом километре камера будет раздавлена. Первая же капля, вырвавшаяся из первой трещинки под давлением в пятьсот атмосфер, прострелит ее, как пуля. И она совсем одна! Хоть бы один человек был рядом! Хоть бы голос услышать, хоть бы руку пожать, тогда не так страшно. Пусть был бы здесь аспирант... Нет, он мягкий... ему самому нужна поддержка. Лучше такой, как Виктор, вечно озабоченный, как бы не сплоховать, как бы вести себя образцово. А еще лучше - Яковлев, человек, который точнее всех знает, кому и когда выходить на простор, когда быть осторожным и когда отважным. Но здесь телефонная трубка захрипела, послышался бас Ховрина. - Пятьдесят метров. Не хватит ли? - спросил он. - Нет, покачивает еще, спускайте до отказа. - У нас канат на сто метров. Но до отказа нельзя - лопнет. - Спускайте на восемьдесят. - Яковлев справлялся о вас по радио. Он уже на пути в Петропавловск. Желает успеха. Велел передать, что он еще хочет продолжить разговор... Елена почувствовала прилив сил. Приятно, что Яковлев не забывает о ней. Да, да, впереди еще много хорошего. И разговор о просторах будет продолжен... Ховрин замолк, но голоса доносились из трубки. Кто-то отсчитывал: "шестьдесят... шестьдесят пять... семьдесят..." Потом послышался тоненький писк радиотелеграфных сигналов, бесконечные вопросы: - Камчатка, вы слышите меня? Дайте штаб. Штаб? Говорит "Аян". Кто в штабе? Вызывайте Москву. Связывались долго, но под конец в трубке зазвучал бесконечно далекий, чуть слышный голос Грибова. - Москва слушает! - сказал он. - Грибов у провода. Вы говорите, "Аян" приступает к съемке? Очень хорошо. Пусть берет весь район к югу от Таналашки. "Алдан" будет работать западнее. - Приступаю к съемке, - отозвалась Елена; она уже настроила аппарат. - Записывайте: квадрат двадцать шесть, наклон луча вертикальный. Первое отражение шесть девятьсот. Это глубина океана. Второе отражение... Вы слышите? Повторяю: квадрат двадцать шесть, два - шесть... Не поняли? Дмитрий, Валентина, Анна, Шапка, Ефим, Сергей, Тимофей, мягкий знак... Нет, она была не одинока! Просто она вышла на передний край. Но за спиной стояли люди. Радисты внимательно ловили каждую цифру, старательно выстукивали про Сергея, Тимофея и мягкий знак. В Москве телеграфистки читали вслух имена. Тотчас же техники, хмуря брови, начинали считать на линейках. Они считали одновременно, чтобы проверять друг друга, потом называли результат. Чертежница ставила точку на карте, и все предсказатели придвигались ближе, чтобы разобрать цифры. "Опять зеленый..." - говорил кто-нибудь из них. Это означало, что зону нужно красить не черным, не красным цветом опасности, а только зеленым - некоторый излишек напряжения, почти безопасный. Сама Елена не видела этой карты, но ведь она была не рядовым глубинометристом и могла сама представлять по цифрам примерные итоги. Она понимала, что самое страшное прошло, под землей установилось временное равновесие. Но, не доверяя себе, она переспрашивала: - Что же у нас получается? А получалось хорошо. Выступ номер шесть исчез, он был раздавлен. Таналашкинская плита съехала и легла на широкое, прочное ложе. Надо было еще выяснить, как лежит ее восточный край, самый дальний. Очаг исчез. Теперь здесь была не очень опасная зона повышенного напряжения - зеленое пятно. Так продолжалось это замечательное совещание, где председатель находился в Москве, а основной докладчик - в Тихом океане, на глубине восьмидесяти метров. Совещание обсуждало цифры, а докладчик диктовал их одну за другой. Елена была возбуждена, забыла об опасности и усталости. Съемка требовала точности и внимания. Нужно было не терять времени и вместе с тем не спешить, правильно установить аппарат, подогнать уровни, точно вести измерение. В Москве солнце уже клонилось к закату, а в Тихом океане горизонт стал сероватым и темное небо отделилось от черной воды, когда капитан Ховрин сказал Елене: - Надо вам подниматься, товарищ. Канат перетирается. Одна нитка порвана. Боюсь, как бы не было беды. А судно как раз подходило к восточному краю острова, где еще могли быть красные и черные пятна. - Примите меры, - ответила Елена. - Я не кончила съемку. - Я запрошу штаб, они разрешат подъем, - настаивал капитан. - А я не разрешаю запрашивать штаб! Укрепляйте канат как хотите. Съемка должна быть закончена. И она продолжала диктовать: - Три-семь. Тимофей, Роман, Иван... В семь часов вечера по московскому времени Грибов положил свою линейку в футляр и сказал Карповичу: - Распорядитесь передать радиограмму: "Опасности нет. Будут еще небольшие толчки. О сроках сообщим особо. Землетрясение исчерпало себя, можно не тревожиться. Передайте мою благодарность всем сотрудникам". Ничего не добавив больше, он ушел домой один, ушел неторопливым шагом человека, сделавшего свое дело. Он, полководец подземной войны, выиграл битву, разгадал замыслы врага, и враг был отбит. Приятно, когда удается сделать как следует порученную тебе работу. А над океаном в это время взошло солнце. Поднявшись на палубу, Елена зажмурилась от света. Напряжение работы спало, ее пошатывало от усталости. Моряки окружили ее со всех сторон, и каждый хотел пожать ей руку. - Спасибо! Вы просто молодец! - сказал капитан. - Я так испугался, когда лопнула эта проклятая нитка! - Вы герой! - воскликнул увлекающийся помощник капитана. И тут Елена не выдержала. Она расплакалась. Хотела удержаться, но слезы так и катились. Она выплакивала все страхи этой тревожной ночи, все сомнения своей тревожной жизни, плакала об ошибках и о том, что только сейчас ее признали настоящим человеком. Штаб получил радиограмму Грибова и передал ее по всей Камчатке. Навьюченные мешками лошади и автомашины потянулись обратно в города, загрохотали краны, нагружая пароходы, рыбаки отвалили от причалов, санитары понесли больных из палаток в больницу. Ковалев взялся за рычаги включил ток, Мовчан собрал бригаду и сказал: "Держитесь, хлопцы, Степан уже нажимает". Гроза прошла. Камчатка потеряла четыре дня, пережидая опасность, и теперь спешила наверстать упущенное. Жизнь вошла в свою колею. 3 Письмо со штемпелем Вулканстроя: "Здравствуйте, Александр Григорьевич! Пишет вам Тася Вербина. Вы, наверно, совсем забыли меня, письма присылаете все реже, и я узнаю о Вашей жизни только из газет. Когда беру центральную газету, первым долгом смотрю, нет ли на последней странице сводки: "По сведениям Бюро подземной погоды, новые толчки в Армении не предвидятся", или же: "По сведениям Бюро подземной погоды, в период от второго по шестое сентября ожидается землетрясение в районе Северного Памира силою до пяти баллов". И я уже знаю, что в эти дни Вы сидите над картой Памира, считаете, проверяете, думаете. Недавно в "Огоньке" я читала очерк о Вашем бюро и вырезала фотоснимки. Там вы стоите у стола и смотрите на чертеж через плечо какой-то девушки. Что это за девушка? Вы не писали про нее ни разу. Хорошо ли она чертит? Лучше меня? Верно, после работы вы занимаетесь с ней математикой? А потом Вы провожаете ее? Как полагается в Москве? Теперь напишу Вам о стройке. Работы близятся к концу. На экране аппарата уже умещаются концы всех скважин. Все они сходятся к большой пещере, осталось каких-нибудь полтораста метров. До самого конца бурить не будут, подойдут поближе и взорвут все сразу шестого ноября, а седьмого состоится торжественное открытие станции. На праздник ждем Вас обязательно. Ведь станция выстроена по Вашему предложению. Это все помнят, и Михаил Прокофьевич Кашин недавно говорил о Вас на летучке. Степан Федорович кланяется Вам. Сейчас он машинист и бригадир всех рабочих лавопровода. Я была у них недавно в забое. Ужасная жара, температура грунта градусов семьсот пятьдесят. Через окошечко видно, что камень светится красивым таким темно-вишневым светом. Работают все в несгораемых костюмах, похожи на водолазов. Кругом вода, пар. Жар сгоняют водой и забой поливают, чтобы камни трескались, тогда легче их выламывать. Я бываю у них не так часто. В Пекле (так у нас называют лавопровод) свой подземный разведчик, даже не техник, а геолог - Вадим Георгиевич Тартаков. Может, Вы его знаете? Он из Москвы, был доцентом в университете. Я боялась его сначала, потому что он очень ученый, говорит, что Вулканстрой - для него большое падение. Он прозвал меня Эвридикой и объяснил, что в древности была такая девушка, она попала в подземный мир, а ее друг спустился туда, чтобы выручить ее. Но на самом деле это я спускаюсь в Пекло выручать Вадима Георгиевича, потому что он никак не привыкнет разбирать снимки на глаз. Я советовала ему упражняться, но он махнул рукой и сказал, что снимки тлен; как только кончится стройка, он уедет в Москву и никогда не возьмет аппарат в руки. Он часто вспоминает Москву, но совсем не так, как Вы или Виктор Шатров. По Вашим рассказам, Москва представлялась мне сплошным институтом, где в кабинетах сидят ученые люди и задумывают новые машины, книги, проекты, законы, чтобы всем лучше жилось. А Вадим Георгиевич пересчитывает рестораны, где подают мороженое в горячих сливках, и комиссионные магазины, и залы для танцев, объясняет, где можно достать ковры, где редкие книги, где старинный фарфор. У него получается, что в Москве никто не занимается делом, а все рыщут по магазинам и думают, как бы обставить свою квартиру. Мне очень хочется знать, какая же Москва всамделишная. Скоро у нас кончается стройка и все разъедутся. Меня зовут и на Курильские острова, и в Петропавловск, и здесь тоже можно остаться, потому что за Горелой сопкой надо следить, проверять, что там творится внутри. Но останусь ли я или уеду куда-нибудь, это зависит от одного человека. Приезжайте обязательно, Александр Григорьевич. Если приедете заблаговременно, не в самую последнюю минуту, я постараюсь взять отпуск, чтобы встретить Вас. Возьмите с собой шубу потеплее, в этом году у нас ранняя зима. Остаюсь помнящая Вас всегда - Таисия Вербина. Вулканоград, 11 октября". Второго ноября к вечеру Ковалев дал задний ход и отвел комбайн от пышущего жаром светящегося забоя. Работа была кончена. Последние метры туннеля следовало пробить уже после того, как наверх будут выпущены газы и давление в центральной камере упадет. А Мовчан еще работал. Мовчан отстал на целых три дня. Это были самые позорные дни в его жизни. Подумать только: стройка ждет, пока он кончит! Мовчан не ел, не спал, издергался сам и измучил рабочих. Но ведь скважину нельзя было провести так же быстро, как на чертеже. Между тем Вулканоград готовился к празднику. На домах вывешивались флаги, портреты, украшенные хвоей и яркими лентами. Красные полотнища рдели на фоне одноцветного, как фотография, зимнего пейзажа. Монтеры ввинчивали цветные лампочки. Седьмого ноября их должен был зажечь вулкан. В кабинете Кашина появился новый хозяин - директор будущего Энергокомбината. Он уже принимает гостя из Министерства электростанций. Разложив на столе цветные диаграммы, директор водит по столбикам авторучкой и говорит с возмущением: - Смотрите на цифры. Где у меня резерв? На горе двенадцать турбин, по сто тысяч киловатт каждая. Я снабжаю Петропавловск, районы, рыбный комбинат, леспромхозы с лесокосилками, завод "Электроцинк", Камчаталюминий. Сто тысяч киловатт даю на освоение следующего вулкана, а теперь еще - передача в Магадан. А нужды города? А на эксплуатацию вулкана по законным нормам? Где вы нашли остатки? Считайте сами! - И в голосе его раздраженное недоумение: рвут энергию, грабят, ничего не оставили! У директора свои хозяйственные заботы, у Кашина - свои строительные. После седьмого ноября их будет совсем немного, но сегодня Кашин не отходит от видеофона. То и дело слышится: - Покажите, что у вас там в правом углу... А в левом?.. Отодвиньтесь, не заслоняйте... А кто вывезет этот мусор? На праздник оставляете? Возьмите машины, и чтоб через час все было убрано! Он крутит ручку видеофона, на экране мелькают корпуса, дома, мачты, дороги... Все нарядное, свежевыкрашенное. Где были кучи глины - выросли здания. Вот жилой городок, вот лаволитейный завод... Приземистая темно-синяя машина стоит у ворот завода, очевидно, давно, ее запорошило снегом. Шофер замерз, он то включает мотор, то выключает и бегает вокруг, притопывая и размахивая руками. Пассажиров нет и нет. Уже третий час, как ушли, бродят по комбинату и заговаривают со всеми встречными. Но вот и они наконец. Один коренастый, круглоголовый, в шапке, сдвинутой на затылок, другой тощий, сутуловатый, в шляпе и с палочкой. - Так вы довольны нашим предсказанием, товарищ Яковлев? - спрашивает тот, что в шляпе. - Предсказанием мы довольны, Дмитрий Васильевич, - отвечает Яковлев, - а землетрясением не очень, Жертв у нас, правда, не было, но кое-кого ушибло... Мне самому в лоб камень попал, небо с овчинку показалось. И разрушения были: засыпанные дороги, трещины в домах, смытые склады. Недели две возились, пока восстановили. Все-таки обидно: работаешь, работаешь, и вдруг приходит какая-то стихия и начинает распоряжаться! А когда вспоминаю я обозы, детишек, уходящих из города, зло берет, честное слово. Кто здесь хозяева - мы или какая-то подземная непогода? Вот с вулканом стало ясно: мы распоряжаемся. А насчет землетрясений пока недодумано - это ваш грех, товарищи ученые. - Да, это верно, - соглашается Дмитриевский. - Если вы не устали, профессор, - продолжает Яковлев, предупредительно открывая дверцу машины, - если не очень устали, поедем в оранжереи. - Конечно, я устал, - говорит профессор Дмитриевский, усаживаясь и ставя палку между колен. - Но оранжереи осмотреть хочу. В моем возрасте не стоит откладывать: можно упустить совсем. Тем более, что я ощущаю некоторую моральную ответственность... за оранжереи и все прочее. В свое время я поддержал проект Грибова и Кашина, исходя, так сказать, из общефилософских соображений о поступательном ходе науки, человеческой мысли вообще. И меня мучают угрызения совести, не поступил ли я легкомысленно, вовлекая вас в такое трудное предприятие. На лице профессора ни тени улыбки. Но Яковлев понимает, что старик по-своему шутит. Сегодня, накануне полной победы, нельзя всерьез говорить о сомнениях. - Пусть угрызения не мучают вас, - весело говорит Яковлев. - Наша ответственность еще больше. Вы поддержали проект, а мы его приняли. Не из уважения к профессору Дмитриевскому, а потому, что электростанция нужна была нам позарез, какая угодно - на воде, на угле, на вулкане... Нужды Камчатки вызвали это строительство. Но имейте в виду, что нужды растут! Поэтому вы, со своей стороны, подбадривайте науку. Пусть она движется поступательно и с ускорением. Оранжереи тянутся на много километров. Сейчас это пустые застекленные сараи. На крышах - снег, внутри - голая, заиндевевшая земля. И странно, почти дерзко выглядят вывески над дверями: "Бахча", "Ранние овощи", "Вишневый сад", "Яблоки и груши" и даже "Камчатские цитрусы". Только в одном здании зелено. Сюда уже поступает тепло от горячего источника. В этой опытной оранжерее - густая зелень: рассада для ранних овощей, саженцы, ожидающие, когда прогреется почва в других строениях, даже пальмы в кадках. Здесь всегда много посетителей - ведь это единственный зимний сад и вообще пока единственный сад в Вулканограде. Сюда в свободное время охотно заглядывают строители погреться, подышать ароматом зелени, вспомнить о минувшем лете, помечтать о грядущей весне Вулканограда. Но эти два посетителя - человек в очках и черноволосая девушка с прямым пробором, - кажется, совсем забыли, где находятся. Вот уже час они стоят возле кадки с лимонным деревом. За это время можно было сто раз прочитать все, что написано на дощечке по-русски и по-латыни. - Так много нужно рассказать вам, Александр Григорьевич, - говорит девушка. - Я совсем изменилась, стала другим человеком. Раньше я, была девчонкой... Что я понимала? Ровно ничего. Здесь, на стройке, я увидела столько нового, столько интересных людей... - Вы мне писали только про "одного" человека, - говорит Грибов с ударением. - Какого человека? - От которого зависит ваш отъезд. Тася улыбается: - Ну, он-то здесь ни при чем! - Кто же он? У Таси замирает сердце. Наступает очень важная, возможно самая важная минута в ее жизни. В душе у девушки смятение. Ей хочется крикнуть: "Только не сейчас. Я спешу на работу, нельзя говорить об этом на ходу. Отложим на седьмое..." - Я хочу знать, кто он, Тася... Не увиливайте! - Вы... - Тася, один человек давно решил. Ты едешь с ним в Москву завтра... нет, не завтра, но сразу после торжества... Восьмого утром. - Пустите меня, уже поздно, мне нужно на работу. Мы поговорим еще... Потом... - Конечно, поговорим. Нарочно поедем в поезде. Две недели в пути. Никто не будет мешать, наговоримся досыта. - Я бегу, до свиданья! - До свиданья, Тасенька! - Вы с ума сошли! На нас смотрят! Нет, никто не видит поцелуя. И та пара, что стоит у соседней пальмы, загораживая Тасе путь к выходу, тоже занята своим разговором. - С тобой из моего дома ушло счастье, - говорит Тартаков. - Я потерял покой, я бродил под окнами твоей матери, я ждал у трамвайной остановки, писал, ты не отвечала на письма... Потом я узнал, что ты на Камчатке. Бросил все и поехал за тобой. Но Камчатка велика. Только сегодня мы встретились в первый раз. - Я была на Котиковых островах. Живу там третий год почти безвыездно. Что делаю? Подводные съемки по программе - ложе океана, материковый склон, глубоководные впадины, подводные хребты и вулканы. Снимала с берега, с корабля, с подводной лодки, с катера. Один раз во время шторма с вертолета пересаживалась на палубу. Тонула, простужалась, болела... Впрочем, зачем тебе знать об этом? - Ленуська, сердце мое надрывается, когда я смотрю на тебя. Ты ли это - в валенках, в ватнике? Ты охрипла, у тебя потрескались губы, обморожены скулы. Тебя гонит по свету, как лист, сорванный ветром. Зачем ты уехала? Ведь я же тебя на руках носил! Неужели твоя любовь была такой непрочной? Вернись, забудем все. Я окружу тебя теплом и вниманием. Ты же погибнешь без заботы, одна на краю света. Елена пытливо смотрит ему в лицо, и Тартаков почему-то отводит глаза. - Ты хитрый, Вадим, - говорит Елена. - Да, ты угадал. Мне на самом деле не хватает заботы и тепла. Я с удовольствием провела бы зиму в нашей комнате, среди вышитых подушек, с хорошей книжкой в руках. Но когда я подумаю, что в той же комнате будешь и ты... Ты прав, иногда бывает очень трудно. Когда я была в подводной камере совершенно одна, висела под судном на канате и канат перетирался, я трусила страшно. Я чуть не плакала от жалости к себе, но я повторила съемку три раза, потому что боялась сбиться с перепугу. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом, кто угодно, лишь бы живой человек. Но о тебе я не подумала ни разу. Есть люди, которые помогают мне стать лучше, хотят, чтобы я стала сильнее, а ты держался только за мои слабости и раздувал их. Ты неустанно доказывал мне, что я нежная, тепличная, второсортная, пригодная только для комнатной жизни... Конечно, заманчиво, чтобы тебя носили на руках, но я знаю, что такое "носить на руках" по-тартаковски. Это означает дарить жене платья и избавить ее от службы, чтобы она жарила оладьи и вытирала пыль со стильных кресел. А я, между прочим, геолог, и мне не хочется стать уборщицей! - Прежде всего ты моя жена! - Жена - это друг и товарищ. Друга уважают, а не принижают. Зачем тебе жена? Купи пылесос, это обойдется дешевле. - У тебя нет сердца, Лена. "Дешевле, дороже"! Сплошные расчеты, рассуждения. А где чувство, где любовь, где семья? Ведь у нас может быть сын, продолжатель рода! Елена выпрямляется, как будто ее стегнули кнутом. - Ты хочешь воспитывать моего Витьку? - гневно восклицает она. - Чему ты научишь его? Набивать комнату ценными вещами, подлаживаться к деканам, губить чужие открытия ради своего покоя, говорить девушкам красивые слова и унижать их? Нет, мой сын никогда не будет Тартаковым! Пускай твоя фамилия вымирает. Я думаю, что при коммунизме тартаковых не будет вообще. Она выбежала, оставив оторопелого мужа. Следом за ней его обошла Тася. Тартаков и Елена загораживали ей выход, и она не решалась прервать их бурный разговор. - Здравствуйте, Вадим Георгиевич. Тартаков посмотрел на нее мутными глазами: - А, Эвридика! - Я еду на Примус, Вадим Георгиевич, буду звонить вам в девять часов. Когда вы пойдете делать снимки? - Я вообще не пойду, - мрачно сказал Тартаков. - Брошу все и уеду. Снимки - тлен. Все тлен, Эвридика. И я сам тоже. Тартаковы вымирают, при коммунизме их не будет вообще. Это установлено наукой. Кашин прилетел на вершину вулкана рано утром шестого ноября. Он долго ходил по площадке, прикладывая руку к сердцу, потому что был уже немолод и неважно чувствовал себя после резкого подъема на высоту. Бурильщики доложили, что до проектной глубины осталось пятнадцать метров. Бур работал на дне глубокой скважины, но трубы хорошо проводили звук, и на поверхности слышен был гул и рев запертых в подземелье горячих газов. Кашин наклонился над скважиной, резкий запах сернистого газа ударил в ноздри. Инженер закашлялся и сказал: - Немедленно прекращайте работу и эвакуируйте людей. Нельзя играть с опасностью. Взрывать надо! - Ломать - не строить, - приговаривали рабочие. То, что сооружалось неделями, было снято за несколько часов. Общежития разобрали, бур извлекли на поверхность, вышки положили наземь, развинтили и погрузили на прицепы. На место вышек лебедки подтянули целые пакеты широкогорлых труб, которые должны были подводить пар к турбинам. Затем приступили к работе подрывники. Они наполнили мешки аммоналом, снабдили взрывателями и осторожно спустили в скважины. Им помогали те бурильщики, которым приходилось иметь дело со взрывчатыми веществами. Конечно, среди них был Мовчан. Подготовка заняла весь день. И наконец наступила долгожданная секунда, завершающая труд нескольких тысяч строителей, инженеров, ученых, начиная с Грибова, Шатрова... или даже с Крашенинникова. В маленькой землянке на склоне горы собрались почти все ведущие инженеры и бригадиры. Были здесь и Мовчан, и Грибов, и, конечно, Яковлев, как представитель заказчиков - жителей Камчатки. Была и Спицына в числе почетных гостей. В последние годы супруги уже не работали - вышли на пенсию и поселились в Петропавловске. Даже Дмитриевский приехал, несмотря на запрещение врачей. "Посмотрим, будете ли вы совершать восхождения в моем возрасте", - сказал он. Кашин, краснея от волнения, повернул ручку подрывной машинки и, забывая о правилах безопасности, первый выбежал из землянки. На фоне темнеющего неба смутно синела снеговая вершина. Трубы нельзя было различить. Как это обычно бывает, первые секунды показались томительно длинными, и Кашин успел удивиться: "Почему нет взрыва? Не оборвались ли шнуры?" А взрыв уже произошел, но газы и пепел еще неслись вверх по скважине. Но вот блеснул огонь. Косой язык оранжевого пламени взвился над ближайшей трубой. Вдали сверкнул второй язычок, третий... Густой черный пепел заклубился, набирая высоту. Это летели из пробитого вулкана кусочки остывшей лавы, захваченные газами. - Первое в мире искусственное извержение! - торжественно объявил Дмитриевский. До землянки донесся рев вырвавшихся на волю подземных газов. Разбуженный вулкан рычал свирепым, гневным басом. - При подлинном извержении больше шуму было, - хладнокровно заметил Грибов. Через несколько минут оранжевые языки стали короче. Огонь как бы уходил в землю. При его меркнущем свете клубы пепла казались ржавыми. Только они и светились над темно-голубой горой. Тогда Кашин решительным движением нажал пластмассовую кнопку, которая приводила в движение заслонки турбин. Ржавый свет исчез, словно его отрезали ножом. Горячие газы ринулись на лопатки турбин. Зрители ждали минуту, другую, задерживая дыхание, затем кто-то тихонько ахнул. Гора внезапно осветилась. Вдоль и поперек по темному массиву возникли цепочки огней, как бы светящиеся схемы, идущие по склонам к кратеру. Близкие фонари сияли спокойным желтым светом, дальние рассыпались мерцающим бисером, мелкой звездной пылью. Укрощенный вулкан прилежно работал, разогревая нити в сотнях фонарей. С минуту Кашин любовался этой картиной, затем вернулся в землянку и взял трубку телефона: - Дайте мне лавопровод. Кашин говорит. Наверху полный порядок. А вы готовы? Ка-ак? Почему не работает комбайн? - В голосе начальника послышались угрожающие нотки. - Примите все меры! Не только Ковалев - сами идите в забой! Сейчас прилечу и посмотрю, в чем дело! Мовчана не взяли в вертолет. На лаволитейный завод он попал только через два часа. Как обычно после аварии, на площадке было много постороннего народа. Передавались разные слухи, каждое слово мгновенно распространялось среди взволнованных рабочих. На крыльце конторы пожилой крепильщик, только что выбравшийся из несгораемого костюма, рассказывал окружающим последние новости. Рядом у стенки стоял его асбестовый костюм. Издали одежду можно было принять за человека. Низкорослый рассказчик выглядел подростком рядом со своим собственным костюмом. - Что там натворили? Обвал? Крепление лопнуло? - спросил Мовчан. Рабочему, видимо, неприятно было рассказывать о промахе бригадиру соперников. - Зубья прихватило, - нехотя сказал он. - Можете потирать руки. Комбайн стал - и ни туда ни сюда. - Нашел чем обрадовать! - Мовчан даже плюнул от негодования. - Что я, капиталист какой-нибудь, чтобы ликовать при ваших неудачах? - А между прочим, из-за вас дело вышло! - крикнул рабочий вдогонку Мовчану. - Мы вас ждали, а лава ждать не хотела, пробилась в туннель, и баста. - Ну вот, с больной головы на здоровую! Уже мы виноваты! - Дайте пройти, товарищи! На крыльце появились начальник строительства, Котов и Тартаков. Котов был молчалив и бледен - он недавно вышел из больницы. Геолог растерянно щурился и заикался. Неприятно было смотреть на беспомощную суетливость этого крупного, самоуверенного человека. - Что вы мне объясняете? - говорил Кашин, сердито глядя на Тартакова снизу вверх. - Вот ему объясняйте, изобретателю. Его машину вы загубили. Меня интересует другое... Что вы предлагаете сейчас? А Тартаков от волнения, должно быть, не понимал, о чем его спрашивают, и продолжал оправдываться: - Лава прорвалась из-за вынужденного простоя, Михаил Прокофьевич. Если бы комбайн работал, Михаил Прокофьевич, и подавалась вода для охлаждения, все было бы как следует. Если бы с самого начала... - Почему же вы не предупредили с самого начала? - Но вы отдали приказ никому не-входить в лавопровод без вашего разрешения. - Вас этот приказ не касался. А нужно было особое разрешение - спросили бы... - Но в этих условиях съемку должна была вести Вербина. Между тем она... - Глупости какие! Вербина находилась на горе, за три километра от комбайна по прямой, а вы были в двадцати пяти метрах от лавы... - Но если бы у Вербиной было чувство долга... - "Если бы, кабы, было бы"! - с раздражением прервал Кашин. - В свое время на досуге мы разберемся, кто виноват, вы, Вербина или я! Что вы предлагаете сейчас? - Но мы вынуждены... вероятно, придется разбирать. Нельзя же оставлять комбайн в трубе. - Оставлять нельзя, это правильно. И разбирать нельзя: лава еще не застыла. А когда застынет, получится пробка - этакий пыж из базальта и стали. Чем его брать? Ногтями? - Нет уж, придется рвать, - вздохнул молчавший до сих пор Котов. - Что рвать? - Все! Породу, застывшую лаву и комбайн... - Такую дорогую машину? - заволновался Тартаков. - Мы не имеем права! Я не возьму на себя ответственности. Я даже возражаю. Кашин отмахнулся: - Есть у вас другие предложения? Нет? Тогда отойдите, некогда мне с вами. Где подрывники? Вызваны? Дайте им в помощь рабочих, сколько попросят. - Разрешите, я поведу подрывную команду! - попросил Котов. - Может быть, есть еще возможность... Кашин хотел было отказать. "Вы же нездоровы..." - начал он, но по выражению лица инженера понял, что нельзя запретить ему последнее свидание с комбайном. - Хорошо, идите! На месте примете решение Но едва ли можно спасти комбайн... Думайте не о машине - обо всем строительстве! Двадцать минут спустя вереница фигур в белых скафандрах вступила в лавопровод. Несгораемые костюмы с глазастыми шлемами обезличивали людей. Скафандры были трех размеров, и по лавопроводу шли существа высокого, среднего и малого роста. Возглавлял колонну низенький Котов, замыкал высокий Мовчан. Мовчан тоже напросился в партию подрывников. Он знал подрывные работы, хотел помочь Ковалеву и, главное, по своему характеру не мог упустить интересное дело. Узкий, девятиметровый туннель шел прямо, как луч, без единого поворота. Навстречу плыли гладкие стены. Казалось, что люди топчутся на месте: они шли полчаса, час, и те же стены теснили их. Кое-где попадались надписи мелом: "Этот перегон строил Ковалев", "Все на штурм вулкана!" Было и шуточное приветствие: "Здравствуй, лава! Как тебе нравится здесь?" Через несколько часов лава должна была прийти и стереть эти надписи навсегда. Туннель был невысок, долговязый Мовчан царапал потолок шлемом. Оттого что приходилось идти не распрямляясь, болели шея и спина. В скафандре было жарко, дышалось трудно. Несгораемый костюм надежно защищал тело не только от жары, но и от охлаждения. Работая на вершине, Мовчан привык к свежему горному воздуху и с трудом переносил жару. Пот лил с него градом и струйками бежал по спине. Чесались нос, спина, затылок, локти... Мовчан ожесточенно хлопал себя рукавицами, но без толку. Становилось только жарче от лишних движений и еще сильнее зудела кожа. Очень хотелось снять шлем и обтереть лицо, но грозные плакаты предупреждали: "Берегись, стены обжигают!", "Берегись, не снимай костюма!" Возле плакатов висели термометры, и каждый показывал больше предыдущего. Вскоре температура превысила сто градусов, потом двести... А рабочие все шли вперед. Но вот замелькали огни, послышался лязг металла, в микрофоне зазвучали непривычно гулкие голоса. Стала видна массивная машина, перед ней копошились странные фигуры, задевающие макушкой за кровлю. Одна из них кинулась навстречу подрывникам: - Отчего так долго? Лава уже в трубе! К комбайну нельзя подойти! Уже несколько часов жидкая лава понемногу просачивалась в комбайн и, остывая, превращалась в окаменевшие лепешки. Постепенно она пробилась в штольню. Комбайн был затоплен наполовину, как бы врос в камень. Станина, рычаги, зубчатые колеса, валы и тяги тонули в твердеющем базальте. Машина напоминала начатую скульптуру, очертания которой еще спрятаны в камне и угадываются с трудом. Темная лава казалась прочной и безвредной. Но когда один из рабочих с силой воткнул в нее ломик, пробитая дырка засветилась раскаленным угольков. Температура под тонкой корочкой была около тысячи градусов. - Надо срочно взрывать, через час будет поздно, - сказал старший подрывник. - И рвать в мелкие кусочки, чтобы обломки не мешали лаве. Разрешите приступить, товарищ Котов? Котов медлил с ответом. Сомнения обуревали его, он жаждал спасти комбайн, лихорадочно искал выхода и не мог его найти. "А если подождать со взрывом? - думал он. - Но разве можно рисковать жизнью людей? Что делать? Рабочие ждут приказа..." - Приступайте, - чуть слышно выговорил Котов. - А как добраться до машины? - Свяжем шесты, подсунем заряд поближе. - Шесты коротки... Здесь метров десять, не меньше! Старший остановился в затруднении. Десять метров лавы, пышущей нестерпимым жаром, отделяли людей от механизмов. Положить заряд перед лавой, на расстоянии десяти метров от комбайна? Получится ли нужный эффект? Связать заряд и бросить его вперед, как бомбу? Но при броске могут выскочить взрыватели, или еще хуже - взрыв произойдет прежде, чем успеют отойти люди. Рабочие стояли в раздумье. Все понимали опасность. Каждую минуту могла прорваться лава, сокрушить комбайн и сжечь их. Но люди думали не только о себе. Они пришли спасать общий труд. Лавопровод под угрозой - это понимали все. Котов знал, что под угрозой и паропроводы, иначе говоря - вся электростанция. Давление в пещере упало, лава поднимается, она может закупорить скважины, пробуренные с таким трудом. Внезапно Мовчан одним движением вскочил на полузастывшую лаву. Это было в его духе: рискнуть, и дело с концом! Всю жизнь он следовал этому правилу. После короткой перебежки он, поджав ноги, сел на горячую станину... В одном месте лава была продавлена, и на ней виднелся огненный, медленно затухающий след. Если бы не асбестовые подошвы, Мовчан остался бы без ноги. Ему стало весело от собственной смелости и ловкости, от того, что он не побоялся принять вызов вулкана. Кто-то пытался последовать за ним, но провалился по щиколотку, Неудачника подхватили подмышки и вытащили из лавы. - Не надо! - крикнул Мовчан. - Справлюсь! Волей-неволей все остальные вынуждены были только помогать. Подрывники с помощью шестов подталкивали к Мовчану пакеты взрывчатки, похожей на безобидные бруски мыла, а он, перелезая через рычаги, распределял их, привязывая к валам, шкивам, стойкам, щитам... Котов велел всем молчать и один отдавал приказания. Он лучше всех понимал, что на чем держится и что нужно подломить, чтобы все остальное рухнуло. Котову было грустно, больно, тяжело. Он отчетливо представлял себе, как согнутся стойки, как треснет щит управления, как расколется стальная рама и могучая, умная машина превратится в груду лома. Что поделаешь! Спасти комбайн уже нельзя было, но требовалось спасать электростанцию, многомесячный труд людей. И Котов нашел в себе силы спокойно и расчетливо разрушать дело своих рук. Хрипловатым голосом он указывал Мовчану: - Возле наличника две шашки! Пусть лопнет по диагонали. В углы по четыре шашки! Углы - самое прочное место. На ребра не надо ставить, прикрепляй между ребрами. На рычаги одну шашку, это все рухнет сразу. - Шнур отрезай ровно! Не оставляй лохматых концов! Вставляй в капсюль осторожно! Тяни на станину. Подложи асбеста, чтобы шнур не загорелся, - добавлял старший подрывник, тот, которого вытащили из лавы. Хотя Мовчан знал все эти мелочи, он, не огрызаясь, повторял с воинской четкостью: - Есть на станину! Есть подложить! Как механик Мовчан жалел великолепную машину, но это чувство было подавлено радостью опасной борьбы. Один на один против вулкана и на виду у всех - что могло быть лучше для Мовчана! Закончив распределение шашек, он увязал остатки в один узел и доставил его, маневрируя между рычагами, к самому забою. Зубья комбайна были целиком погружены в лаву. Лава продавила оконце и растекалась огненным тестом по настилу. Стальные листы гнулись под ее напором. Вулкан обжигал лицо своим палящим дыханием. Жара доходила здесь до четырехсот градусов, а температура лавы и металлических деталей была еще выше. Только асбестовый костюм спасал Мовчана. Но стеклянное окошечко шлема успело накалиться. Коснувшись стекла, Мовчан обжег кончик носа, даже запахло жареным в шлеме. Это произошло в самый ответственный момент, когда Мовчан включал часовой механизм подрывной машинки. Внимание его было занято, он даже не мог выругаться для облегчения. Но вот пружина заведена, стрелка поставлена на сто пятьдесят минут - два с половиной часа. Этого вполне достаточно, чтобы люди успели покинуть лавопровод. Задерживать взрыв надолго не стоило: лава могла разорвать или сжечь проводку. Больше делать было нечего. Мовчан выбрался из машины, стремительно пробежал десять метров по лаве и, спрыгнув, доложил: - Минирование закончено. Взрыв через два часа тридцать минут! - Молодец! - сказал старший подрывник. - Но все-таки я проверю, что ты там накрутил. А на обратном пути Мовчану стало худо. Он был здоровым человеком, с крепким сердцем и хорошими легкими, но и его организм не выдержал резкого перехода от прохладного и разреженного воздуха горных высот к жаркой духоте подземного хода. Он задыхался, еще идя к комбайну, но потом забыл об усталости и жаре. Так в пылу сражения бойцы не думают о ранах. Но когда сражение кончилось и надо было только уносить ноги, Мовчан снова заметил духоту и усталость, нестерпимый зуд на спине, липкий пот на лбу и жгучую боль на самом кончике носа. Не один Мовчан выбивался из сил. Хотя идти под гору и без груза было заметно легче, все же вереница белых фигур растянулась на полкилометра. Впереди ровным шагом шли привычные ковалевцы, а сзади, спотыкаясь, брели "гости" - подрывники, Котов и Мовчан. Мовчан замыкал шествие. Опустив голову, он смотрел на шаркающие по полу асбестовые пятки идущего впереди. Бесконечный коридор вдали превращался в точку. Мовчан старался не глядеть туда - очень уж много шагов надо было еще сделать. Он говорил себе: "Досчитаю до тысячи, тогда подниму голову". Счет отвлекал от мыслей об усталости. И вдруг Мовчан увидел, что белые ступни, шагающие впереди, как-то странно запнулись, человек в скафандре первого роста, прислонившись к боковой стене, медленно начал съезжать на пол. Мовчан подхватил упавшего неуклюжими рукавицами и заглянул в окошко шлема. За стеклом виднелись полузакрытые глаза и синевато-бледное лицо Котова. Инженер был в обмороке. В таких случаях полагается прежде всего расстегнуть одежду, вынести человека на свежий воздух, смочить лицо водой. Но до свежего воздуха нужно было идти километра четыре. А здесь термометр показывал двести семьдесят градусов. Вряд ли такой воздух мог освежить инженера. Мовчан сделал что мог: разыскал на костюме кнопки водяного и кислородного баллонов, нажал их, а когда инженер приоткрыл глаза, подозвал ближайшего рабочего, велел ему взять Котова за ноги, а сам подхватил под руки. Здесь-то Мовчан и проштрафился. Обморок! Он не знал, что это такое. Бывала у него усталость - он умел прогонять ее усилием воли. Бывало, что нестерпимо хотелось спать, - Мовчан развеивал сон шутками... Бывало холодно - он прыгал, размахивал руками, топал ногами, тер снегом уши. В жару уговаривал себя потерпеть. Но так, чтобы не было сил идти, еще не случалось ни разу. Внезапно он ощутил у себя в груди сердце. До сих пор оно никогда не давало о себе знать. А тут появился этакий болезненный комок, бьется под ребрами, словно птица, требует облегчения. Какое может быть облегчение? Не бросить же инженера! Потом Мовчан понял, что он ничего не видит, хотя и смотрит широко раскрытыми глазами. Впереди клубилась тускло-зеленая мгла цвета вылинявшей гимнастерки, и в ней плыли искры, сбегающие вниз. - Эй, крепче держи... уронишь! - Подожди, давай отдохнем чуток... - Некогда отдыхать! Меньше часа осталось. Ребята, кто сменит бригадира? Кто-то подхватил инженера и сказал Мовчану участливо: - Да ты сам здоров ли? Тебе помочь? - Нет, нет! И