зодов в его столь богатой событиями прошлой службе... Шел суровый сорок второй. По данным военной разведки, немцы затеяли производство новой супертехники, причем рассредоточили его по разным странам: нити, помимо Германии, тянулись во Францию, Чехословакию, Болгарию и Польшу. Талызину выпала Польша. Нужно было проникнуть на территорию оккупированной страны, попасть в Варшаву и там установить, где находится предприятие, выпускающее секретную продукцию. Путь во вражеский тыл для Талызина каждый раз начинался по-разному. На сей раз стартом для него послужил партизанский аэродром. При скупом свете ночных костров, тут же, после взлета, торопливо затоптанных, "кукурузник"-тихоход коротко разбежался и взмыл в низкое, безнадежно пасмурное небо. Дорога к партизанам, конечно, была нелегкой, но они с Андреем Федоровичем остановились на этом варианте, поскольку он сулил двойной выигрыш. Во-первых, не нужно было пересекать линию фронта, что создавало для самолета дополнительные опасности. Во-вторых, лету от площадки, затерявшейся в лесах Западной Белоруссии, было значительно меньше, а ведь летчику нужно было подумать и об обратном пути. Первый этап операции прошел относительно гладко, думал Талызин, сидя перед кабиной пилота на узком железном сиденье, сотрясаемом от работы мотора. Он глядел не отрываясь в крохотный иллюминатор. В небесах не было видно ни зги, зато внизу, на земле, изредка показывался слабый огонек - не поймешь, какого происхождения. Только единожды близ самолета расцвели три-четыре бутона зенитных разрывов. - Идем без опознавательных знаков, вот немец и беспокоится, - пояснил ему ситуацию пилот, стараясь перекрыть рев мотора. - И что? - Ништяк, обойдется! Не в первый раз. Иван поинтересовался: - Скоро государственная граница? - Эва, хватился! - запачканное машинным маслом молодое лицо пилота расплылось в улыбке. - Мы уже четверть часа как ее пересекли!.. Пилот сверился с картой, нашел нужную точку и крикнул Талызину: - Прыгай! С богом! Высадка прошла удачно. Он приземлился в редком перелеске, припорошенном ранним снегом. Было что-то около нуля: снег на голых ветках не таял, но грязь, образовавшаяся после затяжных осенних дождей, еще не была схвачена морозцем. Сырой воздух бодрил, вливаясь в легкие. Иван сложил парашют, тщательно закопал его, замаскировал и, кое-как сориентировавшись по карте при скудном синем свете фонарика, двинулся в путь. По легенде - и соответственно одежде - он был крестьянским парнем, который из села пробирается в Варшаву на заработки. Однако в надежности документов он не был уверен. Талызин пересек перекопанное картофельное поле и, мысленно проклиная несусветную грязищу, добрался до околицы села. Избы, обнесенные худыми оградами, стояли поодаль друг от друга. Выбрав домик победнее, Иван толкнул калитку. На стук долго никто не отвечал. Дом казался нежилым. - Кто там? - послышался наконец встревоженный женский голос. Дверь приоткрылась. В проеме, освещаемая слепым каганцом, показалась пожилая женщина в платке. Талызин сказал, что зовут его Яном, дома есть нечего, пробирается в столицу, да вот сбился с дороги в темноте, будь она неладна. Женщина молча оглядела его с головы до ног. - Что ж на крыльце-то стоять, избу выстуживать? Проходи в комнату. Тон ее был ворчлив, но глаза смотрели без неприязни. Гость не заставил себя упрашивать. В избе было бедно, но чисто. Хозяйка внесла каганец в комнату, усадила Талызина на лавку, под иконы. - Кто еще в доме? - спросил он у женщины, которая возилась у трубки, чтобы приготовить чай. - Одна я, сынок, - обернулась она, и Талызин подумал, что хозяйка вовсе не стара: видно, горя да нужды пришлось хлебнуть. - Муж и сын у меня в армии. - Вздохнув, она бросила взгляд на фотографии в рамках, висящие на стене. - Немецкой? - вырвалось у Талызина. - Польской, - поправила она. - Где она, наша армия? - удивился Талызин. - Русские формируют ее, на своей территории. - А ты откуда знаешь? - Добрые люди говорили. Все весточки жду, пока ничего нет. Наверно, их там в секрете содержат. Да и какая почта сейчас? Может, с оказией письмецо пришлют? Как думаешь, Ян? - Должны прислать, - кивнул Талызин. Ему припомнились глухие слухи о страшной судьбе польского соединения, которое формировалось под Катыныо, где давно уже находились немцы. Почаевничали. Когда стенные часы с кукушкой негромко пробили полночь, женщина поднялась из-за стола и сказала: - Поднимайся, Ян, на чердак. На соломе там переночуешь. У дымохода не холодно. А утром двинешься, куда тебе надо. Я бы в комнате тебя положила, да опасно: староста у нас вредный, чужаков не любит. Лучше поостеречься. Преодолев скрипучую лестницу, он откинул люк и нырнул в пахучую темноту чердака. Пахло сухой травой, застоявшейся пылью, полевыми мышами, - пахло забытым детством. Подсознательная тревога не отпускала, хотя вроде оснований для этого не было. И по-польски общался недурно - во всяком случае, хозяйка ничего не заподозрила. Еще посетовала, что он, такой молоденький, вынужден мыкаться по свету в поисках куска хлеба. И окна были плотно занавешены... Вдали послышалось тарахтенье мотоцикла. Он подскочил к слуховому окошку. Через несколько мгновений мотоцикл уже пыхтел у ворот. От удара они распахнулись, и машина, сыто урча, остановилась у самого крыльца. Он оказался в мышеловке. Видимо, кто-то все же заметил, как он пробирался через поле, и сообщил в комендатуру. Из-за туч выглянула луна, и Талызин разобрал, что на мотоцикле было двое. Один остался за рулем, второй выскочил из коляски и забарабанил в дверь. - Где пришлый? - спросил он грубо, когда хозяйка вышла на крыльцо. - Откуда у меня чужие? - пожала плечами крестьянка. - Сами знаете, пан староста, одна я живу. Староста грязно выругался и, оттолкнув ее, вошел в дом. Тот, что остался, щелкнул зажигалкой, закурил - Талызин ясно видел внизу, под собой, красный огонек. Оба приехавших были вооружены. Снизу, сквозь чердачный пол, доносились выкрики, грохот передвигаемой мебели. Стараясь не стукнуть, Талызин до отказа распахнул чердачное окно и, примерившись, выпрыгнул прямо на огонек самокрутки. Упав на жандарма, он схватил его за горло так, что тот и пикнуть не успел. В следующее мгновение заломил жандарму руку и столкнул его наземь. Дело решали секунды. Он нажал газ, развернул мотоцикл и ринулся в ворота, которые оставались распахнутыми. Это была сумасшедшая гонка. Сзади послышались крики, беспорядочная стрельба, несколько пуль просвистело над головой. Он вихрем пересек поле, которое пешком миновал час назад, и углубился в редкий перелесок. Крики и выстрелы постепенно затихли в отдалении. Наконец Талызин заглушил мотор, соскочил с седла. Дальше ехать было невозможно - начиналось болото. Он нашел бочажину, полную воды, но сверху покрытую тонкой корочкой льда, и столкнул туда мотоцикл. Не дожидаясь, пока медленно погружающаяся машина исчезнет, Талызин двинулся на запад. Болела душа о судьбе крестьянки, спасшей ему жизнь. Найти бы ее после войны и в ноги поклониться, если жив останется. Но как разыщешь, если он ни имени, ни названия села не знает? ...До Варшавы он добрался, и завод отыскал, и задание выполнил, но это уж особая статья. - ...Вам не приходилось бывать в Польше? - вывели его из раздумий слова белобрысого поляка. - Приходилось, - лаконично ответил Талызин. - Я так и понял. Что вы так смотрите? Разве мы знакомы? - Извините. Показалось. Мелькнула безумная мысль: а вдруг это сын той самой женщины? Талызин вглядывался в его лицо, стараясь отыскать в нем знакомые черты - свою спасительницу он запомнил навсегда. - Вы давно здесь, на руднике? - поинтересовался поляк. - Две недели уже. - О, это юбилей, который надлежит отметить, - улыбнулся поляк. - У меня есть превосходный индийский чай. Разрешите пригласить вас? - Благодарю, с удовольствием. - Я только вчера из Дели. Большую работу завершили. - А не из Варшавы? - удивился Талызин. - В Польше у меня никого не осталось. Все в войну погибли, да и сам я чудом выскочил из пекла, - ответил поляк и помрачнел. - Что ж, прошу! - Он снял закипевший чайник с газовой плиты и, замешкавшись у двери, галантно пропустил Талызина вперед. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ После того как Демократическая партия пришла к власти и Орландо Либеро был избран президентом, правые элементы в стране пребывали в растерянности. Часть их эмигрировала, другие ушли в подполье, затаились, ожидая. Третьи сначала робко, а затем все более и более распоясываясь, стали строить козни новому правительству. Однако правительство, поддерживаемое широчайшими народными массами, держалось прочно. Популярность оно завоевало благодаря экономическим и социальным преобразованиям, которые проводило в жизнь довольно решительно. Так были проведены в жизнь несколько важных реформ: таких, как национализация земли, принадлежавшей крупным латифундистам, национализация многих фабрик, заводов и рудников. Чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног, реакция заторопилась. Участились случаи диверсий, таинственных взрывов, убийств видных партийных функционеров. Поддерживаемые зарубежными компаниями, которые в результате переворота понесли крупные убытки, реакционные силы внутри страны консолидировались. x x x За несколько месяцев, прошедших после выхода из тюрьмы, Миллер сумел кое-чего добиться, опираясь на помощь Шторна и его уцелевшей агентуры. Медленно, осторожно, исподволь он начал с первого же дня сколачивать группу из тех, кто был недоволен новым режимом Орландо Либеро. Обиженных режимом, размышлял он, в стране немало, нужно только суметь организовать их, не привлекая внимания властей. Прежде всего, Миллеру удалось разыскать нескольких сотрудников бывшего ведомства Четопиндо, филеров, полицейских, оставшихся без работы. Кое-что он наскреб среди деклассированных элементов Королевской впадины. На руку Миллеру была и либеральность режима Орландо, ведь именно благодаря ей он оказался вновь на свободе. Впрочем, накопивший немалый опыт Карло отдавал себе отчет, что либерализм - это до поры до времени. Лишним напоминанием об этом послужил показательный процесс над группой диверсантов, которые пытались взорвать центральный причал Королевской впадины и были пойманы с поличным: революционная охрана в порту работала четко. Процесс, получивший в стране широкую огласку, шел долго. Приговор, вынесенный судом, был достаточно суров, и это заставило многих противников режима на время затаиться. Миллер раз и навсегда взял за правило вербовать в свою группу только тех, в чьем желании свергнуть Демократическое правительство был вполне уверен, как и уверен в том, что они не смогут выдать его без того, чтобы не засветить свое преступное прошлое и тем самым не набросить на себя петлю. Одним из первых он завербовал Ильерасагуа. Нужно было оружие, а для начала - хотя бы взрывчатка, самодельные бомбы. ...Приняв решение относительно Ильерасагуа, Миллер отправился на окраину страны, в дальний городок, по проторенному пути. Однако ехал он теперь не в шикарной машине и даже не автобусом, а автостопом: приходилось экономить каждый сентаво. Отзывчивые оливийцы чаще всего шли навстречу просьбе угрюмого пешехода с котомкой за широкими плечами. Уговорами и угрозами ему удалось заставить Ильерасагуа по-прежнему выполнять задания по изготовлению взрывчатки. Подобным образом Миллер, не жалея усилий и времени - благо последнего у него было достаточно, - без устали вербовал в свою группу всех кого можно, докладывая о каждом своем шаге непосредственно Шторну. - Мы должны нанести Орландо удар в самое чувствительное место, - принимая доклады, инструктировал Шторн. - Меднорудный комбинат - сердце Оливии. Медь - основная статья дохода страны. Заваруха, которая начнется на руднике, неизбежно отзовется по всей республике... x x x Иван Талызин быстро втянулся в трудовой ритм, которым жил медеплавильный комбинат. Правда, комбинат лихорадило, случались поломки, аварии, но все сглаживалось энтузиазмом рабочих. У Талызина быстро появились новые друзья, общие интересы. Работал Иван до полного изнеможения - иначе он просто не мог. Однажды, размахивая листом ватмана, Талызин вбежал в приемную дирекции. - Директор на месте? - спросил секретаршу. Завидев Талызина, секретарша вспыхнула: к светловолосому "руссо" она почувствовала симпатию, как только он появился на руднике. - На месте, сеньор Талызин. - Секретарша хотела добавить, что директор не принимает, но Иван уже рванул тяжелую дверь. Директор сидел за столом, просматривая американский иллюстрированный журнал. На столе дымилась чашечка кофе. - Послушайте, сеньор директор... - начал Талызин. - Я сейчас не принимаю, сеньор Талызин, - буркнул недовольно директор, отрываясь от журнала и поднимая взгляд на вошедшего Ивана. - У меня срочное дело. - Для срочных дел есть приемные часы. - Вы хотите, чтобы шахту затопило? - спросил Талызин, хлопнув свободной рукой по ватману. Глаза директора блеснули. - Скажите-ка, сеньор Талызин, - спросил он вкрадчиво, - вы спасать нас приехали или работать? - Я проверил расчеты новой дренажной системы... - Эти расчеты не входят в ваши обязанности, - перебил директор, не повышая тона. - Я привык делать не только то, что ограничено рамками... - начал Талызин, изо всех сил стараясь говорить сдержанно. - Ваши привычки, сеньор Талызин, меня не интересуют. Мне важно одно: чтобы каждый отвечал за свой участок. Понимаете, сеньор Талызин? Свой, а не чужой. У вас дома, может быть, свои порядки. Привыкайте к нашим. - В его голосе послышались угрожающие нотки. - Вы тут у нас без году неделя, сеньор Талызин, не знаете специфики местных условий... Мой комбинат - предприятие весьма сложное... "Почему он говорит - "мой комбинат"? - подумал Иван. - Насколько мне известно, медеплавильный комбинат национализирован". - Разве дело в терминологии?.. Да вы садитесь, сеньор Талызин, - спохватился директор, словно угадав его мысли. - Так в чем там, собственно, дело с дренажной системой? Талызин сжато и толково пояснил директору, что новая система дренажа может выйти из строя и затопить центральный ствол шахты. - Пожалуй, в том, что вы говорите, есть инженерный смысл, - важно кивнул директор, разглядывая лист ватмана, испещренный карандашными пометками Талызина. Вверху листа красовалась резолюция "Принять к исполнению" и размашистая подпись главного инженера. - А как попал к вам этот лист, сеньор Талызин? - Любой инженер, если захочет, может взять его в конструкторском отделе. - Непорядок... - Благодаря этому непорядку... Директор неожиданно расцвел в улыбке. - Спасибо, сеньор Талызин, - произнес он прочувствованно. - Я вижу, вы болеете за наш комбинат. Для меня ценно ваше мнение, сеньор Талызин. Вижу, что вы человек знающий и добросовестный. Попробуем изыскать для вас премию... - Я не из-за поощрения пришел к вам, сеньор директор, - пожал плечами Талызин. Воцарилось неловкое молчание. Директор постукивал пальцами по столу и поглядывал на Талызина, давая понять, что аудиенция закончена. - Это не все, - нарушил паузу Талызин. - А что еще? - По-моему, нужно принять меры, чтобы такое впредь не могло повториться, сеньор директор. - Что вы имеете в виду? - Необходимо обсуждать с рабочими каждый новый проект. - Так мы, сеньор Талызин, не работать будем, а только митинговать. А нам нужны не обсуждения, а медь. Ее ждут не только Оливия, но и наши партнеры по торговым соглашениям, в том числе и ваша страна. - Интересно, знает ли Орландо Либеро о том, что происходит на комбинате? Вопрос насторожил директора. - Мы стараемся работать, а не жаловаться, сеньор Талызин, - сказал он. - Наши трудности - это болезнь роста. Случаются, конечно, и ошибки. Никуда не денешься! Ваш вождь Владимир Ленин сказал, что умен не тот, кто не делает ошибок: таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто извлекает из ошибок уроки... - И быстро их исправляет, - машинально закончил Талызин. - Вы читаете Ленина?.. - Представьте себе, камарадо Талызин, - улыбнулся директор. - Я давно уже изучаю марксистскую теорию, это здорово помогает мне в работе. - Извините, я, может быть, погорячился, - произнес Талызин и встал. - Нервы, - понимающе кивнул директор. - Со всяким бывает, и со мной тоже. Он проводил Талызина до дверей кабинета. - Спасибо за проявленную революционную бдительность, камарадо, - сказал он на прощанье. - Ваши предложения мы примем к сведению. Прощаясь с директором, Талызин успел перехватить его свирепый взгляд, брошенный на свою помощницу. Через день после посещения директора Талызин встретил на территории завода плачущую секретаршу. Увидев "руссо", она подбежала к нему и, к великому смущению Талызина, уткнулась лицом в его плечо. За время своего пребывания на руднике Иван видел эту сеньориту всего лишь несколько раз, да и то мельком, что, правда, не помешало ему отметить ее красоту. Он не перебросился с ней и парой фраз, если не считать последнего мимолетного разговора в приемной. - Что случилось, сеньорита? - спросил Талызин. - Меня уволили, сеньор руссо, - ответила молодая женщина сквозь рыдания. - Уволили?! Когда? - Сегодня. - Кто уволил? - Да директор же! - Но за что, простите? Женщина быстро обернулась и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, сбивчиво проговорила: - Извините, сеньор руссо, может быть, вам это неприятно... Меня уволили из-за вас. - Из-за меня? - переспросил ошеломленный Талызин. - Из-за вас, сеньор, - подтвердила женщина, вытирая платочком красивые глаза. Талызин пожал плечами. - Директор сказал, что я нарушила его распорядок, когда впустила вас в его кабинет. Талызин загорячился: - Из-за такого пустяка?! Не может быть! Это недоразумение. Я поговорю с директором. - О, пожалуйста, сеньор руссо! Я буду так благодарна вам. Директор встретил русского инженера с олимпийским спокойствием. - Садитесь. Чем могу служить? Снова обнаружили непорядок на комбинате? - В некотором роде, да. Директор оживился: - Интересно! - Я по поводу увольнения вашей секретарши, - сказал Талызин, сразу беря быка за рога. - Ах, вот оно что... - протянул директор. - Ох, молодость, молодость... Сам таким был. Да, я обратил внимание, что она нравится вам... И не я один обратил на это внимание. Талызин хотел что-то сказать, но директор остановил его жестом: - Знаю, знаю, браки с иностранцами - не такая уж простая штука. Но пусть это не беспокоит вас, я берусь помочь. Скажу по секрету, - директор нагнулся к Талызину, - я глубоко убежден: из оливийских девушек выходят лучшие жены в мире. Не медью должны мы гордиться, нет, а нашими женщинами! - Сеньор директор, я не собираюсь жениться на вашей секретарше, - произнес Талызин, которого начал раздражать этот фарс. - Вот как? Не собираетесь жениться? - масляные глазки директора забегали сильнее обычного. - В таком случае я, несмотря на мужскую солидарность, хе-хе, не могу одобрить ваши действия... - Хватит! - воскликнул Талызин. - Простите, сеньор Талызин, - с ледяным спокойствием произнес директор. - Я что-то не пойму: что вам, собственно, от меня нужно? - Я пришел по поводу увольнения человека... - Увольнение - дело администрации, а не инженерного корпуса. - Ее уволили из-за меня. - Откуда эти сведения? - Неважно. Я считаю, что проступок ее слишком ничтожен, чтобы из-за него увольнять. ...Тяжелый разговор ни к чему не привел. Уже назавтра место прежней секретарши заняла другая. Происшедшее всерьез расстроило Талызина. Этот пример показал, насколько сложна обстановка на медеплавильном комбинате. x x x Талызину плохо спалось. Он подолгу ворочался на жестком матрасе, часто просыпался. Вставал, пил воду, распахивал окно в густую оливийскую ночь... и возвращался мыслями к недавнему прошлому, к Москве, к Горному институту, к Веронике. Не давали покоя странные отношения, сложившиеся в последние несколько месяцев перед отлетом в Оливию с Андреем Федоровичем. Снова и снова он пытался постичь что-то тревожное, вставшее между ними. А время в те дни, когда бесконечно долго тянулось его оформление в Оливию, казалось, уплотнилось до предела. Жизнь любит подобные парадоксы. Само оформление отнимало бездну времени. Требовалось бесконечное количество справок, характеристик, ходатайств, подчас, с его точки зрения, совершенно ненужных. Ощущение было такое, что он попал в лабиринт, в котором есть вход, но нет выхода. Бюрократическая машина затянула его в свой барабан и крутила по инстанциям и учреждениям, бессмысленно и тупо. Порой Талызину хотелось плюнуть на все. Однако сдерживало нечто вроде проснувшегося охотничьего азарта: уж если ввязался, доведу дело до конца! И еще, конечно, слова Андрея Федоровича о необходимости уехать как можно скорее - их он не забывал ни на минуту. Старый друг отца никогда не говорил попусту. "Как мне недостает сейчас твоего отца, Ваня, - сказал ему в последнюю встречу Андрей Федорович. - Жаль, рано ушел он... Так необходимо посоветоваться, а не с кем... Все приходится решать самому. - Начальник Управления помолчал и твердо добавил: - Но думаю, что решение, касающееся тебя, я принял единственно правильное". ...Впрочем, нет худа без добра, размышлял Талызин, глядя в окно на крупные оливийские звезды. Пока тянулась волынка с оформлением, пока он обивал бесконечные пороги, появилась возможность подготовиться к защите диплома. Все вроде налаживалось, входило в привычную колею, но его совершенно вышибло из седла очередное неожиданное обстоятельство - на них так были щедры его предотъездные московские деньки! Вероника возвратилась из Новосибирска через две недели после отъезда в госпиталь к мужу. Вернулась одна. Рассказ ее о поездке был мучительно сбивчивый и путаный. Иван чувствовал, что она каждый раз чего-то недоговаривает, однако вдаваться в расспросы не смел... Все же из многочисленных отрывочных рассказов Вероники Талызину удалось узнать, что произошло. Муж ей обрадовался, но и растревожился душой, долго расспрашивал Веронику, как жили они с Сережей и матерью в войну, как существуют теперь. Какие склонности у Сергея, что читает, кем намерен стать? - ...Понимаешь, Ваня, он оказался плох, очень плох, - рассказывала Вероника. - Гораздо хуже, чем писала медсестра. Она, очевидно, не хотела слишком огорчать меня... Вся правая половина тела у Николая оказалась парализована. Из-за какого-то поражения нервной системы - так мне объяснили врачи. "Как ты меня разыскала? - говорит. - Я этого не хотел". Я ему: "Не говори ерунды, собирайся домой". А он: "Зачем я тебе такой?" "Мама и Сережка ждут тебя, не дождутся", - говорю ему. "Куда тебе на шею такой левша, да еще не тульский?" Понимаешь, уговариваю его ехать, а он в ответ заладил одно: "Никому я не нужен, пользы от меня ни на грош, тебе только тяготы лишние". И все водит, водит левой рукой по моему лицу... - Вероника вздохнула. - Глаза-то ведь выжжены... Они сидели в знакомом скверике перед зданием, где располагались курсы иностранных языков, и Талызин с болью смотрел на осунувшееся от горя лицо Вероники. - А потом? - спросил он. - Ну, я свою линию гну, - продолжала Вероника, задумчиво глядя в одну точку. - Поедем завтра домой, говорю, собирайся в дорогу, я уж все бумаги выправила, оформила... А перед этим долго с врачами говорила, с профессором-консультантом. Они сказали: улучшения в состоянии здоровья нет и быть не может. Честно тебе скажу, в первые дни я усомнилась в этом приговоре. Мне показалось, что Николаю стало даже немного лучше после моего приезда. В последний наш разговор он вроде стал склоняться к тому, чтобы поехать со мной в Москву. Накануне мы с ним долго говорили, и как будто он сердцем оттаял немного... Назавтра прибегаю из гостиницы в госпиталь, а он... Ночью скончался. - Вероника умолкла и вытерла глаза. - Отчего? - Мне объясняли врачи, да так мудрено, что я ничего не поняла. - Может, плохо лечили? - Да нет, там квалифицированные врачи. И такие чуткие, отзывчивые... Но знаешь, Ваня, я полагаю, что он сам не очень-то хотел лечиться. Талызин вопросительно взглянул на Веронику. - Видишь ли, как бы тебе объяснить... - Она замялась. - Воля к жизни у него как будто была подавлена. - Может, показалось? - Может, и показалось... - Вероника еле заметно пожала плечами. - Хотя нет, не думаю. У него накопилась масса таблеток, которые он не принимал. - В тумбочке? - Нет, тумбочки у них проверяет персонал каждый день. Я их нашла под матрасом, в газетку завернутые, когда постель ему перестеливала. "Что это за таблетки?" - спрашиваю. Он шуршание услышал, догадался, о чем речь, и вроде как чуть смутился. "Это, - говорит, - обезболивающее". "А прячешь зачем?" - "Держу про черный день, когда невмоготу станет. Тогда глотну штучку-другую, мне, глядишь, и полегчает". Вероника замолчала. Она не могла сказать никому, даже Ивану, о страшном подозрении, которое возникло у нее еще там, в Новосибирске, в день похорон Николая. ...Талызин во всем помогал ей, вникал в мелочи быта, часто ездил к ней домой, на окраину. "Ты - как неотложка", - горько шутила в те дни Вероника. Сама она ничего делать не могла, все валилось из рук, особенно в первые дни после возвращения из Новосибирска. Ходила как в воду опущенная, каждое занятие на курсах с большим трудом дотягивала до конца. Иван слушал Веронику, смотрел на ее измученное лицо и думал, что теперь нет для него человека ближе и дороже, чем она. Его давно уже терзала мысль, что она ничего не знает о его готовящемся отъезде. Андрей Федорович настрого попросил его не говорить на эту тему с кем бы то ни было, в период оформления - особенно. Талызин очень хотел жениться на Веронике и забрать ее в Южную Америку. Неизвестно, конечно, как она отнесется к его планам, но для начала необходимо было посвятить ее в них. Чтобы испросить на это разрешение - сколько, в конце концов, можно играть в таинственность?! - ему тоже крайне необходимо было повидать Андрея Федоровича. Работа в Оливии Веронике наверняка найдется. Правда, возникала еще масса различных проблем. Захочет ли поехать мама в такую даль, на другой конец света? Как быть с Сережей, где он там будет учиться? Обо всем этом следовало переговорить с Андреем Федоровичем. Да, им необходимо повидаться. Но как это сделать? Звонить ему по телефону - ни домой, ни тем более на работу - он не рекомендовал. Дежурить у его дома, ожидая встречи? Но в таком дежурстве было что-то унизительное. Нет, встреча их должна носить видимость случайной. Припомнив, что Андрей Федорович любил иногда после работы, если не слишком задерживался, заглянуть в Сокольнический парк, Талызин зачастил в Сокольники. Несколько вечеров провел безрезультатно, фланируя по аллеям. Наконец ему повезло. Иван еще издали приметил павильон и вспомнил, что там играют в шахматы. "Загляну-ка туда, чем черт не шутит!" - решил он без особой надежды... Перед шахматным павильоном вокруг клумбы стояло несколько садовых скамеек. На них сражались любители. Здесь были и седоусые пенсионеры, и совсем юные почитатели шахмат. Вокруг каждой пары толпились болельщики - где побольше, где поменьше. "Сыграть, что ли, с кем-нибудь?" - подумал раздосадованный неудачей Талызин. И вдруг он увидел Андрея Федоровича. Тот стоял к нему спиной, увлеченный партией. Талызин тихонько подошел сзади и заглянул через головы болельщиков. Несколько минут изучал шахматную ситуацию. А события на шахматной доске и впрямь разворачивались интересно: оба партнера азартно атаковали, не жалея фигур. Жертвы сыпались каскадом, вызывая восторженные возгласы болельщиков. Теперь нужно было привлечь внимание Андрея Федоровича, не показывая, что они знакомы. - Сначала надо было шах ферзем объявить, а потом уже коня подтягивать, - заметил Талызин после очередного хода одного из партнеров. На Талызина обрушились негодующие реплики, суть которых сводилась к тому, что если уж смотришь - смотри, а подсказывать не моги. - Это, молодой человек, не футбол, а шахматы, игра индивидуальная, - не без яда заметил какой-то старичок с тросточкой. На звук голоса Ивана Андрей Федорович обернулся, бросив на него укоризненный взгляд, после чего как ни в чем не бывало продолжал наблюдать партию. Талызин еще некоторое время молча понаблюдал за игрой, затем тронул Андрея Федоровича за рукав: - А что, товарищ, чем наблюдать чужую игру, может быть, сами сразимся? Андрей Федорович с сомнением посмотрел на него: - У вас разряд имеется? - Какой у меня разряд, - пожал плечами Талызин, - коня от слона отличу - и то слава богу. - Что ж, в таком случае шансы сторон примерно равны, как пишут спортивные комментаторы. Сразимся, пожалуй. В павильоне они взяли под залог обшарпанную шахматную доску и комплект черно-белых фигур. - Пойдем на воздух, здесь душно, - предложил Андрей Федорович, запихивая доску под мышку. Талызин проследил - вроде никому до них нет дела. И подумал с невеселым юмором: "Пуганая ворона и куста боится". На воздухе нашлась свободная скамейка. Они сели, расставили фигуры, затем разыграли цвет - все честь по чести. - Что-то приключилось, Ваня? - спросил вполголоса Андрей Федорович. - По лицу вижу. - Да. - Молодчина, что разыскал меня. Голос Андрея Федоровича был дружеским, участливым, и у Талызина немного отлегло от сердца. Не успели они перекинуться этими фразами, как вокруг начали собираться болельщики. Бескорыстные любители шахмат заинтересовались игрой новичков: кто их знает, а может, они, черт их дери, скрытые мастера?! Поняв, что спокойно поговорить им вряд ли дадут, Талызин придумал, как поступить. Он размышлял уже над своим пятым ходом, и размышлял так долго, что один из наблюдавших, не выдержав, воскликнул, попирая негласно принятую на шахматной площадке болельщицкую этику: - Да ходи ты, парень, в конце-то концов! - и добавил сакраментальное: - Корову, что ли, проигрываешь? - В том-то и дело, дядя, что корову, - ответствовал Иван, так и не шевельнув рукой, чтобы сделать ход. Андрей Федорович сидел безмолвный, как изваяние, уставившись на доску. Судя по всему, он тоже рисковал по меньшей мере коровой. Тактика Талызина возымела действие. Разочарованные болельщики начали один за другим покидать их, так что в конечном счете Андрей Федорович и Иван остались одни. - Ловко ты их, - заметил Андрей Федорович, когда последний болельщик перешел к соседней скамейке, где бойко "блицевали" с часами два молодых человека. - Да и вашей выдержке позавидуешь. - Ну, а теперь выкладывай, что у тебя? - Не знаю, с чего начать... - Давай по пунктам. Я буду спрашивать - ты отвечай, так оно привычней, - решил Андрей Федорович. - Нет, друг любезный, так не получится. Взялся - ходи! - сварливым тоном прикрикнул он, заметив приближающуюся фигуру. Однако человек, не замедляя шаг, прошествовал мимо них. - Можно сначала вопрос? - сказал Талызин. - Давай. - Почему вы согласились вести разговор таким способом? - кивнул Талызин на шахматную доску. - Так спокойнее всего. У нас круговой обзор, - пояснил Андрей Федорович. - Как у тебя с оформлением? Снова затор? - Да. - Что на этот раз? - В нашем наркомате дали анкеты. Километровой длины. И среди прочих вопрос: находился ли в немецком плену? Я решил графу не заполнять, посоветоваться с вами. С одной стороны, вроде и находился я в плену, а с другой... - Никоим образом! - перебил его Андрей Федорович. - Пиши - нет, не находился. Иначе тебя не выпустят. - Ну и пусть. Мне и здесь, честно говоря, неплохо. - Я уже говорил - оставаться тебе здесь нельзя. Придет время - поймешь, почему. - Проверять начнут... - Это я беру на себя. Оба отрешенно смотрели на доску, напрочь позабыв о шахматах. Иван пожаловался: - Очень медленно оформление движется. - Это сейчас в порядке вещей, - откликнулся Андрей Федорович. - Но нет худа без добра. Постарайся защититься побыстрее, чтобы уехать за границу дипломированным инженером. - Андрей Федорович, бога ради, - взмолился Талызин, - да развейте вы хоть чуток эту таинственность! - Пока не могу, Ваня... - вздохнул начальник Управления. Они сделали еще по нескольку ходов, думая каждый о своем. Когда к ним подходил кто-нибудь из болельщиков, они прекращали разговор и начинали играть. Но ни один болельщик возле их доски подолгу не задерживался. Люди пожимали плечами и отходили. Давешний старичок с тросточкой несколько минут понаблюдал их оживившуюся с его приходом игру, затем обратился к Талызину: - Разрешите спросить, молодой человек? Иван поднял на него глаза. - Во что вы играете? - спросил старичок. - Во что играем? В шахматы, - простодушно ответил Талызин. - Благодарю. А я решил - в поддавки. - И, церемонно приподняв шляпу, старичок удалился. Иван и Андрей Федорович глянули друг на друга в рассмеялись. Андрей Федорович потрогал свою ладью, так и не сдвинув ее с места, и спросил: - Что у тебя еще? - Надумал жениться. - сказал Иван. - Та-ак, - протянул Андрей Федорович. - А кто она, твоя любовь? Талызин коротко рассказал. - С ребенком, значит, - повторил Андрей Федорович. - Час от часу не легче. - Да что вы, Андрей Федорович, - горячо заговорил Талызин. - Мне Сережка как сын родной. Мы так сдружились с ним... - Не о том речь. Ты не имеешь права ставить под удар ни Веронику, ни ее сына. Поверь, что это так, хотя я тебе сейчас ничего не могу объяснить. В глазах Андрея Федоровича промелькнуло нечто такое, что Талызин сдержал готовый вырваться вопрос. Этот разговор, который оставил без решения основные проблемы, возникшие в жизни Талызина, поверг его в состояние, близкое к отчаянию. Тяжким до трагизма было и последующее его объяснение с Вероникой. x x x С каждым днем у Талызина крепло желание съездить в столицу. Ведь он так толком и не рассмотрел знаменитую Санта-Риту, о которой столько слышал и читал в Москве. Хорошо бы не спеша побродить по улицам, вжиться в ритм городской жизни, посмотреть, чем живут люди, зайти в дешевый кабачок познакомиться с простым людом. Еще Талызину очень хотелось снова повидаться с Орландо Либеро. Нет, Талызин не собирался рассказывать ему о трудностях своей работы на медеплавильном комбинате, о глухой стене непонимания, возникшей между ним и администрацией вопреки дружественному отношению рабочих к русскому инженеру. Президенту хватает своих забот, да и жаловаться Талызин не привык. Ему просто хотелось снова пообщаться с этим зажигательно интересным человеком. Ближайший выходной Талызина не совпал с воскресеньем. Ему выпало отдохнуть только после того, как новая дренажная система с его поправками была опробована и дала неплохие результаты. Особенно радовался француз, отвечавший за систему. Во время краткого перекура в аппаратной он с детским восторгом хлопал в ладоши, наблюдая за стрелкой манометра, которая стабильно показывала "норму". Директор, который присутствовал при испытаниях, тоже, видимо, радовался успеху, хотя и не проявлял свои чувства столь бурно. Все, кто участвовал в монтаже и доводке дренажной системы, получили в виде поощрения день отдыха. Талызину этот выходной пришелся кстати - он падал от усталости. Сначала решил было завалиться на койку и отоспаться. Но потом все же решил махнуть в Санта-Риту. Около президентского дворца он встретил Франсиско Гуимарро. Тот обрадовался ему как старому приятелю. - Тебе не повезло. Президент выехал из Санта-Риты, - сказал Франсиско. - Снова какое-то дело, связанное с контрабандой наркотиков. К сожалению, в последнее время такие вещи участились. Гуимарро пригласил Талызина на чашку кофе. За столиком в кафе на площади перед дворцом было уютно. Они разговорились, и Франсиско поведал Ивану про свою нелегкую жизнь профессионального революционера. Не вдаваясь в частности, Талызин рассказал Франсиско о том, как ему работается на руднике. - Да, сложно там, - вздохнул Франсиско. - И Орландо, конечно, знает об этом. Но что мы можем сделать? Специалистов не хватает, приходится идти на компромиссы... Как сложились у тебя взаимоотношения с директором? - неожиданно спросил Франсиско. - Не конфликтуете? - Бывает, ссоримся, когда того требуют интересы дела, - замялся Талызин. - По-моему, директор слишком жестко ведет себя по отношению к персоналу. Франсиско внимательно посмотрел на Талызина в произнес, отхлебывая кофе: - Директор медеплавильного комбината - сложная фигура. До переворота он был одним из совладельцев рудника. Более того, у нас есть сведения, что он через подставных лиц владел контрольным пакетом акций. А ты представляешь себе, какое это могущество и деньги?.. - И вы назначили его директором? Зачем? - Он один из крупнейших в Оливии специалистов по горному делу. Мы долго с ним беседовали, прежде чем он согласился сотрудничать с Народным правительством. А уж какое жалованье пришлось ему положить... - Франсиско закатил глаза: - Умопомрачительное!.. Но этих денег не жалко: с работой он справляется. А работа у него, надо сказать, адовая. Оборудование на комбинате в основном старое, непрерывная утечка кадров... А медь республике нужна! Несколько минут они молча наблюдали, как у фонтана мальчишки кормили голубей. Голуби безбоязненно склевывали корм с ладоней, садились на плечи. За фонтаном, под полосатым тентом, шла бойкая торговля мороженым. Люди деловито шагали по своим делам. - Жизнь в республике налаживается, - нарушил паузу Франсиско, провожая взглядом машину, которая въехала в ворота президентского дворца. - Рабочие и крестьяне живут теперь намного лучше, чем при прежнем режиме. Понимаешь, народ поверил, что может строить собственную судьбу, что он хозяин ее. Это, пожалуй, главное. Жаль, отец мой не дожил... - Умер? - Погиб. - Во время переворота?.. - Нет, накануне. Отец мой был редкой души человек, - сказал Франсиско, закуривая. - Жил только для других. Он переменил много занятий, а в последнее время работал конюхом на гасиенде у одного помещика, недалеко от Санта-Риты, близ цитадели... Есть тут у нас такая крепость, которую построили еще испанские завоеватели. Обязательно, Иван, побывай там. В цитадели сейчас музей оливийской революции. Отец не дождался революции, которой так жаждал... Его хозяин был человек культурный, начитанный. Я бывал у отца на гасиенде, помню: полки в доме ломились от книг. Однако образованность не мешала хозяину обращаться со своими работниками, как с рабами. Я-то отца, к сожалению, видел редко. Сам понимаешь, подпольная работа, даже семью не успел завести... Ну ладно, довольно грустных воспоминаний! - оборвал себя Франс