Оцените этот текст:


        Spellcheck: Wesha the Leopard



   -  Люблю  москвичей!  -  будто  бы  сказал  один  кавказский   поэт
собравшимся у него приятелям. - "За то люблю, что, когда они у нас,  -
они наши гости, и когда мы у них - они наши гости"
   Эту байку мне рассказали на Внуковском аэродроме.
   И в Ереван я прилетел на этот раз настороженный:  за  каждым  своим
шагом следил, а в каждом кафе  или  ресторане  хватался  за  бумажник,
точно ковбой за револьвер, - чтобы успеть первым.
   Прежде считал, что южане любят показать  пришельцу  широту  души  -
пусть порою из не слишком похвального желания пустить  пыль  в  глаза.
Теперь же я жадно ловил признаки удовольствия на лицах  сотрапезников,
когда те обнаруживали, что расплатиться я "успел первым". И не  верил,
даже ясно читая на этих лицах разочарование, а то и обиду. "Э, нет! Вы
наши гости..." - твердил я про себя, поднося пышные букеты  и  коробки
конфет сотрудницам института, куда был командирован,  женщине-инженеру
на опытном заводе, случайным знакомым, зазвавшим меня в гости.
   Денег  с  собой  оказалось  довольно  много.  Благо!  Копились   на
кооператив - чтоб нам со Светкой было где зажить своим  домом.  Но  во
время моей предыдущей командировки она,  Светка,  благополучно  подала
заявление в ЗАГС. Поскольку же в одиночку делать  это  еще  никому  не
удавалось, то в партнеры себе выбрала Вовку, которого  я  звал  именно
так, опираясь на более чем  двадцатилетний  опыт  общения  (начиная  с
детского сада).
   А заведующим отделом в моей газете сделали парня, работавшего здесь
на добрых полгода меньше меня. Сделали после того, как я на летучке  в
пух и прах  раздолбал  позицию  газеты  по  одному  спорному  вопросу.
Очевидно, для главного редактора этот вопрос спорным не был.
   Командировка должна была дать мне передышку и вот не  дала,  а  уже
подходила  к  концу...  Дела  переделаны,  нужные  встречи  -  позади,
самолюбие свое кое-как потешил, покоя - не нашел...
   В последний ереванский день  ноги  сами  понесли  меня  на  окраину
города. Сюда еще не добрался всерьез городской трест благоустройства -
или как он там называется? -  и  грубый  булыжник  мостовой  не  успел
прикрыться асфальтом, а между увитыми  диким  виноградом  двухэтажными
домиками выпирала к самой дороге ничем не прикрашенная серая скала; на
булыжнике, скале и виноградной зелени густо лежала - до дождя - желтая
пыль.
   Я шел - и представлял себе,  как  соотечественники  большого  поэта
говорят между  собой  о  заезжих  москвичах;  как  Светлана  объясняет
поддакивающему Вовке, что  я  всегда  был  несколько  инфантилен;  как
главный  редактор  озабоченно   покачивает   головой   выспрашивая   у
сотрудников, что у меня с ними за отношения, да и вообще - уживчив  ли
я...
   Не понимают люди друг друга, обманываются и обманывают, и ничего  с
этим не поделаешь. Сколько ни крой ложь во всех ее разновидностях:  во
здравие и во спасение, в крупном и мелочах, другим и себе...
   Ох, была бы телепатия! Сколько о ней пишут - а толку?  Конечно  же,
чисто лженаучная идея. А мы-то точно  по  науке  живем:  думаем  одно,
говорим другое, делаем третье.
   - Не надо, - услышал я у самого уха негромкий голос. - Не надо  так
считать.
   Слова звучали как-то слишком ровно (впрочем, это-то я  понял  много
позже, хотя некую  странность  в  речи  уловил  сразу,  еще  не  успев
осознать, чем именно вызвано ощущение "странности").
   Итак, я, ко всему,  начал  думать  вслух!  И  меня  услышали.  Хотя
чего-то в этом роде можно было, конечно,  ожидать  при  моем  нынешнем
настроении.
   - Почему же не надо так считать? - я круто повернулся.
   Невысокий широколицый  человек  лет  тридцати  кивал  мне  головой,
держась на довольно далеком расстоянии - дальше, чем  мне  показалось,
когда его монотонный голос зазвучал вроде бы над самым ухом.
   - Да потому так считать не надо, что дело по-другому обстоит. -  Он
все кивал и кивал головой, щурился,  улыбался,  всячески  демонстрируя
мне свое расположение. И, пожалуй, чересчур демонстрировал. Не верил я
этой слишком  выразительной  улыбке,  слишком  многочисленным  кивкам,
слишком добродушному прищуру глаз. Да ничему и никому сейчас не верил,
как не верил всю последнюю неделю. Ах, он мысли  мои  подслушивает,  в
душу лезет. Я медленно сжал кулаки, сжал так, что почувствовал боль  в
суставах пальцев. Вот я его сейчас...
   Да,  велик  соблазн  -  обрушить  на  случайного  встречного   свои
претензии к судьбе, сделать собеседника ответственным за все сделанное
другими...
   - А этого тоже не нужно, - улыбка не исчезла, но и расстояние между
нами осталось прежним, хотя я решительно шагнул вперед. - Вы  огорчены
и раздражены, давайте лучше я поговорю  с  вами,  а  не  вы  со  мной.
Кстати, за этим вот домиком есть садик с платаном посередине, отдохнем
в тенечке, ладно?




   Платан там был - как раз посредине маленького ухоженного садика,  и
была скамейка под платаном.
   Я опустился на нее, и вдруг почувствовал... нет, понял, что сижу не
на  скамейке  в  тихом  узеньком  дворике  ереванского   дома,   а   в
амортизационном кресле космического корабля. Что  здесь,  кроме  меня,
штурмана - Младшего, еще механик - Средний и капитан - Старший.
   Я оставался собою, человеком, познавшим  горечь,  которую  приносит
измена любимой, боль от предательства друга, и я был одним из  тех,  у
кого за всю жизнь ни разу не было даже повода усомниться в  ком-нибудь
из близких или далеких. Каждый из моих  спутников,  любой  из  жителей
моей планеты равно был открыт мне - или открылся бы по  первому  моему
зову.
   Мы смотрим на экран, где  все  расширяется  и  расширяется  диск  с
расплывающимися пятнами облаков. Вот она, первая планета,  до  которой
смогли долететь синфяне. Но я не радуюсь.  Мы  не  радуемся.  Разумной
жизни  здесь  нет.  Иначе  датчики  корабля  отметили  бы  присутствие
информационного все-поля еще на расстоянии по  крайней  мере  в  сотню
диаметров этой планеты.  Мы  прилетели  в  пустыню.  Создает  все-поле
коллективный разум. И вне все-поля не может жить разумное существо.
   Сотни лет, как на Синфе строят космические корабли.  Но  первыми  к
звездам летели мы. Лишь к нашему времени удалось создать искусственную
концентрацию все-поля в  объеме  корабля,  концентрацию,  достаточную,
чтобы экипаж из трех человек смог продержаться годы полета.
   И мы полетели, выдержали, достигли. Зачем?
   Я уже не смотрю на экран. Штурман тоже. Но капитан смотрит.  И  это
его  глазами  я  и  штурман  увидели  светящиеся  скопления  строений,
связанные   прямыми   отрезками.   Очевидно,   линиями   транспортного
сообщения. Разум? А датчики - испорчены? Других  объяснений  не  могло
быть.
   И тут глазами землянина я увидел вдруг еле  заметное  изменение  на
лице Старшего. А как синфянин, почувствовал всем  телом  его  радость.
Капитан смотрел  на  регистратор  все-поля.  Диск  его  менял  цвет  -
медленно, неуверенно, но менял. Все-поле у планеты было.
   Ничтожное, слабое, но за нас были годы  тренировок  -  и  природные
способности, которые и привели именно  нашу  тройку  на  борт  первого
звездолета. Мы выживем.
   В вечном изгнании. Потому что никогда, никогда не удастся  в  таких
условиях создать нужную для обратного полета концентрацию все-поля.
   А  здешний  разум?  Как  он  может  существовать  при  такой  малой
напряженности все-поля? Как местные разумные вступают в контакт друг с
другом? Как возник социум из существ, друг друга не понимающих?
   Капитан представил себе лицо ведущего антрополога Синфы. Это  лицо,
такое знакомое, тут же всплыло и  перед  Штурманом  и  Механиком.  Они
вызвали из памяти любимую мысль их общего наставника:
   "Только случайная мутация,  давшая  первобытному  свирепому  дикарю
орган для  генерации  все-поля  и  прямой  связи  от  мозга  к  мозгу,
позволила  нашим   предкам   создать   общество,   спаянное   взаимным
пониманием. Пониманием, которого были лишены, как лишены и поныне, все
остальные твари на Синфе."
   Да, так учила синфянская антропология, так  учили  нас  троих,  так
было, и есть, и должно быть  всюду,  где  эволюции  удается  вырастить
разум.
   - Может быть, здесь для  общения  достаточно  и  такого  ничтожного
уровня? - Механик был оптимистом. Капитан  усомнился.  Я  же  был  так
потрясен  нашим  открытием,  что  воспринимал  их  мысли  слабо,   они
скользили у самого края моего сознания. А мое второе "я", вернее же  -
первое, земное, с удивлением смотрело на  лица  Капитана  и  Механика.
Совсем, совсем человеческие, земные - и в  то  же  время  неподвижные,
словно у статуй, брови не  поднимаются,  не  искривляются,  улыбка  не
раздвигает губы. Ну  да,  нам,  землянам,  нужна  мимика  как  спутник
беседы, она дополняет речь, обогащает оттенками - к чему же  это  нам,
синфянам, и без того понимающим друг друга.




   О, мы  научились  улыбаться,  морщить  лоб,  двигать  бровями.  Как
научились  и  говорить.  В  конце  концов,  всего  лишь  двести  тысяч
синфянских лет назад наши предки это умели. Воздействие на собеседника
через все-поле  приходилось  применять  лишь  изредка.  Иначе  от  нас
потребовалось  бы  слишком  большое  напряжение,  слишком  пристальное
внимание к этой стороне дела, а у нас ведь были и другие задачи.
   Да, земляне, как наши  далекие  предки,  пользовались  словами  для
передачи мыслей. И это у них называется передачей мыслей!
   Землянин говорит другому землянину: "Здравствуйте",  но  это  всего
лишь следование древнему обычаю, а не осмысленное пожелание победы над
болезнями.  На  вопрос  же  "Как   поживаете?"   никто   и   не   ждет
сколько-нибудь вразумительного ответа. Но  хуже  другое.  Земляне  так
часто думают одно, говорят другое, делают...
   Тут я-землянин сообщил своему синфянскому "я",  что  оно  может  не
продолжать - у меня хорошая память и на Земле я живу несколько  дольше
него.
   Что  происходило  дальше?  Ужас  пришельцев  перед  открывшейся  им
чудовищной ситуацией был  смягчен  жалостью  к  землянам,  а  потом  и
оттеснен ею. Слишком людьми, пусть обделенными судьбой,  были  хозяева
планеты, чтобы гости решились предоставить землян той горькой  участи,
на которую обрекли братьев по разуму случайности эволюции. Земле  надо
помочь!
   Все-поле у планеты, пусть ничтожное, есть, а генерировать его могут
только  разумные  существа.  Значит,  в  зачатке  земные   люди   этой
способностью обладают и даже, неведомо для себя, пользуются. А  всякую
способность можно развить, как развили в себе  сами  синфяне  владение
земной речью.
   Понадобятся многие годы и отчаянные усилия? Но эти годы у нас есть,
а сил ради такой  цели  не  жалко.  Мы  обязаны  сделать  планету  лжи
планетой Правды.
   Конечно, на каждого из прилетевших синфян  приходится  примерно  по
полтора с лишним миллиарда будущих учеников. Многовато... Но тем более
гордились мы трое своим  решением.  Надо  разработать  только  систему
обучения, затем наши собственные ученики сами станут учителями; законы
геометрической прогрессии сократят сроки решения задачи... Земля будет
спасена! И, по древнейшему и простейшему из великих этических законов,
это спасет и самих пришельцев. Возросшее все-поле даст нам возможность
вернуться домой. Если доживем.
   (Как я-землянин  обрадовался,  что  синфяне  приняли  именно  такое
решение! Представил себе мир без лжи,  даже  невольной  -  словно  она
бывает невольной, даже во спасение  -  как  будто  ложь  может  что-то
спасти, мир без шпионов и дипломатов, без преступников  и  изменников,
мир открытых сердец и простых душ!..)
   С чего начать? Что нужно сразу, немедленно?
   Первое: контакт с учеными, причем прежде всего - с теми, кто знает,
насколько разнообразны земные люди.
   Второе: изучение отклонений от  местной  физической  нормы,  с  тем
чтобы обнаружить людей, особо активно генерирующих все-поле.
   Третье: активное  общение  с  детьми,  наиболее  пластичной  частью
всякого  общества;  цель  -  уяснение,  насколько   возможно   усилить
генерацию все-поля направленным воспитанием.
   Три пути. Потому что нас трое.
   Капитан,   Старший,    стал    сотрудником    научного    института
народоведения. Механик, Средний - врачом в больнице. Штурман,  Младший
- учителем. Документы? Техника, взятая с Синфы, документов не знающей,
справилась с полученным заданием.




   ...Как эта женщина разговаривала со мною-врачом. И что она  думала!
Я уже привык за время работы к земной жестокости, и все-таки мне  было
не по себе. Да, ее отец  долгие  месяцы  лежал  без  сознания,  и  она
проводила возле него целые дни, с утра до вечера. Да, ей пришлось уйти
с работы, "запустить" сына-школьника, она теряла  друга,  за  которого
надеялась выйти замуж.
   Все  это  она  говорила  и  думала   -   растерянная,   измученная,
опустившаяся. Как я пожалел бы ее,
   Если бы не прочел неотвязное, повторяющееся,  страшное:  "Лучше  бы
умер".
   Я ПОМНИЛ, каким был перед смертью мой отец. Он знал все,  что  знал
я, наши горести были общими, отец ушел,  зная,  что  я  продолжаю  его
путь, и моя боль смягчалась  тем  же  сознанием.  Но  если  бы  я  мог
продлить его жизнь!.. Какое счастье для таких людей, что они не читают
мысли друг друга.
   - Вы же можете ходить сюда пореже, - ответил я, опустив глаза: я ее
боялся. А женщина попросила ночной пропуск в больницу. Она хотела быть
рядом с отцом и ночью. Хотела? Да. Она не лгала. А раньше, только что,
даже в эту  самую  секунду?  Я  же  знаю,  вижу...  Чему  тут  верить?
Неимоверно сложно сознание людей, лишенных  светлого  дара  мысленного
общения. Можно  прийти  в  отчаяние,  пытаясь  сколько-нибудь  в  этом
разобраться. Как они могут понимать друг друга? И самих себя?




   Я иду вдоль стены с длинным рядом  дверей,  помеченных  номерами  и
украшенных табличками. Неловко обхожу встречных. Мне не по себе. Никак
не могу привыкнуть, что мои мысли и чувства никто не  может  услышать,
если я не заставлю двигаться губы, язык и голосовые связки.
   Обеденный перерыв еще не кончился, а взятые из дому бутерброды  уже
съедены, и в институтском коридоре толпятся все  -  от  лаборантов  до
директора. И все они говорят. Это ужасно. Но меня оглушают и пугают не
звуки, вернее, не одни звуки.
   О чем только не думают эти странные  люди!  Их  перепутанные  мысли
сбиваются в голове несчастного гостя в липкие клубки.
   "У кого занять трешку?" "Эх, почему я раскопал  не  тот  курган,  а
соседний!" "У Норы день рождения, а меня не  пригласила...  Позовет...
или?"  "Где  Инка  такое  платье  отхватила?.."   "Еще   четыре   часа
вкалывать..." "Сергей Сергеевич хмурый ходит - на пенсию пора,  да  не
хочется..." "Не болит ли у новенького сердце?"
   А, это уж - про меня. Улыбаюсь, придаю себе бодрый вид,  успокаиваю
веселым взглядом - кого? Не разберешься в этой толчее.
   Вот и дверь с нужным номером. Вхожу. Комната пуста. Ну да, все же в
коридоре. Сажусь за тот из пяти столов, поверхность которого  свободна
от книг и бумаг.
   Слегка облупленная дверь отгораживает меня от клубящихся в коридоре
смерчей мысли и чувства. Низкая напряженность все-поля имеет в  данном
случае свои преимущества. Даже  такое  небольшое  расстояние  и  такая
ничтожная преграда дают возможность если не отключаться  полностью  от
чужих забот, то хоть  недолго  подумать  о  своих  собственных.  Очень
недолго.
   Дверь открывается... Какое  счастье,  что  синфянская  эволюция  не
позаботилась о развитии мимики!  Лицо  мое  умеет  принимать  лишь  те
выражения, которые мы успели освоить. Так что растерянным выглядеть  я
не могу. Только: вежливым, внимательным, серьезным. Да еще серьезным с
легкой улыбкой на губах. Знакомлюсь, жму руки, слышу  слова,  принимаю
мысли.
   А  потом  меня  втягивают  в  общий  разговор.   Сегодня   защищает
диссертацию  сотрудник  соседнего  отдела.  Мои  новые   знакомые   не
стесняются в выражениях.
   - Компилятор.
   - Если не плагиатор.
   - Да нет. Просто бездарь.
   Мысли... По значению они со словами не расходятся.  Только  намного
резче и грубей. И на том спасибо. Говорят,  пора  идти.  На  ту  самую
защиту диссертации. Что же, пойдем.
   Зал с возвышением, на котором стоит длинный стол. В зале  сидят  на
стульях, соединенных планками, у стола - на обычных стульях. Рядом  со
столом - кафедра. За нею стоит маленький человечек с испуганным лицом.
Читает текст, время от времени  выходя  с  указкой  к  большой  карте,
висящей на стене.
   Слушаю, ловлю мысли, разбираюсь в ситуации. Итак, люди за столом  -
ученый совет. Это они решат, присуждать ли степень. Один член  ученого
совета - из моей комнаты. Тот, кто недавно сказал:  "Просто  бездарь."
Его соседи... Я принимаю мысли: "Кто же всего этого этого не знает?.."
"Повторяется молодой человек..." "Не сам  же  он  получил  эти  цифры.
Никогда не поверю..." "А вот Николай Васильевич  просил  помочь  этому
дурачку. Но - не могу..."
   Отношение    людей    в    зале    недоброжелательно.     И     эта
недоброжелательность растет с каждой минутой.
   Маленький человечек кончил говорить. Присаживается у края стола, не
выпуская из рук указки.
   - Слово - объявляют, - предоставляется оппонентам.
   Те выступают вяло  и  неуверенно  -  "с  одной  стороны,  с  другой
стороны". Что-то  мешает  им  говорить  искренно,  но  и  поддерживать
человека они не расположены.
   А он боится. Боится, что напомнят об  одной  малоизвестной  статье,
откуда взята - без ссылки - важная идея. Боится сравнения своей работы
с какой-то диссертацией, защищенной на ту же тему  пять  лет  назад  в
Ростове. Боится, боится, боится...
   Судьба диссертации предрешена, и все это понимают, даже диссертант,
лицо у него уже не испуганное, а обреченное.
   Впервые я ощущаю, что разделяю чувства землян, что я, пусть на час,
такой же, думаю так же. Это приятно. Очень.
   - Кто из присутствующих хочет выступить?
   Поднимаю руку.
   Встаю. Говорю. То, чего он боится, именно то. Лицо человечка теперь
нельзя назвать даже обреченным... Он уничтожен, стерт  с  лица  земли,
его нет - ни заседании, ни в институте, ни во Вселенной.
   И тут на  меня  обрушивается  из  зала  волна  жалости.  Жалости  к
человечку, которого  на  самом  деле  нет.  За  что  его  жалеют?  Что
изменилось?
   Они же и так всё понимали, даже если не всё знали.
   Растерявшись, обрываю выступление.
   И тут же над залом поднимаются руки. Одна, другая, третья... Просят
слова, настаивают, требуют. И - говорят!
   Мой сосед по комнате, сказавший полтора часа  назад  о  диссертанте
"бездарь" и только что предвкушавший, как проголосует "против",  бурно
восхищается важностью темы, потом запинающимся голосом что-то бормочет
о крупном вкладе. Бормочет и сердится на себя. И - на  меня.  На  меня
намного больше.
   Потом  выступают  еще  четверо.   И   каждый,   запинаясь,   хвалит
диссертанта! Каждый лжет. И  сам  это  понимает.  И  все  вокруг  тоже
понимают. И принимают.
   ...Я опять в нашей рабочей комнате. Соседи на меня не смотрят. А  я
отключился, сделал так, что не  различаю  их  мыслей,  -  и  без  того
чересчур хорошо представляю себе, что они обо мне думают.
   Дверь хлопнула - вошел член ученого совета.
   - Эх вы! - сказал он мне. - Это надо же - я  проголосовал  "за".  И
еще одиннадцать человек. Ваша заслуга! Кто же не заступится, когда  на
его глазах о человека вытирают  галоши?  Удивительно  другое:  пятерым
хватило стойкости подать  голоса  "против".  Вот  у  кого  сила  воли!
Завидую.
   Все почему-то расплывается у меня перед  глазами.  Провожу  по  ним
рукой. Она влажнеет. С недоуменьем смотрю на ладонь. Ах да! Здесь  это
называют  слезами.  Значит,  жалость  на  Земле  сильнее,  чем   гнев,
милосердие важнее справедливости.
   Достаю зеркальце, перед которым столько тренировался в мимике.  Мои
губы снова раздвинуты и изогнуты в улыбке - но совсем другой, чем  та,
безразлично-вежливая, выработанная трудом и терпением.
   "Лжецы, - думаю я. - Какие лжецы!" - и смеюсь. Впервые в  жизни.  С
удовольствием.




   Теперь я был учителем. Одним из учителей. Да, моим коллегам  трудно
здесь работать. Особенно этому. До чего он боится  своих  учеников!  У
него буквально поджилки трясутся,  пот  проступает  по  всему  телу  в
начале каждого урока. Он сжимает кулаки,  всаживает  ногти  в  ладони,
сдерживает крик боли, стоит школьнику заговорить  вызывающим  тоном...
Конечно, с точки зрения  синфянина  здешние  дети  представляют  собой
нечто ужасное. Да и могут ли  существа,  живущие  в  атмосфере  лжи  и
лицемерия,  быть  другими?  Но  -  испытывать   подобные   чувства   к
несозревшим разумным существам? Даже местная мораль, точнее,  то,  что
заменяет ее у землян осуждает такое отношение к детям.
   Я несколько раз заглядывал в душу  этого  "педагога"  -  и  тут  же
отшатывался в ужасе. Но тут над одним из его учеников  нависла  угроза
исключения.  За   проступок   невероятный,   в   нормальном   обществе
невозможный, да и в этом-то - нестерпимый. И что же? Мой коллега перед
педсоветом  объявляет  случившееся  мелочью!  И  призывает  продолжить
воспитание "заблудшего" с опорой на его класс. Там ведь,  оказывается,
чудесный коллектив (а ведь он и  во  время  выступления  на  педсовете
вспоминал их лица со страхом...), совершенно замечательные дети!
   Лицемерие? Ложь? Нет ведь. Он любил их, любил...




   Я-землянин был Младшим на скамейке  вечернего  парка,  когда  обнял
девушку с тонким, постоянно изменяющимся  лицом,  таким  непохожим  на
каменные лица синфянок. Я ухаживал (так это называется здесь)  за  нею
уже несколько недель.
   И в любви они тоже обманывают друг друга. Мужчине понравилось  лицо
женщины, ее тело показалось соблазнительным - и вот  она  слышит,  что
прекраснее ее нет на свете, и умнее тоже нет, что самое удивительное в
ней - душевная тонкость...
   Мужчина говорит слова, в которые не верит. И женщина тоже не  верит
тому, что слышит. Но радуется лжи - пока не перестает отличать  ее  от
правды и не  начинает  считать,  будто  он  искренен;  а  мужчина  тем
временем убеждает себя в справедливости  собственных  похвал.  И  если
обоим удается обратить ложь в правду, то возникает взаимная любовь...
   Я-синфянин не хотел заглядывать в мысли и  чувства  своей  девушки.
Потому что боялся того, что мог бы увидеть. И с самого  начала  нашего
знакомства оградил себя мысленным барьером, какие умеет строить каждый
из синфян, правда, строить сравнительно ненадолго.
   ...А ведь что-то есть в этом и притягательное: сказать о любви,  не
зная,  разделяют  ли  твои  чувства.  И  замереть,  ожидая  ответа,  и
услышать: да, она любит, никого не любила  раньше,  верит,  что  будет
счастлива.
   И в это мгновение рухнул мой барьер, да и  зачем  было  его  теперь
поддерживать? - и вместе с ним вера в  возможность  счастья.  Ей  было
сразу  и  хорошо  и   тоскливо,   смешивались   надежда   и   ожидание
разочарования, страх и восторг, радость - и болезненные воспоминания о
руках и губах кого-то другого. Я  был  ошарашен  этой  разноголосицей,
оглушен этим взрывом, я почти терял сознание. На последнем пределе сил
отчаянным рывком восстановил барьер - и  услышал  только  одно  слово:
люблю - она повторяла и повторяла его.
   Хотел вырваться, убежать, но тут барьер  снова  исчез,  и  вдруг  я
понял: она искренна. Они меня любит! Или хотя бы думает, что любит.  У
землян ведь это не обязательно одно и то же.
   Я с тоской вспоминал о том, как проста и ясна любовь на моей Синфе.
Как проста и ясна там дружба. Как просты и ясны работа и сама жизнь. С
тоской - потому что знал: к этому нет возврата.
   - Нет возврата, - отозвался мне издалека Старший.
   - Нет возврата, - откликнулся Средний.




   Я очнулся. Голова кружилась. Слегка знобило. Южная ночь  отодвинула
в сторону домик, приблизила к земле  небо  с  горошинами  звезд.  Было
прохладно. Человек - нет, синфянин - тревожно смотрел на меня.
   -  Простите,  я  не  смог  удержаться.  Вы  так  же   мучились   от
непонимания, как мы - в свои первые дни на  Земле.  И  показались  мне
таким близким.
   - В первые дни? А теперь - вы понимаете?
   Он закивал головой:
   - Да! - потом поправился. - Не всё, конечно. Но и  то,  чего  не  в
силах пока постичь, притягивает, - он засмеялся.  -  Что,  высокопарно
получается? Вы-то стесняетесь точно выражать возвышенные мысли. Нет, я
вас не сужу. Не нам судить тех, кто волен выбирать слова и поступки.
   - Выбираем не лучшее.
   - Ох! Нам тоже так иногда кажется. Но не удивились же вы тому,  что
я вам показал?
   - Не очень. Я ведь человек Земли. Планеты лжи, как вы ее  называли.
Помогите же нам! На Синфе мы были бы вашими гостями, и здесь мы - ваши
гости. Помогите! Чтобы у нас тоже чувство прямо превращалось в  мысль,
мысль в дело. Вам так легко и просто жить...
   - Было легко и просто. Но разве простое  лучше  сложного?  И  какое
разумное  существо  удовлетворится  простым,  когда  знает  сложное...
Чувство - в мысль, мысль в  дело!  Да!  Но  между  этими  звеньями  не
остается места для выбора и  решения.  Ваша  ложь  -  плата  за  право
выбора.
   - Дорогая цена!
   - Но не чрезмерная.
   - Значит, вы уже не хотите нас спасать? - только  это  я  и  понял,
кажется. Синфянин покачал головой:
   - Вы еще ничего не поняли. Не страшно. У вас будет время подумать.
   - Вы нашли способ вернуться на Синфу? И улетаете?
   - Пока не нашли. А  придется.  Синфа  должна  узнать  правду  вашей
планеты. Мы - выбрали!

Last-modified: Wed, 23 May 2001 19:34:16 GMT
Оцените этот текст: