кзарх побледнел и жестом приказал всем удалиться. Причина могла быть только одна: звездный корабль. Варвар, не вставая с колен, ждал, покуда они остались вдвоем. -- Итак, ваша причина? -- спросил экзарх. -- Десять дней назад во дворце, -- отвечал алом, -- был убит смотритель свеч Ешата. Это был мой младший брат. Экзарх поспешно отступил, изменившись в лице, но было поздно: алом, не вставая с колен, молча ткнул его мечом в живот с такою силой, что кончик меча пронзил позвонки и вышел из спины. Ворвавшаяся стража изрубила алома на мелкие кусочки. Труп его лежал в палатке, а душа тихо выскользнула за порог и серым сурком побежала известить предков об исполненном родовом долге. Экзарх был еще жив. По его приказу его вынесли из шатра и положили под темным ночным небом. Араван опустился рядом на колени и плакал, уткнувшись в теплый мех епанчи. "Меня бы так просто не зарубили", -- думал он. Экзарх улыбнулся посиневшими губами. -- Нынче, -- начал он и захрипел. -- Если я увижусь с вашим злым богом, я обязательно спрошу: почему у звезд -- не мы, а они... Командиры поняли, что экзарх бредит. Потом глаза Харсомы закатились, и язык вывалился изо рта. x x x На следующее утро араван отдал приказ: переправиться через Лох, разбить лагерь на противоположной стороне, резать баранов и печь бараньи лепешки, как то повелевал варварский обычай охраны границ. В полдень он вышел из шатра полководца, и первым пустил баранью лепешку по воде. Аломы и вейцы стали делать то же. Отныне земля Варнарайна была не земля империи. Лепешки тонули быстро, и аломы прыгали, как дети: родовые предки откликнулись на зов алома Баршарга и явились на охрану новых владений. -- Король Харсома умер, -- сказал Баршарг, -- и мы обязаны защитить права сына нашего сюзерена. Варвары глотали его слова так же жадно, как духи реки глотали лепешки. Есть король -- будут и вассалы. Будут вассалы -- будут и ленные земли. Уже и речи не шло о том, чтобы завладеть всей империей, оставалось -- спасать свою шкуру и объявлять Варнарайн отдельным государством. Араван Баршарг разослал письма влиятельным людям провинции. Ох, непросто дались ему эти письма! Харсома бдительно следил, чтобы среди ближайших его помошников никто не возвышался по влиянию над остальными, и сделал все, чтобы эти помошники ненавидели друг друга. Наместник Рехетта ненавидел аравана Баршарга потому, что один был вожаком восстание, а другой его подавлял. Баршарг ненавидел Даттама за то, что тот повесил его младшего брата, а Арфарру -- за дурацкие убеждения да за целую коллекцию уличающих документов, которые Арфарра на него собрал. Даттам и Арфарра неплохо уживались друг с другом, пока экзарх не послал их к варварам, и там оказалось, что интересы торговца Даттама прямо противоположны интересам королевского советника Арфарры. И вот теперь получалось так, что, чтобы выжить, эти четверо должны были примириться, и ни один из них не потерпел бы другого единоличным диктатором, потому что опасался бы, что другой решит, что повесить союзника -- куда важней, чем бороться против империи. Баршарг писал: "Последней волей государя Харсомы было, чтобы мы, забыв прежние распри, защитили его дело и его сына от общего врага. В древности в государстве было три начала: власть гражданская, власть военная, и власть священная. Когда три начала были в равновесии, народ владел имуществом беспрепятственно и процветал. Власть гражданская -- это наместник, власть военная -- араван, а главный бог Варнарайна -- Шакуник..." На следующий день к нему пришел секретарь Бариша и, осклабясь, доложил, что войска сомневаются по поводу вчерашней церемонии: -- Варвары! Считают, что на бараньей крови граница слаба, что тут нужна человечья! Баршарг швырнул ему через стол список мародеров: -- Так в чем же дело? Пусть выберут и поступают согласно обычаю. Бариша от удивления оборвал о косяк кружевной рукав. x x x На следующее утро Ванвейлен проснулся поздно. Взглянул в окно: дочка наместника провинции кормила цыплят, на крыше целовались резные голуби, под крышей двое работников резали для гостей барана. Во дворе всадник, перегнувшись с луки, разговаривал с Даттамом. Разговор кончился. Даттам подошел к пегой кобыле, запряженной в телегу. К хомуту было подвешено большое ведро с водой, Даттам сунул в это ведро голову, как страус, и стал пить. Пил он минут пять, потом еще поговорил со всадником и пошел в дом. Ванвейлен оделся и вышел в гостевую комнату. -- Что случилось? -- спросил он. Даттам смотрел прямо перед собой на фарфоровый чайник в поставце. -- Государь Харсома убит, -- сказал он. Ванвейлен подоткнул к столу табуретку и сел. -- И кто теперь будет править в империи? -- Править будет, -- сказал ровно Даттам, -- его сын. -- Шести лет? -- Шести лет. -- А кто будет опекуном? -- Господин наместник, господин араван, настоятель нашего храма, господин Арфарра и я. "Ну и смесь! -- мелькнуло в голове у Ванвейлена. -- Ведь они перережут друг друга в ближайшем же будущем". -- А что, -- сказал Ванвейлен, -- вы уверены, что господин Арфарра будет хорошим опекуном? Даттам помолчал. -- Помните вы, -- спросил он, -- как махали в Ламассе рукавами и шляпами при имени Арфарры? И вашем, кстати. Вот так же машут в Иниссе, где он был наместником, и по всей империи распевают строчки из его доклада. -- Даттам усмехнулся: -- А при моем имени, -- сказал он, -- машут редко, и то больше по старой памяти. Ванвейлен подумал: "Зачем же вы тогда в совете опекунов вообще?" Тут заскрипело и заскворчало: женщины принесли корзинки с фруктами, а за ними пожаловал сам хозяин с печеным бараном. Даттам засмеялся и сказал: -- Ага, любезный, добро пожаловать! Советник Ванвейлен, передайте-ка мне вон тот кусок, сдается мне, что ради него барана-то и жарили. Ванвейлен подцепил кусок и передал. Руки у него дрожали. "Боже мой! -- вдруг понял он. -- Ведь Даттам не меньше Арфарры убежден, что государство и предприниматель -- смертельные враги. Просто двенадцать лет назад он не своей волей оказался по ту сторону баррикады. И все эти двенадцать лет он думает о власти. И теперь он хочет быть даже не союзником Арфарры, а его хозяином". Через два часа Даттам и Арфарра покинули посад. Ванвейлен был с ними, а Бредшо остался -- видите ли, простыл. x x x А в это время, через день после смерти экзарха, близ араванова лагеря, в прибрежной деревушке Тысяча-Ключей, жители пекли для поминовения просяные пироги, круглые как небо, и рисовые пироги, квадратные, как земля: квадратура круга. Чиновники раздавали для того же казенных свиней. Свиней делили поровну, но не между людьми, а между общинными полями, и Хайше Малому Кувшину свиньи не полагалось. Хайша значился в общине, но землю упустил. То есть не продал: такого законы не допускали. По закону немощный человек должен либо сдать землю общине, либо усыновить кого-нибудь, кто будет его содержать. "Хармаршаг", сын тысячи отцов: когда-то так называли государя, а теперь так любили называться зажиточные крестьяне. Приемные отцом Хайши Малого Кувшина был Туш Большой Кувшин. В полдень Хайша Малый Кувшин вместе с местным чиновником, господином Шушем и пятью товарищами, явился во двор к Тушу Большому Кувшину. Во дворе крякали жирные утки, хозяин и его старший сын батрачили в навозе, солнце сверкало в слюдяном окошке, и надо всем витал дивный запах рисовых пирогов, квадратных, как земля, и просяных пирогов, круглых, как небо. В свинарник загоняли новую, казенную свинью, и хозяйская баба, налитая и ухватистая, уже тащила ей ведро помоев. -- Однако, Большой Кувшин, -- сказал Малый Кувшин, -- а задняя нога-то -- моя. Большой Кувшин воткнул вилы в землю и вышел из навозной кучи. Большому Кувшину было жалко свиньи, и притом он понимал: сегодня Малый Кувшин возьмет ногу, а завтра придет и скажет: "Нога моя, так и поле мое". -- Да, -- сказал Большой Кувшин, -- а, может, тебя еще и пирогом квадратным, как земля, угостить? -- Сделай милость, -- сказал Малый Кувшин. -- А ну проваливай, -- сказал Большой Кувшин и снова взялся за вилы. Тогда Малый Кувшин повернулся к чиновнику, господину Шушу, и сказал: -- Где же сыновняя почтительность? Нет, я так скажу: не нужен мне такой сын, и землю пусть вернет! А за землю, к слову сказать, было давно уплачено. -- Я те скажу! -- отвечал Большой Кувшин. -- Я скажу, что ты государственной соли вредишь. Самому аравану Баршаргу объясню! -- Сделай милость, -- сказал малый кувшин, -- лазутчики нынче в цене, по твоему "скажу" араван мне даст чин и парчовую куртку. Тут заговорил чиновник, господин Шуш: -- Видишь, какое дело, -- сказал он. -- Когда в ойкумене все тихо, богачи разоряют бедных людей, и казна терпит ущерб. Когда казна терпит ущерб, государство хиреет и начинаются беспорядки. А когда начинаются беспорядки, казна вспоминает о бедняках и отбирает неправильно нажитое. Утки во дворе очень раскричались, и хозяйская баба так и оторопела с ведром помоев, а сам хозяин, Большой Кувшин, стоял у навозной кучи и шевелил босыми пальцами. -- Так что, -- сказал чиновник, -- раньше надо было быть на стороне богача, а теперь -- на стороне бедняка. Покайся и отдай, что украл. Тут баба завизжала и опрокинула ведро с помоями, так что брызги полетели чиновнику на платье, а хозяйский сын вцепился своими навозными пальцами ему в ворот и закричал: -- Ах ты, арбузная плеть, сколько под тебя добра ни клади, -- все криво растешь. Господин Шуш обиделся и отправился в ставку аравана Баршарга вступаться за бедняков, а наутро в деревне созвали мирскую сходку. Люди ходили радостные и ели казенных свиней, а богачи попрятались по домам, и только подхалимы их распускали слухи: заложные покойники, мол, вредят урожаю. Араван Баршарг прискакал на сходку с тремя дюжинами варваров. -- Отныне, -- сказал Баршарг, -- прибрежные деревни получают статус военных поселений и особые порядки. Сколько в деревне земли? -- Триста шурров. Сто шурров общинных, и двести -- государственных. Это, надо сказать, не значило, что у общины одна треть земли, потому что каждый государственный шурр был в три раза больше общинного, а государева гиря -- на треть тяжелее. -- Так какого ж беса вы скандалите из-за ошметков? -- сказал араван Баршарг, -- пусть общинные земли останутся за владельцами, а государственные раздайте тому, кто хочет. И уехал. А вечером Хайша Малый Кувшин ел квадратный пирог, и круглый пирог, упился пьян и плясал в обнимку с хозяйским сыном и кричал: -- И мне, и тебе! Деремся за зернышко, а рядом пирог гниет... Той же ночью Хайша Малый Кувшин отправился в Козью-Заводь, где были схоронены мешки с солью, -- он договорился с чиновником, что тот, по военному времени, учтет соль по хорошей цене и даст землю получше. x x x В это время араван Баршарг в командирской палатке с малиновым верхом, о пяти золотых углах, о пятистах золотых колышках, разбирал донесения и ответы на свои письма. Настоятель храма Шакуника и наместник ответили вместе. Они были согласны, но предлагали: пусть совет регентов состоит из сотни наиболее уважаемых лиц, а решения его исполняют для простоты пятеро: араван Баршарг, наместник Рехетта, настоятель храма Шакуника, господин Арфарра и господин Даттам; трое, стало быть, монахов-шакуников против двух ненавидевших друг друга чиновников. "Наиболее уважаемых лиц" провинции предполагалось определять так: это были люди с собственным заводом, или лавкой, или виноградниками, или иным имуществом, приносившим в год не менее четырехсот ишевиков. Манифест государыни Касии уже загодя объявлял их врагами государства и кротами, роющими дыры в общем имуществе. Вследствие этого новая власть могла рассчитывать на их преданность. Сын Баршарга, тысячник Астадан, откинул полог: у входа развевалось оранжевое знамя с изображением белого кречета, и тянулись безукоризненные ряды палаток. А войска все подходили и подходили. Астадан удивился: -- Зачем им этот дурацкий совет? -- Они думают, -- пояснил отец, -- что я легко могу отдать приказ зарезать Даттама, но что я не решусь с помощью войска забрать власть у сотни "уважаемых лиц". Сын аравана Баршарга очень удивился: -- Они что, с ума сошли? В Зале Ста Полей мы справились с тремястами чиновников с помощью тридцати стражников. Неужели десять тысяч наших всадников не совладает с их глупым советом? -- Помолчи, маленький волчонок, -- сказал араван сыну, -- я не собираюсь обходиться с уважаемыми людьми, как с чиновниками. И Бариша, секретарь покойного экзарха, написал сто писем ста уважаемым людям, и не стал спорить с Баршаргом. Зрачки от горя по смерти Харсомы у него были квадратные, и Бариша думал: "Все в мире обречено на страдание, и государство обречено на страдание. Лучше уж ему страдать от насилия богатых, чем от насилия бедных, потому что насилие бедных, как ураган, и как разрушенная дамба, и как конец мира. И не этого ли хотел государь Харсома?" x x x Вскоре пришли письма от Даттама и Арфарры. Письмо Даттама поразило Баршарга. "Восхищен вашими мерами. Надобно решиться -- либо мы, либо они", -- лукавый, осторожный Даттам пишет такое! Или это -- ловушка? Или Даттам боится, что Баршарг не простил ему смерти брата, и намерен продать Баршарга двору? Но письмо пришло не одно. Вместе с ним посланец Даттама передал Баршаргу мешок, развязав который, Баршарг онемел. В мешке были не бумажные деньги империи, и не золотые, право чеканить которые вытребовал Харсома, -- в мешке были кожаные платежные поручительства храма, считавшиеся среди крупных купцов самым надежным средством расчета. В мешке была сумма, гигантская даже для сибарита и взяточника Баршарга, -- четыре миллиона ишевиков. Полтора официальных годовых дохода провинции, -- шесть лет содержания войска. Сухая записка рукой Даттама извещала, что господин Баршарг вправе употребить присланные векселя на благо государства Варнарайн и по собственному усмотрению. Арфарра писал осторожней, всемерно одобряя меры аравана Баршарга по охране частной собственности, однако сообщал, что привлечение богатых людей к управлению государством -- не единственный, а может, и не лучший способ заинтересовать их в сохранении нынешней власти. Например, можно занять у этих людей большие суммы денег под обеспечение государственными землями и предприятиями. Это навеки свяжет их с новой властью и восстановит их против Касии, которая в случае победы не только не вернет занятого, но и конфискует остальное. Да, -- изумился Баршарг, прочитав письмо, -- это уже не тот глупец, с которым я спорил о судьбах государства, и который считал, что в стране не должно быть ни бедняков, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к независимости! Жизнь в королевстве горожан и рыцарей кое-чем его научила! Или -- нет? Или Арфарра остался прежним фанатиком и неудачником? Или