- я пока снаряды больше трогать не стану. Попробую-ка подобраться снизу... Он бросил догоревший окурок на песок, тщательно втоптал его каблуком и пошел заканчивать. Я снова занял место на другом конце траншеи. Инженер-майор долго приглядывался и принюхивался, решая, видимо, как пробиться к мине-ловушке снизу, и извлечь в первую очередь ее. Наконец, он начал рыть снизу; я видел только его спину с двигавшимися лопатками, и по положению спины угадывал, как уходит он, бережно и осторожно работая руками, все глубже и глубже, как остановился - видимо, дошел до корпуса мины и лежал, совсем не двигаясь - работали только пальцы рук, там, глубоко в песке. Потом он осторожно высвободил руки, повернулся, сел, - до этого он лежал на животе, - глянул в мою сторону, но не сказал ни слова, только махнул рукой. Не знаю, что это должно было означать, может быть: "Спешить некуда, обождите еще", а возможно и другое: "Хреновые дела, Володя". Посидев минуту-другую, он опять лег, медленно ввел руки в прокоп и заработал дальше. Через минуту правая рука его вылезла, пошарила, схватила кусачки и снова скрылась, Я понял: значит, проволоку, что ведет от взрывателя мины к нижним снарядам, он сейчас перекусит, а потом начнет обрабатывать мину снизу. Полдела сделано. Рука с кусачками снова показалась, оставила инструмент и вернулась на рабочее место. Прошло не знаю сколько времени - вдруг спина его напряглась, лопатки двинулись, и я сообразил, что он уже обработал мину и сейчас извлечет ее. Извившись всем телом, он отодвинулся на несколько сантиметров дальше, отползая по траншее ко мне - наверное, чтобы удобнее было вынимать. Значит, мина снялась с места, на котором много лет подстерегала свои жертвы ... И тут рвануло. Санаторий не пострадал: снарядов оставалось уже немного, только один ряд. Но сдетонировали они исправно. К счастью, никого из оцепления не задело, меня швырнуло на песок и порядком засыпало, но осколки угодили в стену траншеи - ближайший из них сантиметрах в сорока от меня, может, были и ближе, но кто их там потом искал, Интуиция не подвела инженер-майора: было там что-то, чего он так и не разгадал. В мгновение, когда раздался взрыв, я смотрел на него, и был уверен, что рванула не мина, а что-то другое, чуть дальше и глубже. Значит, ловушка эта была и сама с сюрпризом. Хотя командир второго взвода, например, полагал, что никакого дополнительного сюрприза не было, а просто один из капсюлей был в медной оболочке, за годы в него пробралась сырость, и гремучая ртуть капсюлей успела превратиться в фульминат меди, вещество еще более чувствительное и капризное. А майор, отползая, может быть, выпустил мину из рук или задел ею о что-то, там ведь был не чистый песок, как на пляже, он был пронизан всякими корешками. Зачем я вдруг пришел сюда сейчас, сегодня? Посидеть и подумать, как не ошибиться в момент, когда ошибаться нельзя? Или потому, что когда стыдно жаловаться живым, прибегаешь к помощи мертвых? Так или иначе, я пришел. Уже совсем рядом. Вот куст, обойти его, и там сразу. IV На скамеечке у могилы сидела женщина. Я подошел сзади и не видел ее лица, но по вздрагивающим плечам понял, что она плачет. Мне никогда не приходилось видеть у могилы инженер-майора женщин, даже провожали его много лет назад одни только военные или бывшие военные - во всяком случае, мужчины. Я остановился в нерешительности; но нельзя позволять любой неожиданности задержать тебя более, чем на секунду, а порой и секунды бывает слишком много. Женщина плакала у могилы инженер-майора; ну, и что же? Это не жена; ее мне приходилось встречать, когда она приехала уже после похорон. Дочь или мало ли кто. Все равно - ну, вспомним его вместе, не уходить же, раз уж я пришел сюда. Я подошел к самой скамейке и кашлянул. Она глянула на меня равнодушно, не пряча лица, не скрывая слез, и тут же опустила голову. Ей наверняка еще не было тридцати. Не знаю, была ли она красива или наоборот: в аллее было темно. К тому же, когда женщина плачет из потребности, а не по тактическим соображениям, она некрасива независимо от того, какова она на самом деле. Но ее глаза, взгляд их, на миг перехваченный мною, поразили меня; даже не глаза, а та глубокая тоска, что стояла в них неподвижно, как талая вода в глинистой воронке от тысячекилограммовой бомбы. Мы не пройдем мимо человека, поскользнувшегося и сломавшего ногу: постараемся помочь ему, самое малое, вызовем "скорую" и дождемся ее, а если человек не может двигаться, подложим под него шинель и оттащим в сторону, постараемся наложить жгут, если перелом открытый. Но тоска в глазах человека, в отличие от сломанной ноги, чаще всего не остановит нас, не заставит задержаться и предложить помощь, хотя причина тоски может быть куда серьезнее перелома, а последствия - тем более. Мы проходим мимо - и, может быть, именно потому, что тут не отделаешься жгутом или звонком, оказать помощь в таких случаях куда сложнее и наверняка потребует гораздо больших сил и умения: тут можно помочь чаще всего словом, а делать это мы как-то разучились. Я и сам не умею; но офицеру, способному пройти мимо плачущей женщины и не попытаться помочь ей, надо срочно менять профессию и наниматься куда-нибудь, где не придется иметь дела с людьми: скажем, отлавливать бездомных собак и кошек, это будет занятие как раз по нему. И я осторожно опустился на край скамеечки, стоявшей там, где инженер-майор принимал теперь друзей. Присутствие постороннего мешает проявлять чувства с полной искренностью; слезы катились по щекам женщины все медленнее, лотом она, словно спохватившись, достала из сумочки платок и долго вытирала глаза. Я ожидал, что после этого появятся пудреница и губная помада, но она защелкнула сумку и чуть повернула голову ко мне. - Извините, - проговорила она скорее про себя, чем вслух. Глупо отвечать в таких случаях: "Нет, ничего... пожалуйста", словно в твоей власти разрешать или не разрешать ей плакать. Но и промолчать было нельзя. Я спросил: - Вы его знали? - Я? Кого? Ах, да ... - Авраменка. - Авраменка .. . - без выражения повторила женщина, потом посмотрела на плитку, светлевшую на откосе могильного холмика, заключенного в стандартную серую каменную раму. - Нет... - Я подумал... - Нет. - Она взглянула на меня с сомнением, словно не зная, стоит ли объяснять мне. - Это случайно... Мне все равно, где. Если я мешаю, я пойду, посижу где-нибудь еще. Мне все равно. В ее глазах, отблескивавших в свете недалекого фонаря, я даже не увидел, а угадал ту же устойчивую тоску. И замкнутость в себе - состояние, когда в мире не существует ничего, кроме тебя самого и твоей боли. Среди людей, фигурирующих в статистике несчастных случаев, немалую долю составляют те, кого боль отгораживает от мира, изолирует от него - но мир не знает этого и не щадит их, когда они неожиданно сходят с тротуара на мостовую, и их не могут спасти уже никакая реакция водителя и никакие тормоза. Таких людей нельзя оставлять одних, как нельзя бросать раненых на поле боя. - У вас беда? Она, кажется, даже не услышала. - Могу я чем-нибудь помочь вам? На этот раз мои слова, кажется, донеслись до нее. Она серьезно задумалась - как будто для ответа надо было подумать как следует. - Да. Перенесите меня куда-нибудь. - Ушибли ногу? Сильно? Куда вас перенести? - Я хочу в восемнадцатый век, - сказала она серьезно, как говорят о таких желаниях дети, еще не успевшие ощутить границу между реальным и сказочным. - В восемнадцатый? - переспросил я. - Интересно. А почему именно туда? Сейчас важно было, чтобы она говорила - безразлично, о чем. Слова облегчают; странное и великое свойство слов. Как будто вместе с ними из тебя уходит вся тяжесть. - Мне было бы там хорошо. - Смотря кем вы туда попали бы. Но это, кажется, ее не волновало: видимо, была у нее уверенность, что там она оказалась бы не ниже определенного уровня, и статус ее был бы достаточно высок. - Там все сделалось бы так, как надо. Вряд ли она была не в своем уме; а раз так, значит, просто играла, это неплохой способ вернуть себе равновесие духа. И я решил поддержать игру. - Я подумаю над этой проблемой. А пока, может быть, вы разрешите проводить вас домой? Время было достаточно позднее, и вся усталость ненормального минувшего дня стала наконец показывать коготки. Я с удовольствием вспомнил об удобной кровати с откинутым одеялом в гостиничном "полулюксе". Женщина, кажется, стала приходить в себя; пока доберемся до ее дома, она, можно надеяться, окончательно справится с тем, что заставило ее так горько плакать на кладбище, у чужой могилы, в ночной час. Я знал, что реакция женщин далеко не всегда соответствует важности причины и что порой какой-нибудь пустяк может привести чуть ли не к истерике даже относительно сдержанных представительниц прекрасного пола; таким путем просто изливается сразу все, накопившееся за долгое время, а потом они опять приходят в норму, слезы высыхают, возвращается улыбка - и жизнь продолжается. - Домой? - переспросила она как-то нерешительно. - Спасибо, нет. Я лучше еще посижу. Домашний конфликт, понял я. Ссора с мужем, по поводу или без повода - роли не играет. Выбежала из дому, хлопнув дверью, далее не одевшись как следует. (Одета она была действительно не по сезону: слишком летним было все на ней, а кофточка поверх блузки вряд ли достаточно согревала ее, если даже мне, в свитере и пиджаке, вовсе не было жарко.) Выбежала и сидит здесь просто потому, что кладбище вечером - пожалуй, самое удобное место, где можно без помех выплакать обиду, прежде чем решить, что ничего трагического не произошло, вернуться домой и лечь спать - в одиночестве (если муж провинился настолько, что заслужил отлучение) или вдвоем, если виноватой стороной была она сама (чего, конечно же, никогда не бывает). - Долго оставаться здесь не советую, - сказал я. - Холодает, вы простудитесь. Надо было одеться потеплее. И потом, район все-таки пустынный, мало ли что... Эти слова можно было понять, как предупреждение о том, что я тут задерживаться не собираюсь. Она так и оценила их. - Вы идите, идите, - сказала она поспешно и, кажется, чуть обиженно. - Конечно, вам незачем задерживаться. До свидания, и благодарю вас. - Последние слова прозвучали неожиданно высокомерно, словно знатная дама отпускала своего вассала. Уйти мне хотелось. Но просто так уйти было нельзя. Не то чтобы меня привлекала ситуация: неожиданное знакомство, одинокая (в эту минуту) женщина, да еще обиженная... Я не искатель приключений. И все же оставить ее не мог. Может быть потому, что сегодня (вчера, точнее, было уже заполночь) в ресторане я говорил с другой женщиной о любви, а после таких разговоров не тянет на то, что у современной молодежи называется техническим пересыпом, но напротив, хочется совершать какие-то бескорыстные поступки ради самой идеи женщины. Кроме того, мне стало и немного обидно. Восемнадцатый век - может быть, и увлекательная игра, однако правил ее я не знаю. Но думаю, что и в восемнадцатом веке люди, наверное, не бросали женщин, даже незнакомых, вот так - на произвол судьбы и в совершенно неподходящих обстоятельствах. - Послушайте, - сказал я, не стараясь скрыть обиду. - Все-таки... - Я хотел сказать "я офицер, но понял, что в этих условиях слово прозвучало бы в ее ушах не так, как нужно: вспомнилась пошлая шутка об офицерах, которые денег не берут. - Я все-таки мужчина, может быть, вы в темноте не разглядели? И здесь я вас не оставлю. Поднимайтесь и идемте. Наверное, мой тон подействовал на нее; как человек, приученный командовать другими, я владел богатой палитрой интонаций, от почти просьбы до категорического приказа. На сей раз это был голос с оттенком дружеской укоризны, голос старшего, опытного и доброжелательного человека, в котором повелительные нотки можно было лишь угадать - но уж угадать-то можно было. Помедлив, она встала. Человек старых традиций, я предложил ей руку, и она оперлась на нее так непринужденно и привычно, словно ей всю жизнь предлагали руку, а не брали под локоть ее самое. Женщина оказалась неожиданно высокой - наверное, даже чуть выше меня; правда, потом, когда мы вышли на свет, я понял, что немалую роль в этом играли ее каблуки - сантиметров двенадцати, не менее. Мы вышли из-за куста на аллею и пошли к воротам - не прогулочным шагом, но и без излишней торопливости. Снова повеяло; ветерок был, пожалуй, даже теплым, но женщина едва заметно дрогнула. - У вас нет с собой ничего, чтобы накинуть? - Нет. - Что же вы так - необдуманно? - Да, - ответила она не сразу. - Наверное, очень необдуманно... Мы вышли из калитки и стали подниматься к виадуку. Трамваи уже не ходили, можно было лишь надеяться, что нагонит такси или, на худой конец, частник. Впрочем, вероятнее всего, она жила где-то поблизости: поплакать не приезжают на трамвае. - Вам далеко? Она чуть покосилась на меня, словно давая понять, что слышала вопрос, но не ответила, и я, подождав, повторил его. На этот раз она сказала: - Не знаю ... Она произнесла это таким тоном, каким пользуются, чтобы закончить разговор: не знаю, и все тут, и отвяжись. Но отвязаться тут нельзя было, и мне пришлось проявить настойчивость. - Не знаете, где живете? Забыли адрес? - Может быть, с ней и правда случился какой-то припадок, приступ, и оттого она и плакала? - Живу? А я живу? - спросила она неожиданно саму себя, и таким тоном, словно вопрос этот был очень важен, но ответ на него - совершенно неясен. - Да ... Живу я далеко, - это было произнесено уже нормальным голосом, как будто она ощутила наконец себя в реальной действительности. - Очень далеко. - В Иманте? На Взморье? - Я почувствовал, как все сильнее становится чувство досады: самый простой деловой разговор превращался в какое-то жонглирование словами, продолжалась игра, к которой я вовсе не был расположен. - Я не знаю этих мест... Живу я на Новосибирской улице. В Ленинграде ... - Ну ладно, а здесь-то где? В гостинице? У знакомых? Она взглянула на меня, и в глазах был усталый вопрос: ну, чего вы от меня хотите, зачем все эти слова? - Здесь? - Она округло повела рукой. - Нигде. Или вот тут. - Нигде не живете? Отстали от поезда? Потерялись? Вам некуда деваться? Но ответа я не дождался - она только едва заметно качнула головой и снова ушла в себя, замкнулась; видимо, в ней сейчас было много такого, что нужно было пережить наедине с собой, и я тут только мешал. Но теперь и речи не могло быть о том, чтобы оставить ее одну бесприютной в чужом городе. Интересное приключение, - подумал я безрадостно. Кровать в номере только одна. Вдвоем исключено. Правда, есть еще диванчик. Не высплюсь, конечно, но черт с ним. Однако в гостиницу еще надо попасть. Миновать швейцара, портье. В гостиницах сейчас строго, посторонних и днем пропускают не сразу и не всякого, а уж ночью ... Конечно, с точки зрения того же швейцара ситуация заурядная, и окажись у тебя в номере женщина вечером, может быть, никто и не пошел бы проверять, не осталась ли она и на ночь, а если и стали бы интересоваться, то на все есть своя такса. Интересно, во сколько сейчас обойдется - провести ее? Вот что значит отсутствие опыта: не приходилось ... Пять? Десять? Приходится считаться и с этой стороной вопроса. Ну хорошо, а дальше? Переночует. Утром тебе предстоит заниматься своими делами. В номере ее не оставишь: в конце концов, чужой человек ... Мало ли жулья на свете? Не похожа, конечно, но если бы все жулики были похожи на жуликов и подлецы на подлецов, а дураки на дураков, как легко было бы жить ... Ну, что же утром: угостишь завтраком и распрощаешься. Наверное, она должна как-то уехать. Может быть, у нее уже есть билет, или возьмет завтра. Деньги-то у нее есть? Неудобно спрашивать. Может быть, ждет перевода? В крайнем случае, возьмешь ей билет: ты все-таки сможешь, если подопрет, перехватить у Лидумса. Ладно, ситуация смешная, но не безвыходная. Зато совесть потом будет чиста. Мы уже миновали виадук и шли по той же улице Миера. Как назло, машин почти не было, нас обогнали два такси, оба полные, и один "Москвич"- я проголосовал, но водитель отрицательно покачал рукой. Холодало. Я почувствовал, как женщина снова содрогнулась, и заколебался. Но, в конце концов, нас никто не видит, да я и не в форме, так что можно. Я снял пиджак и накинул ей на плечи. Стало даже смешно от мысли: сколько же лет, не лет - десятилетий не делал я ничего подобного?.. Она не удивилась и не стала отказываться, сдержанно кивнула в знак благодарности, даже не спросила, не холодно ли будет мне, - словно само собой разумелось, что мужчина и должен переносить холод и все что угодно, если этим он может сделать приятное женщине. И ведь, наверное, так оно и было? Без пиджака я быстро понял, что на улице прохладнее, чем мне казалось раньше, и прибавил шагу. Но почти сразу же она попросила: - Помедленней, пожалуйста. Я не могу так быстро. О, господи! - подумал я. - Устали? Или плохо себя чувствуете? - Да, - неопределенно согласилась она, но почти тут же добавила, чтобы мне все стало ясным: - Я только сегодня из больницы. Отвыкла ходить. И от воздуха... - Вы болели? Она чуть пожала плечами: раз была в больнице, то наверное же не без причины. - Долго лежали? Она, кажется, попыталась вычислить. - Какое у нас сегодня? - Сейчас уже двадцатое. - Двадцатое - чего? Интересно, в какой больнице она была. Может быть, спутница моя и вправду - с приветом? - Двадцатое сентября. - Ну да, сентября, - согласилась она, словно удивившись, что сама могла забыть это. - Значит... в общем, два месяца. - Ого! Что же с вами было? Несколько шагов она молчала. - Болела. Болела тяжело, это ясно: два месяца! Приезжала, надо думать, туристкой, с турпоездом или со знакомыми, заболела, видимо, сразу достаточно серьезно: попасть в больницу в чужом городе можно разве что через "скорую", - во всяком случае, по пустякам не положат. Пока она лежала, все, конечно, уехали, возвратились к пенатам своим. И там, в Ленинграде, у нее, вероятнее всего, нет ни мужа, ни любимого человека - иначе ее встретили бы здесь, прилетели бы, не позволили мыкаться одной в чужом городе с риском подхватить ночью воспаление легких или оказаться в постели "вольного стрелка" и близостью заплатить за ночлег. Странно: когда живешь налаженной жизнью с четким распорядком, как-то и не приходит в голову, что такое может происходить где-то совсем рядом: кажется, что раз у тебя, то и у всех людей есть кров, еда и ясность. Кстати, относительно ясности ... - Так что у вас было? - Тут я спохватился, что уже спрашивал об этом. - Если не хотите, не отвечайте. Она утвердительно кивнула: - Не хочу... Наверное, я казался ей сейчас страшным занудой - и уж во всяком случае покажусь после следующего вопроса. Но задать его необходимо: "Простите, а паспорт у вас с собой?" - может быть, удастся просто-напросто получить для нее место на ночь в той же гостинице, и все проблемы разрешатся... Да, спросить было нужно - но невозможно. Как-то не поворачивался язык. В наше время все задокументировано, даже слишком; но все-таки до того, чтобы, знакомясь с женщиной и оказывая ей какую-то услугу, требовать паспорт - до этого даже мы еще не дошли. Нет, надо сделать иначе. В гостинице мы подойдем к администратору, я договорюсь насчет места, и тогда спросить у нее паспорт окажется совершенно естественным и необходимым. Мы вышли на улицу Ленина; чуть левее, на другой ее стороне, находилась стоянка такси; там толпилось немало народу, но, может быть, машины подходили достаточно часто? Я повел ее к переходу. Тут она впервые осмотрелась с каким-то проблеском интереса к окружающему миру. - Куда мы? - На такси. Если вы не возражаете. - Все равно... Мы пересекли улицу и повернули к стоянке. Шагах в двадцати от ожидавших она остановилась. - Я не хочу туда ... - На такси? - Там много людей. Не хочу. Если вам не трудно, погуляем еще. Пожалуйста. Она, значит, считала, что мы гуляем. Ну ладно - в конце концов, идти осталось меньше половины... Мы повернули в противоположную сторону, к центру. Наброшенный на ее плечи пиджак не позволял ей опираться на мою руку, и мы просто шли рядом. На одном из перекрестков она споткнулась; чтобы поддержать, мне пришлось почти обнять ее. Она ощутимо отстранилась. - Благодарю... - Это прозвучало сухо. На улице было темновато: теперь на ночь и тут гасили почти все огни. Редко встречавшиеся прохожие не обращали на нас внимания: еще одна парочка, таких сотни. Вот, наконец, и гостиница. Не останавливаясь, я направился к подъезду. Она окликнула меня, когда я уже подошел к двери: - Послушайте... Я обернулся. Она стояла на тротуаре в том месте, где я повернул ко входу. - Извините - даже не знаю, как вас зовут... Пиджак, вы забыли ваш пиджак. - Что же вы остановились? Идемте! - нетерпеливо позвал я. Она отрицательно покачала головой и, сняв пиджак, протянула его мне. Ступая резко, я подошел к ней. Взял пиджак и, не надевая, перекинул через руку. - Меня зовут Владимир Борисович, - сказал я четко, словно диктуя. - А вас? Она чуть улыбнулась. - Ольга. - Будем знакомы, очень приятно, - сказал я тем же тоном. - Так вот, Оля, не станем терять времени. Идемте. Я тоже приезжий и больше никуда отвести вас не могу. Здесь я остановился, и как-нибудь устроим и вас. Уже поздно, пора на отдых. Идемте. Я взял ее за руку; рука не оказала сопротивления, но сама Ольга не двинулась с места и через секунду-другую осторожно высвободила пальцы. - Нет, - сказала она. - Я понимаю, вы потратили на меня время, я вам очень благодарна. - Она глядела на меня большими, широко раскрытыми, серьезными глазами. - Но я не хочу в постель. Не могу. Понимаю, что проявляю неблагодарность. Но вы должны понять... Я не могу. Я собрался разозлиться как следует, и тут же подумал: а откуда ей знать, что я не таков? Мало ли какого человека можно встретить в ночном городе... - Оля, - сказал я уже другим голосом, - честное слово... Я не имел это в виду. Я не ангел, но пользоваться чужой бедой - до этого еще не дошел. И даже если бы нам пришлось ночевать в одной комнате ... Движением руки она остановила меня. - Нет. Вряд ли вы поймете, да я и не хочу объяснять... Но это невозможно; для меня сейчас все равно - в одной комнате, в одной постели, в объятиях... Если вы не можете понять, то просто поверьте мне. Извините, пожалуйста, и прощайте. Спокойной ночи. Я удержал ее за руку - на этот раз решительнее, чем раньше. - Да постойте же, Оля... Куда вы пойдете? - Все равно, - сказала она. - Как-нибудь пройдет время до утра. - А что будет утром? - Может быть, придут деньги, я возьму билет... Или еще что-нибудь... Да вы не беспокойтесь. - Все это чепуха. Вот послушайте: сейчас мы войдем в гостиницу и получим для вас место. Уж одно-то место у них найдется? Ока снова покачала головой, извиняющеся улыбнулась. - У меня нет денег, так получилось... Еще были, но я купила им цветы... и разные мелочи... - Кому? - Санитаркам, сестрам - всем, кто возился со мной. Немного не рассчитала. Я плохо умею рассчитывать. - Похоже на то, - подумал я. - Я одолжу вам. - Нет, ни в коем случае. - Глупо. Совершенно глупо. - Нет. Ну, как вы не понимаете! Я и понимал, и не понимал. Вернее, понимал ее мысли, но считал, что думает она неправильно. Господи, и их еще берут служить в армию! Вряд ли счастлив тот, кому приходится командовать ими. И тем не менее с ее мнениями, хоть и неправильными, приходилось считаться. Или же попрощаться и идти спать. А она так и провоцировала это. - Владимир Борисович, да успокойтесь вы. Идите и ложитесь. Ничего со мной не случится. Не такая я слабая, как кажусь. Я просто немного расклеилась. - И уже совсем высокомерно: - Вам не в чем обвинять себя. Я ухожу. До свидания! Она независимо повернулась и зашагала. Я догнал ее и снова накинул пиджак на ее плечи. И снова она восприняла это как должное. Мы прошли несколько шагов - теперь и я шагал неторопливо, экономя силы, потому что, судя по всему, нам предстояло бродить так до утра. Ольга молчала, я тоже - я был сердит на нее. Действительно. Да не стал бы никто покушаться на ее честь, видывали мы и не таких!.. До утра мы замерзнем, как цуцики. Вокзал? Мы направлялись к нему, но вокзал сейчас закрыт. А куда еще деваться? И тут меня осенило. Аэропорт! Открыт круглые сутки, и круглые сутки там можно хотя бы закусить, выпить горячего кофе. Мягкие, удобные кресла и относительный покой... Я схватил ее за руку, словно боясь, что она потеряется где-нибудь по дороге, и мы зашагали быстрее. - Куда вы меня ведете? - Туда, где тепло и уютно, и есть горячий кофе. - Если это снова гостиница... - Не волнуйтесь. Ничего общего. - Почему мы так спешим? Там закроют? - Нет. Но у меня есть причины. Причины заключались в том, что до двух часов ночи мы могли еще успеть на маршрутное такси, а затем можно было рассчитывать только на машину. Мне же приходилось быть бережливым, потому что с собой у меня была лишь мелочь, деньги остались в кителе - кто мог думать, что они мне понадобятся ночью. Да и днем стараюсь не носить деньги с собой, потому что знаю свою привычку тратить их не думая, а потом, когда они действительно нужны, их никогда не оказывается, хотя зарабатываю не так уж и мало. На маршрутку мы успели. Хоть одно везение. Но и на том спасибо. V В аэропорте шла уборка. Народу было чуть больше, чем я ожидал; где-то была плохая погода, самолет выпустили с опозданием, и теперь тут собирались встречающие - правда, не столько, сколько собралось бы днем, - и к стоянке подкатывали, накапливаясь, зеленые такси. В креслах - глубоких, с высокими спинками - тут и там спали или просто сидели люди, но свободных мест еще хватало. При виде кресел Ольга просто застонала от наслаждения. Наверное, бедное создание устало до смерти. Я и то чувствовал, что с удовольствием дам ногам передохнуть. Но прежде всего мне хотелось кофе. Пусть и не первого сорта. Мне трудно пройти мимо любого места, где варят кофе, такую страсть я сохранил со времен службы в этих местах. - Чашку кофе, Оля. - Как прекрасно было бы!.. Но туда я не пойду. Там не на чем сидеть. А стоять я больше не в силах. Я усадил ее в одно из кресел подле входа в буфет: - Я принесу вам. Очередь перед прилавком была невелика; правда, несколько человек из какого-то экипажа получали свое без очереди - они имели на то право. Когда я вернулся с кофе и булочками, Ольга дремала, расположившись в кресле наискосок. Невдалеке какая-то женщина спала на двух креслах сразу, лежа на спине, перекинув согнутые в коленях ноги через подлокотник. Я сел, одной рукой удерживая на весу два кофе, поставленных друг на друга; на верхней чашке покоилась тарелка с едой. Осторожно тронул Ольгу за руку. - Оля, выпейте. Вам нужно хоть немного согреться. Может быть, хотите чего-нибудь покрепче? - А вы? - Исключено в любом случае. - Ну, тогда и я не буду, - отказалась она, приняла из моих рук чашку и с удовольствием отпила. Мы выпили кофе молча, я отнес чашки, вернулся и снова сел. В этом уголке аэровокзала было почти совсем темно. Стояла тишина. Опоздавший самолет наконец приземлился, и возникший на какое-то время внизу, в багажном отделении, гул голосов прилетевших и встречавших успел уже улечься. Можно было подремать, но почему-то сон не шел. Ольга тоже не спала; она то закрывала глаза, то, просидев так с минуту, снова открывала их, и они отблескивали в слабом свете, пробивавшемся из буфетного зала. Темнота и тишина располагают ко сну - или к разговорам; нам не спалось, так что можно было, наверное, поговорить. - Оля? - Да? - Что же все-таки за таинственная история у вас? Как вы сюда попали, почему оказались в одиночестве? Она ответила не сразу; наверное, подыскивала самую общую фразу. И нашла. - Как и все. - Нет. Вы, похоже, не из тех, кто остается в одиночестве. - Да, - согласилась она. - Я не из таких. - Значит, что-то случилось? Она едва заметно, как и всегда, усмехнулась. - В жизни всегда что-нибудь случается. - Но вот - с вами? Она повернулась ко мне, на этот раз без улыбки. - А почему это вас интересует? - Ну... хотя бы потому, что мы встретились. - Не каждая встреча к чему-нибудь приводит, иначе ... А вообще, надо ли отягощать себя знанием чужой жизни? Разве в своей собственной мало такого, над чем надо размышлять, чему огорчаться? Неужели вы такой уж благополучный человек, что больше вам и делать нечего, как только интересоваться другими? - Все-таки, Оля, люди - не абсолютно упругие тела. - Не понимаю. При чем тут тело? - Это физика. Абсолютно упругие тела, столкнувшись, должны разлетаться с той же скоростью, что и сближались, и у них не остается времени на выяснение отношений. Но у людей нет такой упругости. - Выяснение отношений... - медленно, растягивая слова, повторила она. - Господи, как надоели мне эти слова, это выяснение отношений, сами отношения... Не хочу больше. И пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. Если захочу, расскажу сама - тогда, когда захочу. Вы показали себя рыцарем - не сбрасывайте доспехов на полдороге. Останьтесь им до конца; до утра хотя бы. Я буду вам очень благодарна. - Рыцарем... - сказал я. - Высокая похвала, и ее не часто приходится слышать. - Еще реже ее заслуживают. - Возможно... Значит, вы взяли бы меня в ваш восемнадцатый век? - Вам было бы там труднее. Пришлось бы многому переучиваться. - Почему вас тянет именно туда? В неустроенное время с постоянными войнами, жестокостью... и отсутствием горячей воды? - Горячая вода - это хорошо. - Она говорила медленно и тихо, словно спала, а речь лилась независимо от ее воли и состояния. - Но это не главное. В то время женщины не ходили на службу. Не стояли в очередях. Не таскали переполненные сумки. Не забывали, что они женщины. А я - женщина, - она широко раскрыла глаза и в упор взглянула на меня. - И не хочу, чтобы об этом забывали. - Однако, судя по тому, где и как мы встретились, вы человек достаточно независимый. Вот этой независимости там у вас бы не было. - Была бы. Пусть и не совсем в такой форме. Лишая чего-то, нам возмещали это иначе. И в конце концов многое определяли мы. Очень многое. И не переставали при этом быть женщинами. А сейчас если женщина получает право определять что-то или, как это теперь называется, выходит в руководство, она платит за это тем, что перестает быть женщиной. - Совершенно не обязательно. Вы пристрастны. - А вам приходилось встречать других? - Нет; но просто специфика моей работы такова... у нас нет женщин - во всяком случае, в руководстве. - Завидую вам. Что это за счастливая работа? - Хочу воспользоваться вашим же приемом и не отвечать. - Нет, - живо проговорила она. - Вы хотите равенства, но его никогда не было, не должно быть и не будет. Женщине всегда будет дозволяться то, на что вы не имеете права. Не унижайте себя, не прячьтесь за ширму равенства. Любопытное дитя, подумал я. Со своим мировоззрением. Она против равенства - потому что она за господство. За свое господство. Жаль, что я не очень хорошо ориентируюсь в восемнадцатом веке; еще в войнах того времени - туда-сюда, а все остальное для меня закрытая книга. Вот насчет фортификации я мог бы ей рассказать кое-что. - Знаете, - сказал я ей, - в восемнадцатом веке, и в любом другом, несчастий было ничуть не меньше, чем сейчас. И тогда случались трагедии, и тогда женщин бросали... Она резко вскинула голову. - Меня не бросили. Почему вы решили? Меня никогда не бросали. Меня нельзя бросить. Вот я - могу! - Что вы, Оля, да я и не думал... - Подумали. Это ведь самое простое объяснение. Завезли, обманули и бросили. - Опираясь на подлокотник, она подалась ко мне, глаза ее сверкали. - Вы просто не разглядели меня в темноте как следует, вот и решили, что я - Золушка, с которой можно поступать, как заблагорассудится. Ничего подобного! - Прошу прощения, королева, - сказал я, улыбаясь, чтобы как-то успокоить ее, рассердившуюся, кажется, не на шутку. Она откинулась на спинку, глядя в сторону, и несколько минут молчала. Я тоже предпочел не возобновлять разговора. Интересно, каким я буду выглядеть утром, когда мне позвонит полковник из штаба, и надо будет начинать что-то делать всерьез? Вот уж действительно с жизнью не соскучишься... - Я заболела, - неожиданно снова заговорила она, теперь уже спокойно, - И ничего нельзя было поделать. Он оставался тут, сколько мог. Делал все, что мог. Но от него это больше не зависело. И он уехал. Оставил мне денег, но даже попрощаться по-настоящему, мы не смогли. А мы приехали сюда, именно чтобы попрощаться по-настоящему... И сегодня, когда я вышла, мне стало очень обидно оттого, что мы не попрощались... что все вышло так нелепо. Странно: это как-то не согласовывалось с ее взглядами на рыцарство, насколько она уже успела познакомить меня с ними. Я даже немного рассердился. - Вы непоследовательны, Ольга. Этот человек - видимо, близкий вам (она кивнула), бросил вас больной и уехал. И вы, судя по вашим же словам, его прощаете... - Он не мог иначе. - Ну, хорошо, допустим, в тот момент не мог. Но приехать-то, и забрать вас из больницы он мог? Не позволить, чтобы вы оказались одна в чужом городе?.. Или гордость не позволила вам позвать его? Или не осталось денег даже на телеграмму, на телефонный разговор? Она смотрела на меня, словно я был в бессознательном состоянии и бредил. - Опомнитесь, - сказала она, когда я сделал передышку. - Откуда он мог приехать? И куда я могла позвонить ему, если бы даже захотела? Я же сказала вам, что он уехал! - И все же... - начал я, и вдруг запнулся. Со значением слов иногда случаются странные вещи. Два слова, обозначающие сходные явления, явления одного порядка; но в то время, как одно из них обязательно требует пояснений, иначе понять суть сообщаемого невозможно, второе - понятно само по себе и несет кучу определенной информации. Как дела у Барбоскина. Барбоскин ест. Ест? Что ест, почему, когда, как, что это вообще значит - Барбоскин ест? Барбоскин пьет. Тут все понятно, и никому не приходит в голову спросить - что пьет и почему... Барбоскин стоит. Где стоит? На улице, в очереди, дома? Стоит минуту, час? Или, может быть, он вратарь? Барбоскин сидит; и все ясно, можно лишь спросить, за что и сколько дали. И вот для определенной части людей слово "уехал" приобрело такое же исчерпывающее, все объясняющее значение; не "уехал в санаторий", "на дачу", "к родственникам", "в командировку", а просто - уехал. Для определенной части людей. Но я-то к ней не отношусь, и поэтому понял, что она имела в виду, не сразу. - Вот оно что... - Да, - сказала Ольга. - Вот именно. - Значит, - сказал я, собираясь с мыслями, - если бы вы тогда не заболели... - Мы смогли бы проститься так, как нам хотелось. - И вы остались бы? - Конечно. - Почему? - Как - почему? - Ну, почему он, допустим, не взял вас? У него семья? Вы не могли оформить отношения? - Могли. У него только родители. Но я не хотела. И потому, что там тоже не восемнадцатый век. Там тоже двадцатое столетие. Куда же и зачем мне было ехать?.. И... - Но вы, видимо, его любили? - Но если бы вы сейчас полюбили меня, и я заявила бы вам, что уезжаю, - вы поехали бы со мной? Если предположить, что у вас не было бы семьи и можно было все оформить? - Семьи у меня и на самом деле нет. Но я, конечно, и думать не стал бы об этом. Как можно уехать из своего дома? Я не понимаю, как он-то мог... - Ну, видимо, он не чувствовал себя дома. А я вот тоже чувствую, как вы... как все. И хотя меня как женщину мой дом не всегда устраивает, все же он - мой... Ну вот, теперь вы поняли, как я здесь оказалась. - Да. Извините, Ольга, за мою назойливость. Она была в какой-то мере вынужденной. Завтра - вернее, сегодня, попозже, я попытаюсь устроить вас в одном месте, где вы, я полагаю, сможете прожить какое-то время ... пока не соберетесь домой. - Домой? - Это было произнесено так, словно я сморозил глупость. - Куда же еще? В Ленинград, на Новосибирскую улицу... - Нет, - сказала она. - Туда я не поеду, - Это прозвучало давно обдуманным и категорическим решением. - Час от часу не легче. - По-моему, это понятно. Мы же там были вдвоем с ним. И все это знали. Как же я вдруг окажусь там одна? - Она взглянула на меня как-то беспомощно. - Меня просто затаскают по постелям... - Слушайте! - возмутился я. - Вы что... - Я хотел сказать "проститутка", но вовремя проглотил это слово. - Вы что, идете за каждым, кто захочет и поманит? Не умеете отказать? Постоять за себя? Мой тон ее, кажется, не обидел; и молчала она лишь потому, что подыскивала слова для ответа. - Я не умею быть одна... Может быть, вы не способны понять это. А я вот не понимаю, как можно жить без любви. Не без постели, понимаете, а без любви, без ее воздуха, вне ее мира. Когда она есть - это счастье. Когда нет - ее ищешь. - Методом проб и ошибок, - вставил я. - Как? - Есть такой термин в кибернетике. - Проб и ошибок, да. Мне было искренне жаль ее. Но тут уж я помочь ничем не мог. Ни как субъект любви, ни как объект ее. Не те годы, не те взгляды, не то состояние и настроение. - Куда же вы денетесь? - Не знаю. Поеду куда-нибудь... Поселиться и устроиться на работу можно везде - если это не Москва, вообще не такой город. - А там что - вы станете другой? - Не знаю, что будет там... А что будет дома - знаю. Там мне готовы помочь. Достаточно позвонить, и за мной приедут. И все будет в порядке. Но... я его не люблю. Однако боюсь, что не устою. Не смогу одна ... - Но вы говорили, что ждете денег... - Мама вышлет - немного. На дорогу. И потом, у меня есть еще кое-какие тряпки. На вокзале, в камере хранения. Сегодня отвезла туда... Фирменные шмотки. Для начала хватит. - Значит, вы даже не знаете, куда ... - Да не все ли равно? Завербуюсь и поеду куда-нибудь - в Норильск, на БАМ... Я представил себе ее на БАМе - не монтировалось. Но - ладно, найдет для себя что-нибудь другое. Бедолага. Я непроизвольно поднял руку и погладил ее по голове. Волосы были легкие, пушистые. Ольга усмехнулась. - Не надо. Давно пора мыть голову... - Она вдруг зевнула, отвернувшись. - Знаете, а не попробовать ли мне поспать? Очень устала... Подобие исповеди, кажется, успокоило ее, как я и ожидал. - Конечно, поспите. Попытайтесь устроиться поудобнее. Почему они не могли поставить здесь диваны вместо кресел? - Да, - пробормотала Ольга. Она перекинула ноги на соседнее, пустое кресло, спиной оперлась о подлокотник, голову положила на мое плечо. - Вам не тяжело? Я легкая... - Мне не тяжело, Оля. - Тогда спокойной ночи, - сказала она и затихла. Заснула или нет - не знаю. Дыхания ее не было слышно. Я сидел, ощущая ее плечом, и вроде бы не спалось, но дремота незаметно окутывала меня - то состояние, когда ты еще и не спишь, но перед глазами уже возникают призрачные картины, которые ты принимаешь за продолжение реальности, потому что фильтр рассудка успел уже безболезненно выключиться. Инженер-майор Авраменок появился передо мной, докуривая папироску, в руке он держал зеркальце. Зеркальце? Что-