в осунувшееся, грязное и странно бесстрастное лицо солдата. - Как же это случилось? - спросил учитель. Усталость и опустошенность мешали Аркадию придумать оправдание, попытаться вывернуться. С недоумением глядя на себя как бы со стороны, Аркадий медленно рассказал, что с ним случилось, ничего не преувеличивая и ничего не скрывая. Лазарев молчал. Вначале он думал только о Губкине и Васе, которые, не задумываясь, бросились на помощь Сенникову, думал о пропавшем Пряхине, о Почуйко и вдруг, сам того не желая, задумчиво и даже беззлобно сказал: - Бросить командира... Струсить... Какая же вы дрянь, Сенников... Если бы на Аркадия кричали, топали, грозили бы ему и даже били, он в эти минуты принял бы все как должное. Но беззлобный, усталый голос Лазарева, чем-то похожий на вспышку Пряхина, заставил его глубже и безжалостней вглядеться в самого себя. И то, что он увидел, окончательно сломило его. Ноги уже не держали его, он сел на обрубок бревна и, закрыв лицо, зарыдал судорожно, почти без слез, как в детстве. Рыдания душили, казались непростительно стыдными, точно утверждающими лазаревский приговор, и оттого, что Аркадий понимал это, они только усиливались. Боль, жгучий стыд и сознание полного крушения всего, чем он жил, ломали Аркадия, и справиться с этим он не мог. Лазарев посмотрел на его вздрагивающие плечи, сплюнул, разыскал топор и стал рубить дрова для костров. Временами, когда нога отзывалась на неловкое движение особенно острой болью, он выпрямлялся и осматривался. Все так же полыхало зарево пожара. Серп месяца уже заходил за далекие сопки, хотя робкая лунная дорожка еще перечеркивала все прибывающую и прибывающую реку. Безмолвная темная вода уже давно залила прибрежную вырубку и теперь ощутимо быстро подбиралась к самому лагерю. "Могу не успеть, - подумал Лазарев. - Зальет лагерь, и тогда вертолету некуда будет садиться". Он опять посмотрел на реку, увидел сгорбленный силуэт Сенникова, услышал его нервное всхлипывание и почему-то живо представил себе красивое, с умными темными глазами лицо Сенникова, его ловкую, подтянутую фигуру, его пусть неприятное, пусть ошибочное, но все-таки самостоятельное поведение, и скорее почувствовал, чем понял: молодой солдат уже надломлен и бить его, лежачего, - значит сломать. С тем умением мгновенно оценивать сложнейшую обстановку и принимать смелые, даже дерзкие решения, которые свойственны офицерам-фронтовикам, Лазарев сделал то, что было, вероятно, единственно правильным в этой обстановке. Он выпрямился и резко, властно приказал: - Встать! Видно, сидевшая в Сенникове "военная косточка" была достаточно крепкой и надежной и не сломалась даже в этих передрягах. Он мгновенно вскочил и вытянулся. - Прекратить! Распустился! - снова закричал Лазарев и после паузы, рукой показав на прибывающую воду, жестко спросил: - Понимаете, что это значит? - Не-ет, - протянул вздрагивающий от нервного напряжения Аркадий. - Это значит, что через час нас зальет и пост выйдет из строя. Это значит, что нашим товарищам некуда будет вернуться. Понятно? - Так точно. Но... что же делать? - Скажите, взрывчатка у вас есть? - Есть. Вон там, в ровике. Тол. И бикфордов шнур есть. - А вы с ним умеете обращаться? - Да... Нас учили перед выходом на линию. На всякий случай. - Так вот случай подошел. Слушайте, Сенников, нужно взорвать затор в горловине ущелья. Нужно хоть немного освободить дорогу воде. Вы сможете или... или опять струсите? - намеренно жестко спросил Лазарев. Аркадий качнулся, как от удара, наклонил голову и тихо ответил: - Я... постараюсь. - Нужно постараться. Как это сделать, я не знаю. На месте будет видней. Важно найти опорные деревья завала и в первую очередь взорвать их... Лазарев говорил все спокойней, мягче, и Аркадий постепенно успокаивался, хотя нервная дрожь не оставляла его. Когда они уложили в вещевой мешок желтоватые кубики тола, Аркадий выпрямился, ожидая последних приказаний. Но все уже было сказано, и Лазарев молчал. Это молчание было слишком трудным для Сенникова, и он робко попросил: - Если можете, простите... - Прощение там, Сенников. Вернешься - решим. Аркадий кивнул, круто повернулся и побежал в темноту. И как когда-то на фронте, отправляя своих подчиненных в бой, а может быть, и на смерть, Лазарев со щемящим чувством долго следил за ним, потом вздохнул и взялся за топор. НА КРОМКЕ ОГНЯ Пожар занялся за рекой и, подгоняемый порывами ветра, стремительно перескакивал с дерева на дерево, быстро охватывая лесной массив. Вскоре на его пути встала река. Огонь двинулся вдоль реки по подсохшим верхушкам тростников и папоротников. Наконец он добрался до ветровала, зацепился за него и, жадно потрескивая, завывая, стал вгрызаться в поврежденные стволы. Среди них, как назло, оказалось много выброшенного летним половодьем сушняка, и огонь, набирая силу, перепрыгивал по сваленным над водой деревьям на другой берег. Кое-где юркие языки пламени уже прорвались к просеке, полизали осмоленные подножия телеграфных столбов и красными червячками затаились в траве, ожидая подкрепления. Как раз в эту минуту и очнулся старшина Пряхин. Он лежал под деревом между валунами, куда его швырнула взрывная волна. Ему не хватало воздуха, нестерпимо болела придавленная грудь. Во рту пересохло, и язык стал большим, неповоротливым. Он открыл глаза, увидел мятущиеся языки и разливы пламени, рванулся и опять чуть не потерял сознание от пронизывающей боли. "Вот попал, - подумал он, - так попал!" Несколько секунд он собирался с силами, стараясь вспомнить что-то очень важное, и не вспомнил. В неверном, багровом свете лесного пожара он увидел навалившееся на него дерево и понял, что, если огонь перебросится через реку, он сгорит заживо. Смертельная опасность подстегнула его, обострила мысли, и уже в следующую секунду он с большим трудом вытащил из-за пояса топорик и лежа стал рубить придавившую его ветку. Она хрустнула, дерево, как живое, зашумело, застонало и осело Напрягая силы, Пряхин выбрался из-под него и с трудом поднялся на ноги. Его обдало нестерпимым дымным жаром. Шустрые языки пламени то и дело перебегали по ветровалу. Пряхину было ясно, что, если огонь перебросится через реку, линия погибнет. Шатаясь, хватая широко открытым ртом отравленный дымом воздух, он, не раздумывая, приблизился к реке и стал рубить верхушки тех деревьев, которые как мостики были переброшены через реку. Жар все усиливался. Пряхин окунулся в реке, развязал тесемки ушанки и, опустив наушники, надел ее задом наперед. Глаза теперь были прикрыты от огня своеобразным козырьком. Старшина рубил древесные стволы и топил их верхушки в воде. Когда жар становился нестерпимым, он окунался и снова шел на приступ. Боль, усталость, дымный воздух мутили сознание, и старшина, чтобы подбодрить себя, запекшимися губами твердил: - Нужно! Нужно! Нужно! В эти минуты он стремился только к одному: отсечь пожар от линии. Он все еще силился вспомнить что-то важное, но сделать этого не мог. Все в нем скипелось, сошлось в стремлении во что бы то ни стало выполнить свой долг. То падая и теряя сознание, то поднимаясь и покачиваясь, он все рубил и рубил деревья и с жестоким удовлетворением, как врагов, топил их в воде. В этой схватке на кромке огня он не замечал, что течение реки слабело и она вздулась и кое-где вышла из берегов, несказанно облегчая его почти нечеловеческую борьбу с огнем. Пряхин приближался к концу ветровала, когда на том берегу реки с грохотом обрушилось огромное сухостойное дерево и легло своей вершиной как раз на тропу у самого телеграфного столба. По траве разметались багровые угли, корчащиеся в пламени ветви. Огонь преодолевал запретную зону, и старшина, не раздумывая, бросился на этот самый опасный участок. Он топтал огонь, сбрасывал его в реку, рубил топором горящие сучья, но огонь возрождался и снова лез на приступ. Задыхаясь, весь в пару от быстровысыхающей одежды, с обожженными ресницами, перепачканный копотью, старшина был страшен в эти минуты последних схваток. Силы оставляли его, и он только отчаянным напряжением воли заставлял себя снова и снова идти на штурм и бороться, бороться... Треск горящего дерева, шипение падающих в воду головешек, завывание огня были так оглушительны, что он не услышал оклика: - Старшина! Пряхин! Когда рядом с ним появился Губкин, а вслед за ним и Вася, старшина не удивился и не остановился. Он все так же, пошатываясь, судорожно глотая чадный воздух, шел в огонь, сбивал его и бросал в воду. Губкин и Вася, тоже только что пробившиеся сквозь огонь, не успели оценить его поведения. Зато они оценили опасность. Они бросились на очередной огневой прорыв, сбрасывая во все прибывающую воду горящие стволы и ветви, и, окутанные облаками пара, дыма и гари, как могли, боролись с огнем. Пряхин все отставал и отставал от них, в конце концов он споткнулся и упал. Силы оставили его, и он не смог не только подняться, но даже крикнуть. Он только хрипел и старался доползти до места новой схватки с огнем. Первым заметил его исчезновение Вася. Он схватил Губкина за руку и крикнул: - Старшина! Губкин сразу понял его и вернулся. Вдвоем они подхватили Пряхина за ноги и под мышки и перетащили на склон сопки. Пряхин хрипел: - Бросьте! Бросьте! На линию нужно... Они молча и, как всегда не договариваясь, ловко и быстро делали свое дело: уложили Пряхина на склоне сопки, подтащили к нему имущество, торопливо рассказали о событиях на посту. Когда они опять побежали к кромке огня, Пряхин закрыл воспаленные глаза. Мысли были путаные, отрывочные. Постепенно они прояснились, он вспомнил Лазарева и солдат. И тепло, почти ласково подумал: "Не подвели..." Вслед за этой мыслью пришла другая: "А где Сенников? Неужели