он и сейчас подписался бы под каждым указом государыни Касии, а в стране аломов научился не править, а всего лишь хитрить? Ну да все равно, -- не сумасшедший же он, вставать на сторону государыни, которая жаждет его головы вот уже пятый год, только потому, что верит в те указы, в которые не верит она сама? x x x Утром первого дня Лин, благоприятного для жертвоприношений предкам, в столице Варнарайна должны были состояться похороны государя Харсомы, и вслед за этим -- первое заседание наследников. Баршарг не торопился в столицу. Он уехал через неделю, когда в войсках его уже называли не иначе как "Баршарг Белый Кречет", а в приграничных деревнях говорили, что он -- потомок Иршахчана. Дважды в эти дни гадал он на печени, и однажды утром двое командиров Баршарга вытащили за ноги из его палатки молоденького чиновника, зазванного Баршаргом на гадание: сердце чиновника было вырвано из груди, и весь он был отчаянно исцарапан, словно не смог обороняться от слетевшихся в палатку подземных духов. -- Я хочу поговорить с Даттамом до того, как все опекуны встретятся в столице, -- приказал араван Баршарг, -- мы едем через посад Белых Кузнецов. x x x Контрабандист Клиса, раздвинув можжевеловые ветки, наблюдал за человеком на берегу озера. Человек брел, настороженно поглядывая на тын вокруг брошенного военного поселения, и все ближе и ближе подбирался к укрывищу с солью. За спиной его была корзинка с травами, а в руках он держал амулет и на варварском языке что-то выговаривал своему богу. На человеке был синий гладкий кафтан, какие носят Небесные Кузнецы; какой, однако, Небесный Кузнец станет мараться с травами и идолами? Человек целеустремленно продрался сквозь ежевичник, вышел на поляну и огляделся. Клиса крякнул селезнем. -- Эй, мил-человек, не уступишь камушек? -- сказал он, выступая из кустов и сунув руку за пазуху. Человек обернулся, можжевельник за ним зашуршал, и на полянке образовались еще двое товарищей Клисы. Человек в испуге выронил амулет и зашарил в густой траве. Клиса в раздумье глядел на него. Не донесет ли? Но куда ему доносить? Всякий знахарь вне государственного цеха -- черный, а этот -- еще и бродячий. Коротконосый Лух показал глазами на камешек, который человек наконец нашарил в траве, и Клиса кивнул. Путеводный клубочек! Нужнейшая для контрабандиста вещь. За такую вещь -- и убить, и украсть, и даже, на худой конец, деньги отдать. -- Ладно, -- громко сказал Клиса. -- Колдун ты, конечно, черный, а человек, видать, неплохой. Люди у кустов расслабились. -- Ну, что стоишь, -- сказал Хайша-рогатик, -- лучше пособи соль выкопать. Четверо мужчин раскопали укрывище, выбрали из него мешки с солью, схороненные еще до того, как в Козьем-Гребне разбили военный лагерь, а жена Клисы разложила костер и сварила кашу. Уставшие работники обсели котелок. -- А что? -- спросил синий кафтан, когда между людьми установилось взаимопонимание вместе работавших и евших: -- выгодно ли соляное дело? -- А, -- цыкнула жена Клисы, -- кормимся, как кабан мухами: брюхо не наполнить, так хоть челюстями помахать. Клиса грустно и согласно вздохнул. Дело было дрянь. Дело было такое, что и чихнуть головой в мешок недолго, -- а что оставалось еще? -- Какая ж прибыль? -- обиженно сказал Лух Коротконосый. -- Мы ведь не какое-нибудь ворье или торговцы. Торгуем себе в убыток... Человек недоверчиво кивнул. Лух обиделся. -- Рассуди сам, -- сказал он. -- Справедливая цена соли -- тридцать рисовых ишевиков, а мы продаем по десять. Вот и выходит: меняем вареное на сырое. Человек засмеялся. -- А государство как -- успешно торгует? -- спросил он. Хайша встрял в разговор. -- А государство не торгует, а о подданных заботится, -- сказал он. -- Государево сердце ведь не выносит, чтоб человек из-за скаредности своей без соли оставался. Стало быть, каждому положено треть шая в год. Стало быть, каждый должен сдать десять шурров риса или десять рисовых бумажек. Опять же -- тридцать ишевиков -- это цена соли "для стола". А если бы рыбу солить, -- то справедливая цена повыше будет. -- Да чего вы человека пугаете, -- сказала жена Клисы. -- Он, может, к нам пристать хочет. Рассудите: в Варнарайне соли нет, границу закрыли, а мы-то остались. Так что мы теперь будем нарушать справедливую цену в другую сторону. -- А я не буду, -- спокойно сказал Хайша и растянулся на траве. -- Зачем мне соль? У меня теперь -- земля. И Хайша стал в который раз рассказывать, что случилось две недели назад в его приграничной деревушке на берегу Лоха. Клиса довольно крякнул, будто в первый раз слышал эту историю, и от избытка чувств прижался к синему кафтану. Знахарь слушал рассказ завороженно. Рука Клисы скользнула за камлотовый воротник к шнурку с путеводным камешком. "Ну, мил человек, не оборачивайся, -- мысленно взмолился он, -- а то ты так хорошо улыбаешься!" Человек не обернулся. Хайша вытащил из-за пазухи мешочек и сказал: -- Арбузы буду сажать. Большие, полосатые. У меня из рода в род арбузы сажали. А потом вышел указ, что рис -- основное, а арбуз -- второстепенное. Вот -- семена от отца сохранились. Может, прорастут? Все промолчали. Потрескивал костер, плескалась в озере вода. Синий кафтан глядел на Хайшу зачарованно. -- А говорят, -- осторожно сказал Клиса, -- господин Баршарг -- истинный потомок Небесных Государей. -- Так, -- уверенно поддакнула жена. -- Помните, как упал небесный кувшин? Я так сразу и сказала: взрастет справедливость, и нам достанется. Синий кафтан встрепенулся: -- Какой кувшин? -- Не кувшин, а корчага Суюнь, -- недовольно ответил Клиса, -- длинная, как кипарис, серебряная, совсем как в лосском храме, только без ручек. Незнакомец хмыкнул недоверчиво. -- И куда ж она подевалась... вместе со справедливостью? -- А мы ее прикопали, -- ответил Клиса. -- Вот на том самом месте и прикопали. -- И Клиса махнул рукой вниз. -Ты думаешь, это там берег по весне подмыло? А то хлопот от властей не оберешься. Взыщут сначала ручки от корчаги, а потом -- остальные недоимки. Колдун-незнакомец сунулся в горшок с кашей, но тот был пуст. -- И неужто, -- равнодушно спросил колдун, с сожалением проводя пальцем по закопченному узору на крышке, -- власти так и не дознались? -- Кабы дознались, -- фыркнул Клиса, -- так я б не с тобой разговаривал, а в общие искупления кайлом государя славил. Незнакомец помолчал. -- А что ж ты мне все рассказываешь? -- А на тебе, милый человек, написано, что ты сам от властей хоронишься, даром что в посадском кафтане. -- А то, -- добавил Хайша, -- ты бы не с нами толковал, а с рыбками в озере. Сверху гнусно закричал селезень. Клиса поднял голову: с наблюдательной сосны катился Нушка-тетерев. -- Лодки, лодки! Солдаты возвращаются, -- кричал он, и махал то на лагерные укрепления, то на озеро. Клиса бросился затаптывать костер. Остальные побежали к воде. Человек в синем кафтане встрепенулся, нырнул в кусты, и тут же оттуда деловито выбежал и зашустрил в траве барсук. -- Мне бы так, -- завистливо подумал Клиса, провожая взглядом полосатого оборотня. Лодка выгребла на середину озера, и Клиса вытащил из-за пазухи путеводный клубочек. -- Теперь ты нам будешь помогать, -- ласково сказал он камешку. В клубочке что-то пискнуло и крякнуло. -- Брось меня, -- сказал камень, чуть растягивая гласные, -- а то съем. Клиса в ужасе выпустил варварский амулет. Тот плеснул шелковым шнурком и ушел на дно. x x x Днем в Козьем-Гребне вновь ставили палисады, а на следующее утро туда явился араван Баршарг. Оползень под звездным кораблем никто не тревожил. Обрыв зарос волчаником и цепкой рогушкой, сверху навесилась ежевика. Командир отряда показал аравану недавний костер на берегу и оплетенный подлаз, не закопанный в спешке: -- Контрабандисты, -- сказал он. -- Соль хоронили. Уже ищем. Араван, не отвечая, разглядывал ежевичник над оползнем. Он протянул руку и снял с острого шипа лоскуток плотной камлотовой ткани. -- Не найдете, -- получите сто соленых розог, -- рассеянно протянул он и подцепил чуть подальше еще одну синюю нитку. -- Странно, а мне говорили, что Небесные Кузнецы контрабандой не занимаются. И вообще, что Козий-Гребень -- вотчина водяных и щекотушек, и кузнецы туда -- ни ногой. Араван поехал в посад Небесных Кузнецов. Поверх белых челюстей частоколов виднелись черепичные крыши, улица перед каждым домом была чисто выметена, вдоль забора тянулись аккуратные клумбы с цветами. Воистину посад: ни село, ни город. Араван спешился у огромного вяза, встроенного в забор, провел пальцем по коре. Изнутри забрехала собака. Двенадцать лет назад при штурме посада с этого вяза детская рука пустила в него дротик. Мальчишка попал в коня. Сбоку выскочил мужик и замахнулся копьем, с которого до самой земли свисал узкий шелковый значок Небесного Кузнеца. Двадцатисемилетний араван отпрыгнул было в сторону, но тут кто-то с земли вцепился ему зубами в сапог. От удара расселись кольчужные кольца, копейный эначок обмотался вокруг шеи, в правом боку стало тепло и мокро. Потом из-за пазухи зарубленных и повешенных вытаскивали кусочки шелкового ковра с одной жемчужиной. Сам Небесный Кузнец Рехетта раздавал их с порога столичной управы, разрезая узорчатые ковры. Одни объясняли: затем, чтоб от всего у всех было поровну, другие объясняли: каждый кусочек колдует так же хорошо, как сам Рехетта. Араван не доверял домам, опрятным, как осиные гнезда. Каждый дом -- в крепких кольях, как военный лагерь. Лагерь людей, воевавших за пророка Рехетту, нынешнего наместника. Всякий наместник -- противник аравана. Недаром Даттам провел тут два дня. Не ради двоюродной сестры, чушь все это: триста человек пехоты ушли с Даттамом из посада, и, помнится, двенадцать лет назад эти люди не боялись ни стрелы, ни копья, ни колдовства. Араван позвал посадского старосту, как звал он старост всех деревень, через которые проезжал, и спросил: -- Как относитесь к совету пяти и совету ста? "Сейчас он ответит -- "так же, как господин Рехетта", и окажется, что в Варнарайне -- все-таки не одна армия". -- Значица, мы тут решили так, -- сказал староста. -- Пять опекунов -- это хорошо, и сто богатых лиц в совете будут смотреть за своими собственными интересами. Но так как не все жители провинции так богаты, как этого бы хотелось, мы просим об организации третьего совета, который будет состоять из представителей общин провинции. Араван едва не свалился с табурета. Через час Баршаргу донесли: староста не сам додумался до "третьего совета". Подсказали ее посадские гости, прибывшие накануне вместе с Даттамом и Арфаррой из страны аломов. Тот, который советовал, уже уехал в Анхель, а другой остался у зятя старосты, кузнеца Сорая. -- Варвары! Сорай ругался-ругался: дал он ему кафтан, так в тот же день изодрал... Совсем новый кафтан, одной ткани на две розовых... А зовут Сайлас Бредшо. Сайласа Бредшо, однако, в посаде не было: дикий человек опять с утра поехал рыбу ловить. "Вот, стало быть, на что намекала Ингаль, сойдясь с черепахой в доме тройного зерна", -- подумал Баршарг. Даттам оставил аравану небольшой отряд храмовых ленников, и от этих-то людей Баршарг и услышал впервые обо всем, что произошло в королевстве. -- Так, -- переспросил бесцветным голосом Баршарг, -- значит, этого Кукушонка заманили и убили двое королевских советников: Арфарра и Клайд Ванвейлен? -- Да, -- ответил человек по имени Белый Эльсил, целуя Баршаргу сапожки, -- и сказать вам по правде, господин, вы так похожи на моего друга Марбода, как старое яблоко похоже на молодое. x x x Отдав соответствующие распоряжения, Баршарг поспешил в столицу. Если ехать быстро, можно еще нагнать Даттама. Мысли спутались в его голове, как шерсть одичавшей собаки. Корабль из западной земли! Солнечный луч, которым перерубили колонны в храме, а до этого -- меч Марбода Кукушонка! И подумать только -- Даттам привез этих людей с собой! Знает ли он, кто они такие? И что произошло там, в королевстве? Арфарра вертел Ванвейленом или Ванвейлен -- Арфаррой? Не потому ли так странно повел себя Арфарра? В самом деле, -- казалось, был готов обмануть экзарха, верно служить королю Алому, -- и вдруг, -- на тебе! Не человек ли со звезд дергал тут за ниточки? Человеку со звезд не нравилось, что варвары отдельно от Варнарайна, а теперь ему не нравится, что Варнарайн отделен от империи... Почему? Потому что когда сюда явится его государство, ему не надо будет зачерпывать каждую страну ложечкой, все влезет в один большой половник... Да! Там он помогал Арфарре там творить идеальное государство, а тут советует всякому сброду вроде этого Хайши Малого Кувшина, у которого карман паутиной заткало, а язык о зубы стерт, -- советует всякому сброду опять требовать свое с Больших Людей! x x x Баршарг ехал так быстро, что, поспев к переправе, увидел, как на другом берегу Орха из лодки высаживаются пятеро, -- один из них в черном плаще и на карем жеребце, которого Даттам купил в свое время за двадцать тысяч. -- Даттам, -- закричал он, -- Даттам! Подождите! Баршарг, как был, с конем, кинулся с обрыва в воду. Человек на другом берегу реки терпеливо ждал. Конь Баршарга переплыл реку за десять минут, и мокрый араван вылетел на берег. И замер. Это был не Даттам. Это был человек, чей портрет он видел на документах в заколдованном корабле. Приметы этого человека Баршарг лично записал на листке, и отдал листок городскому судье: и теперь человек с этими приметами значился на каждом судебном столбе виновником гибели некого Ормуша Забавника, прирезанного в пьяной драке. Но разве будет кто-нибудь останавливать за какого-то Ормуша человека в свите Даттама! -- Простите, -- сказал Баршарг, -- я обознался. Вы... я знаю, кто вы. Вы тот чужеземец, который посоветовал давеча кузнецам править с помощью представителей от общин... -- Да, -- изумленно ответил Ванвейлен. "Что я несу, -- отчаянно заметалось в голове Баршарга. Это же лазутчик! Небесный шпион! Негодяй!" -- Почему? -- спросил Баршарг. -- Почему вы это предложили? -- Потому что государством должен править народ, -- сказал Ванвейлен. -- Народ, -- почти вскрикнул Баршарг, -- вы видели мой народ? Вы знаете, что первое, что он потребовал после смерти экзарха, -- это разделить попавшие в частную собственность земли? Вы слышали, что мой народ жжет по деревням богачей, и что только мое войско в силах предотвратить самосуд? И этим людям вы хотите дать право голоса? И вы думаете, они проголосуют за что-нибудь, кроме возвращения в империю? -- Простите, -- проговорил тихо, словно оправдываясь, Ванвейлен, -- я не имел права давать советы. Он был разительно непохож на свой мертвый, лишенный рисунков корабль. За спиною Баршарга выбирались на берег его воины, удивленные странным поведением военачальника, да и Даттамовы спутники подтягивались поближе. Баршарг вдруг вспомнил, что среди его воинов есть бывшие вассалы Марбода Кукушонка, и что как бы кто-нибудь из них не бросился на чужеземца... -- Даттам далеко? -- спросил араван. -- Боюсь, он уже в поместье, -- ответил Ванвейлен, не сводя глаз со странного командира, -- мы сделали крюк, чтобы полюбоваться храмом Иссы. Баршарг решительно повернул коня, и -- вдруг наклонился к Ванвейлену. -- Будьте осторожны, господин Ванвейлен, -- вдруг прошептал он, -- я слыхал, что Даттам зарится на ваше золото, и вряд ли он выпустит вас из своих рук. x x x Сайлас Бредшо съездил в соседнюю деревню, купил там у рыбаков целый короб лещей и вернулся в Козью-Заводь. В резном камушке, который сперли контрабандисты, много чего было: был передатчик, был и детектор. Бредшо уже вчера вычислил, что если копать до аварийного люка, лучше всего копать в ежевичнике -- метра три. И еще вчера показалось, что корабль вроде цел. Бредшо копал скоро, скинув серую куртку: на него так вчера поглядели из-за кафтана, что сегодня он сбежал в одежде батрака. Страх его прошел: Иршахчан со своей круговой порукой перехитрил самого себя, корабля никто не нашел, а лагерь был разбит много-много левее. Время от времени Бредшо выпрямлялся, чтобы утереть пот. День был в самом разгаре. Плясали в восходящем солнце хвосты на боевых веерах аравана Баршарга, визжала реквизированная свинья, страшно ухали барабаны и катилось по небу огромное, как колесо истории, солнце. "Если, -- думал Бредшо, -- перевести действия Баршарга на английский, это вышло бы вот что: провозгласил независимость Варнарайна, раздал государственные земли в частное пользование и хочет установить в нем республику. Это, однако, опасное дело -- заниматься переводами с вейского. К черту! Улететь, доложиться -- и пусть специалисты переводят. Опять же они могут с переводом опоздать: история не всегда на сносях". Бредшо повернулся спиной к далекому лагерю и продолжал копать. Он был уже по плечи в земле, когда кто-то сверху сказал: -- Да, если бы ты так свое поле копал, то верно бы его не упустил! Бредшо поднял глаза: на краю ямы стояли трое в желтых куртках, и двое из них натянули луки, а третий, с драной губой, подцепил и поволок к себе куртку с деньгами, с оружием. -- Хватит тебе, Хайша, народ обкрадывать, придется тебе на народ поработать, -- продолжал Драная Губа. Бредшо замер: его принимали за вчерашнего контрабандиста! Его выволокли из ямы, скрутили руки, для назидания съездили соляного вора по морде. -- Я не контрабандист, -- сказал Бредшо. Драная Губа уселся перед ним на корточки и стал потрошить одежду, умело и сноровисто, как хозяйка чистит рыбу. -- Ага, -- сказал стражник, -- не контрабандист. Вот у меня донесение есть, от Туша Большого Кувшина: приемный мой отец, Хайша Малый Кувшин, поехал брать соль в Козью-Заводь. Вот у меня перед глазами человек, который копает в Козьей-Заводи укрывище, лопату с собой принес... Но он, видите ли, не контрабандист. Так чего же ты тут копаешь, мил человек? Тут Драная Губа замолк, потому что вытащил из куртки отличный кинжал с серебряной насечкой, с двумя рубинами в рукоятке, а потом мошну, шитую золотой гладью, с золотыми государями и желтыми бумажками. Сыщик пересчитал деньги, оглядел драную куртку, положил кошелек в рукав и спросил: -- Убил кого, аль ограбил? -- Еще раз вытащил кошелек: -- А работа-то храмовая, -- сказал. Другой стражник сказал: -- Похоже, что он тут не для мешка готовил место, а для человека. -- Поглядел безумными глазами на золото и прибавил: -- Прямо как для себя и готовил! -- Так ты что тут делаешь? -- спросил, не обращая, внимания Драная Губа. Бредшо облизнул губы и ответил: -- Что храму надо, то и делаю. -- Храму?!, -- сотник беспокойно завертел головой. Страшные времена наступали в Харайне, и ходили такие слухи, что чиновников теперь будут назначать не из столицы, а из храма. Бредшо прикрыл глаза и зевнул. Руки, скрученные за спиной, совсем онемели. -- Господин Арфарра и господин Даттам оставили меня в посаде Небесных Кузнецов, и будьте уверены, вам не поздоровиться от моей пропажи или ареста. Кошелек, однако, можете забрать себе: за хорошую службу и молчание. -- Складно врешь, -- сказал Драная Губа. -- Ладно, убирайся быстрей... -- И потянул кожаный ремень у запястий. -- Ну что, поймали вора? -- раздался еще один голос, и на поляну вышли человек в парчовой куртке и еще один стражник. -- Ах, чтоб тебе! -- дохнул на ухо Бредшо ярыжка. -- Вечно принесет, когда не надо! Драная Губа сказал: -- Так точно, поймали! -- И тихо шепнул: -- Смотри, Малый кувшин. Не скажешь про кошелек -- пособлю. Скажешь -- придется и за убийство отвечать. Через полчаса Бредшо, привязанный к шесту и с кляпом во рту, чтоб не кричал всякого, ехал в лодке в столицу -- на опознание. Сзади, но в пределах слышимости, стражники тихо обсуждали: -- Надо было его быстрее кончить, пока Большой не пришел. -- Ну да, а если он и вправду храмовый? x x x Бирюзовое Поместье главного миллионера страны, Даттама, располагалось в ста с лишним иршахчановых шагах от посада Белых Кузнецов и в сорока шагах от столицы провинции, Анхеля. Усадьба и окрестные земли принадлежали храму: храм -- владел, Даттам -- заведовал. То есть храму, по описи, принадлежала не усадьба, а озеро, с которого податей не возьмешь: и не мастерские, а амбары на берегу озера. Прямо как в сказке: глядит маленький Хуш и видит -- Озеро, ныряет -- а это Дворец. Все было обставлено с вызывающей, невиданной пока землянами роскошью и окружено крепкой каменной стеной: Дом понемногу превращался в замок. Стена защищала, однако, не столько от неприятеля, сколько от постановления об аресте, и не столько от постановления об аресте, сколько от народного гнева. Стена шла по берегу озера, а на другом берегу шли склады, красильни и несколько длинных красных амбаров с прорубленными окнами: шерстяная фабрика. Работа кипела. Завод шипел и вздрагивал, как мягкое звериное брюхо. Умирала в реке отравленная анилином рыба, и свалявшаяся пена билась по краям отмелей. В цехах плавала шерстяная пыль, разъедая руки ткачей и лишая их мужской силы, и близ шипящих чанов с мездряным клеем бабы с распаренными глазами шлихтовали нити основы, а Даттам, запершись с молодым изобретателем, обсуждал небывалую штучку, -- проект станка, который будет работать не от силы человека, а от силы пара, наподобие старинной игрушки, известной еще со времен пятой династии. Здесь находилось одно из последних звеньев затеянной Даттамом производственной цепи. Первой было королевство, где только и могли пасти овец и лам, -- в империи всякая попытка согнать крестьян с земли, превратив ее в пастбище, неминуемо окончилась бы одним из страшных крестьянских бунтов, за которым последовали бы оргвыводу сверху (раз крестьяне бунтовали, значит их обидели!), да и населены варварские горы были не в пример реже. А затем -- империя, где искусные ремесленники превращали привезенную шерсть в разноцветные ткани. И -- центр всей этой цепочки -- Даттам, Даттам, без которого гигантское колесо фортуны -- шерсть -- деньги -- шерсть соскочило бы с оси и завертелось впустую. Глупые сеньоры в диких горах Варнарайна не знали бы, что делать с таким количеством шерсти, а ремесленники империи не знали бы, откуда взять сырье. Над красным заводом висело знамя: лама, а на ламе тюк с ее собственной шерстью. По утрам туда собирались люди в одеждах монастырских послушников. Надо сказать, что ремесло ткача всегда было причастно чародейству, а Даттам и вовсе распускал слухи, что Заводы -- заколдованное место, что постороннему туда нельзя, как под землю, и что красный глаз на потолке доносит, как люди работают. Это действовало: были такие, которые отказывались от самоубийства, потому что все равно Даттам разыщет их у свояков в подземном царстве и приведет в амбар обратно. Только здесь Ванвейлен мог воочию оценить всю страшную мощь храма, и лично Даттама. Храм возрос еще лет двадцать назад на том, что в стране, лишенной частной собственности, он стал единственной внегосударственной огранизацией, дававшей деньги в рост и осуществлявшей, благодаря множеству местных храмов, платежи между провинциями. В стране, где скопленное подпольным богачом состояние не переходило по наследству к сыну, храм гарантировал передачу наследства, если и отец, и сын становились монахами. Бывало и так, что храм спасал имущество арестованного, записав его задним числом в монахи. Здесь, в Варнарайне, после того, как экзарх разрешил все, что можно было разрешить, не плюя прямо в глаза законам Иршахчана, хозяйство храма было организовано с леденящей, пугающей душу четкостью. Все земли на тысячи шагов вокруг были куплены шакуниками, но эта покупка была произведена столь хитро, что налоги, причитающиеся с владельцев земли, по-прежнему уплачивались старыми хоязевами. Эти-то бывшие хозяева, чтобы взять деньги на уплату налогов за землю, которая больше им не принадлежала, и нанимались работать в храмовые мастерские. Финансовая мощь храма была огромна. Даже здесь, в Варнарайне, самой надежной монетой были не бумажные деньги империи и не новые золотые, чеканенные Харсомой, а кожаные платежные поручительства храма. Так что храм как бы между делом выполнял роль центрального банка провинции -- а теперь государства -- Варнарайн. Здесь, в глубине Даттамова поместья, Ванвейлен видел, каким большим состоянием обладает Даттам и как мало он брезгует средствами в пополнении оного. Даттам был такой человек, и кабана съест, и про муху скажет: тоже мясо. Даттам перекупал ненадежные долговые обязательства у тех заимодавцев, которые уже не могли стребовать их с должников, -- к примеру, если должник стал налоговым инспектором или получил восьмой ранг. И иногда Даттам делал из чиновника ручного зверька, а иногда выбивал деньги любыми с