Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Знаки зодиака".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Генрих  поднялся  по  ступеням  веранды.  Типовая  гостиница  -  таких,
наверное, по всем  курортным  планетам  разбросано  уже  несколько  тысяч.
Никакой экзотики, бревен там всяких, каминов и продымленных антисанитарных
потолков с подвешенными к балкам тушами  копченых  представителей  местной
фауны. Четыре спальни, две гостиные, внутренний бассейн,  рассчитанный  на
четырех любителей одиночества. Да, телетайпная - она же  и  библиотека.  С
видеокассетами, разумеется.
   Он  вошел  в  холл.  Справа  к  стене  был  прикреплен   длинный   лист
синтетического пергамента, на котором всеми  цветами  и  разнообразнейшими
почерками было начертано послание прошлых посетителей Поллиолы к будущим:

   НЕ ОХОТЬСЯ!
   Не пей сырую воду после дождя.
   Бодули бодают голоногих!
   Пожалуйста, не устраивайте помойку из холодильной камеры.
   За гелиобатареями гляди в оба!
   НЕ ОХОТЬСЯ!
   Жабы балдеют от Шопена - можете проверить...
   Какой болван расфокусировал телетайп?
   НЕ ОХОТЬСЯ!

   Последняя запись была выполнена  каллиграфическим  готическим  шрифтом.
Несмываемый лиловый фломастер.
   Этот пергамент привлекал внимание  только  первый  день,  да  и  то  на
несколько минут. Они не впервые отправлялись по путевкам фирмы "Галакруиз"
и уже были осведомлены о необходимости приводить  в  порядок  захламленный
холодильник и настороженно относиться к сырой  воде.  С  бодулями  же  они
вообще не  собирались  устанавливать  контакта,  тем  более  что  еще  при
вручении путевок их предупредили, что охота на Поллиоле запрещена.
   Стараясь не глядеть в сторону  пергамента,  Генрих  прошел  в  спальню.
Тщательно  оделся,  зашнуровал  ботинки.   Что   еще?   Фляга   с   водой,
индивидуальный медпакет, коротковолновый фон. И самое главное - ринкомпас,
или просто "ринко". Все взял? А даже если и не все, то ведь дело-то займет
не более получаса.
   На всякий случай он еще прошел в аккумуляторную и,  не  зажигая  света,
отыскал  на  стеллаже  пару  универсальных  энергообойм,  подходящих   для
небольшого десинтора. Вот теперь он полностью  экипирован.  Он  подошел  к
выходной двери, за которой в глубокой  мерцающей  дали  зыбко  подрагивали
земные звезды, досадливо  смел  с  дверного  проема  эту  звездную,  почти
невесомую  декоративную  пленку  и,  отряхивая  с  ладони  влажные  тающие
лоскутья, спустился на лужайку, где на  свернувшейся  траве  еще  розовели
пятна крови. Прежде всего надо было настроить "ринко".
   Компас был именной, нестандартный: вместо стрелки на ось надета  голова
Буратино с длинным красным носом. Нос чутко подрагивал, запахи так и  били
со всех сторон. Генрих положил "ринко" на розовое пятно и включил  тумблер
настройки.
   Нестерпимое солнце Поллиолы, до  заката  которого  оставалось  еще  сто
тридцать шесть земных дней, прямо на глазах превращало  розовую  лужицу  в
облачко сладковатого пара. Сколько полагается на настройку? Три минуты...
   Только три минуты. А сколько уже прошло с тех пор, как прозвучал выхлоп
разряда?
   Этого он сказать  не  мог.  Что-то  произошло  с  системой  внутреннего
отсчета времени, благодаря которой раньше он мог обходиться  без  часов  -
темпоральная ориентация была развита у него с точностью до двух минут.
   Здесь что-то разладилось. Виноват ли был  жгучий  нескончаемый  полдень
Поллиолы, длящийся семь земных месяцев, спрятаться от которого можно  было
лишь внутри домика, где  с  заданной  ритмичностью  условное  земное  утро
сменяло условную земную ночь и так далее? Или виной было то, что произошло
вчера?
   Хотя тем условно земным днем, который  можно  было  бы  определить  как
"условное вчера", ровным счетом ничего не произошло.  Перед  обедом  Герда
отправилась купаться. Эристави поплелся за ней. Генрих  же,  убеждая  себя
тем, что последнее обстоятельство нисколько его  не  раздражает,  пошел  в
телетайпную и от нечего делать врубил уже отфокусированный  кем-то  экран.
Так и есть, депеша с подопечной Капеллы. Опасения, причитания. С той  поры
как он покинул свою фирму на Капелле, на этой неустоявшейся,  пузырящейся,
взрывающейся планете все время что-то не ладилось. Если  бы  не  ценнейшие
концентраты тамошнего палеопланктона, каким-то чудом вылечивающие  лучевую
болезнь в любой стадии, все работы на Капелле следовало  бы  безоговорочно
закрыть.  Но  пока  этот  планктон  не  научились  синтезировать,  Генриху
приходилось периодически нянчиться с Капеллой.
   Он пробежал глазами развертку депеши и вдруг с удивлением отметил,  что
не уловил сути сообщения. Что-то отвлекало. И так с ним бывало именно там,
на Капелле, когда внезапно  все  его  тело  превращалось  в  настороженный
приемник, пытающийся уловить сигнал опасности. Он знал, что такое бывает с
животными - собаками, змеями, лошадьми. В таких случаях, не дожидаясь этой
самой тревоги, его рука  заблаговременно  нажимала  сигнальную  сирену,  и
люди, побросав все, прыгали на аварийные гравиплатформы и  поднимались  на
несколько десятков метров над поверхностью, которая уже начинала пучиться,
как недобродившее тесто, плеваться комьями вязкой зеленой глины, уходить в
преисподнюю стремительными бездонными провалами. В таких условиях строить,
разумеется, можно было только на гравитационных подушках, а ведь это такое
однообразное и неувлекательное занятие...
   На Земле это состояние тревоги  он  испытал  дважды:  в  Неаполе  перед
четырехбалльным толчком и в Шаршанге перед шестибалльным.  С  тех  пор  во
время своих недолгих отпусков он забирался только на те  планеты,  которые
были "тектоническими покойницами" - как и Поллиола. И вдруг - сигнал.  Что
бы это значило?
   А что надо отсюда убираться, вот что.
   Генрих ударил кулаком по выключателю - экран погас. Ах ты, черт,  опять
что-нибудь расфокусируется. Но это поправимо. Он выскочил из  телетайпной,
скатился по ступенькам веранды, помчался по горячей траве. До берега  было
метров сто пятьдесят, и он отчетливо видел, что на самом  краю  берегового
утеса стоит Эри, глядя вниз, на озеро. Значит, ничего не случилось. Ничего
не могло случиться. И все-таки он  бежал,  не  разбирая  дороги,  и  когда
выскакивал из спасительной тени под отвесные  лучи  солнца,  его  обдавало
жаром, как из плавильной печи.  На  таких  местах  трава  сворачивалась  в
трубочку, подставляя лучам свою жесткую серебристую изнанку. Бежать по ней
было сущей каторгой.
   Эристави не обернулся, когда Генрих остановился за его  спиной,  тяжело
переводя дыхание. Ох уж эта восточная невозмутимость! Торчит, не шевелясь,
на этом утесе уже битых полчаса в своей хламиде и бедуинском платке, а под
складками одежды четкие контуры портативного  десинтора  среднего  боя.  А
ведь человеку в Поллиоле ничто не угрожало, иначе она не  числилась  бы  в
списках курортных планет. Озера и  реки  вообще  были  пустынны,  если  не
считать белоснежных жаб  почти  человеческого  роста.  Но  все-таки  голос
предков не позволял Эристави доверять зыбкости  неверной  воды,  и  каждый
раз, когда Герда, оставив у его ног  свое  кисейное  платье,  бросалась  с
крутого берега вниз, он не следовал за ней. (Это было абсолютно не  нужно,
но он стоял на страже.)
   Генрих не разделял его опасений  и  теперь  неприязненно  созерцал  его
спину в аравийской хламиде. И что это Герда повсюду таскает за собой этого
художника? Раз она объяснила мужу, что Эристави - это  тот  друг,  который
отдаст для нее все и  ничего  не  потребует  взамен.  Но  ведь  ничего  не
требовать - это тоже не бог весть какое достоинство  для  мужчины.  Генрих
еще раз посмотрел на Эри, на кисейное платье, доверчиво  брошенное  у  его
ног, потом вниз. Герда  нежилась  у  самого  берега,  в  тени  исполинских
лопухов. Дно в этом месте круто уходило вниз метров на двадцать,  а  то  и
больше, и, как всегда бывает над омутом, вода казалась густой и тяжелой.
   Так вот и заглох он, чуткий звоночек тревоги, а ведь послушайся  Генрих
голоса своей безотказной интуиции - летели бы они сейчас к  матушке-Земле.
