ренеслись на далекий север. Я не узнавал джунглей. Лесные великаны, опутанные переплетением лиан, двуперистые вайи стройных пальм, древовидные папоротники, бамбуки, как струи фонтана взвивающиеся ввысь, длиннобородые мхи, эпифиты, огромные, похожие на слоновые уши листья таро - все это не было, как обычно, зеленым всех тонов и оттенков, а представлялось заснеженным, скованным лютым морозом. Перламутровые, опаловые, то словно посыпанные солью, то будто припорошенные тончайшей слюдой, растения искрились в лучах солнца, переливались радужным блеском. Но блеск этот был каким-то холодным, не верилось, что все это происходит вблизи экватора. Проделки злого волшебника породили красоту мертвящую, от созерцания которой сжималось сердце. А в глубине джунглей, в тех местах, где силициевое живое вещество хозяйничало дольше, пугающая красота сменялась тускло-серым хаосом. Там пропитанные плазмой и не закрепленные дымками туароке растения уже разбухли, превратились в бесформенные груды никому не нужного материала, таящего в себе разрушительную силу. Мы опустились на небольшую полянку. Еще зеленую, не охваченную всепоглощающей пеной, еще безмятежно радующуюся солнцу, жизни, источающую ласковые ароматы. В десяти - пятнадцати метрах от нас начинался передний край. Безмолвная битва шла совсем рядом. Миллионы миллионов прозрачных искристых капелек, пришедших из неведомых глубин Вселенной, вели свое неутомимое наступление на теплые, полные живых соков творения земной природы. Окаменевая, растения в течение некоторого времени еще сохраняли свои формы, становясь звонкими, хрупкими и безжизненными, а потом разбухали, превращаясь в грязно-зеленую бесформенную массу. Эта пористая каменная масса забивала все ущелья, не давала ручьям стекать в реки, а рекам - в долины, к плодородным полям. Силициевые громады вздымались все выше и выше, подбираясь к скалистым утесам гор, преображая все вокруг, грозя омертвить весь цветущий край, перебраться на другие острова, а может быть, и на континенты, проникнуть в глубины морей и океанов... В той части горного хребта, где приземлился наш вертолет, наступление силициевой плазмы проходило особенно успешно. Здесь преобладали холодные воздушные течения, медленно сползавшие с гор в долины, и дымки от костров из туароке не достигали фронта. Здесь назревала катастрофа. Как только мы снова поднялись в воздух, оставив приветливую лужайку, нам представилась величественная и грозная картина. Оба склона огромного ущелья уже были завоеваны плазмой. В низовье, почти у самой долины, она образовала колоссальную плотину, забив выход для стекавших с гор потоков, и ущелье наполнилось водой. Вода уже просачивалась через возведенную силициевым веществом дамбу небольшими струйками, и мы ясно представили себе, что вот накопится она до краев, образуется слишком большой запас, преграда не выдержит, вода хлынет в долину и стремительным потоком смоет деревни, плантации, сахарные заводы, дороги, склады. "Гидросооружение" мы осмотрели минут за десять, и вертолет вернулся к месту нашей первой посадки. Всего прошло каких-нибудь полчаса, минут сорок, не больше, а сесть на приглянувшуюся нам полянку уже не удалось: она была оккупирована плазмой. Пришлось немедленно радировать в Макими и поставить Комитет по борьбе с силициевой опасностью в известность о прогрессивно увеличивающемся наступлении плазмы. Генераторы! Нужны были генераторы! Мы пустили в ход наш единственный, видели, как он успешно справляется с опасностью, понимали, что это мощное средство борьбы, но что мы могли поделать с одной установкой! Методично, повисая над передним краем наступления, мы облучали участок за участком. Скорость продвижения противника уменьшилась, мы видели, как враг подавляется нашим излучением, однако это успокаивало нас мало: занятая плазмой территория была огромна. К двум часам дня нам прислали еще один вертолет. Теперь мы могли, меняя вертолеты, действовать беспрерывно. К вечеру были организованы смены операторов, и облучение шло круглосуточно. Я не собирался покидать фронт, пристроился в палатке быстро организованного лагеря, но вечером 23 февраля меня вызвали в Макими. "Главнокомандующим" остался Юсгор. На следующий день утром я присутствовал на экстренном заседании Комитета по борьбе с силициевой опасностью. Обсуждался один вопрос: о решении правительства Западного Паутоо применить артиллерию и напалм для борьбы с силициевой плазмой. Рискованность и даже безрассудность такого решения для нас были очевидны, но при сложившихся почти враждебных отношениях между обеими частями Паутоо договориться с политическими деятелями Пога было почти невозможно. В Организацию Объединенных Наций, где к этому времени уже находились представители СССР и Восточного Паутоо, в том числе доктор Ямш и профессор Мурзаров, были посланы телеграммы, предупреждавшие, что такие действия Западного Паутоо могут окончиться катастрофой, но мы понимали, что решение ООН может оказаться недостаточно оперативным. Я предложил комитету обратиться за посредничеством к профессору Асквиту. Члены комитета встретили мое предложение далеко не единодушно. Возникли споры, наиболее рьяные противники Западного Паутоо и слушать не хотели о подобном сотрудничестве, однако победило большинство и Асквит все же был приглашен в Макими. К этому времени я уже оставил уютный университетский коттедж и переселился в отель "Макими". Прельщал меня здесь не столько комфорт, сколько близость к правительственным учреждениям, в которых теперь приходилось бывать особенно часто. Узнав о приезде в Макими Асквита, я поспешил встретиться с ним и поговорить с глазу на глаз, до того как он появится на заседании комитета. Это был превосходный вечер. На город опустилась долгожданная прохлада, было ясно, душный утомительный день закончился. Мы сидели с Асквитом на балконе, любуясь сияющей огнями столицей. Все было, как и прежде, расцвечено рекламами, наполнено звуками большого полнокровного города, и все было как-то не так. Стало тревожнее, неопределеннее. Не оставляла мысль, что там, в горах, совсем недалеко, в каких-нибудь пятидесяти километрах, наступает силициевая плазма. Против обыкновения Асквит почти не улыбался. Впервые я увидел его не таким уж задиристым, колючим и самоуверенным. Не то он устал, не то и его угнетала какая-то невеселая мысль. Даже холодный имшеу он тянул без видимого удовольствия, забывая подливать в него ром. - Это ваша затея? Я кивнул молча, поняв, что он спрашивает о приглашении комитета. - Зачем это вам? - Мне или комитету? - Вам. - Мне хотелось посмотреть, сумеем ли мы найти общий язык в этой не совсем обычной ситуации. - Это разве любопытно? - Как вам сказать, и да и нет. Я могу заранее предугадать исход завтрашней встречи в комитете, если буду знать, какие инструкции вы получили от Нума Ченснеппа. - Дерзите? Ну-ну, продолжайте. Со мной можно. Я люблю дерзких и находчивых, но терпеть не могу ханжей. - Возьмите лимон. Имшеу без него вам покажется приторным. - Спасибо. Сегодня я рассеян. - Неприятности? - Скорее, слишком хорошие вести. У меня мелькнула надежда, и я быстро спросил: - Из долины верхнего Матуана? - О нет! Не радуйтесь. Там и в самом деле плохо. - Так зачем же усугублять и без того трудное положение? Согласитесь, профессор, решение применить артиллерию безумно. Вы же понимаете, что снаряды, взрываясь в толще окаменевшей пены, расшвыряют ее на большое расстояние, а силициевой плазме ровным счетом ничего не сделается. Она только начнет распространяться еще интенсивнее. Все это и в самом деле может кончиться катастрофой. - Может. - Так что же тогда происходит в Пога? Паника там, что ли? Неужели они не понимают, к чему это приведет? - Ситуация сложная. Вокруг силициевой проблемы разгораются страсти. В Пога есть люди, которые не прочь использовать создавшееся положение и обвинить во всех грехах Восточный Паутоо. - Чтобы выслужиться перед метрополией? - Вы слишком прямолинейны, коллега. Не так все просто, как это вам представляется. Западный Паутоо преследует свои цели, концерн Ченснеппа - свои, а что касается Отэна Карта, то он только и ждет случая, чтобы ухудшить положение Ченснеппа. Карт знает о наших работах с биосилицитами, и это не дает ему покоя. - И все готовятся свои счеты сводить на Паутоо! Да ведь здесь люди. Миллионы людей. Профессор, неужели и вы сможете остаться спокойным, видя, как нарастает катастрофа, понимая, что может возникнуть война? - Мне трудно ответить вам. Вы ведь требуете искренности. Я не воспринимаю все это так эмоционально, как вы. Раздумья о судьбе паутоанского народа бессонницы у меня не вызывают. - У вас есть дети? - О, конечно! - Асквит усмехнулся, глаза его стали насмешливыми и чуть подобрели. - Два превосходных сорванца, которые еще доставят мне немало хлопот. Я не знал, как продолжать разговор, не мог понять, чудовище передо мной или человек. Асквит наполнил мой бокал, слегка дотронулся до него своим и мягко продолжал: - Вы все идеализируете. События, людей. Хотите, чтобы все смотрели на вещи вашими глазами. Так не бывает. Да, все мы люди, но люди разные. Да, всех нас в школе учат писать одинаково, по клеточкам, каллиграфически, а подрастаем мы, и оказывается, что почерк у нас у всех разный. - К сожалению, кое-кто его просто не имеет. - Бывает и так. Но знаете, не иметь своего почерка - это тоже почерк. - Не верю. Не верю вам, вы не можете так думать. Простите, но я считаю, что это только поза. Вы же умный, энергичный, наконец, деловой человек. Ученый и политик, человек в достаточной мере независимый. Вам ведь не угрожает безработица, например. Не сойдясь с Нумом Ченснеппом, вы не останетесь без куска хлеба. Что же заставляет вас отказаться от своего почерка? Нажива? Не могу поверить. - И правильно делаете. Если уж вы вызвали меня на откровенность, я буду откровенен. Силициевая проблема захватила меня, и теперь я уже не могу быть в стороне. Я честолюбив и не считаю это пороком. Я хочу быть в центре событий, я должен, понимаете, должен, руководить изысканиями, связанными с биосилицитами. Нажива, доходы, прибыли! Да ведь это не цель, а средство, поймите! Нельзя делать большие дела, вести научную работу крупного масштаба, не обладая средствами. Кто имеет деньги, тот имеет право распоряжаться. Таков закон. - В метрополии. На Паутоо - я уверен в этом - будет распоряжаться народ, и только народ. - Народ никогда ничего не решал. Всегда находились или вожаки, или погонщики народа. И те и другие, если они были достаточно сообразительны, действовали именем народа. Вся известная истории борьба - это не борьба народов, а борьба тех, кто ими управляют. Вспомните Талейрана, лучше его не скажешь: "Армия львов, предводительствуемая бараном, слабее армии баранов, предводительствуемой львом". Асквит встал, посмотрел на часы, и я понял, что с ним мы не можем найти общий язык, увидел, как он чужд мне, моему жизнепониманию. Это было естественно. Только обидно стало, что не удалась моя дипломатическая миссия. Уже прощаясь, Асквит сказал: - Все дело сейчас в том, кто возьмет верх - Ченснепп или Карт. Кто окажется сильнее. В этом все дело. - И вы бы хотели?.. - Я бы хотел быть сильнее их обоих. Вот ради чего я готов на все. На все решительно. Асквит опять сел к столу, налил себе рюмку рому, долго вертел ее в пальцах, поставил, не дотронувшись, а потом спросил: - Заседание в десять? - В девять. - Я буду. Поддержу ваше предложение и сделаю все от меня зависящее, чтобы идиотская затея с бомбежкой плазмы сорвалась. Мне это должно удаться. В Пога со мной считаются. Я не удержался: - А Ченснепп? - Я это сделаю, потому что убежден... Нет, нет, не обольщайтесь, не в превосходстве вашей системы. Я убежден, что силициевая эпопея только начинается. Слишком ретивые политики спешат использовать силициевую плазму, не предвидя, как повернутся события в ближайшем будущем, не понимая толком, что такое биосилициты. О, силициты покажут себя! Людям еще предстоит многому удивляться. - Зародыши?.. Значит, вам все же удалось?.. - О, да вы не только дерзки, но и догадливы. - Оживили... Все же оживили... Ну что же, тогда передайте при случае мои поздравления профессору Куану Родбару. А вас, вас разрешите поздравить лично. - Спасибо, конечно, за поздравления, только... Никто не знает, как все это обернется... До завтра. Я провел вечер с огромным удовольствием. Имшеу был действительно хорош. С Асквитом мне пришлось встречаться часто, мы и теперь связаны общей работой в Объединенном силицитовом институте. Я узнал о нем много, но узнать его до конца, понять его, кажется, просто немыслимо. Только что принятое решение через несколько времени может быть им перевернуто до неузнаваемости, данное слово с невероятной легкостью взято обратно, и вместе с тем почти всегда он как-то выходил сухим из воды, а нередко оказывался прав. Так было и тогда, в Макими. Утром я постучал в номер к Асквиту, собираясь пригласить его вместе поехать на заседание комитета. В номере Асквита не оказалось. Я спустился в вестибюль к администратору, и там мне сказали, что профессор Асквит ночью выехал в Пога. Я был взбешен. Казалось, уже надо было привыкнуть к поступкам этого человека, но я не умел. Не мог себе представить, как появлюсь на заседании, что скажу членам комитета. Уже внизу, у машины, меня нагнал служащий отеля и вручил записку от Асквита: "Господин Курбатов! Не считаю нужным терять время на заседания, памятуя, что каждое дело надо делать хорошо, если нельзя не делать вовсе. Заседайте без меня. За это время я сделаю все необходимое в Пога. Телеграмму вы получите не позднее чем в 10:30 утра. Еще раз спасибо за имшеу. Ваш Асквит". В десять часов утра в комитете стало известно о начале артиллерийского обстрела наступающей плазмы, предпринятого в Западном Паутоо. В 10:30 радиостанцией Пога было передано правительственное сообщение об эвакуации всего населения из долины Матуана. В 10:35 пришла телеграмма от Асквита. Мы вздохнули с облегчением. С этого момента наметился перелом. В комитете, конечно, прекрасно понимали, что борьба предстоит длительная, будет нелегкой, но теперь уверенность в победе крепла с каждым часом. В конце февраля состоялось решение ООН о создании Международной комиссии по борьбе с силициевой опасностью. Комиссия была представлена многими странами. От Восточного Паутоо в нее входили доктор Ямш и Юсгор, от Западного - Асквит, от СССР - профессор Мурзаров и я. Комиссия сразу же приняла ряд деловых и конкретных решений. Входившие в нее ученые от Канады, Бельгии, Индии и США очень быстро и объективно оценили создавшееся положение, споры теперь возникали сравнительно редко, и, самое главное, все единодушно считали необходимым как можно шире применять генераторы. Ленинградцы нас не подвели. Четыре красавца были закончены за неделю, как и обещали рабочие опытного завода. Теперь уже пять генераторов были у нас на вооружении. Облучение шло круглосуточно, по всему фронту, однако и этого было мало. Наибольшая опасность архипелагу грозила с западных склонов Канатура. Недостаточно было приостановить нашествие только в Восточном Паутоо, необходимо было ликвидировать его повсеместно, а для этого надо было заставить правительство Западного Паутоо принять решение о допуске туда наших вертолетов с генераторами. Вот здесь-то и сыграла свою роль Международная комиссия. Ее заседания были перенесены в Пога, продемонстрированы успехи борьбы с плазмой при помощи наших генераторов, показано, что буйная силициевая пена практически уже укрощена на территории Восточного Паутоо. Правительству Западного Паутоо пришлось согласиться с мнением Международной комиссии и разрешить "вторжение" наших вертолетов. Помню первые атаки, произведенные нами над чужой территорией. Здесь обстановка была посложнее, чем в Восточном Паутоо. Не блокированная как следует дымками туароке, не облученная генераторами, разбросанная взрывами снарядов, силициевая плазма разгулялась вовсю, захватив колоссальные площади. Долина Матуана была практически вся выжжена. Лишенная влаги, испепеляемая солнцем, из цветущей, обильно плодоносящей она за две недели превратилась в пожелтевшую, покинутую людьми и животными пустыню. Трудно сказать, каков был бы исход сражения, если бы не подоспело еще несколько генераторов. Методично, квадрат за квадратом, мы облучали те места, где все живое сжирала ненасытная пена. Сжирала она, впрочем, не только живое. Растения служили ей лакомой приправой, не то витаминами, не то ферментами, необходимыми для успешного развития. Поглощала она все: латеритовые земли, базальт и гнейс, кирпичи и глину, бетон и гранит. В тех местах, где в породах было велико содержание марганца или вольфрама, силициевое живое вещество пировало особенно охотно. Это было установлено позже, когда человек не только обуздал плазму, но и использовал ее свойства для целей утилитарных. К середине марта практически вся территория Западного Паутоо, захваченная силициевой плазмой, была обезврежена, взорваны образованные ею заторы и вода пошла к полям и плантациям. А вертолеты все еще продолжали прочесывать пенные нагромождения. Считалось необходимым не прекращать облучение по крайней мере в течение месяца, чтобы исключить какую бы то ни было возможность нового наступления, новой вспышки деятельности уж слишком активного живого вещества. Капля плазмы могла затаиться где-то в расщелине, под корнями, в труднодоступных местах, и "эпидемия" неизбежно началась бы вновь. Обезвреживание продолжалось повсеместно - в обеих частях Паутоо. К этому времени все вертолеты с установленными на них генераторами имели достаточное количество обученных нами людей. Работая над этими записками, я обращался к самым различным документам, помогавшим мне уточнить, как именно происходили те или иные события, восстановить забытое или узнать о том, чему я не являлся свидетелем. Поднял я и протоколы Международной комиссии, работавшей в те дни. Теперь эти протоколы показались особенно любопытными. Из них было видно, как менялся облик самой комиссии. Когда шла борьба с плазмой и все силы были брошены в наступление, решения принимались быстро, разногласий между членами комиссии, как правило, не возникало, протоколы писались лаконично, деловито и выпускались в свет оперативно. Но как только положение стабилизировалось, дебаты стали длительными, нудными, а решения - расплывчатыми и по многим вопросам далеко не единодушными. Еще не была закончена повсеместная ликвидация нашествия плазмы на Паутоо, а уже началось обсуждение вопроса о необходимости соблюдения самых тщательных мер предосторожности при освоении силициевой жизни для нужд человека. Представитель Бельгии доктор Дювьезар, возглавлявший комиссию, начал с того, что предложил принять решение о безусловном и немедленном запрещении применять силициевую плазму. Предложение доктора Дювьезара не получило поддержки, но представитель Индии потребовал установить самый строгий контроль за применением плазмы. Делегат метрополии Западного Паутоо охотно подхватил это предложение, настаивая на допуске специальных наблюдателей на все без исключения предприятия, где исследуется или применяется силициевая плазма. Профессор Мурзаров в свою очередь поставил вопрос о необходимости контроля над работами с силициевыми зародышами, подчеркивая, что трудно предусмотреть, какие последствия может вызвать их оживление. Выступая с поддержкой этого предложения, мы с Юсгором ссылались на личное сообщение профессора Асквита о широком размахе такого рода работ в специальных лабораториях Таркора. Но тут мы опять не учли особенности характера Асквита. Он выступил и стал начисто отрицать не только факт проведения в институте Ченснеппа опытов с зародышами, но и возможность существования самих зародышей. Такими были первые шаги по пути к организации объединенных усилий человечества для борьбы с силами космоса. Начались они со споров, мелких и крупных разногласий, взаимных попреков и взаимного недоверия. Переговоры в Международной комиссии стали заходить в тупик. ...21 апреля пленарные заседания закончились. Многие члены комиссии уже выехали из Макими. Уехал и профессор Мурзаров. Он получил назначение на пост постоянного представителя наших научных организаций в одном из комитетов ЮНЕСКО и больше практически к силициевой проблеме не возвращался. В Макими некоторое время продолжали работу только несколько членов комиссии. Группа эта, возглавляемая доктором Дювьезаром, должна была оформить решения комиссии и составить отчет о ее деятельности. Вскоре кончилась и эта работа. 28 апреля я должен был вылететь в Москву, отдохнуть наконец на родине, но события, неожиданно разыгравшиеся в метрополии Западного Паутоо, все изменили. Пришла тревожная телеграмма от Нума Ченснеппа с приказом профессору Асквиту немедленно вылететь в Европу, но Асквита в Макими не оказалось. Как я узнал позже, в это время он находился в Австралии и охотился за похитителем Сиреневого Кристалла. Утром 27 апреля стало известно о решении правительства метрополии начать бомбежку Таркора. Доктор Дювьезар срочно собрал всех оставшихся в Макими членов Международной комиссии. Заседали мы старательно, но безрезультатно. Из метрополии Западного Паутоо поступали отрывочные и, на наш взгляд, совершенно неправдоподобные сведения: неподалеку от столицы в мирное время появились бомбардировщики и институт Ченснеппа в Таркоре всеми доступными человеку средствами был подвергнут уничтожению. Я получил предписание вылететь в метрополию Западного Паутоо. 14. КОЧАН КАПУСТЫ Как члену Международной комиссии мне пришлось участвовать в расследовании всего, что случилось в Таркоре и Пропилеях, довелось побеседовать и познакомиться со многими участниками этих событий. В Пропилеях я, правда, побывал уже после того, как там похозяйничали "черепаха" и танк капитана Феррана, но все же рискну описать их и попробую возможно обстоятельнее изложить, что же произошло в метрополии с 25 по 28 апреля. Вилла Отэна Карта, не совсем удачно, хотя и звучно, названная Пропилеями, не походила ни на одну из загородных вилл столицы. Обычай строить для себя загородные виллы появился у богатых людей еще во времена Юлия Цезаря. С тех пор немало вилл перестали служить своим хозяевам загородными домами и стали музеями. Что же касается виллы Отэна Карта, то она никогда не служила ему загородным домом, а была задумана и строилась как своеобразный музей. Отэн Карт слыл человеком не лишенным оригинальности, и, пожалуй, не без оснований. Однако оригиналом он был лишь в той мере, в какой из этого можно было извлечь выгоду. Сооружение Пропилеев он затеял в тридцатые годы, именно в то время, когда после невиданного "процветания" деловой мир охватила небывалая депрессия. Расчет незаурядного предпринимателя оказался правильным: вилла строилась как нечто единственное в своем роде, стоимость ее сразу бросалась в глаза, и ни у кого не могло возникнуть подозрений, что Отэн Карт именно в это время, как никогда, был близок к разорению. Уже одно то, что виллу строил знаменитый Антонио Ульмаро, говорило о неограниченных возможностях богатого заказчика. Архитектор и превосходный скульптор, Ульмаро много лет носился со своей идеей создания Анфилады Искусств, не имея возможности осуществить ее, нигде не находя человека, который мог бы по достоинству оценить эту идею, а главное, хотел бы затратить достаточные средства для воплощения ее в камень, мрамор, гипс. Встреча с Отэном Картом решила дело, и вскоре неподалеку от города, в низине, заросшей тополями, буком и светлым ясенем, сотни рабочих стали возводить сооружения, которые должны были принести славу архитектору и упрочить кредитоспособность дельца. Начались работы успешно, воздвигнуты удивительные сооружения, собраны произведения искусств со всего света, однако по мере того как укреплялось финансовое положение Отэна Карта, исчезала надежда на славу у Антонио Ульмаро. Разговоры о необычайном сооружении постепенно стали стихать, строительство затянулось на добрый десяток лет, Карт с каждым годом все меньше и меньше отпускал средств. С началом второй мировой войны работы вовсе прекратились и Ульмаро умер, так полностью и не завершив задуманное. Пропилеи Отэн Карт считал довольно обременительным приобретением. Огромные деньги, вложенные в их постройку, не приносили дохода, продать недостроенное сооружение было невозможно, да, вероятно, и не имело смысла, так как репутации одного из богатейших людей страны способствовал сам факт обладания оригинальной виллой-музеем. В дни, когда голова Карта бывала занята каким-нибудь важным делом, требующим особой собранности, он ненадолго заезжал в Пропилеи, бродил по величественным, хранившим вдохновенное творчество прошедших времен залам и в этом инстинктивном стремлении к красоте обретал покой и сосредоточенность, так необходимые в деловом сражении. Изредка в Пропилеях появлялась шумная толпа друзей дочери Отэна Карта, и тогда римский атриум оживал, наполнялся запахом роз, пряных яств и звуками джазовой музыки. Но как только пиршество стихало и автомобили увозили молодых людей в город, вилла погружалась в тишину и снова ее единственным обитателем оставался скульптор и искусствовед Поль Ритам. Я немало беседовал с Полем Ритамом. Заходил к нему в больницу, когда он уже стал поправляться и приходить в себя после бурных и необычайных событий в Пропилеях, бывал в его маленькой квартирке, смотрел его скромные и какие-то очень трогательные работы. Словом, я успел узнать этого доброго и умного человека хорошо, успел полюбить его искренне. Поль Ритам, всю жизнь проживший в искусстве и живший для искусства, как никто другой подходил для управления и надзора за Пропилеями. С тех пор как в голову Отэна Карта, ворочавшего большими делами и никогда не допускавшего ненужной расточительности в малых, пришла мысль назначить Ритама на эту должность, он мог больше не беспокоиться о своей вилле-музее. Ритам беззаветно любил все собранное в Пропилеях, начиная с самой дешевенькой геммы в глиптотеке и кончая монументальными статуями, высеченными выдающимися мастерами. В последние годы жизни знаменитого скульптора и архитектора Поль Ритам работал с ним, и это давало ему возможность считать себя "учеником самого Антонио Ульмаро". Ритам ничего не создал в искусстве, оставаясь неудачником и мечтателем. Будучи дилетантом, он хотел стать творцом, будучи малоталантливым, он стремился к славе и подвигу в искусстве, не понимая или не имея мужества понять, что, кроме мечты о творчестве, у него не было ничего творческого. Война отняла у него руку и ногу, и этим примирила его с самим собой: ему осталось утешение, что, не случись этого, он смог бы стать Праксителем современности, но сейчас он живет в прошлом искусства, верно охраняя это прошлое, талантливо воспроизведенное в Пропилеях, Впрочем, он не только охранял его, он изучал его и если не стал знаменитым скульптором, то огромным трудом развил в себе глубоко таившиеся способности оригинального искусствоведа. Я не много смыслю в живописи, в старых работах скульпторов, художников, но с удовольствием тешу себя надеждой, что именно я убедил Ритама целиком отдаться искусствоведению. Скажу только о фактах. Выздоровев, Поль Ритам уже не вернулся к Отэну Карту, а совсем недавно я получил с его авторской подписью превосходно написанную и хорошо изданную книгу об Антонио Ульмаро. Но я забегаю вперед и несколько отвлекаюсь. Вернусь к описанию событий, происходивших в те апрельские дни в Пропилеях. Каждое утро в половине десятого Поль Ритам аккуратнейшим образом появлялся у массивных ворот Пропилеев. Дружески поприветствовав привратника (старый привратник мне запомнился не меньше Ритама, но - что поделаешь - в этих записках о всех не расскажешь), Ритам каждый раз привычно сокрушался, что металлическая ограда ржавеет, и очень подробно излагал, как именно он намерен уговорить господина Карта раскошелиться на поддержание Пропилеев. Разве можно жалеть средства на содержание в порядке такой красоты? Ведь ограда изготовлена по эскизам самого Канибуно! Ее отливали лучшие мастера Пьеррона и, когда окончили отливку первого варианта решетки... Привратник наизусть знает всю историю уникальной ограды, с деланным интересом выслушивает скульптора, сокрушается вместе с ним, оживленно поддерживает разговор - ведь это его единственное развлечение на протяжении всего скучного дня - и удаляется в привратницкую не раньше, чем Ритам исчезнет за купой деревьев, отделяющих ворота от виллы-дворца. Так Поль Ритам начинает свой утренний обход. Каждый раз, пройдя буковую чащу и очутившись перед Анфиладой Искусств, восторженный искусствовед замирает на несколько минут, никогда не уставая восхищаться созданием Ульмаро. Отсюда от буковой рощицы, лучше всего видна Анфилада, постепенно спускающаяся к самому низкому месту усадьбы, где громоздится мрачное сооружение, названное архитектором "Средневековье". Отсюда же начинается широкая, мощенная огромными плитами Дорога сфинксов. По обеим ее сторонам правильными, унылыми рядами тянутся цоколи из красного песчаника, на которых лежат львы с человеческими головами. Однообразные, бесстрастно-загадочные, они как бы символизируют вереницу веков, полных тайн и непознанного, веков, предшествовавших наибольшему расцвету искусства египтян. Медленно, скрежеща металлической ногой по каменным плитам Дороги молчания, Ритам проходит мимо сфинксов, приближаясь к массивному строению с косыми срезами стен. Вход в Анфиладу Ульмаро начал строить еще в то время, когда Отэн Карт предоставлял ему наиболее широкие возможности, и архитектору удалось в совершенстве передать стиль древней египетской постройки. Темные, таинственные здания были сложены из больших каменных глыб, притесанных почти с такой же поражающей точностью, с какой это делали рабы Снофру и Хеопса. Дорога заканчивалась широкой площадкой, на которой Ульмаро установил иглу обелиска, иссеченную иероглифами, и колоссальную сидячую фигуру, превосходно гармонировавшую с общим спокойствием архитектурных линий постройки. Вход в египетские залы представлял собой две совершенно одинаковые грузные башни с косыми стенами - пилоны, связанные порталом, со сравнительно небольшой дверью, придавленной массивностью постройки. Затворив тяжелую бронзовую дверь, Ритам, словно в машине времени, переносился в глубь веков, в царство величавой неподвижности египетских статуй, в царство множества одинаковых колонн, в мир искусства, скупого, прямоугольного, застывшего и зловеще угрюмого. Внутренний египетский дворик архитектор выполнил так, что в любую погоду в нем ощущалось солнце Египта: умело замаскированные источники света посылали лучи через верхние отверстия, расположенные над бассейном. Однако это не уменьшало чувства придавленности. Его не рассеивала ни пестрая роспись золотом, синью, ярко-красной краской, столь же загадочная, как иероглифы, и заполнявшая все стены, колонны, карнизы; ни зелень пальм, столпившихся у бассейна; ни голубизна прохладной воды. Египетская часть Анфилады всегда навевала тоску на Ритама. "Искусство мертвое, искусство для мертвых, - часто думал он, рассматривая застывшие изображения барельефной живописи, - искусство, созданное страхом перед превратностями загробного мира, созданное для потусторонней жизни, призванное умилостивить богов небытия. Отсюда и поиски форм абсолютного покоя, отсюда таинственность, мрачность". Ритам всегда старался пройти египетский дворик поскорее, спеша в залы одухотворенного искусства Эллады, но его частенько задерживал крокодильчик. Крокодильчик, греясь на отмели глубокого бассейна, не подавал никаких признаков жизни, часами лежал бревном, как и подобает этим милым животным, и ничем, собственно, не обременял Ритама. Но одного только присутствия в храме искусств этого существа было достаточно, чтобы натура художника бунтовала. Крокодильчик был водворен в Анфиладу волей самого господина Карта - это был его единственный "творческий" вклад в дело создания Пропилеев, - и Поль Ритам не уставал негодовать при мысли о том, как был бы огорчен этим Ульмаро. Неужели недостаточно передал он самый дух глубокой древности? Неужели от каждого камня, колонны, фрески не веет подлинным искусством Египта и требуется еще вселять сюда это мерзкое творение? Блажь! Прихоть собственника, не умеющего ценить настоящее искусство, большой талант. С какой силой и достоверностью переданы колорит и рисунок, применявшиеся зодчими Древнего Египта, как поражает величавая неподвижность в позах статуй, строгое спокойствие линий, столь характерное для египтян, стремившихся в своем искусстве к выражению абсолютного покоя!.. Покоя? А может быть, все же прав Отэн Карт? Ритам, с трудом устраивая свою металлическую ногу, наконец присаживается у края бассейна и начинает пристально рассматривать плоскую голову с длинным рылом, со вздутыми краями ноздрей, с характерно изогнутым, словно улыбающимся во сне, разрезом рта. Крокодил был мертвенно-застывшим, совершенно неподвижным, хотя чем-то неуловимым давал понять, что он жив. Крокодил олицетворял собой покой! Может быть, именно поэтому египтяне поклонялись живым крокодилам и бальзамировали мертвых? "Неприятное животное все-таки", - неизменно заключал Ритам и спешил в залы Эллады. Здесь все было светлым, жизнерадостным. Ульмаро, стремясь полнее передать сущность искусства Древней Греции, сумел удивительно тонко примирить разнородность стилей. Все было сооружено на разных высотах без всякого признака симметрии, и в то же время все было гармонично, как гармонична сама весьма несимметричная природа. Ступени, ведущие от выхода из египетского дворика, спускались к обширной, мозаично выложенной площадке. На ней между эллинскими фигурами, блиставшими белизной паросского мрамора, били веселые фонтанчики. К площадке подходили небольшие здания с колоннами, кариатидами, к ней спускались лестницы, ведущие во внутренние помещения, и все это радовало глаз, со вкусом передавало беззаботное, праздничное миросозерцание грека, сумевшего создать святой, чистый гимн искусству. Сооружения, выходившие на площадку, как и у древних греческих архитекторов, были раскрашены в самые веселые, яркие цвета: глубоким суриком, чистого тона синькой, бледной охрой, зеленью. Позолоченные акротерии и львиные головы водостоков, казалось, придавали улыбчивость всему ансамблю. Ульмаро сделал все, чтобы воскресить небывалую чудесную красоту, некогда воплощенную греками в Акрополе. Весь свой талант он отдал тому, чтобы и теперь, спустя двадцать пять веков, люди могли воспринимать эллинское зодчество так же свежо, ясно, как и тогдашний эллин, так же чувствовать его поражающую прелесть. - Достиг ли он своей цели? - размышляя о Пропилеях, частенько говорил мне Поль Ритам. - Вряд ли. Красивый, гармоничный эллин, создавший улыбающийся стиль, звучащий в едином аккорде с ликующей природой, улыбался и ликовал сам, тогда как наш огромный, тучный господин Карт, обремененный борьбой с конкурентами, улыбается редко, а ликует только одерживая крупную победу на бирже. Вы знаете, господин Курбатов, публика никогда не допускается в Пропилеи, и все собранное здесь, созданное нашим дорогим Антонио, остается красиво-мертвым, застывшим, недоступным. Старый Ульмаро видел, что его творение не пробуждает возвышенных чувств, что его детище не согрето тысячами взглядов людей, любящих искусство. Все это очень омрачало последние дни учителя! Ему казалось, что люди уже не способны воспринимать красоту легко и празднично, казалось ему, что в Элладе кончилась юность человечества. Так ли это? А что, если бы в Пропилеи вошел народ? Я часто прислушиваюсь к тишине, царящей в Анфиладе, - продолжал Ритам. - Прислушиваюсь и думаю: слишком еще много надо сделать, для того чтобы в Пропилеи вошел народ. Правда? Что я мог ответить Ритаму? Я ему рассказывал об Эрмитаже, о штурме Зимнего, о Дворце пионеров в Москве... ...Каждый день скромный и трудолюбивый Ритам методично обходил Анфиладу, деловито, по-хозяйски все осматривая, делая в блокноте заметки о необходимости ремонта или о реставрации того или иного экспоната, и только после этого отправлялся в хранилище, где до позднего вечера занимался разбором и описанием, коллекций. С залами Эллады Ритам всегда расставался с грустью. Пройдя римский атриум, он спускался по лестнице, представлявшей собой полукруглую колоннаду, проходил площадку с установленной на ней статуей Августа и останавливался у пустыря. В самой низине участка обширное пространство заросло бурьяном, мелким кустарником и было усеяно замшелыми валунами. По замыслу Ульмаро, это место должно было олицетворять века, последовавшие за падением Рима. Он велел не убирать камни, не планировать площадку, все оставить в смутном хаосе, в котором в эти века находились эстетические стремления, и только посреди пустыря воздвиг свое Средневековье - павильон, в миниатюре напоминавший и мрачный рыцарский замок, и тяжелый, угрюмый храм только что находившего себя искусства ранней эпохи христианства. Все, что произошло в четверг 26 апреля, Ритам помнил отлично. Как и всегда, он совершал свой обход Пропилеев. Но на этот раз обход ему не удалось закончить. В то время как он стоял над крокодильчиком, решая очень важный для себя вопрос, необходимо ли это отвратительное животное в египетском дворике, и в который раз прикидывая, как бы отнесся к этому Антонио Ульмаро, за ним пришли от привратника. Надо было побыстрее вернуться к воротам: подъехал автофургон и шофер требовал управляющего. Он привез какую-то зверушку по распоряжению самого Отэна Карта. "Неужели еще один крокодил!" Поль Ритам поспешил к привратницкой. У ворот виллы действительно стоял громоздкий алюминиевый автофургон из прачечной Бартни. - Здравствуйте, господин, управляющий. - Здравствуйте, Вилли. - О, как вы могли узнать, что меня зовут Вилли? - расплылся в улыбке шофер, показывая отличные белые зубы. - У нас в стране всех негров зовут Вилли или Том. Вильямов больше. Что вы привезли? Кто вас прислал? - Я привез железный ящик, в котором какая-то зверушка, кажется черепаха. - Черепаха? - недоуменно переспросил Ритам. - Ну да, черепаха. Что же это еще может быть? - шофер смутился и, стараясь скрыть, что по дороге в Пропилеи был излишне любопытен, понес изрядную чепуху, выпаливая слова с невероятной скоростью. - Подождите минутку. Вы говорите слишком быстро. Расскажите толком: откуда вы, кто вас прислал и зачем эта черепаха. Почему в фургоне из прачечной? Я ничего не могу понять. И говорите, пожалуйста, помедленнее. Вилли понял просьбу Ритама несколько своеобразно. Он уселся на скамье у ворот, закурил сигарету и начал довольно обстоятельно рассказывать обо всем, что с ним случилось в то утро. Удивительный день. Еще отправляясь из дому на работу, он понял, что день будет необычным. Всегда, когда старая Метин - это соседка, чтоб ей пусто было, - затевает ссору с раннего утра... Ритам несколько раз останавливал шофера, пытаясь заставить его говорить о сути дела, но это ни к чему не привело. Этот общительный человек всякий раз, когда его прерывали, считал своим долгом начинать рассказ с на