ично, и оставалось только гадать, кого же он подразумевает под этим коротким словечком - членов семьи или всех единомышленников? Арун резко повернулся к сидящим, так что теперь все его лицо было залито мертвенным светом голубого светила. - Не правда ли, странное совпадение. - Он почти никогда не говорил утвердительно, а всегда умудрялся выражать свою мысль вопросами. - Я говорю, не удивительно ли, что за какие-то несколько дней это второй случай? И разве кто-то из нас может опознать преступника? Никто этого не мог. - Не значит ли это, что кто-то, нам неизвестный, упорно и систематически нарушает закон, действуя в сговоре? Инебел слушал его и не мог понять, хорошо это или плохо: нарушать закон, действуя в сговоре? Вроде бы интонации Аруна можно было принять за сочувствие... Но те, что сидели перед Аруном, явно понимали, о чем идет речь, и сейчас усиленно припоминали что-то, сопоставляли. Арун поглядывал искоса - следил за выражением лиц. А что? Может, это был просто вор. Был отряжен носить стручки из леса, а по дороге взял да и занес часть поклажи в собственный дом. Теперь ему сожгут руки, и правильно. Такое случается редко, но ведь случается. И почему не могут попасться два вора подряд? Инебел с сомнением оглядел своего учителя (действительно, почему тот не рассматривает такой простейший вариант?), и он невольно заглянул внутрь едальни. Ему показалось, что его окатили ледяной водой и сразу же швырнули голышом в заросли крапивы. Озноб, и зудящий жар, и бешеное колочение сердца. На большом гладком камне, на котором обычно женщины разделывают мясо и дробят зерна, лежала живая рыба. Жабры ее судорожно подрагивали, и длинный черный ус шарил по камню, словно отыскивая спасение. Живая рыба могла попасть сюда только из озера. А это значит, что кто-то из рыболовов утаил часть улова, не сдал его в храм. Он видел, и теперь он обязан сообщить об этом первому встречному жрецу, и кого-то из этих рыболовов завтра потащат через весь город, чтобы на нижнем Уступе Молений обмотать его руки соломой и поджечь... Рыба медленно изогнулась кольцом, а потом резко выпрямилась и подпрыгнула на камне. Арун лениво обернулся, поймал ее за слизкий хвост и шлепнул головой о камень. Рыба уснула. Инебел перевел дыхание. Ну, вот. Ничего и не было. Не видел он ничего. Рыба позавчерашняя, из выданных припасов. Мог же он, в самом деле, ничего не видеть? Арун между тем поворошил угли в печи, чтобы равномернее остывала, и уселся на прежнее место. - А что это мы все о скоках да о ворах? - продолжал он, хотя вроде бы о ворах упомянуто и не было. - Не поговорить ли лучше о нашем юном законопослушном друге? Он лениво перекатывал слова, и у него во рту они словно стачивались, становились обтекаемыми, и опять было Инебелу непонятно, хорошо ли это, "законопослушание", или не очень. А ведь раньше все было так просто! Он прибегал рано поутру в день левого мизинца, когда семейство гончара запасалось наперед глиной, как семейство маляра - красками. Арун брал мальчика с собой на берег озера, и там, на слоистых многоцветных обрывах, учил отличать гончарную белую глину от белильного порошка, которым красят стены; он показал мальчику немало трав и ягод, не выцветающих на прямых и жарких лучах, и остерег от ядовитого папоротника, отравившего своей сказочно-яркой зеленью не одного маляра. И еще он учил не бояться познаний, ибо только то входит в сердце, что добыто собственным опытом, а не заучено с чужих слов; но он не помнил случая, чтобы Арун требовал от него законопослушания. Юноша привык доверять медлительной осторожности, с которой старый гончар разбирал его немудреные детские заблуждения, и снисходительно-прощающая усмешка, которой подчас награждал его признания Арун, никогда не обижала. А может, за долгое время, пока они не виделись, Арун просто-напросто постарел? Вот и голос стал скрипучим, и слова какие-то холодные, как стариковская кровь. - Ты не прячься в тени, садись на почетное место, - проговорил старший из сыновей, Сиар, своим полнозвучным, как только что обожженный кувшин, голосом. - Лестно иметь друга, который в столь нежном расцвете лет уже успел нахвататься милостей от Храмовища! Спящие Боги! Да они попросту завидуют ему! - Ну, и как сны на лежанке, прикрытой новой тряпочкой - тоже, поди, в клеточку? У нас в доме никто не удостаивался покрывала, разделенного хотя бы на шесть полей, так уж ты поделись с нами, сирыми, своими снами праздничными... Это уже подхватил Гулар, средний. Сговорились? Но он честно заработал свое покрывало, он обдирался в кровь, отыскивая меды и смолы, которые сделали бы его краски несмываемыми никаким ливнем, он недосыпал коротких ночей между заходом вечернего солнца и первым лучом утреннего; он варил смолы с росой, с ячменным пивом и с толченой слюдой, и он один знает, сколько стоило ему покрывало в восемь клеток. Правда, тогда еще не высился на окраине дивный град Нездешних Богов, и только место само было неприкасаемо - стоило натолкнуться на невидимую ограду, как тебя отбрасывало легонько и упруго. И весь свет тогда клином сошелся на одном - получить себе в жены проворную, лукавую Вью. И всем сердцем надеялся он, что вечная, несмываемая краска, секрет которой он передал Гласам, как, впрочем, и требовал того закон, будет завершающей долей выкупа за невесту. - А не слишком ли ты устал, трудясь сверх меры во славу Закрытого Дома? - подхватил Журар, третий сын гончара. - А то, я гляжу, усох ты, побледнел, как весенний змей после линьки. Если ты пришел за советом, то вот тебе один, на первый случай: подкрепись хорошенько! Он перешагнул через вытянутые ноги отца, влез в едальню и некоторое время копался там у стены, где обычно складывают припасы, прикрывая их тяжелыми глиняными тазами, чтобы уберечь от порчи и насекомых. Потом появился снова, держа в руках золотистый корж. Инебел неловко повел плечами и стыдливо потупился. Журар, как ни в чем не бывало, разломил лепешку - крупные, набухшие медовой сладостью зерна золотились на изломе, готовые осыпаться на глиняный настил двора. Инебел невольно проглотил слюну. Журар протянул свои плоские, как тарелка, ладони отцу, и тот бережно взял с них сладкий кусок. Потянулись Лилар с Гуларом, племянники, рыболовы. Жевали, глядя друг на друга, как скоты неосмысленные. Маляр все стоял, потупя глаза в землю, дивясь и завидуя их бесстыжести. Журар оделил всех и теперь бережно ссыпал оставшиеся у него отдельные зерна в одну ладонь. Инебел уже было обрадовался тому, что в этом непотребном действии он оказался обойденным, как вдруг Журар просто и естественно взял его руку, повернул ладонью вверх и отделил на нее половину своих зерен. - Да не кобенься ты, в самом деле, - проговорил он вполголоса, словно это не Инебелу было стыдно за всех них, а наоборот - всем им за Инебела. - Вон Нездешние Боги трескают себе всякую невидаль при всем городе, да еще трижды на дню. - Богам все дозволено, - несмело возразил юноша, подрагивая ноздрями на пряный запах, распространяющийся от зерен. - Как же все, когда они друг перед дружкой оголиться стыдятся? - ехидно вставил Арун. Этот вопрос так ошеломил молодого художника, что он машинально взял одно зерно и медленно поднес ко рту. А ведь и правда. Нездешние Боги друг от друга прикрываются. Значит, и у них не все можно? Или... или пора задать тот вопрос, который мучил его уже столько дней: да Боги ли это? А спросишь - засмеют... - Что-то раньше ты был разговорчивей, когда приходил к отцу, - неожиданно заметил Лилар. - Уж не поглупел ли ты от чрезмерного усердия и повиновения? - Я пришел за мудростью, а не за смехом, - грустно проговорил молодой человек. - Легко ребенку спросить: чем огонь разжечь, как твердую глину мягким воском сделать... Но проходит детство, и хочется спросить: ежели есть друг и есть закон, то чьему голосу внимать? И если тебя осудили прежде, чем ты в дом вошел, то стоит ли говорить, когда приговор составлен заранее? Не поискать ли другой дом с другим другом? - А не много ли домов придется обойти? - презрительно отозвался Арун. - Наверное, нет, - как можно мягче проговорил Инебел. - Ведь тогда я привыкну спрашивать себя: а чего мне остерегаться, чтобы в один прекрасный день я не пришел в дом друга и не почувствовал себя лишним? И вот уже я буду не я, а тот, кого желали встретить вы... Под чуть шелестящими шапками деревьев воцарилось напряженное молчание. Инебел всей кожей чувствовал, что многим здесь очень и очень неловко. Арун сидел, уперев ладони в колени, и слегка покачивался. Потом вдруг вскочил и, слегка переваливаясь, побежал вокруг едальни. Передник, слишком длинный спереди, путался в ногах, и так же путалась и спотыкалась длинная тень, скользящая рядом вдоль глиняной загородки. - Хорошо, - отрывисто произнес Арун, останавливаясь перед юношей, - я скажу тебе несколько слов, хотя действительно решил больше не посвящать тебя в свои мысли. Но прежде ответь мне на один вопрос: вот ты много лет приходил ко мне, и слушал меня, и спрашивал... А задумался ли ты хоть раз над тем, что же я, старый гончар Арык Уныния, которого все привыкли называть просто Арун, что же я получал от тебя взамен своих слов? Вопрос был так неожидан, что Инебел судорожно глотнул, и разбухшее, с хорошую фасолину, зерно встало ему поперек горла. - Ра... радость, - проговорил он, смущенно кашляя в кулак. - И любовь, конечно... - Как же, любовь! Любовь - это по части девочек с ткацкого двора. И радость туда же... Ну, хорошо. Этого ты не знаешь. Не потрудился подумать. Ну а если ты завтра пойдешь к своему Неусыпному и перескажешь все то, что здесь видел и слышал? - Учитель!.. - То-то и оно: учитель. Это ты уловил. Но не более. Тебе, вероятно, казалось, что ты действительно приносишь мне радость. Что-то вроде того, как чесать за ухом. И мы квиты. Он остановился и обвел взглядом присутствующих. Сыновья сидели, прикрыв ресницами миндалевидные, не аруновские, глаза - так слушают, когда уже известно, о чем будет идти речь, но важность говоримого не позволяет не то чтобы встать и уйти, а даже показать свое отношение к предмету разговора. Вежливые были сыновья у Аруна, почтительные. Рыбаки слушали со спокойными лицами, но напряженными спинами - их-то это тоже касалось. Инебел же маялся оттого, что никак не мог понять, как помочь самому себе, когда приходишь поговорить о самом сокровенном, а тебя умело и обдуманно сталкивают на другой, тоже очень важный и волнующий разговор, но об этом можно и в следующий раз, без него можно прожить и день, и два, и обе руки... Но за тебя думают, за тебя спрашивают, за тебя отвечают. - Но вот сегодня на твоей улице поймали человека, - продолжал гончар. - И может быть, перед этим кто-то тоже смотрел ему в рот - ах, учитель! И учитель млел: сынок... Могло быть? Естественно, могло. Потому что за радостью теряешь чуткость недоверия. Так что же надо давать взамен мудрости тех, кто учит тебя не по долгу родства? Наверное, ты уже сам ответил себе в мыслях своих, мой юный Инебел: верность не только в тех делах, которые свершены, но и в тех, которые предстоят. Единение в мыслях, которые уже созрели и которым еще предстоит созреть. Спокойствие за то, в чем ты повинен не был и никогда повинен не будешь. Вот мера твоей благодарности. - Но как я мог догадаться, учитель, что, отдавая в Закрытый Дом тайну вечных красок, я поступлю неугодно тебе? И главное: как оценить меру верности в своих мыслях, учитель? Ведь что бы там ни было, эти мысли - мои, а не твои. - А ты позови меня беззвучно, и я предстану перед тобой невидимо. Тогда спроси меня, и я отвечу. - Да, правда, иногда я слышу чужие мысли... но редко. Лучше мне удается передавать свои собственные. Или мне это только кажется? - Ну, здесь ты кое в чем прав, - с оттенком высокомерия проговорил Арун. - Ты обладаешь некоторыми способностями... не без того... и в степени, которая могла бы удивить даже жрецов. "Да он пугает меня", - пронеслось в голове у Инебела. - Но всякое мыследейство есть грех не только потому, что оно запрещено законом, выбитым на ограде Закрытого Дома. Оно нарушает законы естественного предназначения, по которым ногам полагается ходить, рукам - принимать формы, сообразные с работой, а голове - сопоставлять свой опыт с уроками чужой жизни, дабы от соприкосновения твоих мыслей с чужими, как от удара двух кремней, рождались разгадки сокровенных тайн. - Значит, я хожу на руках? Младшие гончары дружно заржали. - Да не без того, - проговорил Сиар, намеренно или нечаянно подражая интонациям отца. - Образно мыслишь, юноша, образно, но верно. - Но тогда, - сказал Инебел, словно не замечая реплики Сиара, - тогда, учитель, как я смогу услышать твои мысли, чтобы согласовать с ними свои поступки? Ведь течение моих мыслей отличается от твоих, как левая рука от правой. И тут Арун, наконец, вспылил, хотя с ним такое бывало не часто. - Думай своей головой, а не лезь в чужую! Припоминай виденное, сопоставляй! Выуживать из старших готовые мысли - о таком только худородку впору мечтать. Ты глаза раскрой пошире, да кругом гляди, а не только на нездешнее-то обиталище! А потом думай! Ты у меня в доме покрывала клетчатые, наградные, что на зависть всей улице, - видал? Не видал. А чтоб урока мой дом не исполнял, слыхал? Не слыхал. Значит, и из кожи вон я не лезу, и забивать себя в землю не позволяю. Ты вон сколько лет секрет краски своей искал? - Да более трех... - А взамен получил? Тряпку. Вычти-ка! У кого разница? - Так во славу Богов Спящих... - В Закрытом Доме разница. У Неусыпных. - Все тайны земли и неба принадлежат Спящим Богам, - твердо проговорил Инебел. - Не отдать принадлежащее - воровство. - А на кой нечестивый корень все это Спящим? Даже Богам? Ты вот, когда спишь - тайны тебе недостает? Ну, что молчишь? Что надобно, чтобы спать сном сладостным и легким? - Удобная постель, сытый живот и спокойный ум. И ты знаешь не хуже меня, что Боги карают за непочтение прежде всего беспокойством сна. Он говорил и уже давно дивился себе - да, иногда Арун срезал, как маковую головку, его возражение, но порой их разговор шел на равных, словно Арун признавал в нем противника себе по плечу. Но сейчас в ответ ему раздался ехидный смешок. - Лилар, детка, залезь-ка вот на эту смоковницу и достань этому несмышленышу... хе-хе... фигу божественного возмездия; да не перепутай, они у меня подсажены на третью снизу ветвь, что простирается над стеной едальни... Во-во, малыш, синяя... не видно? Тогда на ощупь, мохнатенькая она, как пчелиное брюшко... Не раздави. Лилар спрыгнул с дерева, разжал ладонь - на ней лежала крупная ягода, что-то среднее между