тила свою голову к воде, редкая грива касалась волны. - А чому вона так стоить? - спросила Татьяна. - Вона, мабудь, думае, га? - Больная она, лошадь, - сказал Топанов. - Он присел на корточки и аккуратно зарыл кость в песок. - Больная, и знает, что море может ее исцелить. Несколько дней подолгу она может так стоять, пока не станет здоровой. - Так вона думае! - воскликнула Татьяна. - А як же? Колы у нас щось болыть, мы идэмо до ликаря, а лошадь идэ до моря и там стоить, вона думае, правда? - Нет, нет, Таня, - ответил Топанов. - Это другое, ну как тебе сказать? Лошади чувствуют, что море приносит им облегчение, они только приспособились, но не думают. Да к чему только живое не приспосабливается... Вон чайка, вон она схватила рыбешку! - Бачу, бачу! К берегу полетела! - Татьяна захлопала в ладоши, но чайка, не обращая на нее внимания, пронеслась над нашими головами. - Вот видишь, Таня, - продолжал наставительно Топанов, - чайка может и летать, и рыбку схватить, а курица, например, ни летать по-настоящему, ни рыбу ловить не может. Чайка приспособилась к жизни над морем. Вон рак-отшельник залез себе в пустую раковину, сидит там и прячется... - Вин прыспособывся... - Все живое стремится к жизни, защищает свою жизнь, своих детей, свое будущее, поняла? Татьяна кивнула и опять убежала от нас, а Топанов вдруг остановился, опираясь на палку, с растерянным и сосредоточенным лицом. Я уверен, что именно тогда, в это тихое пасмурное утро, ему пришла в голову та мысль, что осветила необычайным светом все происшедшее в лаборатории Алексеева. КВАРТИРАНТ ТЕТИ ШУРЫ - Расскажите мне об Алексееве, - попросил как-то Топанов. - Все? - спросил я. - Все... Ведь трудно угадать, что нам пригодится. Вы знаете его таким, каким он был давно, я - таким, каким он стал. Кто знает, а вдруг кое-что протянется в будущее. - Ищете третью точку, Максим Федорович? - Понять бы, к чему он шел, что искал... Это и есть "третья точка". Так где вы впервые с ним встретились? ...Мы учились вместе, правда, на разных курсах. Впервые я услышал его фамилию в нашем профкоме. Было время военное - сорок четвертый год, и в профкоме Института после сессии раздавали промтоварные талоны. Я вошел в комнату не вовремя: там шел горячий спор. - Ты что, ты Лешку Алексеева обижаешь? - спрашивал у председателя профкома комсомольский секретарь. - Ты, Мальцев, эти дела брось! Он только из госпиталя, ни кола ни двора, помогать надо, а ты! - Мы помогли ему, - пожал плечами председатель профкома. - Чем? - Чем можно было, тем и помогли. Ваш Алексеев, согласно списку, получил четыре талона. Четыре! Разве Алексеев жалуется? - Лешка не такой человек, чтобы жаловаться, но вся его группа возмущена. - Эх ты, горячка! Парню четыре талона отвалили, как же, в такое трудное время. А ты с претензиями, не ожидал... - Четыре талона? - задыхаясь, спросил комсорг. - Отвалил? Вот они, на! - Он бросил на стол бумажные квадратики с треугольной печатью. - А что, разве Алексеев их не взял? - Ты читай, на что первый талон! Читай! - Ну, что читать... На галстук. По-моему, студент должен иметь галстук, как всякий культурный человек... - Правильно, должен! Согласен. Но когда у него есть рубаха, понимаешь, рубаха, а не единственная гимнастерка! Второй талон на мыло и два носовых платка... - Носовой платок... Тоже вещь очень полезная... - Ну, на комсомольском собрании поговорим... Комсорг выбежал из комнаты. - Слушай, кто этот Алексеев? - спросил я Мальцева. Мальцев крякнул и развел руками. - Ты понимаешь... Ну конечно, он фронтовик, пришел из госпиталя, да у нас таких полным-полно! Вперед он не лезет, нет. А вот преподаватели... эти в восторге, та-тата-татата! Алексеев соображает, новое доказательство, все такое... Но, поверь, из него толку не будет. Туго соображает. Платки эти самые - пойди и продай! Вот я... Да что там! Таково было наше первое заочное знакомство с Алексеем Алексеевым. Я попросил показать мне его, и оказалось, что это был тот самый парень, за которым маршировали гуси. Дело в том, что мы временно были прикреплены к столовой соседнего института. Это был единственный учебный корпус в городе, не пострадавший от гитлеровских оккупантов. В здании до революции помещался Институт благородных девиц. Столетние деревья окружали его, а за его двухметровыми казарменными стенами гитлеровцы решили устроить свой "институт". Случайно задержавшиеся в городе профессора под строжайшим надзором "преподавали" по широко разрекламированной в фашистской печати программе. Слушателей за три года оккупации нашлось только четыре человека. По-видимому, привыкнув к официальному существованию этого "института", фашистские минеры забыли его взорвать, как это было проделано с остальными девятью высшими учебными заведениями города. Перед столовой всегда прогуливались гуси, принадлежавшие сторожихе. Тщетно они вымаливали подачку у выходящих из столовой студентов, и единственным человеком, который их слегка подкармливал, был Алексеев. В благодарность гуси необыкновенно привязались к нему и, выстроившись чередой, провожали его от дверей столовой через весь парк к воротам. Наголо бритая круглая голова, гимнастерка, в руке - шапка-ушанка с куском хлеба в ней, а за ним штук семь гогочущих гусей - таким я впервые увидал Алексеева. - Алексеев свою группу на занятия ведет! - пошутил кто-то из студентов. - Гуси-гуси, - сказал нараспев Алексеев. - Га-га-га, - ответили ему гуси, совсем, как отвечают в ребячьей игре. - Есть хотите? - опять серьезно спросил Алексеев. - Да-да-да, - ответил за гусей какой-то студент. Все рассмеялись. Все, кроме Алексеева. Шествия гусей пришлось вскоре прекратить, так как сторожиха заподозрила, что Алексеев их не зря подкармливал. "На базар увести хочешь!" - кричала она невозмутимому, как всегда, Алексею. Вскоре я познакомился с Алексеевым, к мы подружились. Его невозмутимость, к слову сказать, оказалась кажущейся. За недорогую плату мы сняли кухню у некоей тети Шуры, рыхлой толстенной старухи, с успехом торговавшей на базаре "яблочным уксусом"; над нехитрым способом его изготовления мы немало потешались. Вместе с тетей Шурой на "хозяйской половине" жила Нинка, студентка-первокурсница, большая насмешница. Иной раз она принималась наводить порядок в нашем холостяцком хозяйстве, что доставляло ей обильную пищу для острот. Мы питались кашей из кукурузной муки, так называемой мамалыгой. Иногда покупали кости. Из них получался чудесный суп; кости мы дробили топором на толстой доске кухонного стола. - Людоеды за работой! - воскликнула однажды Нинка, застав нас за этим занятием. - Вместо вилок и ножей - топоры! Это прогресс, товарищи физматики. Характер у Алексеева был спокойный, ровный. Ничто в этом трудолюбивом, сосредоточенном парне не выдавало человека вспыльчивого и резкого. Впервые при мне он сорвался, казалось бы, из-за пустяка. К тете Шуре частенько забегала накрашенная женщина. Ее хриплый голос назойливо лез в уши, мешал работать. Обычно разговоры шли вокруг сравнительно недавних похождений этой особы с немецкими офицерами, расхваливалась их решительность, а иногда и щедрость. "Ах, Гансик! - донеслось однажды из комнаты хозяйки, - какой это был мужчина, а какая аккуратность, какая точность! Скажет: вернусь в восемь, и точно! Полетит на Запорожье, побонбит, побонбит и ровно в восемь у меня!.." Досадливо морщивший лоб Алексей вдруг весь вспыхнул. Трясущимися руками он распахнул дверь к тете Шуре и через мгновение протащил через кухню упирающуюся "особу". Пробежав по инерции шагов с десять, "особа" пришла в себя и истошно закричала первое, что ей пришло в голову. "Режут! Режут!" - доносился, все удаляясь, ее голос. Назавтра Алексеева вызвал секретарь парторганизации Краснов. Строгий и требовательный, он не терпел недисциплинированности, часто настаивал на исключении того или иного набедокурившего студента. - Вас вызывает Краснов, - говорил декан. - Алексеев, что вы наделали, это очень плохо, когда вызывает Краснов... Почему вы не сдержали себя?.. - Я был ранен под Запорожьем... Осколком... - ответил Алексей и направился к Краснову. - Мне ничего не нужно рассказывать, - сказал Краснов, когда Алексеев вошел в его кабинет. - Ничего... Почему не живешь в общежитии? Нужно работать? Ну хорошо, только пусть ко мне грязные бабы не бегают! Ясно? - Краснов помолчал, потом неожиданно добавил: - Завтра приходи, может, мы дадим вам на двоих комнату, сидите себе и считайте... У Алексеева был чемодан. Необычайно тяжелый, он вызывал у меня вполне понятное любопытство. Однажды Алексей раскрыл чемодан и познакомил меня с его сокровищами. Чемодан был набит книгами. Три тома Гурса - лучшего курса математики для математиков, несколько редких мемуаров, среди них сочинения Эйлера и Ляпунова. Полное собрание работ по математике и механике Николая Егоровича Жуковского. Каждую книжку Алешка вынимал из чемодана и с увлечением говорил о чудесных откровениях математической мысли, которые содержались в них. - Откуда они у тебя? - спросил я. Алексей рассмеялся: - Пришлось мне как-то в Ростове-на-Дону "кантоваться". Рука еще в лубке была, а на поезд сесть невозможно. Люди по домам ехали... Кто из госпиталя, кто из эвакуации. Домой! Понимаешь, слово какое? Многие на фронт тоже спешили. Ну, раненый человек - хоть из госпиталя домой, на поправку, хоть опять на фронт - человек нервный. Тут и костыли в ход пускали, а то, глядишь, какого спекулянта вместе с мешком соли не очень вежливо попросят. Как поезд подойдет - ну, штурм просто! Какие там билеты! Я с дружком одним, тоже раненым, в сторонку отошел: нам, думаю, к этой крепости и не подступиться... Смотрим, дядя какой-то, в ватнике и с бородкой, с двумя чемоданами в руках, напролом в вагон рвется. На площадку взобрался, а одна рука с чемоданом на весу в воздухе болтается. Паровоз свистнул, дернул, чемодан на землю упал, раскрылся, и книжки посыпались. А поезд быстрей да быстрей. Остались мы вдвоем на путях, да книг гора... "Пошли к коменданту станции загорать, - говорит дружок. - Может, он на другой поезд посадит". "Пошли, говорю, только давай книги соберем". Так я и стал владельцем собственной библиотеки - на ловца ведь и зверь бежит! - Алексей, - сказал я, - да здесь у тебя "Теория колебаний" есть! - Я потянул к себе книгу, и на пол, звякнув, выпал мешочек-кисет. Алексей поднял его, высыпал на стол содержимое. Среди серебряных медалей темно-красной, как застывшая кровь, эмалью блеснули орден Красной Звезды, золотая веточка гвардейского значка... - Это твои? - Мои... - А почему не носишь? - У людей больше есть, да и то не носят. - Алексей, - сказал я, - а ведь ты чудак, ведь ты веселый. Только почему ты сам не смеешься, вот только недавно будто оттаивать стал... - А это у меня после плена. - Ты был в плену? - Был... Три дня, вернее - два дня и ночь... Я ведь почему голову наголо брею? Думаешь, от чудаковатости? Седой я... Неудобно - молодой, а седой... Люди начнут выспрашивать - отчего да почему? Не очень легко каждому докладывать. Тебе расскажу, уж так и быть. Расскажу и забудем... Алексей бережно спрятал награды в кисет, закрыл чемодан. Потом лег на кушетку и, закрыв глаза, начал говорить негромко, каким-то простуженным голосом. Потом слова зазвенели, вырываясь откуда-то из огненной раны в его душе. Ночь спустилась за нашим окном, издалека донесся протяжный и низкий гудок парохода, и чей-то голос во дворе потребовал, чтобы некая Верка немедленно отправилась домой, где ее ждет сладкая каша "из чистой манной крупы". "Опять лук печеный дашь, я знаю... - убежденно ответил Веркин голос, - или уши надерешь... Я знаю!.." - Это было под Майкопом, - начал Алексеев. - Окружили, командира убили, кончились патроны. Немцы взяли нас на рассвете, а к вечеру согнали в долину. Сзади и по бокам мотоциклы с пулеметами... Кто отставал, тех на мотоциклах подвозили. Бережно. Берегли... до ночи. А ночью!.. Алексеев встал и свернул огромную козью ножку, насыпал в нее махорку. - А ночью нас пригнали в колхоз. Там была огромная конюшня, коней, должно быть, угнали. Белое длинное здание и сейчас перед глазами. Загоняла внутрь, стреляли. Крик стоит у меня в ушах! В пять рядов стояли, в шесть... Утром те, кто ночью упал, были внизу, не встали. А кто мог идти, тех выгнали и увели, должно быть. Я этого не видел. Я был внизу... - Алексеев поймал раструбом козьей ножки уголек из поддувала и, затянувшись, добавил: - Вот какая была ночь... - А что было дальше? - Дальше? А дальше была свобода и дни, которые я лежал в кустах, а ночами шел, шел по звездам. Мосты обходил, иногда стреляли. Потом линия фронта, днем прятался в старых окопах, в зарослях кизила. Достал хлебцы такие, в целлофане, были такие у немцев. Потом встретил своих, они тоже прорывались. Потом армия и опять бои. Меня ведь последний раз под Запорожьем ранили. И опять санитарный поезд... И не могу забыть ту конюшню, закрою глаза и вижу, и слышу... О многом рассказал в ту ночь Алексеев. С особенным теплом он говорил о своем командире полка, что командовал ими в сорок первом году. Веселый, красивый какой-то лихой кавалерийской красотой, с серебряной шашкой, добытой еще в боях гражданской войны, он так и погиб, весь - порыв, весь устремленный вперед, убитый прямым выстрелом в грудь, и шашка воткнулась перед ним... - Он говорил со мной часто, - рассказывал Алексеев, - а почему, не знаю. Говорили обо всем. Вызовет меня в свою палатку и спрашивает: "Скажи, Алеша, душа моя, - поговорка такая у него была, - а для чего, как ты думаешь, живут люди? Для себя или для других, вот в чем вопрос! А если для других, так и умереть не жалко, правда, Алеша, душа моя..." Алексеев помолчал и вдруг крикнул: - Ложись! И в воздухе запела, завизжала мина. Я инстинктивно пригнул голову, а Алексей, оборвав свист, рассмеялся: - Да разве такая попадет? Такая вон куда должна попасть, - он показал рукой за стену, откуда доносилось громкое храпение тети Шуры. ВАСЯ-ВАСИЛЕК Иногда к нам забегал Василек, студент кораблестроительного института. Всегда веселый, он наполнял нашу комнату шутками, остротами, смешными и чудесными историями. Ходил Василек в фантастической форме, которая была создана путем соединения студенческого кителя, морских пуговиц и пехотных погон лейтенанта, доставшихся ему за смекалку, за смелость, за крепкую любовь суровых солдат-уральцев, вместе с которыми он воевал. Уроженец Смоленска, как чудесную сказку, берег он воспоминания о своем чудо-городе и рассказывал о нем так, что казалось - вот видим высокий холм, а по правую руку собор. Высокий, стройный. А трамваи мимо него несутся вниз, с горы, быстрее, чем сани зимой... А внизу река... Да какая река - Днепр-река! Алексей обычно прерывал Василька я серьезно говорил: "Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои..." - Во-во, - с опаской соглашался Василий, но тут Алексей его осаживал. - Не про твой Днепр, Василий, написано, не про твой! Курице по колено твой Днепр! - Эх, Алексей, жестокий человек! - вздыхал Василек. - По секрету скажу: я в этом городе Смоленске на улице Советской первый раз голос подал и первый свет в окошке увидел. А такие, брат, вещи не забываются! Ну, я пошел. - Постой, - смеялся Алексей, - постой, Вася, а как твоя сессия? - Полный порядок... - И математику сдал? - На отлично! - Кому? - Гофману. - Знаем его, он у нас тоже читает... Что-то не верится, Вася. Люди день и ночь зубрят, да только с третьего захода сдают, а ты... - На! - Василий быстро расстегнул китель и достал аккуратно завернутую в серебряную бумагу зачетную книжку. - На, смотри, наслаждайся! Ну как? Отметки были действительно неплохими. - Да я, ребята, секрет знаю, - говорил Василий доверительно. - Нужно для начала все-все о преподавателе разузнать. О чем он, к примеру, больше всего рассказывать любит. И его добром да ему же челом... - Да это сложнее, чем просто ответить что знаешь, - возразил я. - Но чем ты Гофмана мог расшевелить? - А философией! С ходу! - Василек, а какая у тебя может быть философия? - Как-какая? Передовая, понятно, самая передовая! Я, доложу вам, в сложных условиях экзамена новое исчисление придумал! - Исчисление?! - Да, новое! Я, брат, такого нарассказывал, что у старика слезы чуть не закапали. От смеха... "Нахал ты, говорит, Василий Никитич, но сообразительный нахал. Живи!" И "отлично" легкой пташкой в мою книжечку серебряную залетело... - Да куда ты спешишь? Расскажи по порядку. Василек попросил листок бумаги неважным видом нарисовал на нем дым, как сперва мне показалось. - Спираль! - сказал Василек и строго посмотрел на нас. - Спираль, понятно? Все по спирали, это тоже понятно? - Что - все? - Все! Любую вещь назови мне, и я ее по спирали разовью и совью. Вот что такое Василий Никитич! А у вас все смешки. - Нет, он все-таки нахал! - не выдержал Алексей. - Да ты даже не знаешь, чему равен интеграл от "е" в степени "икс"! - Интеграл от "е" в степени "икс"? - укоризненно повторил Василек. - Табличный интеграл! Какое оскорбление! - Время не тяни, не знаешь, так признавайся! - Я тяну время? - возмутился Василек, но по его лицу было видно, что он о чем-то мучительно размышляет. - Да, знаешь, сколько будет? - Василек быстро написал на исчерканном листке с "дымом" довольно сложное выражение. - Вот, реши это скромное дифференциальное уравнение, мой друг и брат, а я"сто шестнадцать оборотов, и пошел! И пошел!" - Последнее выражение было взято из популярной в то время картины "Танкер "Дербент" и говорило о нашем полном посрамлении и о том, что впереди у него. Василька, весьма приятные дела. После его ухода Алексей внимательно посмотрел на уравнение, которое нам задал Василек, засмеялся и, сказав: "Ишь, черт кудрявый", написал сверху ответ: "е" в степени "икс". Соль всей шутки Василька и заключалась в том, что ответ на вопрос Алексея он сделал корнем придуманного на ходу уравнения. А через месяц мы с Алешей проводили через весь город Василька. Его вновь призвали в армию. Василий был необычно серьезен, все что-то ощупывал в своем рюкзаке, но, когда тяжелые, из литого чугуна, ворота сборного пункта закрылись за его командой, неожиданно ожил, будто тяжесть свалилась с его души. В последний раз он подошел к забору, чтобы пожать наши "передние лапы", и больше мы его никогда не видели... Это случайное столкновение с Васильком оставило какой-то след в душе Алексея. Каким-то очень глубоким, до конца не осознанным побуждениям ответили эти внешне легковесные и необдуманные проделки Василька. И неясные пока дали открылись перед Алексеем. Я с тревогой наблюдал за ним. Огромная, малопонятная для меня работа занимала его мозг. Да, он ходил и сдавал регулярно экзамены, и можно было не спрашивать о результатах. Экзамен превращался в беседу с тем или иным преподавателем, беседу, доставлявшую не мало приятных минут экзаменаторам, всегда поучительную и оживленную. Однажды мы договорились с Алексеевым, что после экзамена пойдем в кино. Я освободился раньше и, попросив разрешения, прошел в аудиторию, в которой сдавала группа Алексеева. Экзамен принимал известный профессор, его имя сейчас знают во всем мире. Он, вероятно, слышал что-то об Алексееве и сурово смотрел на него, как на захваленного вундеркинда. Профессор пригласил Алексеева за свой столик и что-то быстро написал на листке; Алексеев, с минуту подумав, ответил каким-то пространным посланием. Профессор усмехнулся и трижды не написал, а, казалось, ударил листок бумаги пером. Это было какое-то очень короткое, но, по-видимому, сложное математическое выражение. Алексеев просидел над ним час. За это время профессор проэкзаменовал человек пять, потом наклонился над Алексеевым и спросил: - Ну, как? - Я решил, - ответил Алексеев, - кажется... Профессор внимательно на него посмотрел и осторожно взял из его рук листок с вычислениями. - Меня интересовало только, с какой стороны вы начнете искать... Интересовал ваш подход... Это вообще еще не решено. Он перечитывал написанное Алексеевым. - Можете идти, Алексеев, - громко сказал он. - С вашего позволения, я опубликую этот результат в сборнике "Прикладная механика и математика". Очень красивое решение... В этот день шла "Тетка Чарлея" и вокруг кинотеатра жужжала громадная толпа: матросские бескозырки и пилотки отпускников, платки и соломенные шляпы. Мы были почти у кассы, когда на грузовике подъехала команда моряков-подводников. Через минуту, в тесной толпе, мы протискивались в двери кинотеатра. И вдруг раздался дикий крик Алексея... Праздничные и оживленные лица взволнованно обернулись на этот крик. А Алексей, все еще что-то крича, цепляясь скрюченными руками за пиджаки и гимнастерки, во весь рост распростерся на полу... Его бережно вынесли, положили на садовую скамейку. Кто-то принес газированной воды. Алексей пришел в себя, виновато оглядел участливые и внимательные лица собравшихся вокруг него матросов. - Эх, война! - обронил кто-то с тоской и ненавистью. Чья-то рука протянула нам билеты, и мы все-таки пошли в кино. До коликов в боку мы смеялись над безобидными проделками "тетки Чарлея", а кто-то из наших соседей все выкрикивал: - Ну и дает, вот дает! Домой Алексеев возвращался совсем без сил. - Не могу, - говорил он, - не могу видеть толпу, борюсь с собой, а не могу... Все ту конюшню проклятую вижу... Но время шло, и здоровая, от природы крепкая нервная система Алексеева медленно, но верно снимала с себя тяжесть пережитого. Вскоре я перебрался в общежитие. А причиной тому была Нинка. Ее насмешки не раз выводили из себя Алексея. Наконец, когда он поджарил картофель на "шампуни" - жидком коричневом мыле - Нинка им мыла голову, а бутылку принципиально ставила рядом с нашим подсолнечным маслом, - терпение Алексея иссякло. - Этим издевательствам и хиханькам нужно положить конец, я этим займусь! Нужно принимать какие-то меры! Меры были приняты. Весна и молодость внесли свои поправки. Они поженились в мае... Большую кастрюлю мы наполнили красным вином, для сладости всыпали порошок сахарина, ваниль для запаха, а чтоб "ударило в голову", кастрюлю поставили на огонь. Два десятка дружков и подружек, выпив по две столовых ложки теплого и пахучего вина, всю ночь пели и плясали под окном у тети Шуры. Пришло время, и мы разъехались кто куда. Алексеев иногда писал мне. А позвал он меня только сейчас. Позвал требовательно. Он так хотел показать мне свои последние работы... РАССКАЗ ТОПАНОВА - Теперь, Максим Федорович, ваша очередь, - сказал я Топанову. - Где вы встретили Алексеева, когда? - Да лет пять назад, - ответил Топанов и задумался. - Я тогда работал в Московском комитете партии. Чем только не приходилось заниматься! Вопросы жилищного строительства, перестройка работы научных институтов... Новые лаборатории и новые направления исследований... Новые люди, а иногда, что греха таить, и старые сплетни... Я и с Алексеевым познакомился из-за жалобы. Пришел как-то ко мне один сотрудник Алексеева, профессор Разумов. - Он также погиб? - Да, он все время работал с Алексеевым, а тогда приходил на него жаловаться. Вы Разумова никогда не видели? Представительный такой, с бородкой, немного старомодный, напоминал он какого-то классика науки прошлого столетия, скорее даже нескольких классиков сразу. Но специалист очень крупный. Алексеев долгое время был его учеником. Так вот, приходит Разумов и просит моей помощи: не может совладать с Алексеевым. - А чем ваша лаборатория занимается? - спрашиваю. - Мы занимаемся вопросами вакуума, - отвечает Разумов. - Вы представляете, что это такое? Это не просто пустота, безвоздушное пространство, как выражаются в школьных учебниках физики. Это чудесная, удивительная область науки, масса неожиданностей... Так вот, это восходящее светило Алексеев - человек не без мыслей и не без инициативы, - понимаете ли, утверждает, что работы выбранного нами и утвержденного направления ничего не дают, что это трата сил и средств... Ему, видите ли, лучше видно! Простите, я волнуюсь... - А может быть, ему и вправду лучше видно? - Ах, Максим Федорович, вы извините меня, но диссертант лучше всех знает свою диссертацию, лучше автора никто не знает его книгу, лучше строителя никто не знает дом, который он возводит. - А лучше вас - вакуум? Продолжайте, пожалуйста... - Представьте, я не могу сказать, что знаю его, да, да! Я только один из скромных специалистов в этой области, смею, однако, надеяться, что мои небольшие работы в области минимальных полей и их флуктуации не остались незамеченными некоторыми из авторитетов в области теоретической физики... Смею надеяться! - И что же говорит Алексеев? Что он предлагает? - Он, видите ли, хотел бы, чтобы мы занимались чем-то более определенным, к чему можно с большим успехом прилагать его недюжинные математические навыки и из чего можно что-то делать. Понимаете? Хоть что-то! Изучайте электрон в вакууме, изучайте протон, нейтрон, такое, что конкретно. "Что это даст?" - вот вопрос, которым он буквально меня замучил! - Насколько я вас понимаю, Алексеев пугает вас своим голым практицизмом? - Совершенно точно! - обрадовался Разумов. - Мы заранее не можем сказать, что выйдет из того или иного направления в науке. Только завтра, только будущее приносит истинную оценку... Я вижу перед собой ряд увлекательных задач и буду их решать, буду!.. - Так с Алексеевым никак не возможно? Что ж, я поговорю с директором, и, если руководство института найдет это необходимым, переведем Алексеева в другое место. Нечего мешать науке! - Нет, что вы! Не нужно! - забеспокоился Разумов. - Это будет неправильно! Ему нужно объяснить, что ли... Пусть не суется не в свои дела! Идет работа, весьма напряженная, а он слишком рано, понимаете ли, хочет все получить. Так не бывает. Грядущее все-таки скрыто от нас. - Но ведь есть случаи научного предвидения? - Именно случаи! Аппаратом, методом угадывания, который подсказал бы нам, что выйдет из того или другого опыта, мы не обладаем... Впрочем, я пришел к вам по другому вопросу, мы отвлеклись... - Да, так Алексееву нужно указать? - Я бы просил посоветовать, авторитетно посоветовать! Я проводил Разумова до двери и распорядился вызвать на завтра Алексеева из Института звезд. - Признаться, я с нетерпением ждал прихода Алексеева, - продолжал Топанов. - Каков он, что за человек? То, что Николай Александрович Разумов не нашел с ним общего языка, было для меня в общем понятно... Что ждал я? Это было не простое любопытство. Я, видите ли, сам из первых комсомольцев, ну не совсем из первых, вступил в комсомол только в 1919 году. Хорошо помню ту тягу к знанию, которая вспыхнула у нас, комсомольцев, после гражданской войны. Всему миру доказать, что хоть крепок сук, да остер наш топор - это была понятная и близкая нам задача. Прорубить дорогу к знаниям! Кто что успел схватить - кто рабфак, кто два-три курса. Редко кто успел больше. И вот должен прийти Алексеев, молодой человек, но уже твердо определившийся в "большой науке". Рождения 1923 года, нам в сыновья годился, тем, с кого начался комсомол... Вот оно, второе поколение! Учился, стал ученым, просто достиг того, что люди моего поколения брали штурмом, как берут вражеские окопы. Книги прочел, о которых я только слышал, только в руках держал... И вот становится такой желторотый парторгом! Выбрали, доверили, не отказывался... После его выборов заскочил ко мне один человек. "Ошибочка произошла, говорит, ошибочка! Выбрали мальчишку в парторги. Ну какой он парторг, когда у него голова формулами набита! И ученого потеряем, и парторга не получим. Он все в высоких материях витать будет, непорядок это, товарищ Топанов..." - А ведь пора и нам, - отвечаю, - высокие материи осваивать. Космические ракеты, термоядерные регулируемые реакции - это ли не высокая материя? Да почему наш советский человек, которому народ дал знания, должен быть в тени? Молод и учен - два богатства в нем... И вот Алексеев у меня в кабинете. "Эге, - думаю, - да ты, брат, сед... У меня, старика, волос и сейчас с рыжинкой, а тебя вон как побелило, знать, видал, как украинцы говорят, "шмаленого вовка". - Жалуются на тебя, товарищ Алексеев, - говорю, - и крепко жалуются... "Мешает Алексеев научной работе!" - вот как говорят, вот до чего дошло! Мешаешь? - Мешаю... - Ну, а тех, кто мешает, - бьют. - Знаю... - Значит, уверен в своей правоте? Значит, тебя не понимают? Ты новые идеи несешь, раскрываешь, а на тебя никакого внимания? Так? - Нет, не так! Я по-настоящему своих мыслей никому еще не рассказывал. - Почему? - Потому что рано. Еще многое нужно проверить... У нас ведь какая структура? Отдел звезд, отдел космической электродинамики, отдел межзвездной материи и лаборатория вакуума... Поле исследования - вся Вселенная. А у каждого сотрудника свой "комплекс идей"; свое понимание науки о звездах; каждый старается отхватить побольше для "своего". И при утверждении планов - скандал! Но ведь из любого, буквально из любого направления может вдруг появиться, "отпочковаться", что ли, какое-нибудь совершенно чудесное, практически важное следствие, прямо не связанное с программой "отдела". Ведь звезды становятся нашей далекой и незаменимой лабораторией. Пройдут, быть может, тысячелетия, прежде чем человек получит возможность создавать такие температуры и такие давления, как на далеких звездах. Природа открывает свои самые сокровенные тайны только при очень сильных воздействиях, ей и миллиона градусов мало, и что творится внутри горячих звезд - надолго останется загадкой. Ну можно ли сейчас, когда мы живем в такое время, которому наши потомки будут завидовать так же остро, как в детстве мы завидовали участникам штурма Зимнего или конникам Котовского, можно ли допускать разобщенность исследований, можно ли удовлетвориться чисто внешними, случайными связями между нашими лабораториями? Работаем под одной крышей, а иной раз оказываемся далекими друг другу... Нет, я стою за настоящее, полное объединение усилий! И если говорят, что я мешаю, то меня просто не понимают. Я вовсе не хочу сказать: вот, из вашей работы ничего не выйдет, она не даст практического результата, давайте начнем другую. Такого у меня нет на уме, это глупость. Может быть, я не всегда бывал понятен... - А это плохо, если тебя не понимают! Говорить ты вроде умеешь, свое дело знаешь, а тебя не понимают? Значит, ты что-то недосказываешь, товарищ Алексеев? Раскрываться нужно вовремя и до конца. Есть ли у тебя "первоначальный капитал" или все еще настолько не оформлено, что с этим нельзя выходить на люди? - Кое-что есть... - А людям рассказать еще страшно? - Могут не понять, высмеют. Уж очень сложны вопросы... - А если их сделать простыми? Это можно? - Нет-нет, что вы... Это такой сгусток математики, астрономии, физики, такой сплав... - Тогда тебе еще рано раскрываться. И не верю я, что может существовать такая невероятная сложность в очень большом вопросе - ведь ты хочешь сделать этот вопрос центральным для исследований целого института! - что человеку со средними человеческими способностями не понять... Конечно, увидеть в сложном простое - задача не из легких, но раз нужно, то надо думать, надо искать. - Мне кому-нибудь рассказать бы... Рассказывать и рассказывать, пока сам не пойму... - Это хороший метод. Расскажи жене. - Она геолог... - Дома бывает редко? А если мне? Вот расскажи мне, может, я пойму... Алексеев с сомнением посмотрел на меня и откровенно пожал плечами. - Попробую, только не обижайтесь, если что... После этого разговора я дней десять ждал звонка, но Алексеев молчал. Недолго думая я решил заявиться к нему. Нашел его дом, взобрался на седьмой этаж, и вот я в комнате Алексеева. Маленькая, книг много, больше справочных. На столе стопка последних журналов, листки, исчерканные синим карандашом. Притащил Алексеев из кухни кофе, и как-то незаметно, слово за слово, исчезли неловкость, связанность. Трудно сказать, о чем мы говорили. Обо всем! А потом встретились еще раз на открытом партийном собрании Института. Собрание было бурным, как принято говорить, но оно действительно было необычным. Ошеломил меня Алексеев, да и не только меня. Выложил массу интересных мыслей, настоящих глубоких идей, но... но выступать было рано. А потом, год за годом, работы его лаборатории становились все более и более заметными. Не укладывались ни в какие рамки "отделов". Скоро он с группой своих сотрудников перекочевал из Москвы сюда, к морю, в украинский филиал Института звезд. Занял своей лабораторией огромное здание. Академия отпустила ему много средств. Здесь и настигла его катастрофа. Да, с год назад он был у меня, говорил о своих планах, но как-то в общих чертах. Не вспомню сейчас эти планы... - Но что же было основным, какую цель преследовали его работы? - спросил я. - Происхождение и эволюция звезд и звездных скоплений - вот над чем работал Алексеев и его сотрудники. Он вскользь сказал мне тогда, что мечтает перевести этот вопрос из области гипотез, таблиц и теоретических расчетов в область прямого эксперимента... - Но при чем же здесь вакуум? Ведь свойства вакуума - официальная область его лаборатории. - Звезды рождаются в безвоздушном пространстве. И рождение их, и развитие, и смерть обусловлены свойствами этого пространства. Замечу, что даже Разумов, очень и очень скептически относившийся к Алексееву, сам попросил перевести его в южноукраинский филиал. Видно, эксперимент, к которому шел Алексеев, уже тогда стал обретать какую-то определенную форму. - Так что же, Алексеев хотел зажечь, _создать_ звезду? - воскликнул я. - Что-то в этом роде... - Но зачем, для чего? - Для чего? Для того, чтобы экспериментально проверить гипотезы о рождении звезд, чтобы подчинить человеку неисчерпаемые запасы энергии, таящейся в Космосе, в межзвездном веществе. - И вы полагаете, что его работы увенчались успехом? - Боюсь, что успех оказался слишком большим... Боюсь, что здесь уже не успех, а другое... Поймите меня правильно. Есть такой успех, такая победа, с которой не знаешь, что и делать. ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА Итак, "спутник Алексеева" был впервые нами увиден в момент полного солнечного затмения. Почти все члены комиссии пришли к заключению, что мираж является побочным эффектом, что он только _сопровождает_ прохождение "спутника". Смутная картина, что-то вроде овальной искрящейся туманности, возникшая тогда на флуоресцирующем экране, вызвала горячие споры. Кое-кто ошибочно предположил, что мы увидели "спутник Алексеева" в натуральную величину, но подсчеты опровергли это допущение. Слой разреженного воздуха вокруг "спутника", отражающий море и лодки, корабли и птиц, по-видимому, находился в особо возбужденном состоянии. Этот слой светился собственным светом, он будто становился гигантским экраном, на который проецировались миражи, и эти миражи затушевывали, поглощали истинную картину "спутника Алексеева". А когда диск Луны заслонил Солнце, на темном небе появился загадочный и удивительный светящийся жгут. Мы срочно исправили все недостатки фокусирующей системы нашего инфракрасного прибора и теперь каждое утро могли тщательно фотографировать с флуоресцирующего экрана "спутник Алексеева". Мы внимательно просматривали фотографии, шумели, спорили. И вдруг Топанов громко сказал: - А ведь это галактика... Галактика! Слово было сказано! Все в этот момент почувствовали, что найдено какое-то решение. Не было среди нас человека, который в свое время не видел бы изображения различных галактик. И мысль, что сейчас на фотографиях мы видим нечто знакомое, овладела каждым. - Но если это галактика, - рассуждал Топанов, - то почему не видны отдельные звезды? - Недостаточная резкость, да, кроме того, мы все ясно помним, что вдоль спиральных ветвей наблюдались какие-то многочисленные вспышки... - Давайте опомнимся, товарищи! - не выдержал я. - Нельзя всерьез считать, что вокруг нашей Земли носится галактика, то есть скопление из многих миллиардов звезд, с массой по крайней мере в сто миллиардов Солнц! Это же абсурд, бред! Есть же, в конце концов, масштабы, логика... - В этом никто и не сомневается, - сказал Григорьев. - Но нельзя легко освободиться от мысли, что наблюдаемая нами картина больше всего похожа именно на галактику... Я попрошу немедленно доставить альбом внегалактических туманностей, может быть, мы найдем среди них нечто похожее. - Я понимаю вашу мысль и приветствую ее, - прогудел Топанов. - Вы, несомненно, на верном пути. То, что мы видим, очень похоже на звездное скопление, а Алексеев, насколько известно, занимался звездами, и прежде всего звездами... Представляется возможным, что Алексеев запустил своеобразный спутник, благодаря которому на Землю проецируется увеличенное изображение далекого звездного скопления. Это и могло быть содержанием его работ. Через двенадцать часов из Пулкова был доставлен "Новейший общий каталог туманностей и звездных скоплений", содержащий несколько десятков тысяч фотографий этих далеких островов Вселенной. И последние сомнения отпали. Перед нами были образования, в большинстве своем настолько похожие на наши снимки, что от них нельзя было оторвать глаз. Мы столпились вокруг раздвижного стола, и Топанов медленно переворачивал страницу за страницей. Иногда все, как по команде, отрывались от каталога, чтобы взглянуть на вставленные в рамку утренние фотографии "спутника Алексеева". Позади негативов горели яркие матовые лампы. Каждое утро мы изготавливали по три таких фотографии. Две в начале и конце явления, когда светящаяся туманность напоминала вытянутую сигару, и одну в момент прохождения перигея, прямо в зените. - Разительное сходство! Да ведь это "Мессье 101"! По нашему каталогу номер 8542! - Бросьте! Вы не видели номер 11245. Вот это - сходство! В непрерывных спорах было установлено, что галактика, наблюдаемая с помощью "спутника Алексеева", может быть отождествлена по крайней мере с десятью зарегистрированными галактиками, видными "с ребра", и не менее чем с тремя, наблюдаемыми с Земли как бы "плашмя". Галактика, которую мы видели благодаря "спутнику Алексеева", была причислена к довольно распространенному виду спиральных галактик. Но затем мы зашли в тупик... Характер затруднений сформулировал на ночном заседании Григорьев. - Мы должны ясно отдать себе отчет в том, - сказал он, - что сегодня мы знаем немногим больше, чем в тот момент, когда Максим Федорович воскликнул: "Да ведь это галактика!" Мы не смогли уверенно отождествить с наблюдаемым явлением ни одну из галактик, содержащихся в "Новейшем общем каталоге", не говоря о каталоге Мессье. И дело не в том, что такой галактики еще никто не наблюдал, речь идет совсем о другом... - Прошу прощения, - прервал Григорьева Леднев, - но не все разбираются не только в сущности возникших затруднений, но даже в терминологии. Здесь астрономы и астрофизики в меньшинстве... Вот, к примеру, вы часто говорите: внегалактическая туманность и галактика. Это - понятия близкие, или я не совсем понимаю? - Эти понятия совпадают. Совершенно безразлично, говорим ли мы о внегалактических туманностях или о галактиках. Что еще вас смущает? - Почему для многих галактик существует двойная нумерация? - спросил Топанов. - Двойная нумерация существует только для ста трех объектов