ря уже о тысячелетиях. А дальше? Наладить добычу ядерного топлива здесь практически невозможно. Уязвимость технических цивилизаций заключается в том, что из них, как из сложной машины, нельзя вынуть какие-то детали - и ждать, что остальные будут работать, как ни в чем не бывало. Добыча топлива - и не только ядерного, но любого, кроме разве дров, - это и геологическая разведка, и машиностроение, и транспорт. Машиностроение и транспорт - это, в свою очередь, металлургия, а она упирается в горнорудную промышленность, которая опять-таки зависит от энергетики и металлообработки... Это только одна ниточка из многих, из которых сплетается, как кружево, техническая цивилизация. Тут что-то вроде порочного круга. На Земле такая цивилизация все-таки ухитрилась возникнуть, но какой ценой, нельзя забывать - какой ценой. Века рабства, века страшного угнетения, о каком мы не имеем ни малейшего представления, века, когда людская жизнь стоила меньше, чем ничего... Гм. А почему же здесь... Почему здесь не произошло того же? Видимо, потому, что на планете высадились люди, воспитанные обществом с достаточно высоким моральным уровнем. И, заранее представляя, вероятно, все технические и хозяйственные трудности, они вряд ли собирались опуститься, скажем, до уровня рабовладельческого общества. Какой из известных на Земле социально-экономических формаций соответствует их технический уровень?. Судя по тому, что Шувалов до сих пор видел, обработка металлов находится тут вовсе не на таком бедственном уровне. Доски пола обструганы - значит, применяется и обрабатывается железо. Или брюки, в которые Шувалова нарядили, - ткань, безусловно, из растительного волокна, но не домотканая, это уже фабричное производство. Пожалуй, на Земле в античную эпоху умели меньше. Но главное, видимо, заключается в том, что, обладая ограниченными техническими, а следовательно, и экономическими возможностями, люди искали возможность сохранить какой-то определенный социальный уровень, который в принципе соответствовал бы их унаследованным от Земли воззрениям. И что-то они, вероятно, нашли. Об их успехе можно судить хотя бы по их отношению к каждому отдельному человеку. По тому, каково отношение общества к личности, можно с уверенностью судить о достоинствах и пороках самого общества. Но вот он, Шувалов, сидит здесь - хотя и в заточении, но живой и здоровый. Невзирая на всю его неоспоримую (с их точки зрения) вину, его не потащили на костер, не забросали камнями, даже не ударили ни разу, даже не были грубыми. Можно сказать откровенно: они кажутся довольно симпатичными людьми и своим поведением вряд ли сильно отличаются от жителей теперешней Земли. Тот же судья хотя бы: он ведь был явно доброжелателен. Конечно, о том же судье можно сказать, что человек он ограниченный и недалекий; это если считать, что ограниченным является всякий, кто не умеет, скажем, решить систему уравнений определенной сложности. Но надо смотреть шире. Приобрести знания куда легче, чем изменить свое отношение к жизни, к людям, к обществу. И если взгляды на жизнь тех, кто населяет планету, совпадут со взглядами прилетевших с Шуваловым, то можно считать, что основа для взаимопонимания есть. Если. На такую удачу можно надеяться, но пока у Шувалова есть лишь косвенные доказательства, и ни одного прямого. Для того, чтобы получить их, нужно как можно больше общаться с людьми, составить точное представление об уровне их развития, психологии, круге интересов. Разговаривать, понадобится - спорить, доказывать свою правоту. Но как осуществить это, если он, Шувалов, заперт в комнате, и о нем, кажется, забыли? Впрочем, не нужно беспокоиться. Надо думать, упорно думать о том, что же предпринять, чтобы все-таки заинтересовать эту публику ее собственной судьбой..." Судья на самом деле вовсе не забыл о нем; напротив, очень хорошо помнил. После того, как странного человека увели и доставили к докторам, судья провел немало часов, так и этак разглядывая оставшиеся в его распоряжении необычные предметы - одежду и все, что находилось в ее карманах. Судья был, в сущности, человеком скорее добрым, а не злым, и не находил никакого удовольствия в том, чтобы причинять людям неприятности. Но его обязанность была - следить за соблюдением закона и пресекать его нарушения, а как и какими средствами - об этом достаточно хорошо позаботился сам закон. Для него, судьи, главным было - самому поверить в то, что закон был действительно нарушен, и установить - сознательно или без умысла. Впрочем, никто не может отговариваться незнанием закона; древний принцип этот был привезен еще с Земли, о чем судья не имел ни малейшего представления, но от этого принцип не становился менее убедительным. И теперь, разглядывая, ощупывая и даже обнюхивая разложенные на столе вещи, судья искренне пытался понять, с кем же столкнула его судьба. Да, это был такой же человек, как все. И тем не менее все в нем, начиная с одежды и кончая разговорами, было чужим - непонятным и немного тревожным. Судья не мог понять, в чем заключалась угроза, о которой говорил Шувалов; но даже одно упоминание об угрозе настораживает и заставляет волноваться, тем более - если характер угрозы остается загадочным. Поскольку, однако, почти каждый человек в глубине души уверен, что все наблюдаемые им явления он может объяснить, исходя из того, что ему известно, судья старался дать всему непонятному понятные объяснения, оперируя теми представлениями, которыми он обладал. Он знал, что вещи, оставшиеся у него, не были и не могли быть изготовлены ни в их городе, и ни в одном из других городов: все, что изготовлялось в городах, было давно и хорошо известно, потому что изготовлялось уже много десятилетий и не менялось. Значит, вещи были сделаны где-то в другом месте. Где же? Судье не пришла в голову мысль о пришельцах из другого мира, с другой планеты, потому что ни одному нормальному человеку такая мысль прийти в голову не может, если только человек всем ходом событий заранее не подготовлен к ее восприятию. А судью и его соотечественников еще в школе учили, что планета, на которой они живут, является единственным обитаемым миром. Правда, космогония их не была ни гео-, ни гелиоцентрической и в общих чертах соответствовала истине, но астрономия вообще не была популярной и использовалась главным образом как прикладная наука. А еще они глядели на солнце - этого с них хватало. Вопрос об обитаемости других миров не может возникнуть сам собой; он встает (если не говорить о единичных умах, опережающих эпоху), лишь когда общество, поднявшись на ноги, начинает оглядываться по сторонам в поисках собеседника, когда у него накапливается то, что оно хотело бы сказать кому-то другому. Но у того общества, в котором жил и действовал судья, такой потребности еще не возникло и, благодаря некоторым его особенностям, могло и не возникнуть вообще никогда. Итак, мысль о пришельцах благополучно миновала судью, и осталось лишь выбрать между двумя возможностями: неизвестные люди пришли из каких-то областей, о которых судья знал, - или напротив, они явились из краев, о которых судья до сих пор ничего не знал, но в которых, как могло оказаться, тоже обитали люди. То, что незнакомец разговаривал на одном с ним языке, судью не смутило. В известном ему мире всегда существовал только один язык, и ни ему, ни его соотечественникам даже не приходило в голову, что на свете могут существовать другие наречия. Наоборот, судью несколько озадачило, что задержанный, говоря понятно, говорил все-таки не совсем так, как судья и все остальные; кроме того, человек этот нередко употреблял слова, которых судья никогда не слышал. И это, казалось, могло заставить судью поверить, что незнакомец явился из каких-то неизвестных краев. Однако его остановили два соображения. Первым было то, что о таких краях никто не знал, и уж не ему, судье, было всерьез говорить о таких краях: если бы они появились, его своевременно предупредили бы. Второе соображение было чисто житейского свойства. Из далеких краев люди вряд ли могли прийти пешком: как выглядят люди, одолевшие пешком большое расстояние, судья знал и мог поручиться, что его новый знакомец на таких нимало не походил. С другой же стороны, никаких средств передвижения, которыми он мог бы воспользоваться, обнаружено так и не было. Судья специально заставил возчиков, что задержали и привели к нему незнакомца, еще раз съездить в запретный город и тщательно все осмотреть. Нельзя сказать, что поездка была безрезультатной: возчики заметили следы нескольких человек, ушедший в запретном направлении, но, во всяком случае, ни лошадей, ни повозок они не нашли. По воде незваный гость прибыть не мог, потому что река протекала совсем в другой стороне. Значит, прийти или приехать издалека он не имел возможности, оставалось думать, что явился он из каких-то не столь отдаленных мест. Такое место могло быть лишь одно - лес. Раньше лес был спокойным. Туда ходили или ездили охотиться или собирать ягоды и грибы. Но с недавних пор лес перестал быть удобным местом добычи и отдыха. Всякие неполноценные субъекты, именовавшие себя "Люди от людей", стали уходить туда, и значительную часть их не удалось вернуть. Люди эти были известны как нарушители Уровня - делами или, во всяком случае, помыслами. И можно было себе представить, что, оказавшись там, где некому было следить за Уровнем, они принялись творить бесчинства, нарушать Уровень и мастерить разные штуки, которые в Уровень не входили. Судье было чуждо представление о технологии, о степени сложности многих из тех вещей, что лежали сейчас у него на столе, и о том уровне науки и техники, какой требовался, чтобы изготовить даже самые простые из них. Поэтому ему было нетрудно предположить, что за те год-два, что происходила запрещенная законом миграция в лес, люди, обосновавшиеся там, сумели изготовить все эти предметы. Зачем? Для того, чтобы нарушить Уровень. Всякое запретное действие порой совершают не потому, что очень понадобился его результат, но для того лишь, чтобы нарушить запрет и тем самым доказать свою независимость и незаурядность; это судья хорошо знал. Итак, путем логических рассуждении он пришел к двум выводам: прежде всего - что человек, сидевший сейчас под замком, явился из леса, причем явился вызывающе, не скрывая того, что является нарушителем Уровня. И затем - что лесные люди слишком уж разошлись и к добру это не приведет. Человека из леса можно было своей властью осудить и послать на работу туда, где в Горячих песках люди воздвигали высокие башни и зачем-то развешивали между ними медные веревки. Там он работал бы, как и все, это не была каторга, просто работать там приходилось столько, что на нарушение Уровня времени просто не оставалось. Но можно было и отослать Шувалова вместе с вещественными доказательствами в столицу, чтобы там судьбу его решили сами Хранители Уровня. В том и в другом были свои привлекательные и свои неприятные стороны. Если наказать его самому, то могло статься, что, получив странные вещи, Хранители захотят увидеть и преступника - что ни говори, все дело выглядело не очень-то обычным. Если человек будет уже в Горячих песках, то Хранителям придется ждать достаточно долго - и как бы это не обернулось против самого судьи. Значит, отправлять старика строить башни вроде бы не следует. Однако, с другой стороны, если он, судья, сразу отошлет преступника в столицу вместе с его пожитками, там могут сказать: неужели судья сам не может разобраться в том, какое наказание полагается за такое нарушение закона? И еще - та угроза, о которой он говорил. Может быть, в этом кроется что-то серьезное, а может быть, и нет: проста плохое воспитание, вот и угрожает. Опять-таки спросят: ты кого нам прислал? И вот выходило, что самое лучшее, как ни прикидывай, - это поступить именно так, как он поступил: засунуть незнакомца к докторам, а тех предупредить, чтобы не очень поспешали, а наоборот, проверили бы тщательно - сумасшедший он или нет. Тут все получалось в точности, как нужно. Вещи будут в столицу отосланы, там их посмотрят. Если скажут - представить преступника, то сделайте одолжение: вот он! Взять из больницы и отправить. А если просто поинтересуются: что там с задержанным, каков приговор, - очень просто ответить: находится у врачей на проверке, вот-вот она закончится, тогда и поступим по всей строгости закона. Или по всей его милости; человек не молодой, и жаль его. Он ведь скоро совсем из сил выбьется; Уровень кормил бы его до самой смерти, а там, в песках, кто ему поможет? Одним словом, так ли поглядеть, этак ли - торопиться ни в коем случае не следовало. Пусть поживет там недельку-другую. Можно будет иной раз и заглянуть к нему. Нет-нет, да и сболтнет что-нибудь интересное. Хоть ты и судья, а любопытен, как все люди. Почему бы и не узнать - как же все-таки живут люди там, в лесу? А тем временем как раз станет ясно, как с ним поступить. Судья вытер лоб. Устал. И то - такие каверзы жизнь подсовывает не каждый день. Вообще-то жизнь спокойная. Пожалуй, пора и домой. Вещички эти собрать, и - под замок. Не возьмет никто, но таков порядок. Так-то ничего не запирают, а все, что касается суда, полагается держать под замком. Таков закон. А закон надо исполнять. Судья осторожно поднял одежду. Легкая, ничего не весит. Руке от нее тепло. И вроде бы чуть покалывает. Чего только не придумают люди. Зачем, спрашивается? Он спрятал одежду и все остальное в стол, замкнул на замок. Выглянул из окна. Люди выходили из домов, шли к черным ящикам: пришел час смотреть на солнце. Ему-то, судье, больше не нужно: он вышел из этих лет. А два года назад еще смотрел. Когда был помоложе. Сейчас силы уже не те. Ну, все, вроде? Судья совсем собрался уходить. И, как назло, прибыл из столицы гонец. Ввалился, весь в пыли. Протянул пакет. Судья прочитал. Поморщился недовольно. Что такое? К чему? Завтра с утра каждого десятого - в лес? Туда, где бывать запрещено? С лопатами и с оружием. Что надо делать - укажут там, на месте. Судья рассердился. Полоть надо, а тут - каждого десятого. Но вслух говорить этого не стал. Сказал гонцу лишь: - Скажешь - вручил. Иди - поешь, отдохни. И двинулся обходить дома, оповещать насчет завтрашнего утра. Солдаты чаще всего плохие дипломаты. Уве-Йорген знал это, и утешало его лишь то, что и ученые, в общем, не выделялись особыми талантами в данной области. Во всяком случае, в его эпоху. Аверова он встретил торжественно, ни один специалист по дипломатическому протоколу не смог бы придраться. На столе дымился кофе. Рыцарь внимательно посмотрел в глаза Аверова и остался доволен. - Итак, доктор, назначенный срок пришел. Наши пока не вернулись. Надеюсь, что мы еще увидим их живыми и здоровыми. Но до тех пор мы вынуждены будем по-прежнему нести бремя обязанностей: вы - руководителя экспедиции, я - капитана корабля. Аверов кивнул. - И я считаю, - продолжал Уве-Йорген, - первым и главным, что мы должны сейчас сделать, является уточнение наших целей и способов их достижения. Вы согласны? Аверов не сразу ответил: - Да. - Хорошо. Мы оба, видимо, достаточно много думали об этом. Согласны ли вы с тем, что именно мы и именно теперь, не рассчитывая на контакт с Землей и не дожидаясь его, должны решить судьбу двух цивилизаций? Уве-Йорген владел разговором. Он формулировал вопросы, и собеседнику оставалось лишь отвечать. А ведь ответ часто в немалой степени зависит от того, как поставлен вопрос, в какие слова он облечен. Это пилот знал; этим он пользовался. Аверову оставались лишь немногословные ответы. Вот и сейчас он сказал: - Иной выход вряд ли возможен. - Я думаю точно так же. Итак, ваша цель? Я бы определил ее так: спасение максимального числа людей в одной или обеих системах. У вас есть возражения? Аверову очень хотелось бы возразить, но у него не было возражений. Наедине с собой он уже пережил все, понимал, к чему неизбежно приведет разговор, и был лишь благодарен пилоту за то, что не он, Аверов, а пилот говорит все грозное и страшное, а ему остается лишь соглашаться. А может быть, при случае, и возражать, едва представится малейшая возможность. - Теперь о путях достижения. Скажите откровенно, доктор: вы верите в возможность эвакуации планеты? Если даже наши посланцы сумеют обо всем договориться. Аверов оживился. - Знаете, Уве-Йорген, я очень сильно надеюсь на то, что они договорятся. У Шувалова - поразительная способность убеждать людей! - Вы уже говорили об этом, доктор. Но надо ли напоминать вам ваши же выкладки? Даже если они договорятся - мы не успеем, понимаете - не успеем. Не успеем спасти их, и очень вероятно - не успеем спасти вообще никого. Это было так; и все же... - Обождите, Рыцарь. Мы с вами судим, исходя из того, что известно нам. Но вовсе не исключено, что наши, возвратившись, привезут какую-то информацию, которая заставит нас в корне пересмотреть... - Если-они вернутся. - А если они не вернутся, - вдруг, неожиданно для самого себя, крикнул Аверов, - то надо их найти! Или, может быть, вы, пилот, хотите бросить друзей на произвол судьбы? Но этого, этого уж я не позволю! Уве-Йорген после паузы промолвил: - Иными словами, вы получили новые данные о поведении звезды? Она раздумала взрываться? - Нет! Но... - Что же изменилось, доктор? - Ну, неужели вы... Какое жуткое хладнокровие, Уве-Йорген! И вы можете быть так спокойны? Пилот невесело усмехнулся. - Я привык терять товарищей, доктор. К сожалению... - О, эти ваши безжалостные времена! Но я не желаю привыкать к таким вещам! - Мы тоже не желали - нас не спрашивали. Но не станем спорить об отвлеченных материях. У вас есть план, как их найти? - Лететь к планете на большом катере. - И кто же полетит? - То есть как - кто? - Доктор, вы вынуждаете меня снова напомнить... Если бы речь шла только о наших товарищах, я и не подумал бы возражать вам. Но если мы начнем такие поиски - сколько они продлятся? Где гарантия, что мы не потеряем и других? И кто же тогда погасит звезду и спасет Землю? Кто спасет ваше человечество? - Почему "мое"? - Моя Земля давно кончилась. Мы - как те кистеперые рыбы, что нечаянно дожили до поздних времен, хотя все родичи их давно превратились в лучшем случае в окаменелости... Это ваш мир, доктор, и у вас должна болеть за него душа. И вы должны понять, что важнее: миллиарды людей там - или двое наших товарищей здесь. Что говорят вам ваши представления о гуманности? - А как будет выглядеть с позиций гуманности то, что мы оставим людей здесь на верную гибель? - С моей точки зрения, доктор, гуманность - это умение не приносить больших жертв там, где можно обойтись малыми. - Я с ума сойду... - Не советую. Легче от этого не станет никому, а вам - только хуже. И думайте не только о себе. Когда мы погасим звезду и вернемся на Землю, чтобы доложить о случившемся, только вы один сможете объяснить там - не только словами, но и цифрами - с чем мы здесь столкнулись. Это нужно не мне, а человечеству. Вы согласны? - Да, видимо, так... - Простите меня за бестактность, доктор, но как жаль, что вы не прошли военной службы. Тогда вы научились бы обходиться без "видимо" и, оценив обстановку, кратко ответили бы: так. - Где же я мог бы?.. - Знаю, знаю. А жаль. И как только воспитало вас ваше прекрасное время? Я с удовольствием говорю с вами, но воевать согласился бы скорее против вас. Это была бы веселая война... - Ну перестаньте же... - Кроме того, вот вам мои соображения о возможности поисков наших товарищей. Кто стал бы этим заниматься? Я необходим на корабле как лицо, способное заменить капитана, и как квалифицированный пилот. Мой товарищ Питек хороший пилот, прекрасный, может быть, но им нужно руководить - он порой чересчур эмоционален, и ему одному нельзя доверить машину. К тому же, я в одиночку не доведу корабль до Земли. Но не буду отнимать ваше время: мне нужен каждый член экипажа. Следовательно, я больше не выпущу на планету ни одного человека. Не говоря уже о том, что мы не можем потерять и большой катер - последнее наше средство сообщения с чем бы то ни было. - Да. Я понимаю. Все это мне ясно. И то, что звезду придется гасить. И то, что наши шансы спасти здешнее население ничтожны... - Их просто нет. - Пусть даже так. Но мы обязаны дождаться наших. - Как долго должны мы их ждать? - Ну, взрыв ведь произойдет не завтра... - Такая вероятность совершенно исключена?.. - Нет, не совершенно. Но она невелика... хотя будет возрастать с каждым днем. - В таком случае... Хорошо... Будем ждать. Двое суток. Согласны? - Почему именно двое суток? Вы решили наугад или у вас есть какие-нибудь соображения? - В мое время, - Уве-Йорген усмехнулся, приподняв уголок рта, как обычно, - если рыцарь через двое суток не возвращался на свою базу, мы считали его погибшим. И редко ошибались. - И вы так спокойно... - Да перестаньте! Не думаете же вы, что гибель людей доставляет мне удовольствие! Были, конечно, и такие, но всех оболванить он не успел... - Кто? - машинально спросил Аверов. - Король Джон Безземельный, если это вас устраивает. Ну, что же, будем считать, что мы договорились. И, откровенно говоря, на вашем месте я бы гордился... - Гордились бы - чем? Но пилот не ответил. Он напряженно всматривался в экран. Шагнул в сторону, переключил локатор. Поднял глаза. Медленно улыбнулся. - Поздравляю, доктор. Кажется, мы жгли порох впустую. - Что это значит? - дрогнувшим голосом спросил Аверов. - Если у туземцев нет своих космических устройств, то это может быть только наш катер. И не пройдет и четверти часа, как вы сможете поплакать на плече у своего руководителя. Аверов был так рад, что и не подумал обижаться. 10 - Рад приветствовать вас на борту, капитан, - сказал мне Уве-Йорген и щелкнул каблуками. Мне показалось, что он сказал это искренне. Я вылез из катера; Рыцарь ждал, потом его брови прыгнули вверх; однако он на удивление быстро справился с изумлением и кинулся вперед - помочь, но я опередил его. - Здравствуйте, юная дама, - поклонился он. - Какая приятная неожиданность... Я очень, очень рад - если это не сон, разумеется. Анна стояла рядом со мной и глядела на Рыцаря, а он снова перевел взгляд на катер, но никто больше не вышел, и он взглянул на меня, и улыбка его погасла. - Вас только двое? - Да, - сказал я невесело и, чтобы поскорее завершить неизбежный церемониал, продолжил: - Знакомьтесь. - Уве-Йорген Риттер фон Экк. Имею честь... Что же случилось, Ульдемир? - Объясню подробно, но не сию минуту. Анна... Она с любопытством осматривалась; теперь Анна повернулась ко мне. - Сейчас я провожу тебя в мою каюту. Примешь ванну, пообедаешь. А мы тем временем поговорим с товарищами. - Нас будут ждать в лесу, ты не забыл? Я мысленно сказал ей "браво!": на лице Анны не было ни тени смущения, ничего на тему "как это выглядит", "что могут подумать" и так далее. И незнакомая обстановка, видимо, не тяготила ее, и чужой человек тоже. - Как ты могла подумать! Ну, пойдем. Через четверть часа в центральном посту, Уве. И пригласите, пожалуйста, доктора Аверова. - Непременно. Голос пилота был деловитым, и в нем более не чувствовалось удивления. - Очень странный человек. У меня были по этому поводу свои соображения, но я все же спросил: - Кто, Анна? Уве-Йорген? - От него так и тянет холодом. - Он очень сдержанный человек. Так он воспитан. Подробнее я расскажу тебе как-нибудь потом. Как ты себя чувствуешь здесь? - Тут уютно. Хотя... сразу чувствуется, что живет мужчина. - Она обошла каюту, всматриваясь в детали обстановки. - Очень много незнакомых вещей, я не знаю, для чего они... - Договоримся: я покажу тебе, что можно трогать и к чему лучше не прикасаться. Иди сюда. Вот ванна. Вот вода... Да где ты? - Сейчас... - отозвалась она изменившимся голосом. - Уль... Подойди на минуту. Кто это? В каюте на столе стоял портрет в рамке. Не фотография, но рисунок по памяти с той фотографии, что была у меня когда-то: Наника в черном вечернем платье сидела на стуле, уронив руки на колени, и глядела в объектив, чуть склонив голову. Сам снимок остался там, в двадцатом. - Кто это? - повторила она полушепотом. - Разве ты не понимаешь? - Это... Это ведь почти я? Нет... Это совсем я! - Это ты. - Ты... знал обо мне раньше? - Знал. Только не надеялся, что мы встретимся. - И ты прилетел сюда из-за меня? - Да, - сказал я, не кривя душой; я ведь и на самом деле оказался тут из-за нее - надо только вспомнить, что она была для меня одна, та и эта, вопреки рассудку и логике. - Из-за тебя. И за тобой. - Уль... Мы замолчали. Воздух в каюте сгустился и был полон электричества, и мы не удивились бы, ударь сейчас молния. Лампы сияли по-прежнему ярко, но мне показалось, что стоят сумерки; я был уже в том состоянии духа, когда видишь не то, что есть, а то, что хочешь видеть, когда созданный тобою мир становится реальным и окружает тебя. Наверное, и с ней было то же. Я шагнул и нашел ее почти на ощупь. Меня шатало от ударов сердца. Ее ладони легли мне на плечи. Но хронометр коротко прогудел четверть, и лампы снова вспыхнули донельзя ярко, и мне пришлось зажмурить глаза от их режущего света. Я медленно опустил руки, и она тоже. - Уль... - снова сказала она, и я побоялся думать о том, что было в ее голосе. - Время, - сказал я беззвучно: голос отказал. Я кашлянул. - Значит, выкупайся, потом отдохни перед обедом. Полежи вот здесь. Ты устала. Боюсь, что наш разговор с товарищами несколько затянется. Совещание... "Совещание, - подумал я. - Проклятое изобретение давних времен; от работы, от отдыха, от любимой женщины, от друзей, живой или мертвый - поднимайся и иди на совещание, проклятый сын своего столетия, своей эпохи..." Анна отступила на шаг; что-то блеснуло в ее глазах и погасло. - Ты обиделась? - О, что ты, нет. Это была ложь. Только мне лгала она сейчас или себе тоже? - Обиделась. Но сейчас нельзя иначе. Слишком важно... А кому сейчас лгал я? - Да, конечно. Нельзя... - Пойми. - Я понимаю. Иди. - ...Такова ситуация на планете. Как видите, все очень не просто. Я смотрел на Аверова, полагая, что продолжит разговор он. Но, неожиданно для меня, заговорил Уве-Йорген. - Ульдемир, а не может ли ситуация оказаться еще сложнее? - Объясни, что ты имеешь в виду. - Может быть, кроме этих двух групп, на планете есть и еще какие-то люди? Другие группы, населения? - Думаю, мне сказали бы об этом. - Ребята, о которых ты рассказал? Они сказали бы, если бы знали. Но они могут и не знать. Ты сам говорил, что от них многое скрывают. Только сейчас в разговор вступил Аверов, и я сразу почувствовал, что они поют по одним и тем же нотам; видимо, пока я бродил по зеленым лужайкам, они успели хорошо отрепетировать. - Подумайте, - сказал Аверов, - такая возможность весьма вероятна. Люди могли разделиться на разные группы еще в полете. Ведь добирались они не год и не два. Разделение могло произойти и сразу после высадки или вскоре после нее. Не случайно ведь обнаруженные нами люди живут вовсе не на месте приземления корабля. - Что-нибудь да осталось бы в памяти, - возразил я, пытаясь в то же время понять, куда они гнут; а что они хотят добиться определенного результата, уже не вызывало сомнений. - Вовсе не обязательно, - Аверов мотнул головой. - Недаром они забыли и о своем корабле! Да и вообще... Много ли мы знаем о народе, из которого происходит наш Питек? А ведь этот-то народ существовал несомненно! - Вот это правда, - сказал Питек, ухмыльнувшись. - Мы-то существовали, да еще как! - Он широко развел руки. - Иногда, по вечерам, когда я выхожу в Сады памяти, мне кажется, что вот этого всего не существует. Но мы-то были! - В дописьменные времена, Питек, - сказал я ему как можно ласковее. - Поэтому от вас ничего не сохранилось. - Я сохранился, - возразил Питек, чуть обидевшись (правда, лишь на мгновение: мы не умели обижаться друг на друга, не то нас не оказалось бы здесь). - Извини, - сказал я. - Ты сохранился, и прекрасно сохранился. Но я хотел лишь сказать, что здесь, на Даль-2, дописьменных времен, наверное, вообще не было. - Не вижу предмета для спора, - сказал Аверов. - Я просто полагаю, что такая возможность не исключена. Вы ведь не вступили в контакт с руководством, а если бы и так, то они могли по каким-то соображениям не сказать вам всей правды. - Да, - сказал я, - спорить действительно не о чем. Но если даже других популяций на планете нет, если их общество находится лишь в процессе разделения или в самом начале процесса, это и так достаточно усложняет нашу задачу. - Смотря как ее сформулировать, - заметил Уве-Йорген, чуть приподняв уголок рта. - Мне кажется, - сказал я, стараясь произносить слова как можно весомее, - задача была поставлена четко: эвакуация населения планеты с целью предотвратить ее гибель. - Это задача-максимум, - не сдавался пилот. - Но есть альтернатива. - Да, - подтвердил Аверов и опустил голову. - Учитывая, что в первую очередь должно быть спасено население Земли. Тут мне все стало ясно, и кто был инициатором - тоже. Но я хотел, чтобы они высказали все сами - в таких случаях бывает легче найти в логике оппонента слабые места. А найти их было необходимо, потому что мы дискутировали не наедине - тут же, кроме Питека, были и Иеромонах, и Георгий, и Гибкая Рука, и многое зависело от того, на чью чашу весов они усядутся. - Ну, - проворчал я, чтобы не сказать ничего определенного. - Пятнадцать человек на сундук мертвеца... - Что? - не понял Аверов. - Нет, доктор, просто была в свое время такая песенка. Что же, Уве-Йорген, - я сознательно обратился именно к нему, - я жду, чтобы вы объяснили - какова же эта альтернатива. - Вы, капитан, и так отлично поняли. Либо мы рискуем буквально всем на свете - Землей, Даль-2 и самими собой в придачу - либо выбираем наименьший риск и наименьшие жертвы. - Челюсти его напряглись, и он закончил громко и четко: - Жертвуем этой планетой и спасаем все остальное. - Планетой и ее людьми, - уточнил я. - Планетой и ее людьми, - утвердительно повторил он. - Либо - либо, и, а, но, да, или... - пробормотал я, обдумывая ответ. - Союзы, союзы, служебные словечки... - Как легко получилось у моего коллеги: планетой и ее людьми. Людьми - и теми, кто ждал меня сейчас в лесу, и той, что была в моей каюте, и теми, кто чтил Уровень, и теми, кто скрывался от него в лесах... Я хотел было вспылить, но вовремя понял, что это ни к чему, и понял причину: для него, для Уве-Йоргена, и для всех остальных моих товарищей планета Даль-2 была лишь небесным телом, что виднелось на экранах, была абстракцией, отвлеченным понятием. Они не ступали по ее траве, не сидели в тени ее деревьев, не видели голубизны неба, не слышали, как ветер поет, перекликаясь с птицами, не вдыхали запаха ее цветов и не преломляли хлеб с ее людьми. И поэтому никто из них не согласился бы сейчас со мной. Значит, надо было идти в обход. Но гнев в моей груди стоял на марке, как говорили в мое время кочегары, и неплохо было бы стравить его, хоть немного, и, кстати, не дать никому понять, что я замыслил некую хитрость. - Что ж, Уве-Йорген, - сказал я, - альтернативу ты нашел - лучше некуда. Узнаю... Ох, эти альтернативы, эти безвыходные положения, исторические необходимости, эти милые, славные ребята с засученными рукавами и "Лили Марлен" на губной гармошке... Мы смотрели друг на друга всепонимающими глазами и усмехались, совсем не весело, совсем не доброжелательно, а товарищи смотрели на нас, ничего не понимая, потому что это был разговор не для них, а для нас двоих, и только для нас; рискованная проба сил, но мне непременно нужно было дать Рыцарю понять, что вижу его насквозь, пусть не думает, что сможет повести всех за собой и что мне нечем будет остановить его. - Логичная альтернатива, безусловно. Здесь вероятность такова, там - меньше, значит, осуществляется второй вариант. Ох, уж мне эта тевтонская методичность... Уве-Йорген не остался в долгу. - Ну, как же! - ответил он, глядя на меня прищуренными глазами. - Куда предпочтительнее ваше любимое "авось" и "ничего", крик "ура!" в последний момент и загадочная славянская душа, не так ли? Авось пронесет! Вот алгоритм ваших рассуждении, дорогой капитан! Но ответственность слишком велика и, кстати, в свое время вы научились обуздывать это ваше "авось". Вспомните" капитан! Я помнил; но, видимо, и он спохватился, потому что то, о чем мы говорили, не произноси настоящих названий; завершилось вовсе не в его пользу. Остальные только глядели и моргали - им ничего не говорили ни тевтоны, ни славяне (даже Иеромонаху - нет), это была для них вместе и древняя, и новая история, а ни той, ни другой они не знали. И я почувствовал, что надо переходить в атаку именно сейчас, пока Рыцарь помнит, чем кончилось наше выяснение отношений в те времена. - Теперь слушайте, - сказал я, чтобы напомнить всем и каждому, что капитан здесь я. - Обсуждением этой альтернативы мы еще займемся. Сейчас я против нее и буду против до тех пор, пока обстоятельства не покажут, что это - единственный выход. А пока у нас есть немало конкретных задач. Найти Шувалова, оказать ему помощь, какая потребуется, чтобы он мог осуществить нужный контакт. Это раз. Во-вторых, разобраться всерьез, каково население. Сколько, где. И не только разобраться; говорить с ними, растолковывать, какая им грозит опасность, объяснить, каков может быть путь к спасению - добиться того, чтобы мысль об эвакуации возникла и развивалась не только наверху, но и во всем обществе. Работы, как видите, выше головы. И начинать ее надо немедленно. В лес, к тем людям, о которых я говорил, пойдет Гибкая Рука... - Минуту, капитан, - прервал меня Уве-Йорген, хоть так поступать и не полагалось. - В лес пусть лучше идет Питек. Я подумал - и не обнаружил никакого подвоха. - Хорошо. Пусть Питек. - Тяжело, - сказал Питек, расправляя, плечи. - Ах, как будет тяжело, Ульдемир. Я думаю о том, как ты пришел бы к нам - тогда, когда я жил среди своих, - и сказал бы, что мы должны покинуть свои охотничьи места, свои озера, где мы ловили рыбу, свои леса, полные ягод, и грибов, и вкусных корней... Тебе пришлось бы плохо, Ульдемир, и ты ничего не смог бы объяснить нам. За эти места мы сражались с другими и убивали их, и они убивали нас - иначе я не оказался бы здесь... Нет, это будет очень тяжело, Ульдемир. Если бы сделать так, чтобы они сами захотели уйти. Но как это сделать? Мы уходили, когда переводились звери, когда лани съедали и вытаптывали всю траву. Но я не знаю, как живут здесь люди и много ли зверя в их степях. - Наверное, много, - механически пробормотал я, вспомнив то, что мы видели во время первого полета над планетой. - Говорю тебе откровенно, Ульдемир: я сделаю все, что надо; сделаю, но не знаю, что получится. Если бы это были наши, я знал бы: можно поджечь лес или траву в степях. А тут - кто скажет как? - Воистину, - подтвердил Иеромонах, покачав бородой и печально глянув на меня. - Провижу великие тяготы. Как скажешь ты человеку, чтобы он покинул земли отцов своих, и дедов своих, и прадедов? Кто допустит, чтобы хищный зверь разрывал родные могилы? Велика печаль человека, оставляющего дом свой на волю стихий. Что сильнее любви к своему дому? - Иеромонах оглядел нас всех и поднял палец. - Вера. Но во что верят они? Это ты знаешь, наш капитан? - Наверное, в свой Уровень... - подумал я вслух. - Тогда они не уйдут, ибо не будет у них своего Моисея, который повел бы их. Мощь Моисеева - от господа, а они в бога, ты говоришь, не верят. Нет, капитан, трудный ты учиняешь нам искус. "Пусть уж высказываются все", - подумал я устало и кивнул штурману. - А ты что думаешь, Георгий? Спартиот скупо улыбнулся: - Мы делали просто. Когда надо было убедить, мы шли с мечами. Мечи убеждали за нас, и не оставалось никого, кто мог бы возразить нам. - Вот это деловой разговор, - сказал Уве-Йорген, улыбнувшись. Я сердито покосился на него, а он продолжал: - Интересно только, кому пришло в голову отправить экспедицию в такую даль с голыми руками? - Без мечей и копий, Уве? - не удержался я, чтобы не поддразнить его. - Хотя бы. А ведь у местного населения что-нибудь наверняка есть. Хотя бы луки со стрелами. Не может быть, чтобы они не охотились на всякую живность. - Лук и стрелы, - сказал Гибкая Рука. - Лук и стрелы, о! - Да, - опять вмешался я. Какой-то бес словно заставлял меня все время задевать Уве-Йоргена; почему-то мне не нравилось, что он сидел такой спокойный и уравновешенный, хотя только что я вроде бы одолел его в разговоре. Не иначе, как у него лежал еще какой-то булыжник за пазухой, и хорошо еще, если просто булыжник, а не этакая баночка с длинной рукояткой - ручная граната наступательного действия. - Британские лучники, кажется, здорово потрепали рыцарство в свое время, а, пилот? На этот раз он усмехнулся. - Нечто подобное было, - согласился он. - Рыцари, надо сказать, были отвратительно информированы о силах противника. Не станем повторять их ошибок. Спасибо тебе, капитан, за услугу, которую ты нам оказал. - На здоровье, - ответил я. - Какую именно услугу ты имеешь в виду? - В твое время это называлось "взять языка", - сказал он, снова усмехаясь, и эта ухмылка его мне не понравилась. - Я имею в виду эту девицу, которую ты привез на борт. Видимо, ты с ней нашел общий язык. Я предпочел понять его буквально. - Это было несложно, - ответил я. - Люди там, внизу, разговаривают на том же языке, что и мы. Для пилота это не было новостью, но остальные члены экипажа не смогли скрыть удивления. - Как так? - спросил Георгий. - Я же говорил вам, что нашел старый корабль. Это потомки людей с Земли, значит - наши родичи. - Братья, - сказал Иеромонах и повторил еще раз, весомо и убежденно: - Братья. - И чудесно, - перебил его Рыцарь. - Наверное, она сможет рассказать, как вооружаются наши братья, когда в том возникает нужда. Не хочешь ли, капитан, пригласить ее сюда? - Нет, - сказал я, стараясь сохранить спокойствие. - И в голову не приходит. Я и в самом деле не собирался позволить, чтобы ее тут подвергали допросу. И не потому, что не видел в том особого смысла: может быть, она и могла вспомнить что-нибудь такое, что нам пригодилось бы; и не потому только, что это было бы, наверное, не очень-то честно по отношению к ней: я ведь не уговаривался с Анной о чем-то подобном. Мне вообще не хотелось, чтобы наши дальнейшие отношения с людьми с планеты Даль-2 рассматривались экипажем как военная кампания. - Нет, - повторил я как можно категоричнее. - Потому что я не собираюсь воевать. Но они, кажется, были иного мнения. - Что ж, - вздохнул Рыцарь. - А жаль, что нет времени. Мы сколотили бы неплохие отряды из них самих. - Свои на своих? - спросил Никодим. - Достойно ли? - Всегда так было, - невозмутимо заявил Георгий. - Ладно, - сказал я им. - Нет смысла говорить о том, чего не хватает, - о луках, стрелах, времени... Задача перед нами огромная, и в нормальных условиях она была бы по плечу лишь классным дипломатам, а не нам. Но мы должны с нею справиться. Должны - и этим все сказано. - А если ничего не выйдет? - негромко спросил Уве-Йорген. - Выйдет, - упрямо сказал я. - Не грешите и в помыслах, - посоветовал Иеромонах. - Значит, расстановка будет такой, - продолжал я, потому что за время разговора успел уже кое-что продумать. - Сейчас мы все, кроме тех, кто останется нести вахту на корабле, отправляемся на планету. Туда, где меня ждут ребята. Там разделимся.