ежевичиной и волосатым каштаном. На белой ладони она казалась совсем черной. - Перед сном возьми полчаши воды, - сухо, словно диктуя рецепт красящей смеси, проговорил Арун. - Выжми в нее три капли соку, остальное выброси и руки помой. Выпей. Наутро будешь знать, при помощи чего жрецы устраивают всем, кто виновен малой виной, кошмарные ночи. Это не опасно, зато поучительно. Иди, Инебел. Ты сейчас становишься мужчиной, и благие задатки, заложенные в тебя Богами - я не говорю "спящими", - становятся достоинствами, которые преисполняют тебя гордыней. Выпей сок синей ягоды, и может быть, ты убедишься, как мало истинного в том, что ты в запале юношеской гордыни считаешь кладезем собственной премудрости. Инебел послушно принял из рук Лилара теплую пушистую ягоду. Поклонился. Не выпрямляясь, замер, руки сжались сами собой. Теплый сок побежал по пальцам, черными каплями затенькал по обожженной глине настила... Все недоуменно глядели на него, понимая, что случилось что-то, и пытались это уловить, распознать, но пока это знал только он один, знал непонятно откуда - просто чувствовал всей поверхностью тела, как кто-то чужой и злобный настороженно ловит каждое слово, произносимое в глубине двора. Слева, справа - где, где? Темно, деревья. И - топоток непривычных к бегу ног. - Там! - сдавленно крикнул Инебел, резко поворачивая голову к левому углу ограды. - Подслушали... Донесут. И в тот же миг один из рыбаков вскочил на ноги и тут же стремительным движением бросился к подножию смоковницы. И снова никто не понял, один Инебел почувствовал - этот тоже умеет владеть мыслью, как оружием, и вдвоем они, может быть, справятся, только бы не дать бегущему закричать; но крик уже набух, как ком, который надо затолкнуть обратно, глубже, еще глубже; крик бьется, пузырится мелкими всхлипами, но и их обратно, пока совсем не затихнет, и затихает, затихает, значит, он справился, и вот уже все, все, все... Рыбак, лежавший на самых корнях смоковницы и судорожно прижимавший обеими руками колени к груди, еще несколько раз вздрогнул и затих. - Мы его держим, - сказал Инебел, - скорее. Только тогда Сиар с братьями сорвались с мест и выскочили за калитку. Вдоль ограды мелькнули их тени, и было слышно, как они поднимаются вверх по дороге, туда, где упал подслушивавший. Тихая возня донеслась до стен едальни, потом кто-то всхлипнул или пискнул - не разобрать. И тогда тишина стала жуткой. Лилар возвратился первым. Он подошел не к отцу, а к Инебелу, застывшему в напряженной позе. - Собственно, все, - сказал он несколько недоуменно. - И как это ты его... Юноша медленно выпрямлялся. А ведь он и сам чувствовал, что все. Давно чувствовал, еще раньше, чем эти выбежали за калитку. Все. И рыбак уже разжал свои сведенные судорогой руки и, цепляясь за кору, бесконечно долго поднимался и Так и остался стоять, прижимаясь лицом к стволу смоковницы. Шумно дыша и осторожно ступая, протиснулись в калитку остальные. Подошли, зашептались с отцом. Арун только одобрительно крякал. Потом поднял голову, поискал глазами просвет в листве. Небо было прозрачно-синим, как всегда перед самым заходом вечернего солнца. Еще немного, и наступит ночь, время тишины и спасительной темноты. Арун опустил голову, и взгляд его невольно встретился с широко раскрытыми глазами молодого художника. Он шагнул вперед, отыскивая слова, которые можно было бы сказать сейчас своему ученику, но тот шатнулся в сторону и боком, как-то скособочившись, словно кривой худородок, заторопился к калитке. Гончар просеменил за ним до ограды, выглянул - юноша стремительно мчался вниз, забыв свернуть в боковой проход к своей улице. Ну да, этого и следовало ожидать. Не домой ведь. К призрачному обиталищу. Арун, неодобрительно покряхтывая, вернулся на свое место. Повел носом. Черная лужица ягодного сока, до которой доходило тепло открытой печи, источала щемящий, едва уловимый дух. - Кликните женщин, пусть замоют, - велел он брезгливо. - Да сажайте чаши на обжиг, а то печь стынет. И рыбину приберите. И сел на свое место в проломе, ожидая, пока затихнет привычная суета последних дневных дел. Рыбак, отвернувшийся к стволу, пошевелил плечами, словно сбрасывая оцепенение. - Вечернее солнце больше не светит, - проговорил он совершенно спокойно. - Дай нам еще одного из твоих сыновей. - Сиар, - позвал гончар старшего, - пойдешь с ними до озера. Четверо двинулись к выходу. Арун проводил их, у калитки кто-то - в темноте было не разобрать, кто именно, - вдруг запнулся, повозился немного, и в руке гончара очутилось что-то небольшое и круглое. - Тебе, учитель, - послышался почтительный шепот. Арун медленно сжал руку. Даже у него все внутри бьется, словно "нечестивец" во время пожара. А эти спокойны. На этих положиться можно. Вот как сейчас. Поодаль слышался тягучий, продолжительный шорох и плеск: тащили тяжелое из-под мостков. Пригнувшись и ступая в ногу, промелькнули в темноте - вниз, мимо Обиталища Нездешних, в обход его, чтобы не попасть в полосу свечения, и к озеру. Только бы догадались возвращаться разными улицами. Шаркая ногами, он уже в который раз за сегодняшний вечер вернулся от калитки на середину двора. Тяжко. Посмотрел подношение - ай-яй-яй, а ведь луковичный каштан! Выпуклые полосочки спирально обвивают плод, бегут к светлой верхушечке. Ах ты, красавчик, ах ты, радость моя пучеглазенькая. Не переставая любоваться подарком, он подождал, пока отрастет и окрепнет ноготь, потому бережно вскрыл каштан и выколупал сердцевину. Подумал - не оставить ли на утро, когда будет светло? Нет, все равно ждать Сиара. Он скрутил лыковый жгут, поджег в печи и побрел в дальний угол, где стройным полукругом высились темные часовни-хоронушки. Безошибочно угадал свою, осветил. Внутренность глиняного корыта была сплошь усеяна половинками самых разнообразных каштанов - круглых и продолговатых, волнистых и витых, дырчатых и пупырчатых. Он постоял, разминая комочек глины. Дошли они до озера или нет? Свободных мест, куда можно было бы вставить эти половинки, оставалось совсем немного. Арун еще раз оглядел редкостные скорлупки: хороши. Ни у кого таких нет. Ну и быть им в самом верху. Он еще раз прислушался, уже совершенно машинально, словно отсюда можно было уловить жадный всплеск озерной воды. Да, теперь уж, конечно, дошли. Он вздохнул и принялся вмазывать в хоронушку свой каштан, любовно смахивая каждую лишнюю частичку глины. 9 - ...будто где-то в Эдеме он встречал серафима с ереванскою розой в руке... - закончил Самвел обиженным голосом, потому что его никто не слушал. Наступила пауза, заполняемая только повизгиванием металла. - Вах-вах-вах! - прокудахтал Алексаша, который свирепо, хотя и не на вполне законных основаниях ревновал Самвела к Кшисе. Первые дни был парень как парень, а теперь распустил хвост, фазан араратский, бормочет стихи - только и слышишь с утра до ночи: Рипсиме! Сароян! Три звездочки!.. Хотя последнее - это, кажется, уже Гамалей. Тоже был вполне приличный мужик, а вот обжился - и заскучал, а заскучав, тоже стал поглядывать на Кшиську. Магавира тоже хорош: летает на вертолетную, таскает оттуда какие-то вонючие клубни - контрабандой, естественно. Кшиська сажает их друг на друга взамен своей розочки невинно убиенной (кстати, так и висит на чьей-то совести, никто по сей день не признался), из некоторых стрелы вымахали метра в полтора, ну чистый лук. Подбивал Макасю пустить на салат, она сволокла хвостик к себе в лабораторию, благо кандидат-от-гастрономии, поколдовала, говорит - ни боже мой. Алкалоиды. - Гамалей разве не в радиорубке? - спросил вдруг Наташа. - Нет, там Йох. А что? - Да так. На предмет срочного начальственного вызова. - Динамик перед носом, не пропустишь. Нет, что-то тут не так. Уже по одному тому, как хищно подобрался Натан, сидя на перилах, можно предположить, что дело не в предполагаемом вызове, тем более что Гамалей Диоскурам никакой не начальник. Тогда что? Наташка, как правило, выступать не любит, и раз уж собрался, значит, приперло. И не посоветовался, братец! - Вот что, - угрюмо проговорил Натан. - Судя по тому, что нам наобещали на Большой Земле, эта стенка должна была бы снизиться как минимум наполовину. Или нет? Все, как по команде, задрали подбородки - край защитного цилиндра едва угадывался в вечернем небе, расчерченном полосами высоких перистых облаков. - А черт его знает, - фыркнул Алексаша. - Никто ж не помнит, какой высоты она была вначале. Не до нее тогда было... Кшися тихонечко вздохнула - что верно, то верно, не на стенку глядели: не вытащить было из просмотрового зала, где шла непрерывная непосредственная трансляция из двадцати уголков Та-Кемта, куда смогли заползти автоматические передатчики, замаскированные под камни, шишки и деревяшки. Все знали, что каждую ночь стена медленно снижается на сколько-то метров, но никому и в голову не приходило проверять это визуально. К тому долгожданному дню, когда светонепроницаемость должна была отключиться и открыть вид на лежащий неподалеку город, верхняя кромка стены вроде бы должна была быть намного ниже. А может, только кажется?.. - Выше, ниже - какая разница? - Самвел нервно поежился, и шорох его необъятной черной рубахи напомнил шелест вороньих перьев. - Не знаю, как вам, а мне здесь уже дышать нечем. Воздух должен быть проточным, как горная река! Мозги плесневеют... - Вот-вот, - подхватил Наташа. - Когда гриб перезрел, он начинает плесневеть. Мы засиделись в этом колодце. Перезрели и засиделись. Дни идут, но они уже ничего не прибавляют ни нам, ни кемитам. Может, на Большой Земле этого и не понимают, но ведь должен был наш старик им все растолковать! - Так ты что, собираешься сделать это за него? - спросил Алексаша. - Ишь, какой прыткий. Связь с базой, сам знаешь, через "Рогнеду". А там Кантемир, тоже не салага космическая, с ним так запросто не договоришься. Он без визы Абоянцева ни одной строчки на Большую не передаст. Так что мы можем тут митинговать до опупения... - А нам будут отвечать: берите пример со старших товарищей, учитесь выдержке; пока не будет найдена формула контакта - контакта не будет. - Хэ! Я не Васька Бессловесный! - крикнул Самвел. - Мы тоже, - подчеркнуто спокойно проговорил Натан. - Поэтому я предлагаю не митинговать, как изволил выразиться мой единоутробный, а потребовать от Абоянцева коллективного выхода на связь с базой - так называемое аварийное диспетчерское; я знаю, в исключительных случаях дальним планетам такое разрешается. - Ух, и энергии сожрем - пропасть! А толку? Старшее поколение, как всегда, проявит выдержку... - Алексаша являл абсолютно не свойственный ему скептицизм, и сам это почувствовал. - Кшиська, а ты что, как воды в рот набрала? Не узнаю! Кристина, сидя на полу по-турецки, в течение всей дискуссии одна занималась делом - затачивала напильником концы самодельных шампуров. Она стряхнула опилки с комбинезона и тут же подумала, что напрасно - надо было позвать Ваську с магнитом, чтобы ни одной металлической крошечки не просыпалось вниз, а то еще куры склюют. - Ага, - сказала она, - и Большая Земля тут нам сразу и разрешит выход за стену. Она могла бы сказать и больше - ведь слышала разговор Гамалея с Абоянцевым; но подслушано было нечаянно и, стало быть, разглашать это негоже. "Неблагородно", как говаривали в старину. - Так ты что, против? - завопил Алексаша. Когда он вот так орал, тряся кудрями, он почему-то казался рыжим - а может, у него в волосах искры проскакивали? Хотя какие, ежки-матрешки, искры, в такой влажности статического электричества накопиться не может. - Я - за, - сказала Кшися, позванивая шампурами. - Вот завтра наедимся шашлыков из консервов, выйдем на диспетчерское с базой и сразу найдем формулу контакта. Красота. Алексаша открыл было рот, набирая полные легкие для очередной тирады, но Самвел изогнулся назад, кося черным глазом на витую лесенку, хрупко вздымавшуюся из вечерней темноты. По ней кто-то размеренно шлепал. - Твое начальство, Кшися! - Скажите, что я в неглиже и не принимаю. Она опоздала - как из театрального люка появилась массивная патрицианская голова Гамалея. Сильный пол тут же занял привычные места на перилах. - Свободным от вахты предлагается пройти в закрытый зал, - пробасила голова, поочередно оглядывая всех присутствующих. - Имеет быть альманах кинопутешествий, "Шестидесятые широты Та-Кемта". - Опять мертвые города? - жалобно спросила Кшися. - А я-то сегодня собиралась ванну принимать, с учетом завтрашней фиесты. Гамалей собирался, похоже, прочесть нотацию, но она подняла на него большущие свои прозрачные глазищи - осекся. Нет, положительно, здешний климат девке на пользу. Не то чуть побледнела (хотя - некуда), не то чуть остепенилась (хотя - ирреально), но вдруг заполнила собой и весь Колизей, и пространство от Колизея до самой стены, и никуда от нее не денешься - насквозь проходит, стерва, как пучок нейтрино. Дерзит, как хочет, а глаза кроткие и обалденно-счастливые, не на людей смотрит - сквозь, и еще дальше, и ничего удивительного, если и сквозь защитную стену. Вообще-то такие глаза бывают у влюбленных, пока они еще внушают себе, что имеет место тривиальный закрытый процесс единения творческих душ, а посему нечего стесняться или тем более следить за собой. Стыдливость и опущенные глаза приходят позднее, когда дело доходит до лап. Ну а насчет последнего мы еще посмотрим. - Ну, так кто со мной на просмотр? - просительно - аж неудобно за него стало - проговорил Гамалей. - Аделаида, - мстительно предложил Наташа. - Дама необыкновенных достоинств, среди коих и страсть к кинопутешествиям. - Просмотры обязательны, - уже сухо, начальственным тоном заметил Гамалей. - А кто против? Посмотрим. Всенепременнейше. Но только в то время, которое сочтет для себя удобным Кристина Станиславна. - Наташу заносило. А действительно - время вечернего солнца, как, кажется, говорят в Та-Кемте. И сейчас начальников здесь нет. - У меня будет завтра свободное время, - примирительным тоном, продолжая парализовать Гамалея своими халцедоновыми очами, проговорила Кшися. - Я как раз завтра не собираюсь обедать, а то вечером планируются шашлыки, а я и так здесь безбожно перебираю калорий. - Могу подарить скакалочку, - злорадно, чтобы хоть как-то расквитаться за свою отчужденность, сказал Гамалей. - А кроме того, получено добро на первую стройку: намечено возвести мельницу. Ручками. На что разрешено даже свалить одну из елок, что на западной стороне Колизея. Рубить, пилить, строгать - и все в свободное от работы время. Вот так. - Ура!!! - заорали Наташа с Алексашей. Через пять секунд они уже целовались с Гамалеем - нормальная жизнь в нормальном коллективе. - Подумаешь! - сказала Кшися, оскорбленная предательством своих поклонников. - Можно, конечно, завоевывать внимание кемитов и процессом изготовления дрожжевых лепешек. Хотя - представляю себе, во что обойдется колонии каждая штука! Так сказать, материальное стимулирование любознательности. Но если бы мне разрешили взять с собой хотя бы сто пятьдесят платьев, включая исторические костюмы, я одна гарантировала бы вам двадцатичетырехчасовое торчание женской половины города под нашими стенами. - Ты опять забыла, что здесь сутки - двадцать семь с половиной часов, - поправил ее Алексаша. Остальные ее предложение просто проигнорировали. - А я с вами на просмотр, - взмахнув черными крыльями своих рукавов, Самвел снялся с перил. - Все равно здесь меня не слушают. - Я-то думала, что вы мне на сон почитаете Исаакяна... Самвела вознесло обратно на перила. Гамалей возмущенно фыркнул и влез в лоджию. - Я через вашу комнату пройду... - И, по-гусиному разворачивая ступни в каких-то первобытных сандалиях, зашлепал к задней стене. - Вы бы посидели с нами, Ян Янович! - лицемерно предложила Кшися. - Вот погодите, проверю завтра вашу прополку! - проворчал он, просачиваясь сквозь потайную дверь. - Да, чуть не забыл: доконали вы меня со своим парниковым эффектом. Сегодня с ноля часов и до четырех тридцати - проветривание. Стена будет опущена до двух с половиной метров. Посему во всем Колизее, исключая аварийное освещение в колодце, с ноля часов будет выключаться свет. - А не опасно? - невольно вырвалось у Кшиси. - Отнюдь нет. Кузнечиков всяких напрыгает, бабочек да шмелей - так это даже к лучшему. Тоскливо без живности, а тут не то что птиц, летающих насекомых ни одного вида не обнаружено. В лучшем случае - прыгучие. Скотина вся тоже какая-то... придонная... да что я вам объясняю, вы же все это просматривали в период подготовки. Мохнатые ползучие ящеры, жабовидные ползучие млекопитающие. Удивительнейший пример сходимости видов! Но если принять гипотезу, что животный мир Та-Кемта миллиарда на полтора старше земного, то становится ясно... Он глянул на скучающие физиономии Диоскуров и осекся. - После ванны в лоджии спать не советую, - буркнул он по-стариковски. - Может быть ветрено. Спокойной ночи! - Бары гешер, Гамалей-джан! - ответили хором Самвел и Кшися. Помолчали секунд тридцать. - А проела ты ему плешь со своим парниковым эффектом, - восхищенно проговорил Алексаша. - Чтобы такие перестраховщики, как Гамалей с Абоянцевым, разрешили убирать стену на ночь?.. - Ну, не убирать, - лениво поправил брата Натан. - Всего-навсего приспускать. И чего было не сделать это с самого начала - кемиты народ хиловатый, во всем городе, говорят, не наберется десятка мужиков двухметрового роста. Даже с поднятыми руками им до края стены не дотянуться. А если учесть, что глазеют на нас теперь только детишки да несколько стариков, определенно выживающих из ума, да и то они хором чешут отсюда, как только начинает садиться луна, то я определенно считаю, что установка стены поднебесной высоты была ошибочной с самого начала. - Да если б они и поголовно были ростом с Петра Великого, все равно на стенку никто бы не полез, - поддержал брата Алексаша. - И даже не потому, что жрецы не велят, - силушки не хватит. Ну, помните по фильмам среднестатистического кемита - абсолютно никаких бицепсов! - Поглядела бы я на твои бицепсы, - заметила Кшися, - на таких-то харчах, как тут. - Кстати о харчах. - Наташа только обрадовался перемене темы. - С "Рогнеды" дразнились, что в Петергофе университетские биологи ввели в своем кафе обязательное кемитское блюдо, на предмет добровольного эксперимента. Им рогнедские транспортники поставляют хвосты от здешних крокодилов. Техника получения сего продукта предельно проста: двое подкрадываются к ящеру и берутся за хвост, а третий над самым ухом... - Говорит жалобно: сделай милость, отдай хвост! - вклинился Алексаша. - Третий стреляет холостым патроном. Остальные патроны, естественно, боевые, - до сих пор все гады вели себя с феноменальной сговорчивостью, обламывали сами себе лучшую половину, как наши ящерки, и удирали. Но вдруг попадется какой-нибудь строптивый? - Строптивых есть целиком! - Зачем? В хвосте добрый пуд чистого мяса, а такой живой мясокомбинат отращивает на себе три-четыре хвоста в год. - А что такое пуд? - спросила Кшися. - Вот серость! - возмутился Алексаша. - В килограммах - это две руки, да одна рука, да один палец. - Дошло. Но для кемитов такая мера сложновата. - Меткаф говорит, в здешних горах есть пещерные твари, ну прямо скаты сухопутные. Ползет такой ковер, ворс сантиметров на семьдесят... - Самвел все еще безуспешно пытался привлечь внимание Кшиси, но это ему никак не удавалось. - Нет, бросаю эту мышеловку, лечу в Петергоф! - загорелась она. - Представляете, вечер в кафе: бульон из гадских хвостов, антрекот... то есть антрегад подхребетный, хвостики вяленые над Этной, на запивку... - Лучше не надо про запивку, это дурной тон! - снова попытался высказать свое мнение Самвел, но его опять проигнорировали. - А на дежурных студентках униформа - гадские мини-дубленки! - А вот у Наташи сегодня был приступ буйной фантазии. - Не слушай ты его, Кшиська, - поморщился Алексаша, - стопроцентный плагиат: бюстгальтеры на меху. - Я и не слушаю. В горных пещерах сталагмиты, не попасешься. А во многих еще и вода. Что там делать мохнатому скоту, не представляю. Намокнет и замерзнет, сердечный. Так что нашему Меткафу, конечно, до Распэ далеко, но догоняет. На брехунов, вероятно, тоже распространяется закон сходимости видов. - Ну, Кшиська, зачем так безапелляционно? Ты-то откуда знаешь, что там в пещерах? - Можете представить себе, господа лоботрясы, - я всегда была отличницей. И когда нам во время подготовки крутили "Природу Та-Кемта", я не писала записочек разным курносым практиканткам с факультета стюардесс малокаботажных линий, как некоторые из здесь присутствующих. - Ничего-ничего, - зловеще каркнул Алексаша, - поругайся еще со своим Гамалеем - он тебя отсюда в два счета выпрет. И пришлют нам пару курносеньких... А про горные пещеры, между прочим, в нашем курсе ничего наглядно не было, одни гипотезы - съемки-то велись со спутника, тогда и "Рогнеду" еще не смонтировали. - Пещеры я видела! - запальчиво возразила Кшися. - Во сне? - Хотя бы! - Ой, Кшиська, ой - уши вянут. - А почему - нет? - вступился Наташа. - Кемиты вообще производят на меня впечатление малых с великими странностями. Наш Салтан не допускает, чтобы они владели телекинезом, а я не вижу в этом ничего удивительного после того, как они за четверть часа могут превратить собственные руки хоть в метлу, хоть в топор. С земной точки зрения - абсурд, но ведь при желании ту же самую аутотомию ящериц можно рассматривать как проявление нечистой силы. Оборвали хвост - значит, вырастить его сможет только черт. Чистым силам это недоступно. А здесь любая тутошняя корова и хвост отбрасывает с испуга, и шкуру меняет по весне. Чертовщина! - Так что, по-твоему, кто-то из здешних экстрасенсов, ковыряя себе в носу, транслирует Кшиське свой вариант "Клуба путешествий"? Из альтруистических соображений, так сказать? - А почему нет? Не спится кемиту... Опять же квасной патриотизм, любование захудалым, но родным уголком. - "Почему нет?" - передразнил его Алексаша. - Потому что кемиты по ночам спят. Дай им волю, они и день-то весь продрыхли бы. У них культ мертвецкой спячки, и вы все это прекрасно знаете, потому что иначе мы не сидели бы здесь и не ждали бы, как у моря погоды, когда, наконец, кемиты к нам привыкнут, а наше начальство этот факт примет за действительность. А годика через два-три нам, может быть, и разрешат убрать стену и двинуться в эти сонные термитники - будить этих лежебок, которые, того и жди, доваляются в своем отупении до какой-нибудь эпидемии, вселенского потопа или оледенения, против чего у них, даже со всеми телекинезами, мимикриями и прочими чудесами, кишка тонка выдюжить. - Раздражительный ты стал, Алексаша, - заметила Кшися. - Злобный. Таких в Та-Кемт не пустят. Таким место в Сухумском профилактории. А вместо тебя - курносенькую... - Ты зато стала добренькой. Ангел белоснежный, фламинга линялая. С самого начала, когда ты стала своему Гамалею хвост отъедать по поводу парникового эффекта, или как там у вас, не разбираюсь, я слушал - сердце радовалось. Ну, думаю, одна родственная душа среди всех этих, с опытом и выдержкой. А теперь что с тобой стало? Плаваешь, как новорожденная личинка угря - вся прозрачная, глазищами на всех мужиков зыркаешь, а они и шалеют... Что с Самвелом сделала, с Гамалеем? Наташка и тот дрогнул. Да не отпирайся, братец, ежели б ты был один! Но вас же целый хор. Ну, что ты всех завораживаешь? Нашла себе охотничий вольер, нечего сказать! - Ну Алексашенька, ну что я могу тебе сказать? - вот уж действительно предел кротости. - Живите вы себе с миром, не глядите в мою сторону. А я пригретая какая-то, интересно мне здесь, хорошо. И тепло... - Тебе тепло, видите ли! И от избытка тепла ты разгуливаешь на виду у всего Колизея, не говоря уже о Та-Кемте, в сарафане с декольте на двенадцать персон? - Вот что, - медленно проговорила Кшися, - Макася бедная со своим днем рождения ни в чем не виновата, так что подбирайте шампуры, а баранина с луком внизу, в большой белой кастрюле, и советую спуститься незамедлительно и самостоятельно, иначе кто-то будет торчать в этой кастрюле головой вниз и ногами вверх. Прошу! - Ну Кшисенька, Алексашка просто рехнулся... - Оба!!! Диоскуры загремели вниз по лестнице, Самвел, не дожидаясь приглашения, - следом, но бесшумно. Кшися послушала, приподняв одно плечо и наклонив к нему ухо, - убралис