он погиб?" Теперь он уже не злился на Аркадия, не презирал его, как несколько часов назад, когда напрасно ожидал его появления. Теперь он беспокоился и ругал себя за то, что отпустил солдата от себя. "Ведь нельзя же в тайге ходить в одиночку. А я разрешил. Ах ты, беда какая!" Ему уже казалось, что он напрасно придумал и эту учебную тревогу - "Не казарма здесь, нет, не казарма", - и в то же время понимал, что, не будь этой случайной учебной тревоги, судьба линии и их судьба могла бы сложиться иначе. Мысли эти уже не успокаивали. Честный и прямой, Пряхин брал на себя всю вину, и тревога о молодом солдате мучила его. "Ну что ж, - решил он. - Пусть Губкин с помощником возятся с линией, а я обязан разыскать Сенникова. Может быть, он лежит придавленный, и ему некому помочь". Старшина поднялся и сильно, словно после дремоты, потер лицо обожженными руками. За рекой стояла дрожащая, расплывчатая, переливающаяся огненными подсветами от еще горящих, но уже гаснущих в прибывающей воде деревьев дымная стена, за ней слышались треск и шипение. Иногда поднимался и опадал столб багрового света, который освещал новенькие желтоватые столбы телефонной линии. Они стояли, несмотря ни на что. И старшина переменил решение. "Пока линия не работает, - сказал он себе, - думать только о ней. Все остальное - потом". Прикрывая рукой воспаленное, в пятнах ожогов лицо, вдыхая кисловатый запах одежды, он медленно двинулся на помощь Губкину и Васе. ПОСЛЕДНЯЯ И ПЕРВАЯ ПОБЕДЫ Тропинка шла под уклон, и бежать было легко. Под ногами шуршали сорванные ветром листья и ветки. Месяц скрылся, и в темноте Аркадий часто натыкался на кустарник. Постепенно зрение привыкало, обострялось, и он двигался все быстрей и быстрей. "Вот и все, - повторял он в такт шагам. - Вот и все". Потом он привык к этому бегу и к своему отрешенному состоянию и странно спокойно подумал, что, в сущности, он идет на смерть. И сейчас же решил: "Так и надо. Так и надо". О том, что ему предстоит сделать и как это нужно делать, он не думал. Он просто бежал и мысленно хоронил себя. Но когда тропинка вывела его на кромку темной, жирно поблескивающей в тусклом свете звезд воды и в разгоряченное лицо пахнуло холодком, смешанным с запахом трухлявого дерева и гари, Сенников невольно приостановился и стал вглядываться в широко разлившуюся, мертвенно-спокойную воду. Она пропадала в зарослях несваленных деревьев, сливаясь с темнотой, и Аркадий почувствовал, что она медленно, неумолимо вспучивается там, за пределами зрения. Вид и особенно ощущение огромной, затаенно враждебной массы воды испугали Аркадия. Все же это был не тот животный страх, даже ужас, который он испытывал, когда спросонок прикоснулся к холодному, такому же, как эта вода, непонятно враждебному телу змеи и когда он метался вдоль линии после взрыва. Что-то сдерживало этот безотчетный страх, что-то мешало ему прорваться и, как прежде, охватить Аркадия, сломить его волю. Он стоял перед водой, чувствуя себя удивительно маленьким, жалким и бессильным. В какое-то мгновение он даже освободил одну ногу, чтобы сделать шаг - назад, но сейчас же неведомое ему "что-то" не позволило сделать этого, вероятно, решающего в его жизни шага. - Нельзя... - хрипло сказал Аркадий и вдруг почувствовал, что лямки мешка с толом больно врезались в плечи. - Нельзя... - повторил он с совершенно неожиданным для себя вздохом сожаления и, отметив это сожаление, разозлился. Что ж, так и катиться вниз, так и пасовать перед трудностями? Это внезапное сожаление, сломив прежнего Сенникова, словно открыло дорогу всему тому, что исподволь накапливалось в нем последние дни. Теперь в Аркадии жили как бы два человека: один - прежний, самовлюбленный, ничего и никого, кроме себя, не уважающий, и другой - новый, еще не все как следует понимающий, еще не всегда знающий, как нужно поступать, но ясно видящий, что жить так, как жил первый Сенников, нельзя. Это открытие не очень удивило его, он уже догадывался о рождении в нем нового человека и поэтому сейчас подумал о себе с холодным любопытством: "Неужели ты действительно дрянь? А? Сенников?" И самое удивительное было то, что тот, первый, на кого он смотрел со стороны, будто на чужого, не смолчал. Он стал оправдываться любовью к жизни, своей красотой, умом, необыкновенностью, но оправдываться так жалко и путано, что Аркадий сразу заметил: человек тот просто труслив. Сенников присел на землю, закрыл лицо руками и с грустью решил: "Да, дрянь... Но что же делать?" Жить таким двойным он уже не мог, а как жить новым, еще не знал, и поэтому первым движением его души было жертвенное примирение с собственной неудавшейся жизнью, готовность снести и перенести все, даже смерть, лишь бы не портить жизни ни себе, ни людям. Видно, прав был опытный офицер-фронтовик Лазарев, когда вместо нудных разговоров просто накричал на Аркадия и тем вывел его из состояния самоунижения. Он верил в человеческую гордость Сенникова, в его "военную косточку", когда посылал солдата на это трудное дело. И видно, не ошибся. Почти примирившийся со смертью, Аркадий отвел руки от лица, чтобы еще раз посмотреть на окружающее, и увидел, что безмолвная, пахнущая тлением и гарью вода незаметно подобралась к его сапогам - темная, жирно поблескивающая и страшная. Глядя на нее, Аркадий вспомнил, зачем он здесь, и подумал, что раз все равно ему предстоит умереть, так уж лучше умереть с пользой. И сознание, что он еще может быть полезен не только и не столько себе, а и другим, помогло ему выйти из оцепенения и придало силы растерявшемуся, новому Сенникову. Этот новый Сенников держал в руках дело, оно вело его и подсказывало, что и как нужно делать, освобождая и приводя в движение парализованные было силы. Теперь вода показалась не столько враждебной, сколько насмешливой. Аркадий почувствовал, что в сердце у него быстро поднимается холодок острой злости. - Ну нет, дрянь... Нет! - зашептал он, сжимая зубы и суживая глаза. - Нет, сволочь! Нет. Он вскочил на ноги, твердо зная, что это "нет" относится и к старому Сенникову, и ко всей его прошлой жизни, и к темной воде. Поправив вещмешок, он, спотыкаясь и задыхаясь, с колотящимся сердцем зашагал к ущелью, веря, что сделает все, что будет в его силах. Первые подтащенные рекой деревья зацепились ветвями за выступавшие из воды камни. Течение прижало их, и они укрепились. Потом на них легли другие, они переплетались корнями, перепутывались еще живыми, гибкими и сильными ветвями в листьях и хвое. Вода заметалась меж ними и начала искать лазейки, а река тащила на себе много дернин, травы и лиан, и все это вместе с водой тоже бросалось в щели и, не протиснувшись, забивало их, наращивая запруду. Иногда собравшей силы реке удавалось перевалить через гребень плотины. Тогда, подхваченные образовавшимся течением, к промоине спешили новые стволы, дернины и лианы. Завал поднимался выше, река затихала и вспучивалась. Сенников подошел к плотине, когда река, подтащив несколько стволов, укрепила свою преграду и, набирая силу, стихла. Эта тишина поразила Аркадия. Если бы его встретил грохот, свист, он, вероятно, не так бы растерялся, как перед этой тихой, темной преградой. Всего несколько минут назад разлившаяся вода казалась ему такой огромной и почти одухотворенной, что устоять перед ней, казалось, не мог никто. Но тут, в ущелье, была еще большая сила, которая так же молчаливо побеждала воду. И Аркадию, подавленному величием этих сил, на минуту показалось просто смешным вступать с ними в борьбу. Один он - слабый и дрянненький человечек с мешком тола за спиной - и эти две силы. Аркадий усмехнулся, покачал головой. Потом прислушался и услышал странный свист. Как будто где-то внизу, в ущелье, лопнула батарея парового отопления. Затем послышался плеск, и Аркадий встрепенулся: вода, кажется, не такая уж слабая. Она находит себе лазейки. Он обогнул завал и по скользким камням спустился вниз, на русло реки, по которому струился ручеек. Откуда он брался, Аркадий не видел. Звезды над ним горели теперь гораздо ярче, чем возле кромки разлива, но тьма сгустилась. "Что ж... Начнем с разведки", - решил Аркадий, снял мешок с толом, положил на него карабин и полез вверх за дровами. Первое, что осветил разгоревшийся костер, были свистящие струи воды, бившие из завала. На мгновение опять стало страшно, но Аркадий только выругался, вытащил из костра пылающую смолистую лесину и пошел вдоль завала, все яснее осознавая опасность положения. Одно неловкое движение могло сорвать всю эту случайную плотину, и тогда - смерть. Теперь ему было даже приятно сознавать опасность и видеть, что она его не ломает, а, наоборот, вызывает удивительное, близкое к восторгу чувство. И когда он поймал себя на этом ощущении, он опять выругался и жестко, властно и гораздо проще, чем раньше, подавил его и заставил себя думать о деле. Вскоре он нашел одно из первых деревьев, послуживших как бы основанием плотины. Оно уперлось в огромный камень, и весь его ствол, как и ствол другого, лежавшего на первом, был расщеплен той страшной силой, которая незримо давила на них. Прикинув расположение стволов, Аркадий правильно решил, что, если здесь, в этой главной точке приложения двух сил, приложить и третью - взорвать весь тол, что у него имеется, все полетит к черту. Он еще раз обошел завал и более подходящего места для взрыва не обнаружил. Тогда он сел возле своего мешка, вспомнил, как его учили обращаться с толом, и подготовил его к взрыву. Потом подошел к расщепленным деревьям, лямками привязал к ним мешок, размотал половину захваченного с собой бикфордова шнура и поджег его. Подхватив оружие, Аркадий стал карабкаться наверх. Ему очень хотелось как можно скорее удрать из ущелья, но то близкое к восторгу чувство, которое он уже раз подавил в себе, заставило его оглянуться, а потом горделиво представить себе, как через несколько минут вся эта масса воды и деревьев с ревом и грохотом, ломая все на своем пути, ринется вниз. И когда он представил это, то опять почувствовал ужас и впервые подумал о том, о чем не вспомнил ни разу. - Линия! - закричал он и бросился вниз. Да, если вся масса воды и бурелома понесется вниз, она затопит и, вероятно, сломает линию связи. Сейчас, в новом своем состоянии, Сенников не мог допустить этого. Теперь он не думал о смерти, не испытывал страха или близкого к восторгу чувства. Теперь он думал о деле, о долге. Добежав до бикфордова шнура, Сенников грудью упал на него и перегрыз зубами. Отброшенный обрывок шипел и потрескивал. "Что же делать?" Сенников быстро взял себя в руки. Он встал, отвязал мешок с толом и раздул костер. Прихватив головешку, еще раз прошел вдоль завала, на вершине которого глухо плескалась вода. Река набирала силы и, значит, заливала седьмой пост. Теперь Аркадий не заставлял себя думать о деле. Оно стало его сущностью, и потому все постороннее сразу ушло. Мозг работал четко и ясно. Аркадий разделил тол на три кучки, разорвал мешок на тесемки (он забыл захватить с собой шпагат или кабель) и связал этими тесемками толовые шашки. Потом осторожно взобрался по стволам почти до вершины завала, укрепил здесь одну связку. Вторую связку шашек он положил левее первой и чуть ниже, третью - правее и еще ниже. Шнур второй был вдвое длинней, чем у первой, а у третьей, пожалуй, даже втрое длинней, чем у второй связки шашек. Когда задымился последний шнур, Аркадий выбрался из ущелья и залег за камень. Все еще затянутые дымом, звезды тускло отражались в воде. Но она уже не казалась ни страшной, ни одушевленной. Она была просто водой. Первым, как и рассчитывал Аркадий, рванул средний, самый верхний заряд. Ослепительное пламя подсветило лениво взлетающие вверх щепки и алые брызги. Грохот прокатился по округе, замер, послышался глухой, ворчливый шум - в пробоину ринулась вода. Прошло несколько минут, прежде чем шум стал ровным, слитным. По разливу пробежала рябь течения. Еще через несколько минут громыхнул второй взрыв. Шум воды усилился, послышался треск падающих деревьев. Наконец рванул третий взрыв, и рябь стала струистой, все убыстряющейся, а шум перерос в рев. Плыли деревья, плыли кусты, исчезая в темноте ущелья. Из него несся все усиливающийся рев воды. Аркадием овладела удивительно светлая и легкая радость, такая, какой он еще не знал. Не в силах совладеть с ней и даже стыдясь ее, он уткнулся разгоряченным лбом в тронутый предутренней росой камень и долго лежал, отдыхая каждой жилкой. Когда он поднял голову, небо явно посветлело и вода неслась все стремительней и стремительней. Аркадий встал и, пошатываясь, пошел к посту. ИЕРОГЛИФЫ СИХОТЭ-АЛИНЯ С пожаром теперь боролись только Пряхин и Вася. Губкин лазил со столба на столб, исправляя и соединяя линию. За распадком, невдалеке от границы с шестым постом, он увидел вооруженных людей. Саша быстро соскочил со столба и залег в траве. Когда неизвестные приблизились, он окликнул их требовательным, уставным окриком: - Стой! Кто идет? Вооруженные люди не стали ни прятаться, ни стрелять. Они остановились и закричали: - Свои! С шестого поста! Саша поднялся и подпустил знакомых связистов, тоже закопченных, усталых и счастливых, поближе. - Значит, живы? - кричали товарищи. - А мы к вам! - С побережья целый отряд отправляется - седьмой пост выручать. Оттого, что сослуживцы были так искренне обрадованы, с такой радостью тискали Сашу, он окончательно смутился и почувствовал, что к горлу подступает непрошеный комок. Ему захотелось обнять товарищей и поблагодарить их, а за что, он и сам не знал. Ведь, в сущности, все произошло именно так, как они думали и как должно было произойти. Но именно потому, что вопреки всем бедам, неожиданностям и несчастьям все произошло так, а не иначе, к горлу и подступал комок. Губкина хлопали по взмокшей спине и беспричинно смеялись. Только когда к связистам подошел старшина Пряхин, Губкин вспомнил, что последнего соединения он не произвел и линия все еще разорвана. Он быстро взобрался на столб и, сделав скрутку на проводах, подсоединил телефон. По праву старшинства Пряхин взял трубку и несколько раз окликнул седьмой пост. Седьмой пост молчал. Зато сразу же откликнулись шестой, пятый и все остальные посты до самого побережья. Пряхин выждал, пока линия успокоится, и доложил о встрече с надсмотрщиками, о ликвидации пожара. В ответ донесся чей-то резкий голос: - Надсмотрщикам седьмого поста по линии возвращаться назад, поднять линию, добиться связи, надсмотрщикам шестого - восстанавливать второй провод. Нужно было расходиться. Встретившимся после бурной ночи связистам еще хотелось побыть вместе, обсудить положение. Они, не сговариваясь, проводили Пряхина до того места, где было сложено его имущество, закурили и помолчали. - Что же это все-таки было, товарищ старшина? - спросил один из связистов. Пряхин ответил не сразу. Он долго смотрел на угасающий пожар, на алые блики на прибывающей воде и честно сказал: - Не знаю, товарищи! Думаю, что не бомба... Тут что-то другое. - Вот и мы так думаем. Связисты поговорили еще несколько минут и расстались. Высокое небо было задернуто багровой пеленой, и в ней иногда робко проглядывали звезды. От пожарища тянуло паром и гарью. Дышалось тяжело. С оглушительным треском рушились горящие деревья, шипели искры и головни. И в этой сумятице звуков явственно раздался глухой звук взрыва. Связисты переглянулись и почти бегом бросились вдоль линии. Пряхин приказал: - Губкин, проверь-ка линию. Саша полез на столб, подключил аппарат и крикнул: - Молчит! Вскоре раздался еще один взрыв и еще... С той минуты опять началась лихорадочная работа. Скрывая боль, закусывая губы, Пряхин, как и Губкин, полез на столбы соединять провода. Вася как мог помогал им, и все трое не заметили, что вода перестала прибывать. Наконец они добрались до нетронутого участка линии, сделали последнюю остановку и связались с Лазаревым. Тот доложил: - У меня все в порядке, Почуйко еще на линии, Сенников взорвал затор. - Жив, значит? - вырвалось у Пряхина. - Да, жив, - почему-то невесело ответил Лазарев. Старшина не заметил его грусти. В эту минуту он понял, что смертельно устал и, пожалуй, не дойдет до поста. Губкин смотрел на освещенного неверным, багровым светом старшину, и он показался ему особенно сильным и мужественным. Вдруг Пряхин мягко скользнул прямо в воду. Связисты подхватили его и потащили вверх, на сопку, положили под уступом скалы. Брезжил рассвет. Редкие, перекрученные ветрами деревья, низкая, выжженная солнцем трава, выпирающие из сопки острые каменные отроги были усеяны каплями и подтеками холодной росы - приближалось утро. Потянул ветерок. Тело стала бить дрожь - промокшая одежда не грела. Старшина очнулся, полежал немного без движения, потом упрямо стиснул зубы, поднялся и прислонился спиной к утесу. - Надолго застряли? - спросил он. - Не знаю, - серьезно сказал Саша. - Нужно отогреться, отдохнуть. Простудимся. - До поста недалеко. Дойдем. - Это правильно: дойдем. Да ведь нам еще работать нужно. Пряхин внимательно посмотрел на строгого Губкина, словно увидел его впервые. Нет, это был уже не мальчик - слегка восторженный и милый. Перед ним стоял усталый, в разодранной и перепачканной форме, увешанный оружием и связистским имуществом, спокойный и требовательный солдат. Пряхин подивился такой заметной перемене и заглянул Саше в глаза. В их уверенной сосредоточенности он увидел что-то очень твердое, смелое и в то же время открытое, то самое, что увидел на рыбалке Аркадий. Старшина внутренне насторожился и хмуро сказал: - Смотри-ка, командир какой... Но возражать не стал. Далеко, на вершинах главного хребта, светло-фиолетовыми, почти голубыми пятнами проступали снега. Они оттеняли глубокую и, казалось, бездонную темень, лежавшую на склонах. Все вокруг было величаво и спокойно. Справа еще чадил затихающий пожар, слева, на фоне начинающего зеленеть неба, вырисовывалась вершина сопки, на которой остановились связисты. Пряхин вдохнул чистый горный воздух, принесенный порывом предутреннего ветра, и опять посмотрел на отроги главного хребта. К костру вернулся Губкин с охапкой дров, с тревогой взглянул на Пряхина. Маленькие серые глаза старшины были широко открыты и, не мигая, смотрели вдаль. Жесткое, обветренное лицо тронула растерянная и в то же время восторженная улыбка. Губкин еще никогда не видел своего командира таким. Саша обернулся и несколько мгновений блуждал взглядом по кромке светящихся снегов и вдруг, тихонько охнув, подался вперед. На его перепачканном копотью лице застыла та же удивленная и восторженная улыбка, что и на лице Пряхина. Вася Лазарев услышал, как охнул Губкин, тоже посмотрел в сторону хребта и через секунду торжествующе крикнул: - Иероглифы Сихотэ-Алиня! Губкин обнял его, прижал к себе. - Молчи... Не отрываясь, смотрели они на склоны главного хребта. Там, в густой и, казалось, бездонной темноте, призрачным зеленоватым светом светился огромный иероглиф, точно такой, какой рисовал Николай Иванович, - похожий на букву "А", только с двумя перекладинками. Местами его очертания прерывались, местами зеленоватый свет был особенно ярок, будто там упали предутренние звезды или светились светлячки. Но общее очертание было точным. На склонах главного хребта Сихотэ-Алиня лучился древний бохайский иероглиф. В этом не было никакого сомнения. - Надо дяде Коле сказать! Значит, все правда! Значит, легенда верная! - Ну что ж, командир, - почти весело сказал Пряхин. - Принимай решение. - Надо идти, товарищ старшина. Если вы, конечно, сможете, - улыбнулся Губкин. - Хоть иероглиф теперь от нас не убежит, а все-таки не терпится. Они начали торопливо собираться в путь. - Интересно, а почему он светящийся? - задумчиво спросил Губкин. - Ведь Лазарев говорил, что он выписан деревьями... - Дядя Коля объяснит, - уверенно сказал Вася. - Пойдемте скорее на пост. Он все расскажет. ЖИЗНЬ ИДЕТ ДАЛЬШЕ Когда Пряхин и солдаты пришли на пост, на нижней вырубке, задрав хвост и устало опустив лопасти винта, стоял вертолет. Несколько связистов выгружали из него имущество. Вася покосился на не виданную им машину, но не выдержал и закричал: - Дядя Коля! Нашли! Иероглиф нашли! Осунувшийся, с небритой клочковатой щетиной на впалых щеках, Николай Иванович слегка побледнел, потом его скуластое лицо покрыл румянец. - Этим не шутят, - сказал он предостерегающе. - Да честное слово, нашли! - Верно, верно, - подтвердил Пряхин. Захлебываясь, Вася рассказал, как было дело, и показал, где они увидели необычное свечение. - Но почему, почему он светился? - Не знаю... - несколько растерялся обрадованный Лазарев. - Не знаю... Впрочем... Ну да... Как же это я раньше не подумал! Ведь понимаете, товарищи, иероглиф, по преданию, высаживали много веков назад. Что ж удивительного, если обозначавшие его деревья успели к нашим дням умереть, свалиться на землю, а на их месте выросли молодые. Но умершие деревья лежали на склоне каменистой горы и медленно гнили, тлели. Понимаете, гнили? А кто из вас не видел ночью светящихся гнилушек? Когда над ними стоял лес, заметить свечение издалека было невозможно. А когда лес был либо свален порывами ветра, либо просто очищен от листьев и стал как бы прозрачным, заметить свечение было уже нетрудно. Нужно только уметь наблюдать. - Здорово! - улыбнулся Пряхин. - Значит, легенда не подвела. - Выходит, - хитро усмехнулся Лазарев. - Я вам даже больше скажу. Секретарь райкома просил вашего командира послать за мной вертолет потому, что из Москвы прибыла поисковая группа. И добился ее тот самый мой бывший механик-водитель Васьков. И еще, чтобы вас не смущало последнее обстоятельство, в нашей школе в этом году задержали занятия на месяц: достраивают интернат. Ведь наши ученики - таежники, лесные работнички. А сентябрь здесь в лесу - месяц сбора урожая, и они все разбрелись по тайге. Вот мы и решили немного передвинуть начало учебного года... - Почему вы мне об этом говорите? - нахмурился Пряхин. - Притом именно теперь? - Видите ли, во всем нужна ясность. Я ее Вношу. А раньше почему не сказал? Да просто не подумал, что это может вызвать подозрения. А вы... вы тоже промолчали. А ведь, если бы мы сразу поговорили, было бы много лучше. - Пожалуй... - смутился Пряхин. - Да ведь неудобно беспокоить больного человека... - И чтобы прекратить в общем-то не очень приятный разговор, резко спросил: - Кто прибыл на пост? - Командир взвода - он со своими солдатами пошел на линию - и ваш батальонный врач. - А врач где? - Захватил пробирки, приборы и пошел к реке. - Кстати, не звонили, что это все-таки было? - Звонили. Крупный метеорит. Вы заметили, что все время было много падающих звезд? Видимо, земля встретилась с роем метеоритных тел - остатками давно взорвавшейся планеты или кометы. И вот один из них прорвался через атмосферу и наделал столько бед. - Выходит, ничего страшного! - Выходит... Тренировочка, так сказать, в условиях, максимально приближенных к боевым. Так ведь теперь говорят в армии? - Так, - согласился Пряхин, помолчал и спросил: - А... Сенников не приходил? - Я ждал этого вопроса, - задумчиво сказал Лазарев. - Понимаю, вам нелегко, но поговорить об этом солдате требуется. - Мне самому с ним разобраться нужно, - задумчиво ответил Пряхин, не любивший, когда кто-либо вмешивался в его командирские дела. - Я попробую вам помочь. - И Николай Иванович рассказал все, что ему было известно о Сенникове. - Что же теперь с ним делать? - спросил старшина. - Думаю, что самое главное уже сделано, он переломил себя: все-таки он взорвал завал. Придет - решите. Но... - Николай Иванович замялся. - Что "но"? - Дело в том, что, возможно, во мне говорит сейчас педагог. Хотя командир, офицер тоже педагог-воспитатель... Так вот. Я бы не советовал ругать его, накладывать взыскание. Это может надломить парня, сбить с правильного пути. Он, по-моему, уже наказал себя и, что самое главное, доказал, что исправился. Но... Но оставлять его на посту я вам не советую. - Почему? - Видите ли... Ему здесь все будет напоминать о его постыдном поведении, и товарищи ему не простят. Они молоды, а молодости, знаете, иногда свойственна чересчур жестокая справедливость. - Хорошо, - прищурился Пряхин. - Подумаю. Он тяжело вздохнул и впервые за все эти трудные сутки посмотрел на свои больные натруженные руки. Они кровоточили, и кровь, перемешиваясь с копотью, засыхала коркой. Ныли ссадины и ожоги. По мере того как его оставляло напряжение последних часов, и руки, и лицо, и все тело начали болеть все сильней и сильней. Пряхин, морщась от боли, раздраженно спросил: - Где же этот врач? - Губкин с Васей пошли за водой и приведут его. Батальонный врач, уже пожилой, начинающий полнеть капитан медицинской службы, еще взбираясь по склону, начал отчитывать Пряхина: - Безобразие! Столько времени действовали в неизвестной вам обстановке и даже не подумали сменить белье и обмундирование. Да что сменить, помыться и то не удосужились. Он еще долго ворчал, ловко и быстро обрабатывая пряхинские порезы и ожоги. Потом осмотрел Губкина и Васю, но ничего серьезного у них не нашел. - Это и весь ваш пост, Пряхин? - спросил он. - Никак нет! - ответил Сенников, выходя из ближнего кустарника. - Есть еще рядовой Сенников. Он подошел к капитану, спросил у него разрешение обратиться к старшине и доложил о прибытии и выполнении задания. Пряхин хотел было напомнить ему, что докладывать следует тому, кто отдавал приказание, но Лазарев похлопал себя по плечу, как бы показывая, что, раз на нем нет погонов, значит, человек он штатский и приказов солдату давать не может. Потом он показал глазами на солдат. И Пряхин понял его. - Хорошо, - сухо сказал он. - Отдыхайте. Сенников повернулся и встретился взглядом с Почуйко. Андрей аппетитно затянулся по привычке "выстреленным" у прибывших связистов табачком и с веселой издевкой протянул: - Явился... Зараз командовать начнет. Сенников слегка побледнел, затем подошел к Андрею и попросил: - Оставь покурить, Андрей. Почуйко недоуменно взглянул на него, протянул цигарку и подозрительно спросил: - Чегой-то ты такой?.. Мягонький... - Подожди, все узнаешь, - просто ответил Аркадий и жадно затянулся. Уверенный, что все на посту уже знают о его позоре, Аркадий, вероятно, сам рассказал бы Почуйко обо всем, но его подозвал врач. После осмотра капитан сказал: - Так вот, товарищ старшина: вам, Почуйко и вашим гостям - в вертолет. Сенников и Губкин могут нести службу. - А чего я полечу? - возмутился Андрей. - Мне и здесь гарно. У меня и нога уже не болит. - Товарищ капитан, - сказал Пряхин, - я бы попросил вас оставить рядового Почуйко на посту. Если, конечно, можно. - Ну, если он так настаивает... И потом, при условии соблюдения постельного режима, хотя бы на несколько дней. - Это чтоб лежать? - уточнил Почуйко, - Так я согласный на такой режим хоть на месяц. Все засмеялись. Капитан приказал: - Давайте, давайте в машину. Мне вас отвезти нужно и на шестой пост слетать. - Еще просьба, товарищ капитан, - сказал Пряхин. - Пусть рядовой Сенников меня сопровождает. Врач внимательно взглянул на старшину и прочел в его глубоко спрятанных глазах что-то такое, что заставило его развести руками: - Вы командир, вам видней. - Губкин! - крикнул Пряхин. - Останешься за старшего. Лейтенанту доложить все как было. Понятно? - Слушаюсь. Только сейчас Вася понял, что он должен улететь, расстаться с этим, ставшим ему дорогим, седьмым постом и с замечательным товарищем Сашей Губкиным. Вася не сдержал навернувшихся слез, бросился к Губкину и схватил его за руку: - Я приеду еще. Ты жди! Ладно? - И ты меня жди, - серьезно сказал Саша, - Я тоже приеду к тебе в отпуск. - Может, и меня захватит, - задумчиво сказал Почуйко. Они помолчали. В эту минуту к ним подошел Сенников. - Вот что, ребята, - очень спокойно и даже душевно сказал он. - Я тут начудил кое-чего. Ну, сами знаете... Так вот. Если можно, простите. А я... Я никогда не забуду... Глаза у него подозрительно покраснели, и он замолк. - Ты дывысь, як его перевернуло, - удивился Андрей. Аркадий понял: последними часами он только искупил свою вину, а чтобы добиться уважения - да какой там уважения, просто товарищеского равноправия, - ему предстоит еще потрудиться. И дело не только в том, что он будет делать все как можно лучше. Дело в неизмеримо большем и важном, что, в сущности, и делает человека человеком - в умении всегда, везде, во всех случаях думать прежде всего о других, о деле, а потом уже о себе. Новый Аркадий понимал, что умение это придет не сразу, и поэтому он не обиделся на Андрея. - Давайте в машину! - закричал врач. Аркадий Сенников протянул руку, и ее пожали. Он взглянул в глаза товарищам, и они не отвели взгляда. Почти счастливый Сенников побежал к машине. Почуйко и Губкин попрощались с отлетающими и долго смотрели, как медленно, точно на ощупь, отрывался вертолет от земли, как он разворачивался, поблескивая в лучах взошедшего солнца. Провожая его взглядом, Губкин не ощущал наступающего одиночества. Он знал, что товарищи близко, что тайга не так уж страшна. Один из окончивших разборку имущества связистов крикнул: - С