Оцените этот текст:


-----------------------------------------------------------------------
   Сб. "НФ-23". М., "Знание", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 April 2001
   Spellcheck: Wesha the Leopard
---------------------------------------------------------------



   Ничто здесь уже не могло помочь.
   Заслуженный  самосвал  -  облупившаяся  краска,  стертые  до  корда
рыжевато-белесые гигантские шины, лицо в кабине с  разинутым  в  крике
ртом - навис над зелененьким  "жигуленком",  зелененьким,  как  листья
молодой березы. Между автомобилями, сошедшимися почти нос к носу,  еще
оставалось какое-то пространство - десятки сантиметров, но не  хватало
ничтожных долей секунды, чтобы машины врезались друг в друга.
   Ничто не могло здесь помочь, но милиционер  Севастьянов  все  равно
бежал к месту неизбежной катастрофы, бежал изо всех сил.  Хотя  он  не
мог успеть одолеть и десятой  части  расстояния,  отделявшего  его  от
автомобилей. А столкновения  все  не  происходило.  Только  что  резво
мчался  "жигуленок",  только  что  нелепо  вывернул  ему  навстречу  с
проселка самосвал - тоже на неплохой скорости, недаром его занесло  по
палым листьям на другую сторону шоссе, - только что они вышли почти  в
лоб друг другу, и все быстро, стремительно, резко. А  то,  что  сейчас
видел бегущий Севастьянов, происходило словно на киноленте, пущенной в
замедленном темпе. Самосвал и "Жигули" сближались, сближались и  никак
не могли сблизиться. Нашлепок грязи на ободе первого колеса  самосвала
медленно-медленно  передвигался  вокруг   оси...   Севастьянов   успел
подумать, что вот так, наверное, перед смертью  успевают  в  последние
секунды  обозреть   всю   свою   жизнь,   потому   что   время   почти
останавливается, но ведь он-то не умирающий?  Это  на  месте  водителя
"Жигулей" можно так...
   И тут он понял, что добежал.  Машины  сошлись  почти  вплотную,  но
"жигуленок" успел отвернуть в сторону, хотя делал он  это  чрезвычайно
медленно - и слава богу, иначе сшиб бы самого Севастьянова.
   Из "Жигулей" вывалился толстый потный человек в  измятой  шляпе.  С
самосвала спрыгнул высоченный детина с бледным  застывшим  лицом.  Его
тяжелые ботинки приземлились  совсем  рядом  с  Севастьяновым,  и  тот
невольно откачнулся. А  в  следующую  секунду  детина  уже  обнимал  и
целовал водителя "жигуленка",  а  тот  безвольно  подчинялся,  опустив
крупные руки с желтыми, изъеденными - химией, наверно, какой-нибудь  -
ногтями.
   - С какой скоростью шли? - спросил Севастьянов.
   - О чем спрашиваешь, шеф? - крикнул шофер.  -  На  смертельной  для
такого случая - это точно. Я уже себя на нарах видел, на  нарах,  а  у
меня только-только дочка родилась.
   Севастьянов записывал  показания  водителей,  потом  обмерял  место
происшествия, делал эту стандартную работу в двухсотый по крайней мере
раз.  И  то,  что  стало  ему  ясно  сразу,  подтвердилось   со   всей
бесспорностью очевидного: машины должны  были  столкнуться.  Это  было
неизбежно, и вот - не случилось.
   Водители, слегка успокоившиеся, подошли к милиционеру:
   - А зачем все это? - спросил человек из "Жигулей". - Ведь ничего же
не случилось...
   - Не случилось... А вы-то хоть понимаете, почему не случилось?
   - Не понимаю, но радуюсь.
   - Точно,  ребята.  Радоваться  надо.  -  Лицо  у  шофера  самосвала
порозовело. - Давайте, знаете, у меня с собой "московская". Не журись,
шеф, не журись - я прямо в кабине заночую, никуда не  поеду  отсюда  -
ноги дрожат.
   - А этот товарищ,  -  невольно  засмеялся  Севастьянов,  -  тоже  с
машиной здесь останется? Да и мне до конца рабочего дня еще далеко. Ты
езжай, брат, только талон дай - проколю на память.
   - Коли, коли, тут спорить не буду. - Детина излучал  радость  всеми
порами лица, теперь уже красного, хоть к заветной "московской"  его  и
не допустили.
   Севастьянов  попрощался  с  водителями  -  молодой  отец  при  этом
ухитрился поцеловать его в щеку - и устало пошел к своему посту.
   И тут откуда-то из-за деревьев появился невысокий мужчина в  черном
свитере, из которого был выпущен  ворот  мятой  коричневой  рубахи,  в
мятых синих брюках, с  большим  коричневым  саквояжем  в  левой  руке.
Опытный  взгляд  Севастьянова  автоматически  зафиксировал   все   эти
признаки   "несамостоятельности"   парня,   как   сказала   бы    его,
Севастьянова,  жена,  весьма  самостоятельная  и  ответственная  -  за
Севастьянова - женщина.
   А вот лицо парня описать было бы трудно,  только  запомнить  легко.
Пришлось бы, наверное, просто сказать: подвижное. Глаза,  нос,  скулы,
брови - все играло, дышало, жило. Подпрыгивали одна за другой и  снова
опускались брови, похожие то на жирные прямые тире, то  на  извилистые
запятые. Он то и дело морщил  лоб  и  нос,  чуть  отдувались  и  снова
подтягивались щеки, нижняя губа оттопыривалась...
   Поглядев на это лицо, Севастьянов понял,  что  в  измятости  одежды
виноват не ее хозяин, не его  жена,  хотя  таковая,  ежели  она  есть,
мученица: на таком человеке что угодно  изомнется  в  две  минуты.  Но
таких людей -  это  Севастьянов  тоже  почувствовал  -  не  по  одежке
встречают.
   - Товарищ милиционер!  -  Мужчина  чуть-чуть  заикался,  чуть-чуть,
самую малость, может быть, только от напряжения.
   - Слушаю вас. - Севастьянов откозырял.
   -  Разрешите  узнать,  сколько,  по-вашему,  времени  прошло  между
выездом самосвала на дорогу и... тем, как автомобили разминулись?
   - Сам не пойму. - Взгляд любопытного человека был так  простодушен,
а голос так вежлив, что Севастьянова потянуло на откровенность. -  Мне
показалось, секунд семь-восемь. Бежал я вон от того столба, тут метров
пятьдесят пять - так оно как  будто  и  получается.  Но  выходит,  что
машины-то за эти секунды проехали - обе - метра три. И то "Жигули"  из
трех метров до места, где у машин передние бамперы  вровень  пришлись,
по крайней мере два с половиной проехали. А самосвал словно бы и вовсе
на месте стоял.
   - Да, любопытно. - Мужчина поставил саквояж на землю, вынул блокнот
и углубился, по-видимому, в расчеты.
   Говорят, есть люди, которые улыбаются одними глазами. Он  улыбнулся
всем лицом - от подбородка до корней волос.  Но  в  улыбке  этой  было
что-то грустное.
   - Спасибо. Сто восемьдесят  тысяч  четыреста  двенадцать  секунд  я
потерял. Не так уж много, правда? Обидно только, что рассчитал  плохо.
Можно было втрое меньше отдать. До свидания.
   Он поднял саквояж и  пошел  к  подрулившему  к  обочине  маленькому
служебному автобусу.
   Севастьянов молча смотрел ему вслед. Последних слов собеседника  он
не понял. Но он сегодня  очень  многого  не  понял.  Да  и  вообще  на
милицейской  работе  приходится  много  видеть  такого,   что   понять
невозможно.




   - Аля, в "Одессе" идет "Благослови  детей  и  зверей".  Не  ближний
край, но нам просто необходимо прогуляться, а  фильм  прекрасный.  Что
же,  проигрывая  в  расстоянии  до  кинотеатра,  выигрываем   в   силе
кинофильма. Закон рычага, он же проявление закона сохранения  энергии.
Сегодня  я  острю,  как  Аркадий  Райкин.  Ах,  Аленька,  Аленька,  я,
собственно говоря, сделал только то, что давно надо  было  сделать.  И
раньше одни  теряли  время,  другие  берегли,  третьи  просто-напросто
растрачивали. Женщины  вон  вообще  отвоевали  себе  право  опаздывать
всюду, кроме как на работу. Человек ведь только делает вид, что боится
времени, на самом деле он с ним запанибрата. Изображает бога времени с
косой, страшным стариком, а помните, что с этим Хроносом древние греки
сделали? Собственный сын Зевс сверг его с мирового престола и в Тартар
отправил.
   Храброе существо - человек! Пусть руками бога, а сверг иго времени.
И - обратите внимание - руками бога, ведавшего громом и молнией.  Это,
если хотите знать, прямо указание предков, что справиться со  временем
должна современная электроника. На этом я стою,  как  Мартин  Лютер...
который, правда, стоял на чем-то другом.
   - Вы шутник, Михаил. А если серьезно - как вы пришли к  этой  своей
идее?
   - Да от того самого рычага и пришел. От закона  сохранения.  Хочешь
выиграть в одном - обязательно надо в другом проиграть. Даром  в  этом
мире ничего и никому, Аленька моя, не достается. Я говорю, как Эмерсон
- был такой американский философ: если душа твоя жаждет чего-нибудь, о
человек, возьми это и заплати положенную цену. Так вот всегда:  хочешь
взять - плати.
   - У людей бывает и иначе! - с вызовом сказала она.
   - Так я же про природу, Аленька, про природу говорю,  как  Мичурин.
Милостей от нее не дождешься. Хочешь получить  дополнительно  время  в
одном месте, отдай в другом. Вот вчера, знаете,  две  машины  чуть  не
столкнулись. А я  как  раз  ехал  в  автобусе  на  опытный  полигон  и
только-только вышел ноги поразмять. А с аппаратом  я  расстаюсь,  лишь
когда он в институтском сейфе. Ну, успел включить  свое  полюшко  так,
чтобы один из автомобилей в него попал.  То  есть  рисковал,  конечно;
попала бы граница поля на водителя,  его  бы  холодненьким  из  машины
вынули, но не включил бы поле - так тоже он в живых не остался бы.
   - Значит, спасли человека? - Она остановилась.
   - Ну да.  Не  удержался.  Хвастаюсь,  как  Мюнхгаузен.  Только  это
правда.
   - А сколько времени потеряли?
   - Всего пятьдесят часов! А можно  было  обойтись  и  четырнадцатью.
Понимаете, время ускоряется в  небольшом  объеме  пространства  вокруг
меня, а в секторе, охваченном полем, замедляется. Произведения  объема
каждого пространства на временной коэффициент должны быть равны... Фу!
Я заговорил как учебник физики.
   - Будущий учебник физики. Ну, и что же дает ваш рычаг времени?
   - Все что угодно. Вот в больнице надо на сложную операцию часа два,
а в больном жизни на две минуты. Помещаем его в N-поле  и  растягиваем
время.
   - Но у кого-то оно пойдет быстрее?
   - Да. Почему-то  обязательно  в  том  объеме  времени,  который  мы
ускоряем, должен находиться человек. Из  расчетов  это  как  будто  не
следовало... Но я предчувствовал. Время идет для всего и  всех  -  для
камня, микроба, березы, мыши, - но только человек  понимает,  что  оно
идет. Я  уже  на  гориллах  пробовал  -  не  выходит.  Не  везет,  как
Галилею... Тому тоже не хотелось каяться, да пришлось.




   Новый полигон времени расположился в уютной горной  долине.  Только
вот высоковато немного и дышать с непривычки поначалу  трудновато.  Не
хватает воздуха - как марафонцу в конце пути.
   Врач Аля качает головой. Сердце у Михаила Григорьевича  изношенное,
не для гор. Но для новых опытов с N-полем нужны перепады  атмосферного
давления, а здесь у ущелий такие удобные стенки. И лазить на них будут
товарищи с альпинистским опытом. Он, изобретатель, останется там,  где
ему еще можно дышать. А в вертолете будет кислородная маска.
   Врач Алевтина Николаевна может все  это  поломать.  Но  с  Михаилом
слишком трудно. И она сама боится, что вмешается в планы института уже
по личным соображениям: чтобы уберечь не просто  великого  ученого,  а
близкого ей человека. И еще боится  Аля,  что  не  вмешается  тоже  по
личным соображениям - знает, что Михаил этого не простит. А  пока  она
так колеблется, Михаил уже все сделал. То  есть  делали  другие  -  он
только объяснил начальству, чего он хочет, и  нашлось  кому  подобрать
подходящую долину в горах,  перебросить  туда  нужное  оборудование  и
людей, собрать финские домики, доставленные на вертолетах.
   Врачу Алевтине Николаевне стыдно, что она все это допустила. А  Аля
гуляет по вечерам  с  Михаилом.  Какие  здесь  небывалые,  невозможные
растут цветы - похожи на одуванчик, но  размерами  с  кулак,  а  то  и
детскую головку. Детскую головку.
   По паспорту он моложе на полтора года. А на самом деле... На  самом
деле еще моложе. Купается в ледяном озере. Легко сажает ее  на  плечо.
Она держится, обхватив его голову. Седую уже голову.
   Но теперь он осторожен. Он не будет  -  обещал  -  стареть  быстрее
обычного. Есть же в его  группе  люди,  которые  с  радостью  жертвуют
минутами и часами -  молодые  доноры  времени,  отдающие,  как  доноры
крови, то, что у них пока в избытке. И не зря отдают -  опыты  ставят,
научные работы пишут.
   Аля  и  Михаил  сидят  ранним  утром  на  сером  бугристом   камне,
спрятавшемся от научного городка за боком огромной скалы.
   Он читает Киплинга:

                       Я думал, будет время,
                       Мне не изменит пыл,
                       И, выжидая юность,
                       Весну я отложил.
                       И вот, сперва в тревоге,
                       Потом в тоске узнал,
                       Что я, Диего Вальдес, -
                       Великий адмирал!

   - Вот как давно это делали! -  смеется  Аля.  -  Эх  ты,  тоже  все
торгуешься со временем.
   - А что? Можно и поторговаться. Только в кредит оно  не  отпускает.
Юность, говорят поэты, рвущийся товар. Все равно  ведь  она  проходит,
так лишь бы не напрасно. Я-то старел не зря, как Фауст навыворот.
   Из-за угла скалы появляется человек.
   - Тревога, Михаил Григорьевич! - говорит он. - Объявлен общий сбор.
   По дороге к домикам сбивчиво объясняет. Чуть ниже, на полкилометра,
до полусотни километров в сторону, поселку угрожает сель. Время такое,
весна, да еще поздняя весна, снег в горах тает,  крошечные  речушки  -
курица вброд перейдет - в эту пору превращаются в чудовищные потоки из
камней и грязи. Знаете, что было с Алма-Атой пятьдесят лет назад?  Аля
не знает, и уже Михаил объясняет  ей:  полгорода  обратилось  тогда  в
озеро из грязи.
   - У нас просят вертолеты - вывезти людей из  поселка.  Ваше  слово,
Михаил Григорьевич.
   - Просят. Имеют право требовать! Заправляйте.
   - Уже заправлены.
   Огромные  винты  дрожат,  трепещут,  постепенно  раскручиваясь  над
кургузыми кабинами.
   Изо всего,  что  только  создано  современной  техникой,  вертолеты
меньше всего походят на машины - во всяком случае,  пока  не  взлетят.
Нет в их очертаниях  той  строгости,  что  у  самолетов,  автомобилей,
тракторов. Скорее это добродушные домашние животные, некрасивые,  зато
живые.
   Три вертолета уже поднялись. Четвертый Михаил Григорьевич просит на
минуту задержаться. Исчезает  в  своем  домике,  появляется  оттуда  с
саквояжем.
   - Полечу поглядеть.
   Аля смотрит на него. Он на нее не смотрит, и она успевает влезть  в
кабину.




   Михаил Григорьевич сидит  на  туристском  походном  стульчике.  Две
изогнутые металлические трубки и кусок полотна... На коленях  -  общая
тетрадь. Справа стоит приоткрытый саквояж. Слева - мешок с консервами,
канистра с водой. Он хвалит себя,  что  сразу  догадался  сказать  про
воду. Доставляют регулярно. Речка, конечно, пересохла.
   Впервые в жизни у него оказалось достаточно времени - на  все,  что
только он может сейчас делать. И не с кем торговаться  из-за  времени.
Он отгорожен  от  мира  самой  прочной  на  свете  стеной,  от  такого
медлительного большого мира. Временной коэффициент сейчас один к  двум
тысячам. Ничто живое не выдержит, если в части организма время  пойдет
в две тысячи раз  быстрее.  Птиц  жалко.  И  насекомых.  Заденут  хоть
крылышком границу - и все. Но делать нечего. Вон вал селя  -  в  сотне
метров сзади. Михаил не оглядывается, он и так знает, что никуда  этот
вал не денется, с места не сдвинется, пока включено N-поле. Жалко, что
пришлось охватывать  такой  огромный  объем  пространства.  Зато  ясно
теперь, что прибор может и это. До сих пор на такое  не  замахивались,
не рисковали - жалели время. Его и других доноров. А  теперь  деваться
было некуда.
   Надо продумать вот такой вариант: что если в N-поле  будет  помещен
человек в состоянии анабиоза? Будет ли в этом  случае  работать  рычаг
времени?  Вряд  ли.  Но  попробовать  следует.  Запишу   в   программу
экспериментов.
   Деревья - черт их знает какие, вот дурак, никак  не  мог  ботаникой
поинтересоваться, все, понимаешь, времени не находил - уже второй  раз
теряют листья. Программа природы. Для  них  уже  второй  раз  приходит
жестокая горная зима, хоть солнце и палит вовсю.
   Михаил уходит в палатку.  Семнадцать  часов  бодрствования  -  семь
часов сна. Не меньше семи. Он давно обещал  это  Але.  Еще  в  Москве.
Сколько лет прошло с тех пор? Для Али - три недели.
   Воду, еду, лекарство, письменные принадлежности ему забрасывают.
   Есть удобное место. Аля стоит как раз там. И  смотрит.  А  что  она
может увидеть? Он же движется в две тысячи с лишним раз  быстрее,  чем
она и все они там, в этом фантастически медлительном мире к северу  от
зоны N-поля, где живет Михаил.  Зато  мир  к  югу  от  этой  зоны  еще
медлительнее. В один  час  Михаила  укладывается  меньше  двух  секунд
людей, которые сейчас хлопочут в поселке, увозя из-под удара  детей  и
женщин, пока мужчины сооружают заградительные заслоны  на  пути  селя.
Зато там, где нависает над пересохшей  речушкой  чудовищно-безобразный
вал селя - песок, глина, обломки скал, серо-желтое вспененное месиво -
двум годам Михаила соответствуют только полсекунды.  Вал  движется  не
для него и не для них. Полтора года одиночества. Гора исписанных общих
тетрадей. Хорошо, что он об этом подумал заранее. Вот книг  надо  было
попросить. Они не догадались. Не успели догадаться. Ведь у них  прошло
лишь шесть часов.
   Хорошо, что он придумал когда-то, как  сделать,  чтобы  можно  было
отходить от аппаратуры, - оставаясь в пределах зоны, конечно.
   Медленно-медленно  встает  после  короткого  тревожного  сна  очень
уставший человек. Только не хватает, чтобы  он  сейчас  умер.  Аппарат
ведь тут же отключится. Валидол под язык. Не помогает.  Нитроглицерин.
Аля говорила - нитроглицерин надо принимать только лежа. Но  и  ей  не
проверить сейчас, как он принимает лекарства.
   Сегодня у них вечернее свидание. Он придет  -  для  нее  -  на  три
секунды раньше. Должен прийти. А  здорово  сдвинулось  солнце  за  эти
полтора года одиночества. Он выходит на поляну. Аля на месте. Как  все
эти месяцы. Как все последние часы. Ее видно хорошо. А чтобы  она  его
увидела, требуется выдержка. Как в фотографии. Полчаса надо  простоять
неподвижно. Увидела. Рванулась к нему. Остановилась  -  вспомнила  про
невидимую стену. Бросила к его ногам камень, обернутый в лист бумаги.
   "Милый! Эвакуация заканчивается. Остались минуты. Отключай аппарат.
Вертолет сбросит тебе лестницу".
   Да, вот оно в небе, доброе летающее животное конца XX века.  Жалко,
она не услышит, а то бы Михаил сообщил, что стоит на своем, как Лютер.
Или как статуя Командора. Обратной связи из мира ускоренного  времени,
к сожалению, нет. Отсюда записку с камнем не кинешь - давно проверено.
Начинаются всякие парадоксы, с ними еще предстоит разобраться.
   Аля держит руку у сердца. Смотрит на него. Хорошо.
   Аля еще видела его стоящим на  ногах,  а  он  падал.  И  снова  она
увидела Михаила, когда он уже  лежал  на  земле.  Что  случилось,  она
поняла,  увидев   какую-то   букашку,   осторожно,   медленно-медленно
вспрыгнувшую на обтрепанный рукав ковбойки.
   И тут же в уши ударил рев селя, отпущенного временем.
   В вертолет, повисший в полуметре от земли, ее втащили силой.

Last-modified: Sat, 26 May 2001 08:20:53 GMT
Оцените этот текст: