цким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной. Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо. - Где моя дочь, Владимир? - Э-э-э, я... - Не л-лгите! Она у вас. Пожав плечами, я отдал трубку Вере. Я ошибся. Не скучным было ее лицо - застывшим. Я особо не вслушивался в ее скупые ответы, меня поразил голос - бесцветный, мертвый, монотонный голос робота из дешевого фантастического фильма. - Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду. Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала с постели и мягко, летаргически прошла в ванную. Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться. - Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим. Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный, сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его (Ой!) - Публико морале, - понимающе сказал я. - Моральный кодекс строителя коммунизма. Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис. - Коммунистов ненавижу зоологически! - прозлобствовал он, а потом, уже вполне человеческим тоном, продолжал. - Это я, по параллельному. Ну, как там? Что меня раздражает в малолетних, так это ненатуральность непринужденности. Злоба у них получается куда чище. - Там всегда хорошо, - непринужденно ответил я. - Не то что не там. Тамарочка хихикнула. Потом ойкнула. Потом уронила телефон. Потом быстро затараторила: - Ну ладно, Володечка. До скорого. Ждите... (завязалась борьба) Ждите в гости! Ту-ту-ту-ту-ту... Сзади, на выходе из ванной, стояла мокрая Вера. Мама права, - сказала она. - Ты меня не любишь. У тебя на лице похоть. У тебя на уме группешник. Это для тебя высшая радость, низкий ты человек. Надо было показать, что я с нее смеюсь, и я рассмеялся. Она тоже. Немножко принужденный смех у нее получился, но так вообще ничего. И мне стало грустно оттого, что мы смеемся, синхронно пытаясь скрыть друг от друга свои чувства, в общем, довольно склочные. И послышалось отдаленное эхо ночной тревоги, потому что мне ну совершенно не хотелось терять Верочку - уж очень сильно она меня зацепила. Да тут еще этот труп. * * * Она ушла к своему Валентину продавать очередную несусветную байку о старой подруге или, там, о милиции - я не знаю. Он все скушает, деваться некуда, кроме как жрать что дают. Боже. Если б я только мог соврать ей, что все это мне надоело. Если б только всерьез дошли до меня абсурд наших отношений, унизительность и жутчайшая глупость моих собственных действий - то, что я себе постоянно растолковывал, но врубиться никак не мог и лишь успокаивал себя благоглупостями того типа, что все в порядке, ребята, на самом деле я не такой, я отлично понимаю, что делаю, и как бы там ни было, это не больше, чем роль. Ну, роль, ну обыкновенная роль! У меня полно было дел - во-первых, чинить систему одному клиенту, во-вторых, наведаться к матери, меня бесплодно ждали сразу в тысяче мест. Но на дворе стояла суббота и по этому случаю я решил выпить много вино* (сноска: автор является членом и соучредителем клуба "Вино". По уставу клуба, его члены могут не пить вина вообще, но обязаны его уважать и не склонять это святое слово по каким-то там падежам) - с тайной мыслью подкатиться к Тамарочке до группешника, - так сказать, провести предварительную разведку территории. Но у подъезда, в идиотской предельно шляпе, из-за которой благородные седины казались подлыми, пегими и липкими космами, встрепанными притом (был холодный ветер вокруг), ждал меня букинист Влад Яныч. Я-то сначала Влад Яныча не узнал и на его нетерпеливый вопрос "Ну?" ответил стандартной грубостью: - Антилопа-гну. Ой, Влад Яныч, извините, не признал сразу. Здравствуйте. - Как вы? - обеспокоено спросил он. Я немножко удивился. Не так чтобы очень. - Спасибо, хорошо. А вы? - Я имею в виду... у вас все в порядке? Колокола загудели настырнее. - Я именно это и... Влад Яныч, дорогой! Что-нибудь не так? Он воровато огляделся. Я чуть не всплакнул от этого зрелища. Что с народом делают проклятые коммунисты! Королям не стоит воровато оглядываться. Это им не к лицу. - Я только хотел убедиться, что вы живы и что с вами все в порядке, - конфиденциально сообщил Влад Яныч, испытующе на меня глядя. Колокола истерически взвыли. Я изобразил телом вопрос. Влад Яныч поглядел вниз и мгновенно перекосился от ужаса. - Что это у вас на ногах?! Я чуть не подпрыгнул. Мне показалось, что внизу - змея. Хотя откуда змее быть в городе? Ее не было. Само собой разумеется. - Ничего, Влад Яныч. А, собственно... - Ботинки! Ботинки откуда - вскрикнул он. - Ботинки-по-случаю-новая-модель-фабрика-саламандра, - отрапортовал я, тоже испугавшись изрядно. - А что? - Точно ваши? Давно носите? - Да-к... с месяц. Я опасливо вгляделся в саламандры. Они были точно мои, но какие-то... чищенные. И носок, вроде, не совсем такой... Да что я, в самом деле?! Мои, точно мои! - Мои ботинки. Чего это вы? - Гм! - подозрительно сказал Влад Яныч. - Надо же. - А почему это со мной должно что-то случиться. А, Влад Яныч? Влад Яныч виновато посмотрел вбок. - Потому что я отдал вам эту книгу. - Георгеса? Он кивнул. Мне стало немного страшно, хотя колокола чуть-чуть успокоились. Я сделал лицо здравомыслящего человека. - Влад Яныч. Ну вы сами подумайте. Как может какая угодно книжка, пусть даже такая странная, причем заметьте, не ее содержание, а именно сама книжка, ведь вы мне про это толкуете, так я говорю - как он может на судьбу, а заодно и на мои собственные саламандры, которые я достал с огромным трудом, потому что с деньгами у меня финансовый кризис? Почему у вас такие странные мысли? - Пойдемте, - ответил Влад Яныч, опять выдержав предварительную паузу с испытующим взглядом. - Пойдемте и вы сами все поймете. Мне кажется, я совершил ужасную подлость по отношению к вам. Когда продал вам эту книгу. Я испугался. Пойдемте, вот я вам сейчас покажу. Мы ехали на метро, потом на автобусе, потом долго петляли по каким-то черемушкам, пока Влад Яныч не заявил: - Это здесь! - Что? - Здесь живет человек, который продал мне эту книгу. - Георгеса? - Его. Перед нами была хрущевка, хорошо запоминающаяся из-за магазинчика с вывеской "Колтовары Виктора Семеновича". Подозреваю, что имелись в виду "колониальные товары", но я не уверен. Сейчас так много развелось юмористических вывесок, что иногда не поймешь. В переулке, где моя фирма, тоже в этом духе имеется - "Продукты N52, Храмов и сын". Видел я еще рекламное агентство "Омерта", а также оптовую консервную фирму "Австралопитэкс". Обхохочешься. Мы решительно вошли в дом, поднялись на третий этаж, позвонили. За дверью кто-то завозился, начал спрашивать, кого черти несут, но не дожидаясь ответа, открыл. Совершенно нормальный мужик в старых физкультурных штанах и майке с мордой. Всклокоченный. Будто со сна. Очень сердитый. Неприветливо вперившись во Влад Яныча, он прорычал: - Я же сказал ко мне не ходить. Я разве неясно сказал? - Очень надо, Миша. Я привел человека, у кого книга. Миша дернулся как от тока. - Такая же? - Нет. Твоя. Пока хозяин дома таращил на меня донельзя возмущенные (или испуганные - черт его разберет) зенки, я кое-что успел разглядеть через открытую дверь. - Ты соображаешь, продавец, кого ты... А ну! Чтоб мигом отсюда немедленно! Тут я понял, что поторопился с выводами. До совершенно нормального мужика Миша малость не дотягивал. Для совершенно нормального мужика он чересчур вздрагивал и гримасничал. - Уходите! - взвизгнул он и ткнул в меня пальцем. - Ко мне нельзя! Миша был хил, он ничего не успел сделать, я просто в грудь его немножечко подтолкнул и он у меня как миленький на пол кувыркнулся. Сохраняя на лице гневный протест. - Сюда нельзя, - повторил он. Правда, уже не так уверенно. - Ах, Володя, Володя, - укоризненно проурчал Влад Яныч, проходя в квартиру следом за мной. - Я от вас такого вандализма не ожидал. - Зря не ожидали. Вы только посмотрите... Посмотреть было на что. У подоконника стояло диккенсовское бюро мореного дуба. Ну, из тех, знаете, за которыми пишут стоя и преимущественно гусиными перьями (если найдут гуся), причем очень было это бюро подержанное. Еще был массивный стол с гнутыми ножками в стиле, уж не знаю там, какого Людовика или Леи Филиппа, весь заваленный листовками. Очень крупные шрифты - "ГОСПОДА РОССИЯНЕ!", "ВОЗЗВАНИЕ", "К ОРУЖИЮ!" и тому подобное. Ничего такого, что напоминало бы нормальному совьетюку его привычный интерьер. Но не то, совсем не то успел я заметить с лестничной клетки через неосторожно распахнутую Мишей дверь - мне тогда на миг показалось, что я открыл тайну Георгеса. В углу, обшарпанная, со следами ржавчины, стояла чугунного литься печатная машина - судя по дизайну, максимум, начало этого века. Если не прошлого. Во всяком случае, из тех, что еще сохранились в музеях. Подпольная типография. Самое интересное, что из ее почтенных недр змеился самый обыкновенный, малость подрастрепанный матерчатый шнур с нормальной современной вилкой, воткнутой в изящную, крытую желтым лаком, электрическую розетку. - Теперь поняли, откуда Георгес, Влад Яныч? - по инерции сказал я, начиная понимать, что на такой балде хорошего Георгеса не сварганишь. - Уходите отсюда вон! Мы оглянулись. Дрожа от слабости, в дверях стоял Миша. Глаза его нехорошо полыхали. Влад Яныч очень вопросительно поднял брови. - Что это, Миша? - спросил он тоном дрессировщика, демонстрирующего почтеннейшей публике уникальные способности своей обезьянки. Миша молчал. Он ненавидел и меня, и Влад Яныча. Видно было, как усиленно он мечтал, чтобы мы убрались отсюда. Он просто не заметил вопроса. - Это, - ответил за него букинист, широким жестом представляя мне комнату, - это, видите ли, плоды подпольной деятельности нашего Михал Васильевича, совсем недавно школьного учителя физики, скромного библиофила. Где твои книги, Миша? - Нет книг, - пробурчал тот. Влад Яныч милостиво кивнул. - Книг, как видите, нет. Вместо книг у нашего достойного омбре вот это. Он указал на листовки, разбросанные по столу. Приглядевшись, я увидел, что в них призывалось убить царя- угнетателя. И это. На подпольную типографию. И это! На диване валялся "макаров". Рядом с ним еще один пистолет, только малость постарше - двуствольный и очень длинный. Я не заметил их сразу. - Все это, дорогой мой Володя, есть плод действия книги, которую вы зовете Георгесом. - Вона как, - сказал я. Я сразу и окончательно поверил Влад Янычу. Перед глазами стояла тамарочкина прическа. Ее воспаленно-красные соски. Серебряное ведерко, тщательно упрятанное за сервант - по нынешним временам это целое состояние. - Но и это еще не все! прошу посмотреть сюда! Влад Яныч указал на свежевымытый подоконник. И осекся. Там ничего не было. - Где бомба, Миша? Вместо ответа Миша плотоядно сглотнул и зловеще выдохнул: - Та-ак! Затем он захлопнул дверь и начал нас разглядывать. поочередно. Сначала меня, потом Влад Яныча. - Зачем... - тут он мучительно закашлялся, что, как хорошо известно из исторической литературы, вообще свойственно революционерам-бомбистам, - Зачем ты отдал ему книгу? Зачем ты ему все про меня рассказываешь? Ты на кого-нибудь работаешь? Какая у тебя крыша? Влад Яныч вопросы проигнорировал. - Сию книгу, - если короли хихикают, то, значит, в этом месте Влад Яныч хихикнул по-королевски, - сию книгу я ему не отдал, а продал. Достойный человек. Ему можно, Миша. Это нам с тобой нельзя. Старые мы. Так где же все-таки бомба? Миша смешался, опять бросил на меня подозрительный взгляд. - Где бомба, Миша? Он разрывался от желания показать бомбу и скрыть ее от меня. Наконец, не выдержал, забубнил: - Она готова. Почти. Яй... я ее спрятал, когда вы позвонили. Я подумал... Я осмелился высказать интерес. - А что за бомба-то? Настоящая? Влад Яныч обвиняюще хмыкнул. - Наш Миша изготовляет бомбу для председателя. - Президента, - угрюмо поправил Миша. - В ящике она. Сейчас покажу. Он вдруг засуетился, метнулся к бюро, выдвинул потайной (то есть без ручки) ящик и достал оттуда некий алюминиевый цилиндр, обмотанный синей изолентой. Судя по нарезке, торцевая крышка цилиндра отвинчивалась. - Бомба-то, для Самого, что ли? - Ну да! Для кого ж еще? - В смысле убить? - В смысле убить. Святое дело. За него и на эшафот можно. - Эшафотов нонче не строют, - с сожалением констатировал я и поймал себя на неприятном удивлении от этого своего неожиданного "нонче". - Нонче вообще, что хочешь, то и делай. Они и поймать-то не поймают, а если и поймают, то все равно ничего не сделают. Подержат в кутузке, а потом и выпустят. Еще на этом деле в депутаты наладишься. - Да, вот... - Миша озабочено покачал головой. Перспектива стать депутатом его смутила. - И ведь убьет! - воскликнул Влад Яныч с застарелым упреком в голосе. - И ничто его не остановит. - Не остановит, - мрачно подтвердил террорист, пряча бомбу на место. - Святое дело. А как же. Влад Яныч вдруг взорвался, как та бомба. - Видели этого дурака?! - визгливо закричал он, тряся перед моим носом руками. - Он совсем спятил. Он кого-то там уже убить собирается! Из бомбы! Прямо Кибальчич какой-то! - Это мне комплимент, - с монашеским смирением заметил Миша. Он куда-то там кинет свою дурацкую бомбу, кого-то там пристрелит из своего дурацкого револьвера и мир лишится прекра-а-а-асного учителя физики, великоле-э-э-эпного знатока книг! - Я был слеп! - гордо сказал Миша. - А вот вы знаете, - продолжал биться в припадке Влад Яныч, - вы знаете, из-за чего все это? Не знаете? Я догадывался уже. - Георгес, - ответил я. - Вот именно! Из-за Георгеса вашего, из-за вот этой вот самой книжечки, которую вы у меня за десятку купили! Рюмка, шампанское, ведерка, верочкина прическа... - У вас тоже с мебели началось? - участливо спросил меня Миша. - Ничего там пока не начиналось, он только в пятницу купил. - Началось уже, - сказал Миша. - Началось, началось. Вы на него посмотрите. Но вот что касается бомбы, то книга тут ни при чем. Я ее сам сделал. И сам задумал. Просто раньше я был слеп, а потом прозрел. Я бы и без книги эту самую бомбу стал делать. - Это вы так думаете, что ни при чем. Она на все действует. На мозги, на язык, на взгляды, на мысли - на все! - На память тоже, - добавил Миша. - И на... Что значит "на память"? Миша недобро усмехнулся. - Я сейчас как в песне. Все, что было не со мной, помню. Воспоминательные галлюцинации. Или прошлые существования. Только не совсем и не всегда прошлые. - Например? - живо заинтересовался я. - Вот вас, например, помню, - мрачно сказал Миша и при этом посмотрел на меня так, будто я и есть тот самый генерал- губернатор из его прошлых существований, в которого он подрядился свою бомбу кинуть. Ясно, подумал я. Пора сваливать. Существования у него. И бомбу в руках вертит. Он ведь физик, не химик, что-нибудь немного не так и... - Последний вопрос, Миша, сказал я со всею возможной мягкостью. Тот дернулся, изо всех сил концентрируя внимание на вопросе. - Да-да?! - Где вы достали Геор... эту книгу Сименона? Он, очень быстро: - Что? - В смысле, как она к вам попала? Он еще быстрее: - Книга-то? Просканировал взглядом сто восемьдесят градусов комнаты, словно перед дракой расставил руки, чуть пригнулся (вот-вот бомбой пырнет), ощерился. - Эттттого я. Тебе. Никогда. Не скажу. - Не скажет, - с монаршей досадой подтвердил Влад Яныч. Он и мне не говорил никогда. Не знаю почему. Ведь это же важно, Миша. Вы не можете не понимать, как это важно. Миша, не сводя с нас недоверчивого взгляда, упрятал бомбу в бюро, с облегчением выдохнул через нос, указал пальцем на дверь и тихо сказал: - Убирайтесь. Больше вы от меня ничего не узнаете. - Но почему? - обескуражено спросил Влад Яныч (я-то уже двинулся к двери). - Мы ведь только хотим... - Убирайтесь отсюда вон!!! - завизжал Миша. - До свидания, - с достоинством сказал я при выходе. - Пойдемте Влад Яныч! Миша негодующе ждал. А дальше началась полная чушь. Мы спускались по лестнице, Влад Яныч предлагал мне поискать источник Георгеса среди книжных спекулянтов, с которыми когда-то якшался Миша, а я объяснял ему, что Миша - обыкновенный городской сумасшедший, что никакого отношения Георгес к его сумасшествию не имеет. - А мебель? - запальчиво возражал Влад Яныч. - А что мебель? Подобрал на свалке какой-нибудь театральной. Только глянуть разок, сразу ясно станет, откуда все это. Ржавое да порэпанное. А листовок накупил у кадетов или кто там еще у них ятями разговаривает... И тут бухнул взрыв. Здоровестенный такой взрыв, откуда-то сверху - весь дом затрясся. После паузы с мертвой тишиной кто-то закричал тонким голосом, загундели голоса, затопали ноги. Влад Яныч пристально посмотрел наверх, будто что-то мог узреть сквозь несколько лестниц и перекрытий, схватился за голову и трагически произнес: - Это Миша! - Ну ясно, Миша, кто же еще! Доигрался наш Кибальчич. Торжественно звякнул далекий колокол, на миг, виртуально, навис над нами невидимый, огромный, деперсонифицированный мертвец (это я образно передаю свои ощущения). Влад Яныч все держался за голову и, по-моему, ничего такого не замечал. Я потянул его за рукав, и мы припустили. С чего это мы в такой панике ноги делали, до сих пор не пойму. Вроде, и страшно особенно не было, однако вот достоинство потеряли. Эх, как мы мчались! Как нас вынесло из подъезда, как просвистела мимо нас детская площадка с песочницей и поломанными качелями. Одна только мысль была - ходу, ходу! Кто-то запоздало вскочил со скамейки, отбросил газету. Закричало, засвистело в свисток вслед нам сокровище в картузе и немыслимого покроя пиджачке, потопало за нами, своих истошными воплями призывая, и откуда ни возьмись, возникли они, деловито выбежали из разных углов, все к нам, все к нам, но и тут не прибавилось страха, даже наоборот - восторг меня обуял. Ходу, ходу! Помню, крикнул Влад Янычу: "Разбегаемся!", - перемахнул через штакетник, передо мной рожа красная в полицейском наряде, сам с автоматом и резиновой палкой на поясе. - Кия! - сказал он, раскорячился и направил на меня автомат. Я, не останавливаясь - У-у-у-у-бью-у-у-у-у!!!, - и на него, и сшиб бедолагу, и дальше побежал, в совершенном уже восторге. Не спрашивайте меня, кто были эти люди в полицейских мундирах и филерских нелепых одеждах, которые поджидали нас у подъезда и потом безуспешно гнались за нами, зачем им нужно было схватить нас и чем объяснить, что остановить нас им так и не удалось, - даже Влад Яныч посбивал с ног тех, кто встал на его пути. Ничего этого я не знаю. Может быть, то были не до конца материализованные призраки, а может быть, кому-то там, наверху, позарез требовалась полицейская погоня без результата. Меня долго преследовал какой-то могучий матрос в бескозырке, опоясанный поверх тельняшки почему-то белыми пулеметными лентами. Он кричал мне вслед: "Держи вредителя!". А за спиной Влад Яныча строчили автоматные очереди, сопровождаемые криками "хенде хох". Мы столкнулись с ним нос к носу на мелкой улочке, поросшей городскими кустами. Влад Яныч громко дышал и хватался за сердце. - Что это... что это было, Володя? Неужели Георгес? Но нет. Георгес мой не таков. Он создает мир горячий и притягательный, мир Баха, Генделя и Вивальди, реальность перед ним блекнет, а эта нечисть блекла перед реальностью. Я тогда еще только созревал для такого вывода и сказать вот так, как сейчас - поэтично, красиво, с привлечением классиков, - ни за что б не сумел. Но я все равно не мог согласиться с Влад Янычем. Георгеса я уважал и ничуть не боялся. Я сказал недовольно: - С ума вы сошли со своим Георгесом. Я чувствовал странное опьянение. Я глядел на все словно сквозь увеличительное стекло, а между тем примечал очень мало. Никак не мог понять, где мы. Ни центр, ни черемушки, черт те что. Восторг удачного побега давно прошел, уступив место досаде и разочарованию. Зато Влад Яныч был полон сил. Наших преследователей он почти уже и забыл, только пожал плечами недоуменно: - Странная какая-то милиция. Ряженые, что ли? Или казаки? Ладно, бог с ними. Пойдемте, Володя! Он буквально потащил меня за рукав сквозь улицу, залитую предсумеречным солнцем. - Куда это мы? - К четвертому магазину. Да идемте же! - Что еще за магазин? - Там книжный рынок. Стыдно не знать такие вещи, Володя. Там Миша свои книги доставал, я знаю, у кого. Идемте. - Какой еще книжный рынок, вы что? Какие сейчас могут быть книжные рынки, когда все у метро можно купить? - О, боже мой! Ну, увидите. Пойдемте скорей! У меня не было никакой охоты разузнавать, откуда Миша достал моего Георгеса. Я вообще по натуре не детектив. Как там? Многая знания - многая печаль, так, что ли? К тому же я запланировал себе массу дел, среди которых одно, связанное с Тамарочкой, представлялось мне более интересным, чем букинистические изыскания в стране, переполненной книжным ломом. Да и устал я от этого. - Но у меня масса дел! - Потом, потом! Это был удивительно странный день - если бы я не знал, что точно не сплю, никогда бы не поверил, что все это мне не снится. Как, впрочем, и многие из вас, на себе испытавшие то, что Манолис так хорошо обозвал "одевятнадцативековиванием". У вас, наверное, имеются свои собственные, не менее странные воспоминания о тех волшебных, жутких, переполненных абсурдом днях, когда процесс только начала проявлять себя и не оставлял нам никакой надежды хотя бы грубо, в нулевом приближении, чем все это закончится и что означает. Этот день, начавшийся с визита к Мише Кибальчичу, а точнее, с того момента, когда мы выбежали из его дома, день, переполненный впечатлениями самыми ошеломляющими, я до сих пор вспоминаю с некоторым стыдом - сам не знаю отчего. Все было настолько нелогичным, а нелогичность была настолько пошлой, что разум просто отказывался воспринимать воспоминания как реальность. Одновременно мне кажется (и я знаю, многие из вас испытали то же самое чувство), что все, тогда происшедшее, все, мной увиденное тогда скреплено неким глубоким и чрезвычайно важным для меня смыслом, уловить который мне до сих пор толком не удается. Прошу заранее простить меня за ту заумь, которой мне не терпится поделиться, но я пришел вот к какой гипотезе. Она, может, слишком абстрактна, но другой, к сожалению, нету. Мне пришло как-то в голову, что жизнь человека - штука очень концептуальная, то есть имеющая, подобно литературному произведению, завязку, развитие, кульминацию и развязку. Жизнь каждого человека имеет сюжет, смысл, который укладывается в нескольких словах. На самом-то деле этих смыслов у каждого человека полно, только смерть ставит точку в нужном месте и, таким образом, словно Роден, отсекает все смыслы, кроме одного - главного. И все зависит от того, когда человек умрет - только последняя точка может показать другим, какая на самом деле была суть и какие были основные законы той или другой уже закончившейся жизни. Бывает, правда, и так, что сюжет давно закончен, а человек еще долго не умирает. Как Дантес, убивший Пушкина и лет, по-моему, до девяноста коптивший небо. И смысл его жизни изменился, он уже давно забыл, что пристрелил у Черной речки какого-то поэта, и все остальные забыли, и смысл его жизни, главный сюжет его жизни оказался совсем другой, наверняка мелкий и подленький. А тот Дантес, который шмальнул по невольнику чести, умер - там же причем, у той же самой Черной речки и в то же самое время. Точно также, если уж по литературным аналогиям проходиться, произошло и с Сухово-Кобылиным. Он был мелким писателишкой и фатом, но потом убил чересчур навязчивую любовницу, чудом избежал наказания и, переварив все это, стал великим писателем. Вместе с любовницей умер тогда и он сам. Потом, надо полагать, умер и великий писатель, оставив нам три знаменитых пьесы. Ему на смену пришел кто-то другой, которого мы не знаем. И мы не знаем, что с ним происходило, с тем третьим, который выдохся и уже опять не был великим писателем, нам повесть этой третьей жизни уже неизвестна. Только умирая, человек может ухватить суть прожитого, если она у него есть и если он хочет-таки, чудак-человек, ее ухватить. Ведь бывает, что ничего такого в страшный смертный час человеку не открывается. И никто потом не старается разгадать этот его последний смысл. А даже если и пытается, то не факт, что находит. Вот этот самый смысл - в смысле последний смысл - и скреплял, я думаю, мной увиденное в тот день. Непонятно, да? Жаль, что многого я не помню - я, ни капли не выпив, с каждой минутой впадал во что-то наподобие опьянения. Воспоминания поэтому обрывочны и, может быть, не совсем соответствуют увиденному. Вот мы бежим по двухэтажной улице, за домами - маленькое, совершенно деревенское кладбище, в городе, между прочим, совершенно немыслимое. Одни кресты - я потому и запомнил его, что одни кресты. Навстречу нам идет человек в цилиндре и с тросточкой. Глаза дикие, изумленные, на нас уставился, хотя мы-то как раз самые ординарные. Вот проехал автомобиль древней конструкции и с клаксоном типа "груша". За рулем - вполне современный мужик из новых русских в мотоциклетном зачем-то шлеме. Вот вполне городской проспект, перенасыщенный вывесками, рекламами и неоновыми надписями - все с твердыми знаками на концах слов, даже если написано по-английски. Толстая торговка со связкой бубликов. А вот из окна автобуса я вижу кладбище. Но уже почти центр, а кладбище то же самое - одни кресты. Я говорю Влад Янычу: - Смотрите. Блуждающий погост. Влад Яныч, все время испуганно озирающийся, бросает взгляд в окно и сердито фыркает: - Бред! И я с ним совершенно согласен. Позже, отвязавшись, наконец, от спятившего на детективной почве букиниста, я увижу то же самое кладбище из окна какой-то пельменной под названием "Бистро "И недорого"". Там была очередь из людей во фраках - я подумал, помню, что здесь симфонический оркестр питается. Я скажу себе глубокомысленное "Эге!", на что ближайший ко мне фрачник, судя по рубильнику, валторнист (двойные пельмени со сметаной и уксусом) немедленно отреагирует категорическим тоном: - Блуждающих кладбищ не бывает. Это мираж. И забубнит себе под нос - по-моему, что-то из Моцарта. Вот Влад Яныч, тактично отошедший в сторонку, разглядывает рекламу собрания трудов Мартына Зедеки, а я звоню Вере по телефону. У будки ожидает своей очереди позвонить расхристанный солдат с длинным ружьем в руке. Он нервничает и все время сплевывает. К телефону подходит И. В. - Здрасьте! - Здрасьте. - Веру позовите, пожалуйста. - А Вера умерла, - сообщает мамаша. Я досадливо сплевываю. - У вас, Ирина Викторовна, совершенно какое-то очень специфическое чувство юмора. - Какое есть. Если у вас все, то я кладу трубку. Я начинаю злиться. Я настоятельнейше прошу позвать к телефону Веру. Мне сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь. - Вы что, правда, что ли? - Правда-правда, - заверяет меня И. В. - А то вы сами не знаете. - Когда? Как? - Давно. Несчастный случай. Я нервно хихикаю. - У вас, Ирина Викторовна, что-то с головой не в порядке. Я только сегодня с ней виделся. И вам это прекрасно известно. Позовите немедленно. Очень нужно. - Это ваше личное дело, когда и с кем вы виделись. Я кладу трубку. И кладет трубку. - Вот сука! - говорю я сквозь зубы. - Не дала? - сочувственно спрашивает солдат. - Ага. - Вот сука! - говорит он. Он набирает трехзначный номер и сосредоточенно ждет. Потом дергается и кричит: - Барышня! Барышня! Барышня, дайте госпиталь! А вот я стою у Четвертого магазина с идиотским названием "Торговля книгъ", Влад Яныч ужом шныряет в толпе субьектов с распяленными портфелями. Мне все это дико, портфели - это уж совсем архаизм. Потом он воровато подбегает ко мне и, оглядываясь, торопливо шепчет мне на ухо: - Есть! Миша Гагарин! - Что "Миша Гагарин"? - Продал Георгеса. - Кому продал? - пугаюсь я. - Мне. - А. И где ж он? Теперь пугается Влад Яныч. - Как где?! - Да у вас же! - Я не про Георгеса. Я про Гагарина. Сейчас найдем. И вот перед нами испитой книголюб с благородным взглядом и жутким шрамом через лицо. - Сименона панафидинского? Ох, сдуру я его тогда продал. Если он у вас, то беру. Я опережаю Влад Яныча и сообщаю Мише, что панафидинским Сименоном мы не располагаем. Однако очень бы хотели узнать эпизоотию книги. - Этимологию, - поправляет Влад Яныч. - Историю происхождения то есть. - Это мне все равно, - великодушно прощает Миша. - Мне бы книжку достать. - Но ведь где-то вы ее брали? - Где брал, там больше нет. У Томки Панафидиной. Из фамильной библиотеки. Потом он долго и скучно роется в записной книжке, бурча, что Томка эта сейчас фамилию поменяла, а теперь ищи ее по всему гроссбуху. А с "Ситизеном" сюда нельзя, "Ситизен" враз умыкнут. Наконец он тыкает в книжку пальцем и диктует телефон, который со вчерашнего дня уже прописался в моей собственной телефонной книжке - Тамарочкин телефончик, выпрошенный у нее с неблаговидными целями во время танца. Сразу записывать не хотел, так что запоминать наизусть пришлось. Пока я размышляю над странностью совпадения и над тем, что вчера Тамарочка никак на Георгеса не отреагировала, хоть это и ее фамильная книга, к Мише Гагарину подходит милиционер. - Так-так, - говорит он, похлопывая себя дубинкой по бедру. - Опять, значит, у Четвертого ошиваемся? Несмотря на многочисленные предупреждения? Миша умоляюще прижимает руки к груди. - Что будем делать, гражданин Веткин? Миша Гагарин, он же гражданин Веткин, немедленно принимается канючить: - Ну това-а-арищ сержант... Мы с Влад Янычем подскакиваем от неожиданности. И переглядываемся. Нам обоим послышалось, что Миша сказал не "товарищ сержант", а "ваше благородие". Вот ясно слышали - товарищ сержант". И даже артикуляция губ для "товарища сержанта" как раз та самая. И однако же точно с тою же ясностью могу поклясться: он сказал сержанту в то же самое время и тем же канючливым голосом это самое "ваше благородие"! Хотя к околоточным надзирателям, если я правильно помню Чехова, обращались как-то иначе. Словно через одну реальность мигнула другая. Это очень нас с Влад Янычем обескуражило. И все время, все время сумерки! Все это происходит при очень слабом вечернем свете. Мы идем, почти мчим по улице, забитой извозчиками, у всех одинаковые пролетки на двух огромных колесах с лаковым откидным верхом. Они терпеливо стоят - где-то впереди пробка. И еще - за нами следят. Мы никого не видим, кто бы мог за нами следить, но знаем точно. Влад Яныч к слежке относится философски, я - с возмущением. Влад Яныч убеждает меня что если следят, то это, конечно, симптом опасный, но это совсем еще не значит, что прямо тут же арестуют и пустят в расход. Вот когда перестанут вдруг следить, тогда обычно... "Пустят в расход" - не из его словаря, я это отмечаю в сознании. - Надо немедленно, слышите, немедленно!!! его уничтожить! Я уточняю: - Кого уничтожить? Гагарина? - Георгеса! Георгеса, Георгеса, Георгеса, не Гагарина! - взрывается вдруг Влад Яныч. - Не смейте больше меня переспрашивать! Я ненавижу, когда меня переспрашивают! Так же неожиданно он успокаивается и начинает объяснять, почему надо уничтожить Георгеса. Все что мы видим вокруг, говорит он, происходит из-за моей книги, что это книга такая волшебная, что она очень хочет вернуться в свой век - природа может еще стерпеть пустоту, но нарушения своих же законов она ни за что не потерпит. Что произошла логическая накладка и реальность не выдерживает ее (накладки), и как только Георгес вылез из фамильного тамарочкиного шкафа, он тут же начал шалить. Я возражаю. Я совсем не уверен, что все дело в Георгесе. Я очень логично возражаю Влад Янычу, потому что мне совсем не улыбается с Георгесом расставаться, я хорошо помню бокал и тамарочкину прическу. Влад Яныч от моего сопротивления свирепеет. Ему совсем не хочется в девятнадцатый век. Я говорю: - Какой девятнадцатый, Влад Яныч, что вы? Посмотрите вокруг - здесь все века собрались. И чем это, позвольте спросить, вам так нравится двадцатый? По-моему гаже двадцатого еще ничего не было. - Вы ничего не понимаете, - шипит Влад Яныч. - В других веках телевизора нет. - Вы же говорили, что не любите телевизор. - И не люблю. Но без него еще хуже. Мимо проходит космонавт без шлема. Или водолаз, я не понял. Чуть дальше, у кинотеатра, висит распятый человек. На нем приличная тройка и галстук в горошек. К пузу приколота реклама прокладок Carefree. Пониже объявление: "Купирую запоры". Несколько зевак с тросточками стоят около распятого и громко переговариваются. Распятого охраняет милиционер в посольской будке. Увлеченные спором, мы проходим не останавливаясь, хотя Влад Яныч и говорит: - Смотрите-ка! Человека распяли. - Рекламный трюк, - нетерпеливо бросаю я. Человек натужно стонет. Потом, уже избавившись, не помню каким образом от Влад Яныча, я звоню Вере. Никто не подходит. Тогда я набираю тамарочкин номер - с тем же успехом. Дело к вечеру, и усталый, я тупо уезжаю домой на седьмом автобусе, чтобы в одиночестве выпить бутылочку заначенного марочного вино. На скамейке у подъезда меня поджидает испуганная Тамарочка. - А Веры нету? - спрашивает она вместо "здрасьте". - Вера вообще-то здесь не живет, - докладываю я. - Зайдем, по рюмочке марочного вино вмажем? Она кивает и с тем же испуганным видом идет за мной. - Что это такое творится, Володя? Вы не знаете, что это такое вокруг творится? - спрашивает она, опустошив первую рюмку. Она уже не поет от восторга, она, такое впечатление, от ужаса воет, моя Тамарочка. Я бормочу в ответ что-то невнятное, потому что в эту самую секунду обнаруживаю новый подарок Георгеса - антикварные массивные стулья вместо своих колченожек. - Я пока шла сюда, думала, что с ума сойду. Или уже сошла. Какие-то слепые рыла. Цилиндры, тросточки, фраки. Володь, неужели это настоящие фраки? Дурацкий вопрос, я не знаю, как на него отвечать. Я наливаю по второй и, не слишком напрягаясь, начинаю ей втолковывать с умным видом про множества параллельных реальностей, из которых некоторые могут нам показаться вовсе и не реальными, или не очень реальными, но независимо от степени реальности, они все реализованы, то есть существуют на самом деле. - Кто ж их выдумал? - спрашивает Тамарочка, возбуждаясь от сложности объяснений. - Господь бог, кто же еще, - отвечаю я и начинаю расстегивать на ней платье. Так, постепенно обнажая друг друга, мы продолжаем высокоинтеллектуальный разговор до тех пор, пока не оказываемся в постели. Тамарочка постанывает от желания. Она явно намерена показать высший класс любви. Она мастеровита, разнообразна и невероятно старательна. С тоской распрощавшись с желание просто обняться с Тамарочкой и, уткнувшись носом в ее плечо, посмотреть какой-нибудь сон, я включаюсь в половой акт, больше похожий на сложнейший акробатический номер. Тамарочка наверняка занималась гимнастикой или чем-то в этом роде - у нее, что называется, растянутое тело, она творит такое, что я с трудом удерживаюсь от аплодисментов. Она раскраснелась, она громко дышит, она мною, кажется, недовольна, она требует от меня совершенно немыслимых подач - может быть, тройного обратного сальто ей хочется, я не знаю. Она раздраженно понукает меня: - Корпусом работай! Корпусом! И в этот момент в квартиру входит Манолис. Он словно вышел из той пельменной - одет во фрачную пару. В руке у него - дымящийся пистолет Макарова. Глаза, сообразно ситуации, вытаращены до невозможности. И что-то с выражением лица не в порядке. - Ой, - говорит Тамарочка и прикрывает ладошками красные сосочки, которые, как я уже успел выяснить, никакого отношения к Георгесу не имеют ("Они у меня такие всегда"). - Вот вы тут такими делами занимаетесь, а дверь нараспашку! - объясняет Манолис. - Кто угодно может зайти. В тот момент я просто осатанел от раздражения. Если этот грек сейчас пришлепнет меня из своего "макарова", то это будет самая большая пошлость из тех, что я перевидал за сегодняшний день - примерно так я тогда подумал. Это абсолютно нелогичное, анекдотически глупое и избитое появление мужа-рогоносца, этот идиотский пистолет (дымящийся!), это дикое лицо, постепенно принимающее прокурорские очертания, этот наш рефлекторно, вяло, на глазах у Манолиса продолжающийся акт - все это, конечно, было достойным завершением дня абсурда. Тогда закрой, если открыто, - злобно сказал я из-под Тамарочки. - И на предохранитель поставь. Мне говорили, я не верил. А теперь сам понял - нет, ничего я в этой жизни не понимаю. Как только я ему сказал закрыть дверь, он, ни слова не говоря, покорно повернулся и отправился в прихожую закрывать дверь. Честное слово! Мы с Тамарочкой переглянулись и по-быстрому, без изысков, довели дело до совместного оргазма, давно уже ожидаемого. Я слыхал, что внезапная помеха акту, тем более такая пугающая, как появление мужа во фраке и с дымящимся пистолетом, отбивает у совокупляющихся всякую охоту к продолжению сексуальных забав - у нас было не так. Неожиданный и в высшей степени странный приход Манолиса в тот момент нас будто и не касался, будто Манолис отделен был от нас толстой стеклянной перегородкой; будто по телевизору его показывали в неинтересной передаче, будто так и надо было, чтобы он пришел как раз тогда, когда до вершины акта нам оставались считанные фикции. - Ты кончил? - Ага. А ты? - Неужели не почувствовал, дурачок? - Я из вежливости. Вернулся Манолис. Мы с Тамарочкой до того обнаглели, что и при нем не прервали уже завершенного соития - тяжело дышащие, вспотевший, полузакрыв глаза, мы медленно, устало "работали корпусами". Боковым зрением я поймал дикий взгляд Манолиса. Это невозможно выразить, что за взгляд. Я потом пытался - не получалось. Я только в него вчувствовался. Очень странное смешение самых разных эмоций. Он постоял, подышал носом, затем прошел на середину комнаты и поднял свой все еще дымящийся пистолет. Тамарочка пискнула и закаменела. А я... я считаю, что я тогда гениально поступил, что озарило меня. Я изобразил, что все еще наслаждаюсь его женой (это было не совсем так) и тихо спросил: - Закрыл дверь? - Закрыл, - голосом Судьбы ответил Манолис. - И на цепочку? - И на цепочку. - И на предохранитель? - И на него! Тоже! Щелкнул другой предохранитель - дымящегося "макарова". Я вообще-то щелканье пистолетного предохранителя по звуку вряд ли определю, но вроде там больше и щелкать-то