Если не втроем, то уж вдвоем, это точно.
   А теперь он сидел на корточках над розовой лужицей и, хотя "ринко"  уже
давным-давно настроился, все еще не мог найти в себе решимости подняться и
идти выполнять свой долг.
   Долг человека - самого гуманного существа Вселенной.
   Он выпрямился, машинально достал платок и вытер  руки,  словно  пытаясь
стереть с них запах крови.
   Правда, этих пятен на траве было не так много, но  по  их  расположению
нетрудно было догадаться, что появлялись они при  каждом  выдохе  раненого
животного, которое должно было истечь кровью в ближайшие  часы.  На  такой
жаре - мучительная перспектива. Генрих никогда  не  баловался  охотой,  но
стрелять ему все-таки приходилось - не на Земле, правда, и, естественно, в
безвыходных ситуациях. Поэтому сейчас он думал только  об  одном:  бросить
подраненное животное медленно погибать  от  зноя  -  это  всегда,  во  все
времена и у всех народов  считалось  постыдным.  Он  задумчиво  глянул  на
десинтор, перекинул его в правую руку. Заварили кашу, а ему расхлебывать.
   Он направился к зарослям, куда вели  окровавленные  следы  бодули.  Вот
один, другой... Копытца раздвоены как спереди, так и сзади. След странный.
Никогда прежде  не  встречалось  таких  бодуль  -  с  позволения  сказать,
двустороннекопытных. Хотя видел он и однорогих, и многорогих. И  плюшевых,
и длинношерстных. И куцых и змеехвостых.  Попадались  также  плеченогие  и
винтошеие. Что ни особь - то новый вид. Но при всем невероятном  множестве
всех этих семейств здесь ни водилось ни рыб,  ни  птиц,  ни  насекомых.  И
всяких  там  членистоногих,  земноводных  и   моллюсков   -   тем   более.
Полутораметровые пятнистые жабы,  передвигавшиеся  в  основном  на  задних
конечностях, могли бы составить исключение, если бы не молочно-белое вымя,
которое  четко  просматривалось  между  передними  лапами.  И  вообще  все
животные здесь были до  удивления  одинаковыми  по  габаритам  -  их  рост
составлял от ста пятидесяти до ста восьмидесяти сантиметров.
   И похоже, что здесь совершенно отсутствовали хищники.
   Все эти кенгурафы и единороги, гуселапы и бодули, плешебрюхи и жабоиды,
которым люди не успели дать хоть сколько-нибудь наукообразные определения,
а ограничились первыми пришедшими на ум полусказочными  прозвищами,  между
тем заслуживали самого пристального внимания уж хотя бы  потому,  что  они
умудрялись безболезненно переносить не только двухсотдневный  испепеляющий
жаркий день, но и столь же продолжительную ледяную ночь.
   Генриху, хотя он и не был специалистом по интергалактической фауне,  не
раз приходила в голову еретическая  мысль  о  том,  что  Поллиола  начисто
лишена собственного животного мира, и все это сказочное зверье  привнесено
сюда с какими-то целями  извне,  тем  более  что  следы  пребывания  здесь
неизвестной цивилизации налицо:  Черные  Надолбы,  радиационные  маяки  на
полюсах и все такое. Вот только что  здесь  было  создано  -  полигон  для
проведения экологических экспериментов или просто охотничий вольер?
   И пока он теоретически склонялся к первому,  Герда  решила  практически
узаконить второе.
   Каприз этой очаровательной соломенной куколки - что  значил  перед  ним
мир какой-то захолустной Поллиолы? Ведь главное - это то, что  беззащитное
мифическое зверье обеспечивало ей поистине королевскую охоту!
   Генрих  передернул  плечами,  словно  сбрасывая  с  себя  всю  мерзость
сегодняшней ночи. Как там с  ориентацией?  Он  положил  на  ладонь  легкую
черную коробочку, и носик-указатель безошибочно ткнулся туда, где заданный
ему запах был наиболее свеж и интенсивен. А теперь -  только  бы  не  было
дождя.
   Он прошел по следу до самого края  лужайки,  давя  рифлеными  подошвами
тугие трубочки  свернувшейся  травы  -  от  капель  крови  она  пожухла  и
скукожилась, как от прямых солнечных лучей. Уж не ядовита, ли эта кровь?..
А, пустое! Предупредили бы, в самом  деле.  Он  дошел  до  "черничника"  -
молодая поросль этих исполинских деревьев (а может  -  кустов?)  окаймляла
лужайку, щетинясь  черными  безлистными  сучками,  ломкими,  как  угольные
электроды. Да, в таких джунглях не разгуляешься, так что бодуля  не  могла
уползти далеко. Вот и обломанные сучки - сюда она вломилась. Он заглянул в
просвет между  сучьями  -  внизу,  на  рыхлой  и  совершенно  голой  почве
отчетливо обозначалась  ямка,  где  упала  бодуля,  и  дальше  -  неровная
борозда, уходящая в глубь зарослей. Справа от борозды  монотонно  розовели
пятна крови. Уползла-таки. И теперь ему нужно  идти  по  следу.  А  может,
все-таки послать Эристави добить животное? Он не  только  художник,  он  и
охотник.
   Но Генрих знал, что, пока он находится здесь, на Поллиоле, ни  один  из
этих двоих  больше  не  получит  в  руки  оружия.  Так  что  придется  все
заканчивать самому. Он бросил последний взгляд  вниз,  на  ямку,  и  вдруг
среди  сбитых  сучков  заметил  что-то  чуть   поблескивающее,   свернутое
спиралькой... Рога. Небольшие, изящные рожки... Это ж  надо  умудриться  -
одним выстрелом сбить  оба  рога.  А,  не  это  сейчас  важно,  главное  -
поторопиться, а то она заползет невесть куда.
   Он обошел стороной  заросли  черничного  молодняка  и  некоторое  время
двигался по какой-то звериной тропе. Понемногу заросли стали реже и выше -
кроны над головой сплетались, образуя сплошную  темно-оливковую  массу,  и
внизу можно было идти даже не нагибаясь. Генрих  проверил  направление  по
"ринко" - все правильно, он идет наперерез движению раненого животного,  и
если оно успело проползти  вперед,  то  след  должен  вот-вот  показаться.
Прозевать он не может, земля, несмотря  на  жару,  мягкая  и  влажная,  ну
просто мечта для следопыта-новичка. Да вот и следы. Только вот чьи  следы?
Не  бодулины  же  в  самом  деле!  Он  хорошо  помнит  ее  след:  копытце,
раздвоенное как сзади, так и спереди. А тут когтистая четырехпалая лапа. И
зеленоватая слизь в углублениях почвы и на древесных корнях.
   Объяснение тут могло быть  только  одно:  кто-то  цепкий  и  скользкий,
словно громадный ящер, полз прямо по следу раненой бодули,  не  отклоняясь
ни на дюйм. Зачем?
   Впрочем, это ясно. Желаемая  развязка  наступит  даже  раньше,  чем  он
попытается вмешаться. И почему на Поллиоле не должно быть хищников?  Пусть
не опасных для человека, но - хищников?
   Он уже хотел повернуть назад, но что-то  его  остановило.  Может  быть,
мысль о тех, что оставались там, в ночном коттедже - ведь  чем  дольше  он
будет отсутствовать, тем больше надежды на то, что они догадаются покинуть
Поллиолу до его возвращения и тем самым избавят его от тягостного диалога.
И, кроме всего прочего, оставался долг перед бодулей, долг, который он сам
наложил на себя.  Долг  требовал  однозначно  убедиться  в  том,  что  эта
злосчастная коза убита или покончила счеты с жизнью иным  способом.  Иначе
до конца дней своих будет он чувствовать свою вину. И потом его  разбирало
любопытство - ящеров они не наблюдали еще ни разу. Он поставил десинтор на
предохранитель и  двинулся  дальше  по  жирному  поллиольскому  чернозему.
Удивительно он плодороден на вид, и как-то странно, что из него не  торчит
ни мелкой травки, ни мха.  Одни  литые,  непоколебимые  стволы  совершенно
одинаковых деревьев.
   Время шло, и Генрих  чувствовал,  что  начинает  раздражаться.  Влажная
атмосфера тенистых джунглей отнюдь не располагала к быстрой ходьбе. Однако
каков запас сил, да и крови у здешних тварей! Или бодулю  подгоняет  страх
перед преследующим ее ящером? Да и ящер ли это?
   Это был ящер, и в просветах  между  черными  гладкими  стволами  Генрих
наконец разглядел это странное, нежно-зеленое тело. Он напоминал огромного
панголина, только  уж  больно  неуклюжего;  крупная  грубая  чешуя  тускло
поблескивала,  когда  на  нее  падал  редкий  солнечный  зайчик.  Двигался
панголин и вовсе несуразно, как человек, имитирующий на суше  плавание  на
боку. Генрих рискнул приблизиться, но панголин повернул к нему заостренную
морду, зашипел - черный узкий язык свесился до земли. Черт ее  знает,  эту
тварь, может быть, она ядовита...
   Генрих решил обогнать своего конкурента. Он ускорил шаг и,  держась  на
приличном расстоянии, короткими перебежками обошел ящера и двинулся вперед
как можно быстрее, стараясь снова выйти на след  бодули.  Если  верить  не
подводившему раньше чувству ориентации в пространстве, то подранок вел его
по плавной дуге, чуть склоняясь влево. Значит,  след  будет  вон  за  теми
деревьями. Он присмотрелся  к  посветлевшим  стволам  и  чертыхнулся:  вот
напасть, огуречные пальмы! Мало того, что они почти не  дают  тени,  но  к
тому  же  и  ходить  под  ними  практически  невозможно.  Россыпи  лиловых
огурчиков - чтобы поставить ногу, нужно прежде разгрести целую груду  этих
плодов. А чтобы найти след, как бы-не пришлось встать на четвереньки.
   Это предположение заставило его еще раз выругаться про себя и полезть в
карман. Совсем забыл про "ринко". Тоже мне охотник!
   Он щелкнул затвором, и блестящая игрушечная головка завертелась  вокруг
оси, отыскивая точку, откуда шел заданный  запах.  Сейчас  он  уткнется  в
груду аметистовых плодов... Ничего подобного. Носик прибора  точно  указал
вправо, где должен двигаться зеленый панголин. Генрих  встряхнул  "ринко",
снова спустил затвор - носик неуклонно тяготел к ящеру.
   Так.  Приборчик   спонтанно   переориентировался   на   другой   запах,
следовательно, придется  положиться  на  естественный  индикатор  -  чутье
хищника, который сам приведет охотника к намеченной  жертве.  Надо  только
держаться не очень близко, вдруг этот ползучий гад обладает маневренностью
яванского   носорога,   который   тоже   на    первый    взгляд    кажется
неповоротливым...
   Но панголина пока не было видно, и он не  торопился  выбираться  из-под
тенистых деревьев на эту огуречную поляну. Генрих присел, вытирая пот. Ох,
до чего  же  противно!  Изменил  своему  золотому  правилу  -  никогда  не
заниматься не своим делом. И - вот вам. Болтайся в этой тропической  бане,
тычься в след, как фокстерьер. А там, позади, в  прохладной  тиши  земного
пространства и времени, ограниченного стенами их  домика,  уже  потускнели
призрачные заоконные звезды, и крик  магнитофонного  Шантеклера  возвестил
приход зари... Пастораль! А что? Да, да, пастораль, и втайне  ему  хочется
туда, назад, во вчерашнее утро, когда еще ничего не случилось и  ничто  не
обещало случиться.
   Он недобро усмехнулся собственным мыслям: вчера, когда  ничего  еще  не
случилось... Оказывается, он уже обзавелся  точкой  отсчета  времени!  При
одном воспоминании о тиши и прохладе вчерашнего утра струйки горячего пота
еще проворнее побежали у него по спине, и пришлось почесаться лопатками  о
графитовую древесную ветку. Так что же там было вчера утром?
   Да ничего особенного. В ожидании традиционного парного молока Генрих  с
Эрнстави сидели на тенистой лужайке в легких  плетеных  креслах.  Да,  все
было так, как и каждый день.
   Герда вынырнула из зарослей, волоча за собой на белом пояске некрупного
упирающегося единорога.
   - Одного зверя  таки  заарканила,  -  констатировала  она  и  без  того
очевидный факт. - Больше нету, кругом одни жабы. И все трутся о деревья. К
чему бы это?
   - К дождю, - отозвался Генрих.
   Вероятно, он сказал это так, занятый собственными мыслями,  но  тем  не
менее это было похоже  на  истину.  Дней  десять  назад,  перед  первым  и
единственным  дождем,  на  местную  фауну  напала  повальная  почесуха:  и
единороги, и гуселапы, и бодули всех мастей оставляли клочья своей  шерсти
на прибрежных камнях, стволах исполинского черничника и даже на  углах  их
коттеджа. Жабы, кстати, страдали меньше остальных. То, что они снова стали
сходиться к озеру, тоже предвещало дождь, и не просто дождь, а тропический
ливень, который, еще  не  достигнув  земли,  будет  скручиваться  в  тугие
водяные жгуты, способные сбить с ног мастодонта; через десять минут  после
начала дождя по размытым звериным тропам уже помчатся  ревущие  потоки,  и
полиловевшие от холода жабы будут прыгать с нижних  ветвей  в  эту  мутную
стремительную воду, которая понесет их прямо в озеро...
   - Сходи за хлебцем, Эри, - попросила Герда, - а то эта скотина и минуты
спокойно не простоит.
   Эри проворно сбегал на кухню, выгреб из духовки еще теплые  хлебцы,  но
обратно на лужайку  предусмотрительно  не  пошел,  памятуя  о  пристрастии
некоторых  рогатых  к  голым  ногам.  Он  высунулся  из  кухонного   окна,
подманивая единорога только что отломленной дымящейся горбушкой.
   - Не давай скотине горячего, - велела Герда.
   - Ты полагаешь, что трава на солнцепеке холоднее? - Он  все-таки  подул
на хлеб, потом обмакнул его в солонку. - Ну, иди сюда, бяша!
   Единорог дрогнул ноздрями и потрусил за  подачкой,  проворно  перебирая
мягкими львиными  лапами.  Герда  догнала  его  и,  когда  он  тянулся  за
горбушкой, ловко подсунула под него ведерко. Зверь жевал, блаженно щурясь,
и в подойник начали капать первые редкие капли. Герда, придерживая ведерко
ногой, принялась чесать пятнистый нерпичий бок - единорог фыркнул, в ведро
ударили белоснежные струи. Это животное не нужно было  даже  доить  -  оно
отдавало избыток молока абсолютно добровольно.  Герда  выдернула  ведерко,
нацедила молока в кружки,  положила  в  маленькие  корзиночки  по  теплому
хлебцу, угостила мужчин. Потом скинула туфли и забралась в свою качалку  с
ногами.
   - А ты что, постишься? - спросил ее Генрих.
   - Как-то приелось. Да и жарко.
   Она не очень-то дружелюбно следила  за  тем,  как  мужчины  завтракают.
Когда кружки опустели, она подождала еще немного и кротко спросила:
   - Ну и как сегодня - вкусно?
   - Как всегда, - отозвался Эри. - Бесподобно.
   Генрих снисходительно кивнул, стряхивая крошки с бороды.
   -  Тогда  будь  добр,  Эри,  -  попросила   Герда   каким-то   особенно
страдальческим тоном, - достань мне из холодильника одну сосиску.  Там  на
нижнем этаже открытая жестянка.
   Эри, расположившийся было на  кухонном  подоконнике  рисовать  все  еще
пасшегося внизу единорога, кивнул и исчез в глубокой прохладе холодильного
подвала. Наконец он снова появился в  проеме  окна,  шуганул  единорога  и
протянул Герде вилку с нанизанной на нее четырехгранной сосиской.
   - Благодарю, - сказала Герда с видом великомученицы.
   Все последние дни она демонстративно питалась ледяными сосисками.
   -  Между  прочим,  забыла   спросить,   -   продолжала   она   каким-то
подозрительно невинным тоном, - а вчера молочко от нашей коровки  было  не
хуже, чем обычно?
   Мужчины недоуменно переглянулись - вроде бы нет, не хуже.
   - А  это  было  жабье  молоко,  -  сообщила  она,  помахивая  вилкой  и
наслаждаясь произведенным эффектом. - Это вам за то, что вы  кормите  меня
всякой консервированной пакостью.
   Эри просто онемел. Дело было  не  в  том,  что  именно  она  сказала  -
главное, что она так говорила со своим мужем. До сих пор он  был  для  нее
неоспоримым господином и повелителем -  еще  бы,  сам  Кальварский,  гений
сейсмоархитектуры, величайший интуитивист обжитой Галактики, без  которого
не возводился ни один город в любой сейсмозоне!..  И  миловидная  дикторша
периферийной телекомпании "Австралиф", обслуживающей акваторию  Индийского
океана. Семь лет ничем не омраченных патриархальных отношений, и вдруг...
   - Ты просто устала  от  безлюдья,  детка,  -  сказал  тогда  Генрих.  -
Давай-ка собираться на Большую Землю.
   - И не подумаю, - возразила она. - Я еще не взяла от Поллиолы все,  что
она может дать...
   Он и сейчас пил бы свою  утреннюю  кружку  молока  -  от  жабы  ли,  от
единорога, не все ли равно, вкус одинаковый. Если  бы  не  охота!..  И  не
сидел бы в этой лиловой огуречной  россыпи,  тупо  глядя  слипающимися  от
усталости  глазами  на  появившегося  из-за  деревьев  нелепо  ковыляющего
панголина. Явился-таки искомый гад. На этот раз придется  пропустить  тебя
вперед. Валяй. Догонишь бодулю (не может же она удирать без остановки!)  -
тогда можно будет выстрелить поверх твоей головы. Не  бойся,  десинтор  не
разрывного действия, без обеда ты не останешься. А опередить тебя надо  из
соображений гуманности...
   Генрих отступил за огуречный ствол и подождал, пока  ящер,  по-прежнему
двигаясь судорожными толчками, прополз мимо. Выйдя из-за дерева, Генрих  с
удовлетворением отметил, что панголин проделал в россыпях огурцов заметную
борозду -  не  надо  разгребать  пупырчатые  плоды,  чтобы  найти  след  с
четырехпалой лапой.
   Сколько он шел, осторожно ступая  на  панголиний  след  -  полчаса  или
полдня? Убийственное однообразие  колоннады  растительных  монстров  могло
усыпить на ходу. И усыпляло.
   Из этого полудремотного состояния Генриха  вывело  падение.  Под  ногой
хлюпнул раздавленный огурец, и он почувствовал, что  лежит  на  боку  и  в
левой кисти нарастает боль. Ящер обернулся, прошипел что-то на прощанье  и
исчез как-то особенно  неторопливо.  "Погоди,  гад  ползучий,  -  невольно
пронеслось в голове, - я ж тебя догоню... Вывихнуть руку  -  это  тебе  не
десинтором по боку". Он вдруг спохватился. Сейчас выходило, он гнался  уже
не за бодулей, а за этим вот  зеленым  выползком,  и  то  чувство  досады,
нетерпения  и  собачьей  тяги  вперед,  по  следу,   и   есть,   вероятно,
атавистический охотничий инстинкт, в существование которого он до сих  пор
не верил.
   Он положил десинтор на колени, выдернул  из  медпакета  белую  холодную
ленту и наскоро перетянул кисть руки. Поднялся, поискал  глазами  -  здесь
растительной  зелени  не  было,  так  что  поблескивающую  салатную  чешую
панголина он должен был усмотреть издалека. Так  ведь  нет.  И  непрерывно
прибывающая огуречная каша уже  затянула  след.  Генрих  выругался,  засек
направление по "ринко" и медленно двинулся дальше,  разгребая  огурцы.  Он
упал еще раза четыре, и последний раз - на больную руку. Мелькнула мысль -
а не послать ли эту затею к чертям и не вызвать ли аварийный вертолет?  Но
тот же  новорожденный  охотничий  инстинкт  не  дал  этой  мысли  овладеть
усталым, обмякшим телом. Он шел и шел,  и  когда  впереди  наконец  тускло
блеснуло слизистое тело панголина, он увидел в  просвете  между  деревьями
беспорядочно валяющиеся огромные ржавые трубы. Об одну из них самозабвенно
терся ящер.
   Генрих, стараясь не шлепнуться, осторожно приблизился. Ящер повернул  к
нему внезапно потолстевшую морду, встряхнулся,  так  что  с  него  слетело
несколько крупных чешуек, и с завидной легкостью  юркнул  в  трубу.  Через
некоторое  время  он  показался  из  дальнего  ее  конца,  пересек  чистое
пространство - огурцов стало меньше - дополз до следующей трубы, почесался
и влез в нее.  С  третьей  трубой  процедура  повторилась.  Ящер  был  уже
довольно далеко, и Генрих обратил внимание на то, что после  пребывания  в
каждой из труб ящер как бы розовеет. Он подошел поближе и поднял  тяжелую,
с ладонь, пластинку чешуи. И вовсе это была не чешуя,  а  слипшийся  тугим
конусом клок шерсти бодули. Налет,  покрывающий  жесткие,  утончающиеся  к
концу ворсинки, делал их зеленоватыми. Они пахли кровью.
   Но  ведь  этого  не  могло   быть!   Генрих   потряс   головой.   Такая
трансформация,  всего  за  несколько  часов...  А  что  толку  размышлять,
предполагать. Надо просто-напросто догнать животное, подстеречь на  выходе
из очередной трубы, и все станет ясно...
   Пятнистое, зеленовато-розовое тело, похожее на исполинского  аксолотля,
мелькнуло и исчезло в коричневом жерле. Но дальше  трубы  шли  навалом,  в
три-четыре  наката.  Трубы?  Он  наклонился,  потрогал.  Ну,  естественно,
никакие это не трубы - свернутые пальмовые листья, причем каждый с хороший
парус. Вероятно, таков уж был жизненный цикл  этих  необычных  деревьев  -
сначала опадали листья,  потом  из  верхушки  ствола  начинали  высыпаться
семечки, то бишь огурцы. Он взобрался на одну из этих гигантских "сигар" -
ничего, выдержала. Но стало хуже,  когда  "сигары"  пошли  штабелем  -  он
поколебался немного, потом все-таки полез в  отверстие.  Это  была  не  та
труба, через которую проползло животное (Генрих уже не  рисковал  называть
это существо ни бодулей, ни  панголином).  Преодолев  препятствие,  Генрих
растерялся: впереди был сплошной завал. Вызывать вертолет  бессмысленно  -
"ринко" не возьмет след с высоты птичьего полета.
   Он снова протиснул свое тело в потрескивающую трубу.
   Часа через два он порядком обессилел. Подполз  к  выходу  из  очередной
трубы, но вылезать не стал, а перевернулся на спину и блаженно  вытянулся.
Труба была шире предыдущих, прохладная и упругая на  ощупь.  Вот  если  на
такую  встать  -  уже  не  выдержит,  сплющится.  И  цвет  не  ржавый,   а
серо-серебристый. Как земная мать-и-мачеха с изнанки.
   Сколько поколений  резвящихся  дачников  сменило  друг  друга  на  этом
курортном становище, и все они заученно повторяли  полусказочные  названия
животных, по числу перевалившие за добрую сотню.
   И никому не пришло в голову поразмыслить над тем,  а  не  есть  ли  это
_один-единственный вид_ - эдакий млекопитающий хамелеон?
   Это озарение  сошло  на  Генриха  разом,  и  он  с  ужасом  и  каким-то
восторженным изумлением понял, что преследовал не бодулю и не ящера  -  он
догонял поллиота. Самое необыкновенное  существо,  когда-либо  встреченное
человеком во Вселенной.
   Обессиленный не столько жарой и болью в руке,  сколько  этим  потрясшим
его открытием, Генрих все еще лежал внутри "сигары", полуприкрыв  глаза  и
собираясь с мыслями. Догнать этого хамелеона, мимикродона он  должен,  это
просто необходимо, а вот что с ним дальше делать  -  это  будет  видно  на
месте. Ну, выкарабкивайся отсюда, увалень, сказал он себе.
   Трубы здесь были звонкие, сухие, больше метра в диаметре - преодолевать
их было сущей радостью. А еще через  четверть  часа  и  они  кончились,  и
Генрих  пошел  по  земле,  устланной  опавшими,  но   еще   не   начавшими
сворачиваться листьями. Естественный ковер был упруг и как  будто  помогал
ходьбе. К тому же на граненых столбах  стали  появляться  еще  не  опавшие
листья, торчавшие так, словно они были поставлены в узкие вазы.  Тень  под
ними была прохладна и кисловата, они источали знакомый запах  истертого  в
пальцах щавелевого стебелька. "Ринко"  уже  не  рыскал,  а  твердо  держал
направление - цель была близка.
   Генрих прибавил шагу. Теперь он твердо знал, что будет делать:  догонит
поллиота, на всякий случай накинет на морду петлю, затем завалит на бок  и
свяжет лапы. А тем временем подоспеет вызванный по фону вертолет. Есть  ли
в медпакете что-нибудь анестезирующее и парализующее? Ах ты, пропасть,  он
и забыл, что это "пакет-одиночка".  Автоанестезор  вкладывается  только  в
"пакет-двойку", когда  на  вылазку  идут  двое.  Действительно,  зачем  он
одинокому путешественнику? Ведь такого случая,  как  этот,  никто  не  мог
предположить.
   Ну,  довольно,  справимся  и  без  фармакологии.  Вот  только   связать
покрепче... Связать? Горе-охотник, он даже не удосужился захватить с собой
веревки. Вот что значит браться не за  свое  дело.  Тысячи  тысяч  раз  он
радовался тому, что всегда делает только свое дело, и поэтому у него все в
жизни получается без сучка и  без  задоринки.  Строить  -  это  его  дело.
Вытаскивать из-под лавины зазевавшихся практикантов - это тоже  его  дело.
Сдав то, что практически невозможно было построить, да еще там, где  никто
и никогда не строил, потом учинять вселенский  сабантуй  с  озером  сухого
шампанского (весьма произвольное толкование сухого закона, действующего на
некоторых планетах) - и это было его дело.
   И еще многое было его делом, и только сейчас он вдруг подметил,  что  в
этих самых _своих делах_ он не был одинок - как  теперь.  Их  всегда  было
много - сотрудников, практикантов, друзей, поклонниц...
   А он попался, и капкан одиночества захлопнулся за ним, если бы не  Эри,
он бы давно сказал  жене:  бежим  отсюда.  Но  перед  этим  художником  он
пасовал, играл роль Великого Кальварского... Доигрался.
   Впереди послышалось журчание воды.
   Он шел и шел, не видя ни реки, ни озера, пока не  понял,  что  журчание
доносится снизу, из-под листьев, и странно было  идти  по  этому  зыбкому,
хлюпающему настилу, но листья вдруг кончились и он оказался по щиколотку в
воде. Чистое галечное дно не таило никакой опасности, и  впереди,  похоже,
было мелко. Огуречные деревья,  увенчанные  парусами  гигантских  листьев,
торчали теперь прямо из воды, и только  немногие  сохранили  около  ствола
крошечный островок, не более  метра  в  поперечнике.  На  одном  из  таких
островков что-то мелькнуло, тяжело плюхнулось в  воду  и  поплыло  дальше,
двигаясь судорожными толчками. Генрих мог бы  заранее  предсказать,  какой
вид примет поллиот: да, на сей раз  это  была  жаба,  только  не  привычно
белоснежная, а розовато-пятнистая. Может  быть,  страшная  рана  на  боку,
которую он успел разглядеть, несмотря  на  изрядное  расстояние  и  глухую
тень, создаваемую плотно сомкнутыми вверху  листьями,  затрудняла  процесс
депигментации? Или поллиот намеренно прибегал к защитной окраске?
   Несколько раз жаба подпускала его на расстояние  прицельного  выстрела,
но в последний момент рябая туша стремительно окуналась в воду, и  погоня,
которой не виделось конца, возобновлялась во всей своей безнадежности. "Да
постой же ты, глупая, - уговаривал  ее  Генрих  не  то  про  себя,  не  то
вполголоса: - Постой! Этот бег бессмыслен и жесток. Если  бы  у  тебя  был
хоть один шанс, я отпустил бы тебя. Но шанса этого нет.  Я  вижу,  как  ты
теряешь последние силы и последнюю кровь.  Если  бы  не  вода  по  колено,
я-давно догнал бы тебя. Так остановись же здесь, в этой  пахучей  журчащей
тени, где только черная колоннада  граненых  стволов,  да  мелкая  звонкая
галька под ногами, да неторопливо струящаяся  вода,  такая  одинаковая  на
всех планетах. Зачем же возвращаться на сушу,  где  солнце  и  нестерпимый
зной? Послушай меня, останься здесь..."
   Не отдавая себе в этом отчета, он поступал точно так же, как  несколько
тысячелетий тому назад поступали его предки, охотники древних времен.
   "Я не рассчитал наших сил; я ошибся, хотя и мог бы догадаться, что  для
того, чтобы выжить на вашей нелепой Поллиоле, с пеклом ее дневного  солнца
и ледяным адом ночной мглы, надо иметь гораздо больше выносливости, чем  у
земных существ - разумных и неразумных. И вот я,  слабейший,  прошу  тебя:
остановись. Если я не догоню тебя, брошу эту затею и оставлю тебя  умирать
в этом водяном лабиринте, никто об этом не узнает. Никто не будет ни о чем
догадываться. Кроме меня самого. Со мной-то это останется до самой  смерти
моей. И уже я буду не я. Ты прикончишь Кальварского, понимаешь? Вот почему
я прошу у тебя пощады. Я взялся не за свое дело, и мне не по силам довести
его до конца. Хотя - брался ли я? Оно просто свалилось мне на голову,  как
снег, как беда. Я уже начинаю лицемерить и перед тобой... Я знаю, за  что.
Видишь ли, однажды я взял живого человека... женщину... и  сделал  из  нее
для себя украшение, безделушку. Так надевают на банкет запонки -  красиво,
изящно, и главное - так принято. Конечно, так  бывало  не  раз  -  мужчина
берет в жены женщину, не давая ей взамен ничего, кроме места  подле  себя.
Сколько уж раз так бывало  за  сотни  и  тысячи  лет!  И  почти  всегда  -
безнаказанно. Нам прощали, прощают и будут прощать. И меня прощали бы  всю
жизнь, не занеси нас нелегкая на Поллиолу. Здесь,  вероятно,  неподходящий
климат. Вот и поломалось то, что могло благополучно продержаться не  такой
уж  короткий  человеческий  век.  Мне   просто   не   повезло.   И   тебе.
Расплачиваться приходится только нам двоим - мне и тебе. Убивать,  знаешь,
тоже не сахар, и если бы у меня была возможность предлагать - я выбрал  бы
борьбу на равных, где или я тебя, или ты меня. Но сегодня  выбора  нет,  и
давай кончать поскорее. Я все бреду и бреду по этой теплой  водице,  и  ей
конца и края не видно, и деревья пригнулись ниже,  и  ни  одного  просвета
вверху, и все темнее и темнее, и я опять не успеваю прицелиться, а я уже и
на ногах-то не стою, а ведь  предстоит  еще  дождаться  вертолета,  и  еще
как-то пробиваться через эту чащу - резать десинтором, что ли..."
   Смутное беспокойство  заставило  его  поднять  голову.  Темно,  слишком
темно. Но до здешнего вечера еще много земных дней.  Крыша,  сотканная  из
гигантских листьев, всего в трех-четырех метрах нависала над  головой.  Он
таки выискал  просвет  между  этими  бархатисто-серыми,  словно  подбитыми
теплой байкой, лопухами, но когда он глянул в эту щель, то даже не понял в
первое мгновение, что же там такое. А когда понял, то разом позабыл и свою
усталость, и раздражение,  да  и  самого  поллиота,  упрямо  и  безнадежно
удиравшего от него без малого земные сутки.
   Потому что там,  прямо  над  самой  листвой,  почти  задевая  ее  своим
тепло-лиловым брюхом, нависла грозовая туча.
   А о дожде на Поллиоле Генрих уже имел представление.
   Он попытался сосредоточиться и прикинул: даже с учетом его ползанья  на
четвереньках в огуречных россыпях, и с  преодолением  штабелей  лиственных
труб, и со всем этим водоплаванием он проделал  за  это  время  не  меньше
двадцати пяти - тридцати километров. Допотопный вертолетик,  приданный  их
базе отдыха, проделает этот путь по пеленгу за полчаса. Но  вот  пробьется
ли он через грозовой фронт?  Скорее  всего  молнии  расколошматят  его  на
третьей минуте. А другого вертолета нет. И ничего более современного здесь
тоже нет, потому что существует нелепая традиция: на  заповедных  планетах
пользоваться техникой пещерной эпохи. Да, девственные леса  Поллиолы  были
ограждены  от  выхлопа  струй  турбореактивных  вездеходов,   и   за   эту
бережливость Генриху предстояло расплатиться в самом недалеком будущем...
   Из безвыходного оцепенения  его  вывело  усиливающееся  журчание.  Вода
прибывала; видимо, где-то неподалеку дождь уже начался, и через  несколько
минут эта тихая заводь должна была превратиться в бешеный поток, какой они
уже наблюдали десять дней назад. Выход один  -  взобраться  на  дерево.  И
поскорее. То есть так скоро, как это может сделать человек, не имеющий  ни
веревки, ни ножа.
   На вид поверхность ствола была  твердой  как  сталь,  но  под  разрядом
десинтора она вдруг с шипом и пеной начала превращаться в кипящий  кисель.
Ах ты! Вместо ступеньки клейкая промоина. Нет, не  выход.  Давай,  великий
Кальварский, шевели мозгами. Ствол отпадает, а листья? Вот  один  свесился
совсем низко, до него метра три. Ни рукой не достанешь, не допрыгнешь.  Но
можно пробить десинтором маленькую дырочку, а  в  медпакете  еще  осталась
лента...
   На то, чтобы проделать отверстие и закинуть на него  бинт  с  грузиком,
потребовались секунды. Генрих осторожно притянул лист к себе, больше всего
на свете боясь, что  сейчас  он  отделится  от  своего  основания  -  нет,
обошлось. Он встал на  конец  листа  ногами,  провел  ладонью  по  гладкой
поверхности - да, по ней вверх не взберешься. А  если  разрезать?  Точными
движениями он рассек лучом левую половину листа, и еще, и  еще.  Несколько
толстых лент, истекающих терпким соком,  свесились  серебристой  бахромой.
Так. Теперь связать каждую пару двойным узлом и по  этим  узлам  забраться
наверх. Сделано. И уже там, держась за толстенный черенок,  Генрих  глянул
вниз: окрестные деревья торчали из мутной воды. Если его смоет вниз...  Он
прополз еще немного и вздохнул с  облегчением:  основания  всех  черенков,
уходя в глубину ствола,  образовывали  коническую  чашу,  на  дне  которой
виднелись крохотные, не крупнее фасоли, огурчики. Он успел еще пожалеть  о
том, что не догадался отрезать кусок  листа  и  прикрыться  сверху,  когда
первые капли дождя застучали кругом  с  угрожающей  частотой.  Дерево,  на
вершине которого он укрывался, было  немного  ниже  остальных,  и  поэтому
вокруг себя он не видел ничего, кроме листьев. Дождь шел сплошной  стеной.
Розовая молния вспыхнула у него перед глазами,  -  он  присел  и  невольно
зажмурился.
   Молнии,  прямые,  не  разветвленные,  били  под   несмолкаемый   грохот
разрядов. Где-то невдалеке с  шумом  повалилось  дерево,  затем  другое  и
третье. Гроза бушевала уже около получаса, и Генрих не смел глянуть  вниз,
где вода, наверное, поднялась до середины ствола. От усталости и  нервного
напряжения его била дрожь, под сплошным потоком дождя не хватало  воздуха.
Если это продлится еще часа два,  то  он  не  выдержит.  Сползет  вниз,  в
наполненную водой чашу, и никто никогда не найдет его здесь...
   А ведь до сегодняшнего дня ему так не хватало  именно  воды!  Удушливый
полдень Поллиолы толкал его к озеру: только здесь он узнал, что Герда была
неплохой пловчихой. Правда, Генриха раздражало то обстоятельство,  что  на
берегу, как алебастровая колонна, торчал в  своей  неизменной  белоснежной
хламиде Эристави. Конечно, наблюдать - это всегда было неотъемлемое  право
художника, но уж лучше бы он плавал вместе с ними. Хотя бы  по-собачьи.  А
Герда заплывала далеко, на самую середину озера, а  один  раз  -  даже  на
другую  сторону.  Именно  там  они  впервые  увидели  огуречное  дерево  -
громадный, высотой с Александровскую колонну, графитовый стакан. Листья  с
него  уже  опали,  и  прямо  через  край  верхнего  среза   перекатывались
пузырчатые  светло-сиреневые  огурчики,  словно  стакан  варил   их,   как
безотказный горшок братьев Гримм. Огуречная каша затянула бы  весь  берег,
если бы здесь не  паслось  великое  множество  местной  фауны,  с  хрустом
уминавшей  свежевыпавшие  огурцы.  Они  еще  долго  забавлялись  бы   этим
огородным монстром, если бы глаза Герды вдруг не расширились от ужаса.
   Он глянул туда, выше по откосу, и тоже увидел это.  Они  еще  несколько
минут стояли, читая  готическую  надпись,  сделанную  лиловым  несмываемым
фломастером, а затем тихо опустились к воде и как-то удивительно  согласно
пересекли озеро.
   Все это время на  высоком  берегу  недвижно  белела  хламида  Эристави.
Взгляд художника был спокоен, почти рассеян: сейчас,  когда  рядом  с  его
божественной  Гердой  был  муж,  его  не  пугала  потенциальная  опасность
темно-зеленых озерных глубин, над которыми с легкостью золотистой  уклейки
скользило светлое женское тело. В других случаях присутствие  Генриха  как
бы не замечалось художником, не принималось во внимание. Их сферы  никогда
не пересекались - Эристави боготворил Герду и рисовал ее; муж не  умел  ни
того, ни другого. Сосуществование их было мирным, ибо  обе  сосуществующие
стороны добродушно желали своему противнику провалиться ко всем чертям, но
не более. Оба были слишком заняты: Генрих - ничегонеделанием,  Эристави  -
созерцанием (в присутствии Герды) и рисованием (в ее отсутствие).
   Выжимая волосы и не глядя на художника,  Герда  прошла  так  близко  от
него, что он явственно слышал звон  каждой  капли.  Следом,  посапывая  от
усталости, тяжело взбирался с камня  на  камень  Генрих.  В  любом  другом
случае он попросту прошел бы мимо. Но сегодня был особый случай.
   - Странное  дело,  Эристави,  -  проговорил  он,  останавливаясь  перед
художником. - Там, на другом берегу, могила. Мы ведь не оставляем своих на
чужих планетах... Но там - имя человека.
   Они возвращались к своему коттеджу, стараясь ступать  как  можно  тише,
словно боясь вспугнуть густую жаркую тишину бесконечного полдня. Когда они
подходили к дому, внутри его раздался мелодичный удар гонга и  благодушный
немолодой голос возвестил: "Солнце село. Спать, дети мои, спать. Завтра  я
разбужу вас на рассвете. Приятных сновидений".
   Солнце стояло прямо в зените, и они взбежали по горячим доскам крыльца,
ступая по собственным теням, и когда они перешагнули через  порог,  проемы
окон  и  дверей  бесшумно  затянулись  непрозрачной  пленкой.   Сумеречная
прохлада наполнила дом шорохами влажных листьев, гудением майского жука  и
мерцанием земных звезд. А там, снаружи, продолжало сверкать бешеное  белое
солнце и до заката его оставалось еще больше ста земных дней...
   Воспоминание  о  солнце  вернуло  Генриха  к  действительности.  Озеро,
могильный камень с  лиловой  надписью...  Все  это  приобрело  четкость  и
правдоподобие бреда. Еще  немного,  и  он  совершенно  перестанет  владеть
собой. Солнце, надоевшее до судорог, где ты?..
   Дождь прекратился, когда он уже терял сознание. Час ли прошел или три -
этого он не мог определить. Тучи  все  так  же  ползли,  чуть  не  задевая
верхушки деревьев, и между ними и туголиственной крышей  этого  необычного
надводного леса плотной пеленой стояло марево испарений. Генрих обернулся,
пытаясь сориентироваться, и невольно  вздрогнул:  еще  одна  туча,  чернее
прежней, шла прямо на него. Хотя нет... не шла. Стояла.
   Он никогда здесь не был, но сразу же узнал это место по  многочисленным
фотографиям и рассказам: это были Черные Надолбы, одна из загадок Поллиолы
-  огромный  участок  горного  массива,  без  всякой  видимой  цели   весь
изрезанный ступенями,  конусами,  пирамидами,  где  скальные  породы  были
оплавлены неведомым жаром. До этой чернеющей гряды было совсем недалеко  -
метров двести, и Генрих,  не  задумываясь,  прыгнул  вниз,  в  мутноватую,
подступающую к самой листве  воду.  Течение  подхватило  его,  понесло  от
одного ствола к другому; он экономил силы и не особенно сопротивлялся. Два
или три  небольших  водоворота  доставили  ему  пару  неприятных  минут  -
пришлось погружаться с  головой  в  воду.  Он  уже  начал  бояться  самого
страшного - что он потерял направление и теперь плывет  в  глубь  водяного
лабиринта, когда перед ним вдруг  черным  барьером  поднялась  базальтовая
стена. Если бы не дождь, поднявший уровень воды, эта стена стала бы  почти
непреодолимым препятствием на его пути. Сейчас же он проплыл немного вдоль
нее, отыскивая место, где она шла почти вровень с водой, и наконец ползком
выбрался на берег.
   И только тут он понял, что больше не в состоянии продвинуться вперед ни
на шаг. Даже вот так, на четвереньках. Он лежал лицом вниз,  и  перед  его
глазами влажно блестела полированная поверхность черного камня.  Пока  нет
солнца, он позволит себе несколько минут сна,  а  за  это  время  прилетит
вертолет. Он нащупал на поясе замыкатель автопеленга. Контакт. Ну вот, еще
минут тридцать-сорок, и все закончится.
   Он медленно прикрыл глаза, но темнота наступила раньше,  чем  он  успел
сомкнуть ресницы. Сон это был или воспоминание? Наверное, сон, потому  что
он попеременно  чувствовал  себя  то  Генрихом  Кальварским,  то  каким-то
сторонним наблюдателем, или вдруг начинал ловить мысли собственной жены  -
то, чего ему не удавалось в течение всей их совместной  жизни.  Он  слышал
ее. Сновидение отбросило его назад, в прохладу  вчерашней  ночи,  и  южные
звезды мерцали в едва угадываемых окнах.
   - Оставь нас в покое, -  просил  он.  -  Или  ты  действительно  хочешь
натолкнуть Эри на мысль о свежем бифштексе?
   - Что за пошлость - наталкивать на мысль!  Если  бы  я  хотела  свежего
мяса, то я бы ему так и сказала: поди, застрели бодулю и зажарь мне ее  на
вертеле.
   - И подстрелит, и зажарит?
   - И подстрелит, и зажарит.
   - И на попечении этого браконьера остается моя жена, когда я отбываю на
Капеллу?!
   - Надо тебе заметить, что ты  слишком  часто  это  делал,  царь  и  бог
качающихся, сейсмонеустойчивых земель. Слишком часто для любого браконьера
- но только не для Эри.
   - И его божественной, недоступной, неприкасаемой Герды.
   - И его божественной, да, недоступной, да, неприкасаемой Герды.
   И тут он услышал не слова, а ее мысли. Какая  жалость,  повторяла  она,
какая жалость... Пока все напрасно. Она действительно не пыталась  навести
Эристави на мысль об охоте - зачем? Она охотилась сама. Но ее охота здесь,
на Поллиоле, пока была безрезультатной. Она  расставила  капкан  -  цепкий
капкан собственного каприза - и осторожно, круг за кругом, загоняла в него
Генриха. Он должен был  сдаться,  сломиться  в  конце  концов  -  попросту
махнуть рукой. Он должен был в первый раз в  своей  жизни  подчиниться  ее
воле - но с этой поры  она  не  позволила  бы  ему  забыть  об  этом  миге
подчиненности всю их оставшуюся жизнь.
   Но дичь ускользала от нее, и Герду охватывало бешенство:
   - Хорошо! Я больше не прошу у тебя ничего, даже такой малости, как одно
утро  поистине  королевской  охоты.  Нет  так  нет.  Теперь  меня   просто
интересует, насколько всемогуще это рабское почитание параграфов и  правил
и твое твердолобое нежелание  поступиться  ради  меня  хоть  чем-то.  Меня
интересует, почему ты, мой муж, не хочешь выполнить мое желание.  Эристави
смог бы, хотя, насколько я помню, я не позволяла ему коснуться  даже  края
моего платья.
   - Потому что это значило бы нарушить закон.
   - Да  его  тут  все  нарушали!  Ты  что,  не  догадываешься?  Все,  кто
приписывал на нашем пергаменте: "Не охоться!" Думаешь, почему? Да  потому,
что при всей своей привлекательности здешние одры, конечно, несъедобны.  Я
об этом давно догадалась и, как видишь, мечтаю не о бифштексе...
   Он понял ее, почувствовал, как она смертельно устала,  и  вовсе  не  от
нескончаемого полдня Поллиолы, а от собственного вечного пребывания в двух
ипостасях одновременно: Герды Божественной и Герды Земной. Шесть лет назад
перед ней встал трагикомический выбор Коломбины - между сплошными  буднями
и вечным воскресеньем. Она  выбрала  первое.  Но  воскресные,  праздничные
огоньки продолжали дразнить ее изо всех углов - и Эри, и не только Эри. Он
был самым верным, самым восторженным, самым почтительным.  Но  были  же  и
сотни других. Тех, что ежедневно видели ее в передачах "Австралифа". Самые
сумасшедшие письма она получала с подводных станций. Да  и  китопасы  были
хороши - если бы не стойкая флегматичность Генриха, дело давно  уже  дошло
бы до бурных объяснений.
   Атмосфера бездумной  восторженности  -  питательная  среда,  в  которой
культивируются хорошенькие  теледикторши,  -  незаметно  стала  для  Герды
жизненной необходимостью, когда она, на свою беду,  случайно  попалась  на
глаза самому Кальварскому. И все пошло прахом. Если на телестудии с грехом
пополам он еще проходил как "супруг нашей маленькой  Герды",  то  во  всей
остальной обжитой части Галактики уже она сама  была  обречена  на  вторые
роли. И даже на эти роли,  рядом  с  Кальварским,  годилась  такая  особа,
которая смотрелась по высшему классу. Это  требование  было  соблюдено,  и
Генриха больше ничего не волновало: рядом с ним была Герда, а в  остальном
- хоть трава не расти.
   За шесть лет супружества роли не переменились, почти не изменился и сам
Кальварский.  Герда  знала  -  что  бы  она  ни  сделала,  ему  все  будет
безразлично. Она вот так, босиком,  может  взобраться  на  Эверест,  а  он
только пожмет плечами.
   ...И странность его полусна, заставлявшая его  дословно  воспроизводить
все происшедшее минувшей ночью, принудила его словно воочию  увидеть...  и
услышать ее.
   - Я жду, - напоминает Герда, и ее свистящий шепот разносится, наверное,
по всей Поллиоле. - И я не шучу!
   Немигающие, остановившиеся глаза обращены к Эристави. Он знает, что эта
женщина не шутит; он знает,  что  недопустимое  произойдет,  и  не  только
потому, что  так  повелела  она.  Просто  слишком  долго  тянулось  другое
недопустимое - не имея на то никаких прав,  он  все-таки  находился  подле
этой женщины. Это не могло кончиться просто так, ничем. Но ведь чудовищные
поступки не  всегда  расшвыривают  людей,  подобно  взрыву  -  иногда  они
связывают. Сопричастностью пусть  -  но  связывают...  Он  поднимает  свой
десинтор   -   прицельный   двенадцатимиллиметровый    среднедистанционный
разрядник.  Он  был  слишком  хорошим  стрелком,  этот   потомок   древних
охотников, и никогда не пользовался разрывным оружием. Он и сейчас  знает,
что не промахнется, и если медлит, то только потому, что так  и  не  может
решить - все-таки промахнуться ему или точным выстрелом в глаз уложить эту
вполне земную на вид оленюшку?..
   Но Генрих тоже знает,  что  его  жена  не  шутит,  и  этого  секундного
колебания ему достаточно, чтобы бросить свое тело вперед, через  ступеньки
веранды, и он успевает, как успевал везде и во  всем.  И  выбитый  из  рук
Эристави десинтор летит прямо к мольберту, и Генриху не приходит в  голову
проследить за его полетом, и спохватывается он только тогда, когда  жуткая
белая молния бьет прямо по дощатым ступеням, и Генрих вдруг понимает,  что
в отличие от вчерашней ночи Герда стреляет не по белой бодуле, а по  нему,
и неумело посланные разряды щепят дерево и полосуют сухую траву,  поднимая
белые клубы терпко пахнущего дыма.
   Он рванулся в  сторону,  чтобы  короткими  перебежками  выйти  из  зоны
обстрела - и наконец проснулся. В узкий просвет между тучами  било  жаркое
солнце, и  пар  поднимался  дымными  клубами  с  полированной  поверхности
черного камня.  Ступени  циклопической  лестницы  уходили  прямо  в  низко
мчащиеся облака, и где-то совсем рядом, метрах в пятнадцати над собой,  он
увидел  зверя,  на  светло-золотистой  шкуре  которого   едва   проступали
бледнеющие на глазах пятна.
   Он вскочил, словно его подбросило. Как он мог забыть?
   Он доковылял до  первой  каменной  ступени,  оперся  на  нее  грудью  и
непослушными пальцами попытался нащупать на поясе кобуру десинтора. Кобуру
он нашел, но вот десинтор... Неужели вывалился во время прыжка в воду?
   От бешенства и бессилия Генрих  даже  застонал.  Каждая  новая  неудача
казалась ему последней каплей, но проходили считанные минуты - и на голову
сваливалось еще что-нибудь, похлестче предыдущего. Потерять десинтор!
   А поллиот лежал прямо над ним, на полтора десятка ступеней выше,  лежал
на боку. Приподнялся, пополз вверх. Пятен на нем уже не видно, и сейчас он
напоминает бесхвостого кенгурафа масти оленя. А может, и не кенгурафа. Вот
переполз на ступеньку выше... еще выше...
   Скорее он похож на обезьяну  -  естественно,  ведь  для  карабканья  по
скалам  это  наиболее  удобная  форма.  Правой  передней  лапой  он   едва
двигает... Выше... А что, если там - пещеры, скрытые сейчас  облаками?  Он
же заползет черт знает куда, и с его жизнеспособностью будет подыхать  без
питья и корма много, много дней.
   Высота ступеньки была чуть ниже груди, и Генрих взобрался на нее не без
труда. Перебрался еще на одну. И еще. Жара и духота. Бешеный стук крови  в
висках. И тупая боль в вывихнутой руке.  Максимум  еще  четверть  часа,  и
здесь будет вертолет. А пока - не упустить поллиота из виду.
   Почему тело поллиота меняет форму? Вероятно, здесь действует  механизм,
превосходящий по сложности тот, что  управляет  окраской  камбалы.  Детали
этого  механизма,  конечно,  прелюбопытнейшие  -  например,  как  тут,  на
Поллиоле, обстоит дело с гомеостазисом...  Но  об  этих  деталях  уместнее
будет говорить после того, как они вместе с поллиотом доберутся до вершины
ступенчатой пирамиды.
   Между тем расстояние между ним и его жертвой медленно сокращалось.  Это
радовало Генриха, но беда была в том, что животное уже достигло  последней
ступени, и в белесой дымке густого тумана, льнущего к вершине, он старался
не потерять контуры неподвижного тела. Неужели дальше - спуск? Тогда  надо
спешить. Перехватить  на  гребне.  Проклятье,  ветер  откуда-то  появился,
сырой, но не приносящий прохлады. Еще шесть ступеней. Пять, четыре...
   Неподвижное  тело  поллиота  вдруг  ожило.  Он  приподнял  голову,  уже
успевшую обрасти светлой гривой, и  не  то  зевнул,  не  то  просто  хотел
обернуться к преследователю, но внезапно его тело свела судорога  -  и  он
исчез. Впереди не было ничего, только идеальная прямая каменного парапета,
через который переливались  на  Генриха  сгустки  липкого  тумана.  Генрих
закусил губы, упрямо мотнул головой и полез наверх. Одолел верхнюю ступень
- и чудом удержался: за полуметровым парапетом почти отвесно уходила  вниз
стена ущелья. Глубину его  оценить  было  трудно  -  нагромождение  черных
каменных обломков терялось в тумане.
   Генрих сполз обратно, ступенькой ниже... и понял, что теряет сознание.
   ...Гибкие щупальца  аварийных  захватов  отодрали  его  от  поверхности
земли, втянули в кабину вертолета. Он с  трудом  открыл  глаза.  Идеальные
параллели каменных  гряд  уходили  вниз,  стушеванные  маревом  испарений.
Генрих перевел управление  на  себя.  Вертолет  завис  неподвижно.  Генрих
вытащил "ринко" - нет, отсюда прибор направления не брал. Придется  искать
вслепую. Он плавно развернул машину, отыскивая лестницу. Ее-то найти  было
нетрудно. Взмыл на гребень, перевалил его и окунулся в  ущелье.  Лиловатый
туман - пришлось снова  довериться  автопилоту.  Наконец  машина  села  на
обломок скалы. Генрих выбрался наружу.
   Туман стремительно  таял,  и  лучи  прорвавшегося  сквозь  тучу  солнца
уничтожали его остатки с поразительной  быстротой.  Влажные  глыбы  четких
геометрических форм были, казалось, заготовлены впрок для какого-то  дела,
но вот не пригодились и были  свалены  за  ненадобностью  на  дно  ущелья,
которое отсюда, снизу, казалось бездонной пропастью. Под солнечными лучами
все вокруг приобрело праздничный вид - и нежно-фиалковое небо, и  огромные
сверкающие капли на черной, как рояль, полировке камня, и озорное  цоканье
сорвавшегося сверху камешка...
   Он машинально проследил за этим камешком и увидел тело.  Поллиот  лежал
мордой вниз, и широко раскинутые лапы его были ободраны в кровь -  видимо,
он не падал, а  все-таки  скользил  по  слегка  наклонной  стене,  пытаясь
уцепиться хоть за какую-нибудь трещинку, и от этого его лапы... Только это
были не лапы. Это были израненные окровавленные человеческие руки. И тело,
лежащее на черной шестигранной плите, было телом человека, вот только там,
где у Генриха оно было закрыто полевым комбинезоном, кожа  поллиота  имела
цвет и фактуру тисненой ткани. Длинные темно-русые волосы падали на шею, и
ветер, поднимаемый  медленно  вращающимися  лопастями  вертолета,  шевелил
прядками этих неподдельных человеческих волос.
   Генрих медленно расстегнул молнию комбинезона, стащил с себя рубашку  и
осторожно, стараясь не коснуться мертвого тела, укрыл голову и плечи этого
удивительного существа. Затем он вернулся к  вертолету  и,  покопавшись  в
грузовом отсеке,  вытащил  мощный  крупнокалиберный  десинтор,  которым  в
полевых условиях обычно пробивали колодцы или прорезали  завалы.  Сгибаясь
под его тяжестью, он пробрался между базальтовыми кубами к  стене  ущелья,
где случайно или намеренно  отваленный  выступ  образовывал  что-то  вроде
козырька. Под этим навесом он выжег в камне неглубокую могилу и, удивляясь
тому, что у него еще находятся на это силы, перетащил туда укутанное  тело
поллиота. В яме оно едва уместилось, но  для  того,  что  задумал  Генрих,
больше было и не нужно. Он отступил шагов  на  десять,  с  натугой  поднял
десинтор и, вжав его в  плечо,  нацелил  разрядник  на  каменный  козырек,
нависший над импровизированной могилой.
   Непрерывный струйный разряд ударил по камню, и  мелкое  черное  крошево
брызнуло вниз. И тут случилось то, чего Генрих надеялся избежать -  острый
осколок  полоснул  по  ткани,  укрывавшей  лицо  поллиота,  и  рассек  ее.
Самодельный саван распахнулся и там, под градом  черных  осколков,  вместо
головы поллиота Генрих увидел нечто другое. Он всмотрелся.  Это  было  его
собственное лицо.
   В неглубокой базальтовой могиле  лежал  не  просто  человек,  а  Генрих
Кальварский.
   Надо  было  остановиться,  выключить  разрядник,  что-то  сделать,   но
оцепенение, охватившее Генриха, стиснуло его со  всех  сторон  и  не  дало
шевельнуться. Вот теперь он понял, что такое - последний ужас.  Последний,
после которого уже  ничего  не  бывает.  Десинтор,  сжатый  закостеневшими
пальцами, продолжать гнать вверх плазменную струю, и вниз сыпалась уже  не
щебенка - черные ухающие глыбы рассекали воздух  и  врезались  намертво  в
стремительно растущую каменную гряду. Над  могилой  вырос  целый  холм,  а
Генрих все еще не мог заставить себя шевельнуться. Лицо,  открывшееся  ему
всего на несколько секунд, было погребено под многотонной насыпью.
   И все-таки оно стояло перед ним.
   Генрих сделал жалкую попытку внушить себе, что это было обманом зрения,
плодом   больной   фантазии,   порожденной   душным   адом   нескончаемого
тропического дня.
   Но из памяти всплыла могила на другом берегу озера и камень  с  лиловой
надписью на нем. И пожелтевший пергамент, и лиловый росчерк  -  бессильная
попытка если не исправить, то хоть предупредить...
   Не охоться. Говорили же  тебе  -  не  охоться!  Что,  ты  не  охотился?
Вынудили тебя? Тоже мне оправдание.  Убийство  есть  убийство.  Может,  ты
скажешь, что рана на теле поллиота - дело рук твоей жены? Но  ведь  только
сейчас, во время этой великолепной охоты, ты понял, что был виноват в том,
что она схватилась за  десинтор.  Нечего  оправдываться.  Нечего  твердить
себе, что и в пропасть ты его не толкал, сам сорвался...
   Это так. Но там, под камнем, твое лицо. Твое.
   Он затравленно оглянулся, и  ему  показалось,  что  причудливые  камни,
полускрытые  дымными  завитками  испарений,  хранят   в   себе   отпечатки
многоликого мира Поллиолы, мира, так и не понятого людьми, которые с тупым
животным упрямством пытались найти на Поллиоле привычные земные законы.  И
первый закон: "Сохрани себя!"
   А они не были  подчинены  этому  страшному,  дикому  закону.  Способные
принять любой облик, они не прикидывались деревом или камнем - не дано  им
было это умение: хранить себя.
   Но, принимая вид своего убийцы, они выполняли другой, высший закон: они
оберегали всех остальных. Откуда бы ни появились они  на  этой  загадочной
планете, как бы они ни развились, грозить им могло только одно:  пришельцы
из другого  мира.  И  против  этих,  несомненно  разумных,  высокоразвитых
врагов, которые могли посягнуть на этот заповедный уголок даже не со  зла,
а так, из прихоти, ради забавы, - против  них  у  поллиотов  имелось  одно
оружие - аксиома, одинаково звучащая на  любом  языке  Вселенной:  "Убивая
меня, ты уничтожаешь самого себя..."
   Батарея в десинторе иссякла, и каменный дождь прекратился. Волоча ноги,
Генрих подошел к  свежему  кургану,  вогнал  в  рукоять  новую  обойму  и,
перекалибровав луч на минимальную толщину, выжег на самом крупном обломке:

   ГЕНРИХ КАЛЬВАРСКИЙ

   Больше  здесь  ему  делать  было  нечего.  Он  доплелся  до  вертолета,
зашвырнул в кабину десинтор и забрался сам.
   Он задал автопилоту программу на возвращение и вытянулся прямо на  полу
кабины. Прохлада и монотонное жужжание так и тянули его в сон, но  у  него
было еще одно дело, последнее на Поллиоле, и он не позволял  себе  закрыть
глаза. Иначе - он знал - ему не  проснуться  даже  тогда,  когда  вертолет
приземлится на поляне перед его домом.
   Когда он долетел, полянка, умытая недавним  дождем,  радостно  зеленела
еще не успевшей свернуться от зноя травой.  Глупый  доверчивый  поллиот  в
шкуре единорога пасся там, где недавно алел подрамник со свежим холстом.
   В домике никого не было. Лист пергамента,  на  который  они  давно  уже
перестали обращать внимание, желтел  на  стене.  Под  надписью,  сделанной
лиловым фломастером, вилась изящная змейка почерка его жены:

   ЗАКАЗЫВАЙТЕ НА НОЧЬ ЗВЕЗДЫ ЮЖНОГО ПОЛУШАРИЯ!

   Места под надписью больше не оставалось.
   Генрих упрямо вернулся к вертолету, достал десинтор и  прямо  на  стене
тем же узким лучом, что и на камне, стал писать:
   НЕ ОХОТЬСЯ!
   И еще раз.
   И еще.

Last-modified: Fri, 08 Sep 2000 08:05:15 GMT
Оцените этот текст: