ошел "на три убийства и одно скотоложство", - был занят вновь прибывшими бандитами. Как так вышло, что Федер упустил из виду этот просто неупускаемый из виду факт, навсегда останется для мировой истории неразрешимой загадкой - мировая история ими, впрочем, пестрит. Извинения ему здесь нет, есть только намек на возможное объяснение. Оно до неправдоподобия элементарно: капитан куаферов просто замотался. Просто увяз в попытках склонить команду на свою сторону, наладить отношения с Верой, продумать с матшефом все новые детали будущего пробора и, главное, как можно более грамотно построить свои отношения с Аугусто. В промежутках он либо впадал в тупую прострацию - в положении лежа, с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом, - либо с крайним напряжением думал, не имея возможности записать для памяти ничего из того, что им было надумано. Другой виной Федера в тот злосчастный день было его отсутствие в момент открывания дверей второго вивария - виной, которая на самом деле была не более чем ошибкой, но ошибкой того рода, которая хуже всякой вины. Здесь его подловил Аугусто. Аугусто, которого Федер ежедневно донимал истерическими требованиями (он изображал истерика уже больше по инерции, чем из необходимости, чтобы поддержать случайно сложившуюся маску) то об одном, то о другом, причем далеко не всегда безуспешно, так вот, Аугусто просто из вредности сделал так, чтобы заселение гексхузе произошло по возможности незаметно для капитана куаферов. Собственно, Аугусто давно уже раскусил, что Федер лишь притворяется истериком, и теперь хотел не только подпортить в своих интересах отношения куаферов с Федером, но и посмотреть, как тот поведет себя в ситуации, действительно требующей удара кулаком по столу. Но получилось так, что стучать кулаком по столу пришлось самому Аугусто. Обнаружив еще на подходах (все-таки профессиональные следопыты), что гексхузе занят чужими, куаферы остервенели до чрезвычайности. Они переглянулись, замолчали и пошли дальше. У дверей гексхузе с подчеркнуто безразличным видом сшивались два молодчика бультерьерской наружности, очень распространенной среди мамутов Центрального Ареала. Глянув на них, а заодно и на окна фасада, куаферы как бы немножечко возмутились - мол, кто это такой из моей чашки хлебал? Дальше все произошло удивительно слаженно, словно репетировалось многие дни. С удивленными и заранее огорченными (как бы признавая силу противника) лицами они приблизились к мамутам. Те, высоко и невинно подняв над подслеповатыми глазками аккуратные круглые брови, в это время длиннющими ножами чистили себе ногти. Актеры из них были более чем посредственные, однако на нормального человека такие сцены действовали убедительно. Вдобавок и арсенал, которым они были увешаны наподобие рождественских елок, явно рассчитывался не столько на немедленное употребление, сколько на устрашение. Аугусто много времени потратил, убеждая своих мамутов без нужды куаферов не уничтожать, потому что нужны были ему куаферы. Не учтено здесь было только то, что куафера, привычного ко всяким жутким физиономиям, да еще знающего по опыту, что, чем жутче физиономия, тем травоядное ее обладатель, таким спектаклем запугать чрезвычайно трудно. Так что на этот раз искусство и реальность вошли между собой в конфликт. Мамуты, уверенные в собственной страхолюдности, подпустили куаферов слишком близко - почти на три метра. Они явно не страдали повышенным интересом к приключенческим стеклам, иначе знали бы, что куафера в наплечниках подпускать к себе ближе чем на пять метров ни в коем случае не рекомендуется, будучи с ним в конфликте. Вдобавок ко всему, мамуты не поняли, что подпускают к себе не кого-нибудь, а коррект-куаферов. Собственно, по сравнению с куаферами в рукопашном бою эти мамуты были не бультерьерами, а злобными, необученными щенками, умеющими разве что только стрелять и попутно строить страшные рожи. Это были бойцы, особенно эффективные в истреблении слабых; а именно слабых - неуверенных в себе, недоумевающих, горько обиженных и каждой черточкой лица, каждой позой выражающих мольбу бессильного перед сильным о восстановлении справедливости - они сейчас перед собой видели. Мамутов переполняла радость от предвкушения хорошей и абсолютно для здоровья безопасной трепки с любым, каким угодно исходом, что бы там ни говорил им их босс, этот самый Благородный Аугусто. Подпустив коррект-куаферов на три метра, один из мамутов как бы проснулся, прекратил чистку ногтей и, не опуская бровей, но попытавшись создать с их помощью выражение веселого удивления, обратился к напарнику: - Смотри-ка, Умберт, какие-то люди сюда подходят! Умберт не успел ответить. Он даже не успел вслед за своим товарищем изменить выражение лица так же с помощью высоко поднятых белесых бровей. Потому что в следующий момент и он, и его товарищ уже быстро и страшно умирали от множественных проникающих ударов пальцев. Далее так же слаженно куаферы с шумом падающего в вакууме пера ворвались в дверь главного модуля гексхузе и начали экзекуцию. Больше они никого не убили, да и убийство двух мамутов-близнецов, как они потом поняли, было излишним и произошло из-за жуткой злобы, в тот момент переполнявшей куаферов. Спустя буквально минуты остальные незваные гости были выброшены из окон и с травмами различной степени тяжести, охая, убрались. Аугусто очень ошибся, оставив куаферам наплечники. Его ошибка понятна - наплечники всегда, во всех стеклах, изображались чем-то таким же полезным на проборе, как и погоны. На самом же деле наплечники представляли собой весьма сложную и специфическую аппаратуру, во много раз увеличивающую физическую силу человека, особенно в критических ситуациях, и в сущности подпадали под разряд оружия, запрещенного каким-то древним межпланетным пактом к производству и использованию. Со всех куаферов, еще в учебных классах, бралась поэтому подписка о неразглашении - наплечники, такие удобные и часто незаменимые на проборах, легко могли стать в руках антикуистов мощным аргументом против куаферства вообще. И поэтому куаферы перед журналистами обычно отвечали на вопросы о наплечниках: "Ну-у-у... в общем, они иногда помогают. С ними как-то спокойнее". Аугусто не нужно было кровопролитие. Единственное, чего ему хотелось, - малость унизить, обозлить и развратить ощущением бессилия всю куаферскую братию. Как бойцов он куаферов ни в грош не ставил и поэтому ждал от них, а особенно от Федера, лишь возмущенных, но все-таки просительных заявлений. Захват гексхузе вызвал ответную реакцию уже минут через пять. На страшных боевых машинах к месту события прибыло множество мамутов, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы по счастливой случайности Федер не появился немного раньше них. - Только тихо! - до невозможности обеспокоенный, орал он куаферам, победно глядящим на него из окон. - Только не отвечать! Я все улажу! Сидите тихо, прошу! Повезло им еще и потому, что Аугусто в тот момент был только-только сексуально удовлетворен сразу тремя амазонками. Когда ему всполошенно сообщили о происшествии, он просто хмыкнул - вот идиоты! У Аугусто просто не осталось к тому моменту сил для немедленного решения. Поразмыслив, он понял, что отмщение в данном случае излишне и куаферов следует, пожурив, простить, обратив тем самым акт прощения себе на пользу. Он составил грозный меморандум, основной смысл которого сводился к тому, что куаферы уже по своей природе суть неуправляемые бандиты, а потому к ним на весь период пробора необходимо приставить надежную охрану. На самом деле никакой особой охраны Аугусто, конечно, приставлять к куаферам не собирался, тем более к самым из них опасным коррект-куаферам, основная работа которых находится на неосвоенной территории. Это было бессмысленно и нереально. Аугусто считал, что простого присутствия в лагере стольких вооруженных мамутов более чем достаточно. Единственное, чего он хотел добиться своим меморандумом, - поставить Федера и всю его команду в положение, при котором куаферы становились стороной заведомо ненадежной, а самого себя показать человеком, принужденным внешними обстоятельствами к жестоким мерам воздействия, но сердцем их не желающим. Причем этого ему хотелось достичь даже не столько ради своих тайных планов на будущее, сколько для того, чтобы куаферы думали о нем с большей симпатией, чем сейчас. Он совершенно всерьез хотел им понравиться. И когда разъяренный Федер ворвался к нему за объяснениями - и по поводу конфликта с гексхузе, и по поводу последующего меморандума, - Аугусто ему сказал: - Вы знаете, Федер, я просто-таки начинаю бояться ваших людей. Мне говорили раньше, что куаферы - неуравновешенные личности, склонные к неспровоцированному насилию, но я почему-то не верил. Видимо, я не верил потому, что лицом к лицу встречался лишь с цветом куаферства, с людьми вроде вас. Нет, дорогой Федер, - здесь Аугусто картинно встал и, заложив руки за спину, начал неспешно прохаживаться по комнате, - я не могу этого допустить. - Чего?! - заорал Федер, давно уже заработавший, по собственному мнению, право на истерику перед Аугусто. - Чего это вы не... Аугусто скорбно нахмурился и предостерегающе поднял ладонь. - Простите, но я не договорил. Я не могу поставить все будущее этой, а может быть, и других моих планет в зависимость от настроения неуравновешенных насильников. Я вынужден как-то защититься. Я не хочу... посмотрите мне в глаза! - Аугусто с видом отчаяния приложил руку к сердцу. - Я не хочу менять вашу команду. Вы можете мне не верить, но я действительно этого не хочу. Причем в куда большей мере, в какой не хотел уничтожать этих Несчастных неудачников - служителей космопола, случайно обнаруживших нашу с вами Ямайку. Потому что мы провели вместе на небольшом кусочке с таким трудом расчищенной земли не один месяц, потому что я сжился с куаферами, как и с вами, потому что люди эти в моих глазах очень часто бывали достойны восхищения. Собственно, если отбросить моральную сторону вопроса, если на секунду забыть, что в этом печальном инциденте ваши куаферы выступили против моих людей и двоих убили, то и здесь они также достойны восхищения. И... послушайте... мне очень трудно принять единственно правильное решение - уже не говоря о том, что это затруднит мою собственную работу. Федер отвечал убедительно, напористо и требовал своим куаферам нормальных условий для работы. Однако Аугусто был хотя и мягок, но неуступчив. В конце концов договорились они так: никакой охраны и даже видимости ее Аугусто к куаферам приставлять не будет и никаких мер наказания за убийство двух мамутов тоже не применит. Федер же обеспечит дополнительные гарантии добросовестного пробора со стороны куаферов, "потому что, как я слышал, дорогой Федер, они не очень-то с вами готовы пока соглашаться, и даже наоборот. С этим надо покончить, дорогой Федер". Плюс к тому Федер, оставляя за собой право по своему усмотрению и на сколь угодно серьезном уровне готовить партизанскую войну против Аугусто, тем не менее берет на себя обязательство сообщать не менее чем за день о любых диверсионных актах, подготавливаемых его людьми против людей Аугусто "в рамках коллективной куаферской кампании против ваших, извините, бандитов". Ни Федер, ни Аугусто не взяли на себя, естественно, ответственность "за спонтанные проявления неприязни с той и другой стороны". После четырехчасовых переговоров Федер со странным чувством удовлетворения и одновременно опасения на эти условия согласился. Теперь ему оставалось сделать самое сложное - не вводя куаферов в курс всех обстоятельств, убедить их делать пробор добросовестно. Единственное, о чем он попросил Аугусто дополнительно, было чтобы гексхузе находился в оцеплении мамутов вплоть до его, Федера, специального условного сигнала по связи мемо. Он пришел домой, в специально выращенный для него и Веры коттедж. Ей там очень понравились узоры на стенах, а ему - три выхода с вишневыми дверьми и один потайной. Не говоря Вере ни слова, он побрился, принял душ, надел парадную форму с белыми наплечниками. Вот тут уж никто не знал, что они не фальшивые - белые наплечники в куаферской службе имели только парадное значение, даже запрещено было специальным указом эти наплечники заменять настоящими, но Федер указом пренебрег. Затем он выпил с таинственным видом чашку коровамилкджюс, кивнул Вере, не ответив ни на один ее вопрос, и отправился с визитом в гексхузе. Там его поджидало настороженное молчание. Куаферы уже не равнодушно, а злобно смотрели на своего командира, чему Федер втайне обрадовался, потому что равнодушие - куда больший враг для убеждающего, чем злоба. Для начала он приказал собраться всем. Тут его ждала еще одна радость - куаферы подчинились. Не здороваясь, не улыбаясь, он осмотрел собравшихся - не как начальник, пытающийся разобраться в психологическом состоянии подчиненных, но как эпидемиолог, ищущий хоть у кого-нибудь симптомы опасной болезни. - Сегодня вы были на волосок от гибели, - начал Федер. - И я вас спас. Вы на меня злы, вы про меня думаете черт-те что - Плевать! Но вам хорошо известно, что спас вас именно я. Вот они стоят вокруг дома - со скварками, со всякой прочей человекоубийственной гадостью. И ваши наплечники вам здесь не помогут. Что, неправда? Молчание. - Хорошо, - сказал Федер. - Теперь о вашем предательстве. Черт с вами. Я не прощаю, но принимаю объяснение, которое даю сам, потому что вы, идиоты, предпочитаете помалкивать. Если бы его перебивали, ему было бы плохо. Но его не перебивали, и ему было еще хуже. - Идиоты, - сказал он тихо. - Дебилы, кретины, дауны и коммунизеры. Я говорю о тех, кто со мной уже раньше работал, к остальным не относится. - Поле-эгче, капитан, здесь нет людей Аугусто, - заметил кто-то. И тогда Федер, ни на кого не глядя, повысил голос: - Барклай де фон Бергберге Берген! Заявляю тебе без людей Аугусто - ты идиот, дебил, кретин, даун, коммунизер, сволочь последняя и предатель! Из толпы вышел горделивый блондин с длинной и красной мордой в крапинках. - Что ты сказа-ал? Федер почти прорычал: - Я сказал, сядь на место, куафер, и не прерывай своего командира! Потом, если ты захочешь, мы устроим дуэль по всем канонам нашего кодекса, а сейчас слушай, что я скажу. Слушайте, это очень важно для всех. Дальше Федер произнес длинную речь, смысл которой сводился к тому, что, мол, парни, что бы вы обо мне ни думали, реальность такова, что мы в руках бандитов, превосходящих нас уже хотя бы по численности. Реальность такова, что нам надо искать выход из ситуации. И одновременно думать о том, что будет, когда мы из этой ситуации выйдем. Мы подрядились для бандитов, пусть мы не знали тогда, что это бандиты, делать пробор. Мы подрядились делать пробор на планете, которая всем нам очень нравится и на которой всем нам, я знаю, просто приятно работать. Я вам, парни, скажу больше - нам эта планета просто нравится, безотносительно того, что бандиты заказали нам пробор или приличные люди. Я имею в виду то, что мы можем, если хорошенько постараемся, оставить эту планету себе, а не Аугусто. При этих словах куаферы несколько зашевелились и согласились-таки с Федором хотя бы в этом пункте - согласились практически молча, нестройно что-то пробурчав и вспомнив, что прежде они Федеру безоговорочно верили. Однако Федер изменение чутко уловил и продолжил наступление полным ходом. Антон, его матшеф, человек, безусловно Федеру преданный и не нуждающийся в уговорах, получал истинное удовольствие, наблюдая, как Федер превосходит сам себя в искусстве уговоров. Вот Федер хитро, заговорщицки подмигнул куаферам, говоря о необходимости выжить и победить, а стало быть, организовать мощное сопротивление, подготовить бунт, да так, чтобы он оказался полностью неожиданным для Аугусто; он просто подмигнул и никакого такого особенного юмора в его словах не было - но куаферы неожиданно для себя расхохотались. Вот он стал продумывать вслух варианты ловушек для мамутов - и ребята включились, стали поправлять его, предлагать свои варианты. Получаса не прошло, а, казалось, все уже забыто и все Федеру прощено, хотя о прощении никто и слова не сказал. Да и со стороны Федера ни оправданий, ни хоть сколько-нибудь внятных объяснений его отношений с Аугусто, его нахождения на свободе, в то время как остальные сидели в виварии, - ничего этого и в помине не было. Федер с незапамятных времен поставил себе за правило - перед женщинами и подчиненными не оправдываться. Часто бывает, что человек, поставивший себе что-нибудь правилом, допускает послабления. И Федер, конечно же, то и дело оправдывался, особенно перед женщинами. Даже перед куаферами его нередко тянуло оправдаться. В каждом таком случае он говорил себе, что не оправдывается, а играет в оправдывание, зарабатывая себе тем самым какие-то не очень понятные очки, и потому вроде как бы держал сам перед собой слово. И чувствовал себя комфортно. Поэтому радость его в тот момент имела двойную причину - он уговорил куаферов и сумел не оправдываться перед ними в том, в чем не чувствовал себя виноватым. 7 Сразу после того, как куаферы, одновременно втайне готовя бунт, согласились делать нормальный, а не халтурный пробор, вроде как бы для себя самих, начались совершенно сумасшедшие дни. Сорокадневная задержка с пробором не могла пройти бесследно - у команды Федера возникло множество проблем. К счастью, все они оказались разрешимыми, но требовали нервов, сил, времени и максимальной сосредоточенности. Все это были проблемы для куаферов обычные, и заниматься своим прямым делом было им в радость. Только если б не приходилось каждый момент натыкаться на мамутов, озлобленных, молчащих и ждущих момента, когда можно будет наброситься. Приходилось потеть по-настоящему, без дураков. Половина контейнеров с фагами, микробами и зародышами, в спешке припрятанными перед арестом, была безнадежно загублена - иные необратимо мутировали, иные "закисли" из-за неаккуратного хранения. Пробор, прерванный в самом начале, вошел в стадию почти полной неуправляемости. Такое бывало и прежде, но куда в меньших масштабах. Мутант-ускорители, от которых следовало избавиться еще неделю назад, погнали флору вразнос - травы разрослись, почва стала быстро и почти необратимо превращаться в гнилое, отравленное болото, а то, что творилось с фауной, стало походить на откровенный геноцид. Фауны в окрестностях почти не осталось: по болотам ползали умирающие чудовища, облепленные "мгновенными" мухами грязно-желтого цвета (срок жизни этих мух исчислялся десятками минут, они только жрали, кусали и откладывали бесчисленные яйца); на ветвях мертвых деревьев сидели, нахохлившись, птицы с огромными крыльями без единого здорового пера. Парни из коррект-команды возвращались в лагерь с мрачными физиономиями и начинали ворчать о вконец загубленном проборе. На что Федер обычно говорил им, что они сосунки и в жизни своей ни одного по-настоящему загубленного пробора не видели. - То, что получилось, - возражали ему, - расползается, оно просто-напросто съедает планету! Эти все наши "мгновенные" мухи, эти все наши скороспелки, мутанты, ускорители все эти прокисшие, они, как зараза, страшная зараза, они все губят! - А мы зачем? - излучая деловой оптимизм, говорил им Федер и уносился куда-нибудь по очередному неотложному делу, чаще всего в интеллекторную, к матшефу. Одна страстишка всегда была слабой стороной Антанаса Федера - он очень тщательно отбирал себе матшефов (что, в общем, совершенно правильно), а потом очень ими гордился и долго не желал признавать свою неправоту, если оказывалось, что матшеф так себе. А зачастую оказывалось именно так. Но старание себя иногда оправдывает, и на этот раз с матшефом Антанас Федер, похоже, не ошибся. Антон действительно был одним из лучших проборных матшефов, и пять проборов, им обсчитанных, отличались одним незамысловатым качеством - все, что зависело в них от него, было сделано так, что не придерешься, не привело ни к одному сбою, даже мельчайшему. Не было, правда, в этих проборах особенного блеска, отличавшего матшефов-"художников", не было вспышек гениальности - как, собственно, и в самом Антоне, крепком неярком мужичке лет тридцати пяти - сорока. Однако проборы Антона были сработаны крепко и стопроцентно надежны. Сам же Антон свою мастеровитость высоко не ставил. В нем жил восторженный ребенок, готовый к эскападам и подвигам, мечтающий удивить мир плодами своего причудливого и красочного воображения. Он не считал свою жизнь особенно счастливой. С самого детства все давалось ему легко, все получалось - но при одном только условии: если не делать ничего экстраординарного. По натуре генератор идей, он вынужден был пробавляться ролью безупречного исполнителя. За неимением лучшего он этой ролью даже втайне гордился, потому что известно - нет исполнителя хуже, чем генератор идей. Но чуть только он начинал реализовывать какую-нибудь свою собственную мыслишку, красивую с виду, все шло наперекосяк. Мыслишка оказывалась бредовой, приличные люди, когда он с ними по ее поводу советовался, иногда пытались ее похвалить, одновременно намекнув на ее откровенную глупость, а по возможности и просто уйти от ответа, как бы даже Антона и не услышав. "Вот тебе и мыслишка!" - восклицал про себя донельзя огорченный Антон и с усердием принимался оттачивать свое умение хорошо делать всем известные вещи. Поэтому когда к нему как к одному из лучших профессионалов в деле конструирования и расчета проборов пришел Федер и пригласил принять участие в операции на Ямайке, прибавив при этом, что скорее всего пробор там не будет похож ни на один из предыдущих и, возможно, конструировать его придется с большими отклонениями от общепринятых правил, Антон сомневался секунд десять, не больше. Скрытность Федера по отношению ко всем членам команды и одновременно полная откровенность с этим, пусть опытным, пусть известным, но все же никогда прежде не работавшим с ним в одной связке, изумила Антона. Он пытался найти подвох, но каждый раз, поначалу даже с раздражением, наталкивался на предельно правдивые ответы. Федер не мог рисковать и вести двойную игру с матшефом: слишком многое зависело от них двоих, чтобы хоть что-то утаить от Антона. - Но почему не сказать парням? Хотя бы некоторым. Хотя бы самым проверенным. - Древняя пословица, - ответил Федер. - Что знают трое, знает свинья. - Двое, - автоматически поправил Антон. - Трое. - Да нет же, - заупрямился Антон, большой любитель точности во всем. - Я точно знаю, что двое. - Трое, - повторил Федер. - По крайней мере применительно к данному случаю. Это не игра. Это борьба за жизнь с небольшим шансом на выигрыш. Но все-таки до расстрела космополовцев это была для них игра. Для Антона уж точно. Причем это была игра с участием женщины. По рангу Антон имел право, подобно Федеру, взять с собой возлюбленную, но года два назад сделав это всего один раз, зарекся. Он, как выяснилось, совершенно не умел обращаться с женщинами, они ему страшно мешали, они его раздражали безумно, и он пришел к выводу, что на проборе женщина нужна лишь для отправления физиологических потребностей организма куафера. - Я слишком уважаю для этого женщину, чтобы вот так, - страстно внушал он Федору во время бесчисленных споров на эту тему, - да и обуза это страшная на проборе, я не понимаю вас вообще, как вы можете при вашей загруженности! Федер каждый раз терпеливо объяснял: - Возлюбленная потому возлюбленной и называется, что не для физиологических только нужд. Потому что ты ее, грубо говоря, любишь. Потому что без нее тебе плохо. Потому что без нее на проборе ты попросту не можешь обойтись... - Что-то незаметно, - подковырнул как-то его Антон, - чтобы вы без вашей Веры не могли обойтись. - А это обязательно должно быть заметно? Если можешь обойтись, делай как все - в свободное время принимай наркомузыку. Только чтоб я не видел. А то поставишь меня в неудобное положение. Но все-таки чего-то в этом деле Антон не понимал. Да он и не хотел понимать. Он это "физиологическое отправление" с успехом заменял наркомузыкой. А на Веру Додекс жутко злился, потому что был уверен, что никакой такой любви Вера Додекс к Федеру не испытывает, а только обманывает себя и Антанаса. И всех вокруг нервирует своей красотой - причем красавицей ее вроде бы и не назовешь. Эти откровенно восточные черты лица, эта раздражающая поволока во взоре, худа и плечи массивные... И все равно нервировала эта Вера всех вокруг, включая Антона. Он считал, что пробору она мешает больше, чем кто-либо из людей Аугусто. В новых условиях для подобных разговоров у Антона и Федора просто не осталось времени. Хотя еще во время карантина Федер добился у Аугусто отдельного помещения для Антона, где часто уединялся с матшефом, обсуждая планы на будущее. Тогда, в период недоверия и даже больше - ненависти куаферов к своему боссу, подобное благоволение могло породить такие же недоверие и ненависть к матшефу, но этого не произошло. Очень непосредственный, открытый, добрый и безоглядно преданный своим интеллекторам, Антон был симпатичен всей команде. Вообще этот парень чудесным образом совмещал в себе несовместимое. Далеко не самый молодой на ямайском проборе, он вызывал к себе покровительственное, снисходительное отношение, какое вызывает совсем маленький щенок. Одновременно его ценили как матшефа и беспрекословно все его приказы исполняли - так, как если бы это были приказы самого Федера. Большинство куаферов понимали, что, какие бы ни были причины у Федера с самого начала засекречивать от них все планы пробора, он не мог их скрывать от матшефа. От секретности этой - прежде, до расстрела космополовцев - все даже ждали какого-то чуда. Никто поэтому не удивлялся, не ворчал даже, когда Федер с первого дня карантина стал уединяться с Антоном. Даже если бы Федер что-то против куаферов замыслил и попробовал взять в сообщники матшефа, тот, при всей своей привязанности к нему, непременно вознегодовал бы, тут же из сторонника превратился бы в противника Федера, причем в противника самого яростного (потому что тот, кто сильнее любит, при утере иллюзий сильнее и ненавидит), и обязательно рассказал бы обо всем своим друзьям - куаферам. Антон же негодования никакого не выказывал, наоборот, был после этих встреч чем-то даже доволен. Видно было, как все всегда было видно по Антонову лицу, что хранить загадочное молчание для него становится все труднее. Но уж к тому, что все в Антоне наперекосяк, все - соединение несоединимого, в команде давно привыкли и только с доброжелательной усмешкой наблюдали со стороны бушевавшую в нем войну: при всем своем дружелюбии, при всей открытости, при всей доходящей до идиотизма откровенности, страсти рассказать все первому попавшемуся, Антон отнюдь не был болтуном и как никто умел хранить тайны, хотя давалось ему такое хранение нелегко. Он продолжал молчать и скорей сам отстриг бы себе язык, чем проронил хотя бы слово о том, что они обсуждали с Федором. - Это такой пробор, - отвечал он обычно на вопросы интересующихся или подначивающих. - Просто такой пробор. Необычный. И очень сложный. При слове "сложный" он довольно облизывался. И хитро поблескивал глазками. А обсуждения шли неслабые. Дело в том, что Федер решил втайне ото всех сделать двойной пробор. По мнению авторитетных теоретиков и практиков куаферства, двойной пробор есть вещь, практически неисполнимая - по крайней мере в настоящее время, Именно потому Федер еще задолго до Ямайки и даже первых побед антикуизма, стал мечтать о двойном проборе: Федер вообще был человеком того типа, который всегда стремится совершить невозможное. Двойной пробор по сути своей похож на старинную древнеэтрусскую игрушку "матриочка" - одно находится внутри другого. Первый, "топовый", то есть верхний, пробор должен был сделать планету пригодной и приятной для жизни колонистов. Он должен был обеспечивать все гарантии, которые обеспечивает стандартный пробор, включая, разумеется, и самонастройку. Второй пробор в трудах первых исследователей вопроса получил название "индепт", что в переводе с так любимого гениями прошлых столетий древнеанглийского означает "глубинный" или что-то вроде того. Этот самый индепт создает латентную, никак не проявляющую себя природу - до поры, конечно, до времени. А как только назначенное время настает - запрограммированно или спровоцированно, - природа начинает меняться. В ней начинают развиваться процессы, которые можно сравнить с еще одним пробором, выполняемым на этот раз автоматически, без участия куаферов. Что-то на что-то влияет, возникают мутанты, фаги, а животные и растения, не успев умереть, вдруг начинают стремительно видоизменяться, потом что-то опять на что-то влияет и всех изменителей изводит под корень. И в итоге возникает совсем другая природа. Как правило, недолговечная, ибо тут же включаются защитные механизмы, встроенные в топовый пробор, - они компенсируют влияние индепта и возвращают по мере возможности все на круги своя. Господи, сколько же копий по этому поводу в свое время переломано было, сколько насмешек вызвало у большинства ученых, занимающихся теорией проборов! И сколько же прекрасных, удивительных научных кунштючков понапридумали все эти "адепты индепта", занимающиеся, по общему мнению, бесперспективным и совершенно ненужным делом, потому что ну на кой, извините за выражение, черт хоть кому-нибудь может понадобиться двойной, тройной и так далее пробор? Подавляющая часть кунштючков не могла иметь применения абсолютно нигде и потому никому, кроме двух-трех десятков узких специалистов, не была известна. Но на некоторые среди куаферов возник неожиданный спрос, и в конце концов эти в общем-то невинные, бесполезные, заумные задумки очень сильно упростили проведение проборов. И Федер, с детства копавшийся в проборных стеклах, все до одного эти кунштючки - и полезные, и ненужные - досконально, представьте, знал. Он также знал до тонкостей, почему теоретики были убеждены в невозможности двойного пробора и почему практики этот самый двойной пробор за невозможное почитали. И знал плюс к тому, точно знал, почему все они ошибаются и возможное принимают за неисполнимое. Единственное, чего Федер до Ямайки не знал, - с какой целью может быть этот самый невозможный двойной пробор применен. А теперь ему и это было известно. И когда Антон, по обыкновению дотошный и одновременно опрометчивый, понял и принял мысль Федера, он захлопал в ладоши, завизжал непременное "куа фу!" и безумно влюбился в своего босса, хотя и был по природе абсолютно не голубым. Потому что Федер тогда сказал: - Мы с тобой, Антон, замахиваемся на такое, на что никто еще не замахивался. А это было именно то, чего Антон всю жизнь страстно желал. Причем неизвестно из каких разумных соображений. Так или иначе, теперь двойной пробор следовало полностью перепланировать. В сущности, перед Антоном была поставлена задача уже и вовсе невыполнимая. Когда стало ясно, что они под контролем у бандитов, Федер решил все переиграть, старый двойной пробор похерить, а вместо него делать не какой-нибудь, а тройной. Но что самое важное - менялась главная цель. Если раньше индепт делался из предосторожности - то есть где-то там в ямайской природе что-то такое секретное запрограммировывалось и должно было сидеть, себя никак не проявляя, до некоего экстренного случая, - то теперь цель была другая - месть. И месть как можно более страшная. Настолько все это выглядело ужасно, что Антон, человек сугубо миролюбивый, поначалу удивился и заупрямился. - Зачем так уж сразу и месть? - сказал он Федеру, услышав впервые о его планах. - В конце концов, тот индепт, который мы с вами разрабатывали, чтоб, значит, в смысле предосторожности, он ведь тоже для этих целей хорош. Он ведь тоже обязательно как надо сработает. И тоже станет в каком-то смысле вот этой вот вашей местью. Он и так всех их уничтожит, после того как... - После чего, Антон, милый? Ты пойми, что старый план уничтожит всех, кто к тому времени на Ямайке останется, то есть и нас в том числе, если мы вовремя не уберемся отсюда. К тому времени как начнется старый индепт, мы должны или сбежать с Ямайки, или погибнуть вместе с Аугусто, если Аугусто к тому времени не догадается убежать заранее. А он мужик догадливый и, как ты понимаешь, убежит обязательно. Все эти чудища, все эти катаклизмы, что мы с тобой программировали, - всего этого уже недостаточно, все это уже не годится. Они были хороши для того, чтобы в случае чего не позволить этим ребятам завладеть Ямайкой. А теперь все поменялось. Теперь мы у них под прицелом, и надо сделать так, чтобы индепт на нас с полной гарантией не действовал, даже если нам не удастся уйти до его начала, а вот на них... Вот их, Антон, мой хороший, наш с тобой новый индепт не должен никуда с Ямайки отпускать до той самой поры, пока с ними со всеми не будет покончено. Долго, очень долго переваривал Антон план Федера. Антон был по натуре слишком миролюбив, даже к своим врагам, чтобы сразу принять идею командира - но уж слишком с технической точки зрения она была хороша. Поэтому в конце концов он согласился - согласился с восторгом и облегчением и после этого стал главным исполнителем задуманного. И тогда Федер тоже облегченно вздохнул. И тогда он начал самый главный в своей жизни пробор. И начал он его не с уничтожения болот и прочей мерзости, происшедшей из-за задержки. Он начал свой новый пробор с того, что сказал матшефу: - Давай-ка, Антон, запустим к Аугусто как можно больше "стрекоз". Антон, конечно, ничего не имел против, потому что должны же у них быть соглядатаи в лагере противника. Проблема его волновала только техническая - как сделать так, чтобы люди Аугусто этих "стрекоз" не заметили. Антон взялся за дело с энтузиазмом. - Сделаем так, - сказал он Федеру. - Этих "стрекоз" запущу я. Только вы мне помогите, потому что я не все как следует помню. - Выходит, ты знаешь, как запускать "стрекоз"? - сказал Федер. - Я вообще много чего знаю. Что бы я был за матшеф, если бы с парнями по всем закоулкам не полазил как следует. - Это да, - усмехнувшись, согласился с ним Федер. - Ты бы тогда был самый обыкновенный матшеф. И Антон довольно ухмыльнулся. Постепенно из хаоса начало что-то вырисовываться. Сначала исчезла отвратительная болотная вонь, и на куаферов вновь снизошло болезненное благоухание ямайской атмосферы. Затем болота превратились в шикарную плодородную почву. Еще через неделю вся обрабатываемая территория покрылась мелкими зарослями "взрывной" (то есть очень быстро растущей) флоры. Она задушила остатки еще не высохших деревьев-уродов, стали появляться первые представители плановой промежуточной фауны. Как и всегда, у Антона и на этот раз все шло точно по плану. Единственная загвоздка была в изменениях атмосферы. Обычно атмосферу меняют в последнюю очередь. Но Аугусто, никакой боли, в том числе и головной, органически не переносивший, самым скандальным, самым на него не похожим образом настоял на переносе атмосферных коррекций в самое начало пробора. Антон сперва по этому поводу нервничал, но потом успокоился. Атмосферщики запустили на орбиты своих "крокодилов" и "бурдунов", прогремели первые взрывы, биосфера, к счастью, не отреагировала, но зато климат пошел вразнос. По всей планете пронеслись ураганы, начались такие кошмарные ливни, что куаферам на несколько дней пришлось отказаться от всех проборных работ. Как всегда, к этому времени их уже захватил проборный азарт, и они жуткими словами кляли задержку. Антон между тем не огорчался, а, наоборот, радостно потирал ладони: ливни шли в точном соответствии с его прогнозами и больше того - помогли благополучно разрешить целую серию проблем, связанных с микробиологией территории. А потом ливень кончился и сменился невероятной жарой, способной убить человека за полминуты. Однако и жара продержалась только одни сутки, и Антон опять радостно скалился, с энтузиазмом объясняя всем желающим, что высокая температура двигает пробор быстрее, чем небезопасные экспедиции наружу. Но экспедиции возобновились, как только кончился ливень. Потом заморосило, и дивный запах исчез. "Он потом восстановится, - уверял Антон. - Процентов на пятнадцать. Зато уже без всяких мигреней". У всех с исчезновением аромата возникло чувство пустоты внутри - одновременно приятной и неуютной. Чего-то недоставало. Только много спустя, дней через пять - десять, выяснилось, чего именно - головной боли. Какая-то это была не совсем обычная боль. Это была боль, не похожая на мигрень, - к ней быстро вырабатывалась привычка, ее быстро переставали замечать. Поэтому ее отсутствие в первые дни воспринималось многими как эйфория, что в работе поначалу очень мешало. Антон никому, в том числе и Федеру, не говорил о своих сомнениях насчет этой боли. Привыкаемость к ней заставляла держаться настороже и подозревать невесть что. Он с самого начала пробора доставал медиков и микробщиков, и все анализы показывали, что боль самая объяснимая и обычная, но Привыкаемость, привыкаемость... Она не укладывалась ни в какие рамки. Потом, лет через семьдесят, в самых современных лабораториях, после многочисленных и предельно точных экспериментов, некто бородатый найдет причину этой привыкаемости, и целую теорию построит, и мир на пару столетий перевернет, но через семьдесят лет уже не будет Антона, и разрешение загадки, так его мучившей, не принесет ему удовольствия, не даст ему радости сказать хотя бы себе самому, что, мол, парень, ты молодец, ты просто гений, ты почуял большое открытие, хотя и не смог разгрызть этот орешек. У тебя, парень, просто потрясающая научная интуиция. Но времени на проблему привыкаемости у Антона не было. Не оставалось также времени и на участие в экспедициях, отчего Антон очень огорчался - он считал, что если не отследит ход пробора своими глазами, если удовольствуется записями полевых наблюдений команд и данными "стрекоз", то не сможет уловить незапрограммированное изменение. - Что ты там хочешь такое уловить? - недоуменно спрашивал его Гумбик, которого называли "самый общительный куафер во всей Вселенной". - Что ты там такое можешь уловить в этой каше? Там ничего, абсолютно ничего уловить нельзя. Сейчас там черт знает какая мешанина. Он еще огорчается. Еще ни одного пробора такого дикого не было. Да я бы счастлив был, если б хоть на денек в этот ад не спускаться! - Что правда, то правда, - отвечал ему Антон и загадочно усмехался. - Действительно, несколько сумбурный пробор. Внутренний пробор, или индепт, доставлял количество хлопот просто невообразимое. Первые заботы Федера насчет того, как запустить к Аугусто "стрекоз"-шпионов, казались теперь детскими шалостями. Невозможность объяснить куаферам смысл какого-нибудь приказа (скажем, о запуске "испорченных" фагов, которые на следующем этапе пробора будут не уничтожены, а мутируют в микрокультуры, а из микрокультур впоследствии вырастут латентные зародыши, ожидающие сигнала) заставляла дробить приказы на мелкие части. Куаферы никак не могли к такому образу действий приспособиться - они вроде бы уже и плюнули на то, что ни черта в этом проборе не понимают, но каждый раз не удерживались и в удивлении выпучивали глаза. Все делалось не то что не так, а зачастую просто наперекор всем существующим прав