ась о дно бака. Онисимов приставил к баку лесенку, взобрался по ней. Подставил ладонь под шланг. За минуту в нее набралась лужица густой золотистой жидкости. Под ней, как под увеличительным стеклом, вырисовавылись линии кожи. Он сосредоточился: кожа исчезла, обнажились красные волоконца мышц, белые косточки фаланг, тяжи сухожилий... "Ах, если бы они это знали и умели, - вздохнул он, - опыт пошел бы не так. Не знали... И это повлияло". Он выплеснул жидкость в бак, опустился на пол, вымыл руку под краном. Звон капель из всех шлангов теперь звучал по-весеннему весело и дробно. - Работа! Крепка же ты, машина, - с уважением сказал Онисимов-Кривошеин. - Крепка, как жизнь. Ему явно не хотелось уходить из лаборатории. Но, взглянув на часы, он заспешил, надел пиджак. - Доброе утро, Матвей Аполлонович! - радостно приветствовал его Хилобок. - Уже работаете? Я вот вас дожидаюсь, сообщить хочу, - он приблизил усы к уху Онисимова. - Вчера в квартиру Кривошеина эта... женщина его бывшая приходила, Елена Ивановна Коломиец, что-то взяла и ушла. И еще кто-то там был, всю ночь свет горел. - Понятно. Хорошо, что сообщили. Как говорится, правосудие вас не забудет. - Что ж, я всегда пожалуйста. Мой долг! - Долг-то долг, - голос Онисимова стал жестким, - а не движут ли вами, гражданин Хилобок, какие-либо иные привходящие мотивы? - То есть какие такие мотивы? - Например, то, что Кривошеин провалил вашу докторскую диссертацию. Лицо Гарри Харитоновича на мгновение раскисло, но тут же выразило оскорбленность за человечество. - Вот люди, а! Уже успел кто-то сообщить... Ну, что у нас за народ такой, вы подумайте, ах ты, ей-богу! Ну, что вы, Матвей Аполлонович, как вы могли сомневаться, я от чистого сердца! Да не так уж сильно повлиял Кривошеин на защите, как вам рассказали, там посерьезней его специалисты были, и одобряли многие, а он, известно, завидовал, ну и, конечно, порекомендовали доработать, ничего особенного, скоро снова буду представлять... Ну, впрочем, если у вас ко мне есть недоверие, то смотрите все сами, мое дело сказать, а там... Всего вам доброго! - Всего хорошего. Гарри Харитонович удалился вне себя: и с того света достает его Кривошеин! - Крепко вы его, товарищ капитан! - одобрил старшина. Онисимов не услышал. Он смотрел вслед Хилобоку. "...Все одно к одному. Поневоле раздумаешься: а стоит ли? Давай напрямую. Кривошеин: ведь можешь гробануться в этом опыте. Очень просто, по своей же статистике удачных и неудачных опытов. Наука наукой, методика методикой, но с первого раза никогда как следует не получается - закон старый. А ошибка в этом опыте - не испорченный образец. Ведь выходит, что я полезу в бак просто как узкий специалист по этому делу. Такая у меня специальность - как у Феди Загребняка криотронные пленки. Но могу и не лезть, никто не заставит... Смешно: просто из-за неудачно сложившейся специальности погружаться в эту сомнительную среду, которая запросто растворяет живые организмы! Из-за людей? Да ну их! Что мне - больше других надо? Буду жить спокойно и для себя. И будет хорошо. ...И все станет ясно - последней холодной ясностью подлеца. И всю жизнь придется оправдывать свое отступление тем, что все люди такие, не лучше тебя, а еще хуже, все живут только для себя. И придется поскорее избавиться от всех надежд и мечтаний о лучшем, чтобы не напоминали они тебе: ты продал! Ты продал и не вправе ждать от людей ничего хорошего. И тогда совсем холодно стаяет жить на свете..." Старшина Головорезов что-то спрашивал. - Что? - Я говорю, смена скоро будет, товарищ капитан? Ведь в двадцать два ноль-ноль заступил.. - Неужели не выспались? - весело сощурил на него глаза Онисимов. - Час-полтора поскучать вам еще придется, потом снимут - обещаю. Ключи я возьму с собой, так надежнее. Никого сюда не пускайте! Глава четвертая И у Эйнштейна были начальники, и у Фарадея, и у Попова.... но о них почему-то никто не помнит. Это есть нарушение субординации! К. Прутков-инженер, мысль No 40 Окна кабинета Азарова выходили в парк. Были видны верхушки лип и поднимающийся над зеленью серый в полосах стекла параллелепипед нового корпуса. Аркадию Аркадьевичу никогда не надоедало любоваться этим пейзажем. По утрам это помогало ему прогнать неврастению, прибавляло сил. Но сегодня, взглянув в окно, он только кисло поморщился и отвернулся. Возникшее вчера чувство одиночества и какой-то вины не проходило. "Э! - допытался отмахнуться Азаров. - Когда кто-то умирает, чувствуешь себя виноватым уже оттого, что остался жив. Особенно если покойник моложе тебя. А одиночество в науке естественно и привычно для каждого творческого работника. Каждый из нас знает все ни о чем - и каждый свое. Понять друг друга трудно. Поэтому мы часто заменяем взаимопонимание молчаливым согласием не вникать в дела других... Но что же знал он? Что делал он?" - Можно? Доброе утро, Аркадий Аркадьевич! - Хилобок приблизился по ковру, распространяя запах одеколона. ...Намек Онисимова взволновал Гарри Харитоновича; ему пришло в голову, что могут истолковать, будто он сводил счеты с Кривошеиным из-за .диссертации, будто травил его и тем опособствовал его смерти. "Известно, когда человек погиб, всегда виноватого ищут. А у нас могут, у нас народ такой..." - затравленно думал доцент. Он еще не звал точно: чего и кого именно ему нужно бояться, но баяться надо было, чтобы не дать маху. - Так, значит, я вот подготовил проектик приказа, Аркадий Аркадьевич, относительно происшествия с Кривошеиным, чтобы, значит, все у нас относительно него... и этого происшествия было оформлено как палагается. Здесь всего два пункта: относительно комиссии и относительно прикрытия лаборатории, ознакомьтесь, пожалуйста, Аркадий Аркадьевич, если вы не возражаете... Хилобок склонился над лакированным столем, положил перед академиком лист бумаги с машинописным текстом. - Так, значит, в состав комиссии по расследованию этого происшествия я записал товарища Безмерного, инженера во технике безопасности, ему по штату такими делам положено заниматься, хе-хе...Ипполита Илларионовича Вольтампернова - как специалиста по электронной технике, Аглаю Митрофановну Гаражу - как члена месткома по охране труда, Людмилу Ивановну из канцелярии в катестве технического секретаря комиссии... ну, и сам возглавлю, если вы, Аркадий Аркадьевич, не будете возражать, возьму на себя и эту обузу, хе-хе! - он осторожно взглянул на академика. Аркадия Аркадьевич рассматривал своего верного ученого секретаря. Доцент был, как всегда, тщательно выбрит и отутюжен, тонкий алый галстук струился по накрахмаленной рубашке, как кровь из перерезанного воротником горла, но почему-то и вид, и хорошо поставленный голос Гарри Харитоновича внушали академику глухое отвращение. "Этот легкий трепет передо мной... эта нарочитая унтер-офицерская придурковатость... Ведь понятен ты, Гарри Харитонович, насквозь понятен! Может, именно потому я и держу его при себе, что он понятен? Потому что от него нельзя ждать ничего неожиданного и великого? Потому что цели его ясны? Когда цели функциональной системы понятны, ее поведение в тысячи раз легче предвидеть, чем когда цели неизвестны, - есть такое положение в системологии... Или мне просто нравится ежедневно осознавать себя в сравнении с ним? Может быть, именно от этого и возникает одиночество, что окружаем себя людьми, над которыми легко возвыситься?" - И второй пункт насчет прикрытия, так сказать, приостановки работ в лаборатории новых систем на время работы комиссии... Ну, а после комиссии уж будет ясно, как нам с этой лабораторией решить дальше: расформировать или придать другому отделу какому-нибудь... - Работы там прекратились естественным образом, Гарри Харитонович, - невесело усмехнулся Азаров. - Некому там теперь работать. И расформировывать некого... - В памяти снова вырисовался труп Кривошеина с выкаченными глазами и скорбным оскалом. Академик помассировал пальцами виски, вздохнул. - Впрочем, я в принципе принимаю вашу идею о комиссии. Тольно состав ее следует несколько откорректировать, - он придвинул к себе листик, раскрыл авторучку. - Ипполита Ипяари-оновича можно оставить, инженера по технике безопасности тоже, технический секретарь тоже нужеи. А прочих не надо. Возглавлю комиссию я сам, возьму, как вы выразились, на себя эту обузу, чтоб вас не утруждать. Хочу как следует разобраться, что делал Кривошеин. - А... а я? - упавшим голосом спросил ученый секретарь. - А вы занимайтесь своими обязанностями, Гарри Харитонович. Хилобок почувствовал себя совсем скверно: страхи оправдывались. "Отстраняет!" Сейчас он боялся и ненавидел мертвого Кривошеина больше, чем живого. - Вот! Вот, пожалуйста, доработался он, а? - Хилобок пригорюнился, склонил голову к плечу. - Хлопот теперь сколько! Ах, Аркадий Аркадьевич, разве я не вижу, как вы переживаете, разве я не понимаю! Но стоит ли вам самим отвлекаться, расстраиваться... Это же по всему городу пойдет, будут говорить, что в Институте системологии у Азарова опять... и что он-де стремится это дело смазать - вы же знаете, какой народ теперь пошел. Ах, этот Кривошеин, этот Валентин Васильевич! Я ли не говорил вам, Аркадий Аркадьевич, я ли не предсказывал, что от него никакой пользы, кроме вреда и неприятностей, не будет! Не надо было вам, Аркадий Аркадьевич, поддерживать его тему... Азаров слушал, морщился - и чувствовал, как его мозгом овладевает - будто снова возвращалась неврастения - привычное безнадежное оцепенение. Подобная одурь всегда одолевала его при продолжительном разговоре с Хило-боком и заставляла его соглашаться с ним. Сейчас же в голове академика вертелась странная мысль, что наибольшего умственного усилия требуют, пожалуй, не математические исследования, а умение противостоять такой болтовне. "А почему бы мне не выгнать его? - неожиданно пришла в голову еще одна мысль. - Выгнать прочь из института, и все. В конце концов это унизительно... Да, но за что? Со своими обязанностями он справляется, имеет 18 печатных трудов, десять лет научного стажа, прошел по конкурсу (правда, другой кандидатуры не было) - не к чему придраться! И этот несчастный отзыв я ему дал на диссертацию... Выгнать просто эа глупость и бездарность? Ну... это был бы чрезвычайный прецедент в науке". - Заказы заказывал, материалы и оборудование использовал, отдельное помещение занимал, два рода работал - и вот, нате вам, пожалуйста! - распалялся от собственных слов Хилобок. - А как он на защите-то... ведь не только меня он осрамил - меня-то что, ладно, но ведь и вас, Аркадий Аркадьевич, вас!.. Вот будь на то моя воля, Аркадий Аркадьевич, я бы этому Кривошеину за то, что он такое сотворил ухитриться... то есть ухитрил сотвориться - тьфу, простите! - сотворить ухитрился... я бы ему за это!.. - доцент навис над столом, в его карих глазах сиял нестерпимый блеск озарения. - Вот жаль, что у нас принято лишь награждать посмертно, объявления да некрологи всякие, "де мортуис аут бене, аут нихиль", понимаете ли!.. А вот вынести бы Кривошеину выговор посмертно, чтоб другим неповадно было! Да строгий! Да с занесением... - ...на надгробие. Это мысль! - добавил голос за его спиной. - Ох, и гнида же вы, Хилобок! Гарри Харитонович распрямился так стремительно, будто ему всадили заряд соли пониже спины. Азаров поднял голову: в дверях стоял Кривошеин. - Здравствуйте, Аркадий Аркадьевич, извините, что я без доклада. Разрешите войти? - Здр... здравствуйте, Валентин Васильевич! - Азаров поднялся из-за стола. У него вдруг сумасшедше заколотилось сердце. - Здравствуйте... уфф, значит, вы не... рад вас видеть я добром здравии! Проходите, пожалуйста! Кривошеин пожал мужественно протянутую академиком руку (тот с облегчением отметил, что рука была теплая), повернулся к Хилобоку. У Гарри беззвучно открылся и закрылся рот. - Гарри Хартонович, не оставите ли вы нас одних? Вы меня премного обяжете. - Да, Гарри Харитонович, идите, - подтверил Азаров. Хилобок попятился к выходу, звучно стукнулся затылком о стену, нашарил рукой дверь и выскочил прочь. Опомнившись от неожиданности, Аркадий Аркадьевич сделал глубокий вдох и выдох, чтобы успокоить сердце, сел в директорское место и почувствовал раздражение. "Выходит, я оказался жертвой какого-то розыгрыша?!" - Не будете ли вы столь любезны, Валентин Васильевич, объяснить мне, что все это значит?! Что это за история с вашим, простите, трупом, скелетом и прочим? - Ничего криминального, Аркадий Аркадьевич. Вы разрешите? - .Кривошеин опустился в кожаное кресло возле стола. - Самоорганизующаяся машина, об идее которой я дакладывал на ученом совете прошлым летом, действительно смогла развиваться... и развилась до стадии, на которой попыталась саздать человека. Меня. Ну, и, как водится, первый блин комом". - Да, но почему я ничего об этом не зван?! - вне себя спросил Азаров, вспомнив о позавчерашнем унизительном разговоре со следователем и о прочих переживаниях этих дней. - Почему? Кривошеина охватило бешенство. - Черт побери! - Он яростно подался вперед, стукнул кулаком по мягкому валику кресла.-А почему вы не спросите, как мы это сделали? Как нам удалось такое? Почему вас в первую очередь занимает личный ирестиж, субординация, отношение других к вашему директорскому "я"? Сообщение Кривошеина сначала дошло да Азарова в самом общем виде: получен некий результат. Мало ли о каких результатах сообщали ему заведующие отделами и лабораториями, сидя вот так же напротив в кожаном кресле! И только с изрядной задержкой Аркадий Аркадьевич начал постигать, какой это результат. Мир пошатнулся и на минуту стад нереальным. "Не может быть! Да нет, в том-то и дело, что может... Тогда, все сходится и становится объяснимым", Академик, заговорил другим тоном. - Безусловно, это... это грандиозно. Приношу свои поздравления, Валентин Васильевич. И... извинения. Я погорячился, вышло неловко. Тысяча извинений! Это действительно очень большое... э-э... изобретение, хотя идеи о передаче я синтезе информации, заложенной в человеке, высказывались еще покойным Норбертом Винером. (Кривошеин усмехнулся.) Впрочем, это, разумеется, не умаляет... Я помню вашу идею, видел позавчера в лаборатории некоторые... э-э... результаты работ. Поскольку я сам в определенной мере причастен к системологии (Кривошеин снова усмехнулся), то, следовательно, достаточно подготовлен, чтобы принять то, что вы сказали. Разумеется,, а от души поздравляю вас! Но согласитесь, Валентин Васильевичь, что это счастливое для науки событие могло бы носить менее озадачивающий в даже в известной мере скандальный характер, если бы вы в течение последнего года работы держали меня в курсе дела. - К вам трудно попасть на прием, Аркадий Аркадьевич. - Гм... позвольте все же не считать ваш довод основательным, Валентин Васильевич! - Азаров нахмурил брови. - Я допускаю, что вас унижает процедура приема (хотя все сотрудники института проходят через нее, да и мое самому приходится подвергаться ей в различных инстанциях). Но вы могли мне позвонить, оставить записку (не обязательно докладную, по установленной форме), посетить меня на квартире, наконец! Аркадий Аркадьевич все-таки не мог подавить в себе оскорбленности. "Вот так... работаешь, работаешь!" - вертелось у него в голове. С давней веры, и тех времен, когда его неудачный опыт с гелием в руках другого исследователя обернулся открытием сверхтекучести, Аркадий Аркадьевич таил к себе надежду увидеть, найти и понять новое в природе, в мире. Он мечтал об открытии сладостно а боязливо, как мальчишка о патере невинности. Но ве везло. Другим везло, а ему нет! Была квалифицированная, нужная, отмеченная многими премиями и званиями работа, но не было открытия - вершины познания. И вот во вверенном ему институте сделалось без него и прошло мимо него огромное открытие, по сравнению с которым и его деятельность, и деятельность всего института кажется пигмейской! Обошлись без него. Более того: похоже, что его избегали. "Как же так? Что он - считал меня непорядочным человеком? Чем я дал повод так думать о себе?" Давно академику Азарову не приходилось испытывать таких сильных чувств, как сейчас. - М-да... Разделяя вашу радость по поводу открытия, Валентин Васильевич, - продолжал академик, - я тем не менее озадачен и огорчен таким отношением. Возможно, это шокирующе звучит, но меня этот вопрос занимает не как ученого и не как вашего директора, а как человека: почему же так? Ведь вы не могли не понимать, что моя осведомленность о вашей работе не повредила бы, а только помогла бы вам: вы были бы обеспечены надежным руководством, консультациями. Если бы я счел, что требуется усилить вашу тему работниками или снабжением, то было бы сделано и это. Так почему же, Валентин Васильевич? Я, конечно, не допускаю мысли, что вы опасались за свои авторские права... - И тем не менее не удержались, чтобы не высказать такую мысль, - грустно усмехнулся Кривошеин. - Ну ладно. В общем-то хорошо, что вас данный факт занимает прежде всего как человека, это обнадеживает... Одно время мы колебались, рассказать вам о работе или нет, пытались встретиться с вами. Контакт не получился. А потом рассудили, что пока, на этапе поиска, так будет лучше. - Он поднял голову, посмотрел на Азарова. - Мы не очень верили в вас, Аркадий Аркадьевич. Почему? Да хотя бы потому, что вот и сейчас вы перво-наперво попытались, не узнав сути дела, поставить открытие и его авторов на место: Винер высказывал... Да при чем здесь винеровская "телевизионная" идея - у нас все по-другому! Какие уж тут были бы консультации: вам, академику, да показать свое незнание перед подчиненными инженерами... И еще потому, что вы, прекрасно понимая, что ценность исследователя не определяется ни его степенью, ни званием, тем не менее никогда не отваживались ущемить "остепененных", их неотъемлемые "права" на руководство, на вакансию, на непогрешимость суждений. Думаете, я не знал с самого начала, какая роль мне была отведена в создании новой лаборатории? Думаете, не повлияло на этот последний опыт ваше предупреждение мне после скандала с Хилобоком? Повлияло. Поэтому и с работой спешил, на риск шел... Думаете, не влияет на отношение к вам то обстоятельство, что в нашем институте заказы для выставок и различных показух всегда оттесняют то, что необходимо для исследований? - Простите, но это уж мелко, Валентин Васильевич! - раздраженно поморщился Азаров. - И по такой мелочи приходилось судить о вас, другого-то не было. Или по той "мелочи", что такая... такой... ну, словом, Хилобок благодаря вашему попустительству или поддержке, как угодно, задает тон в институте. Конечно, рядом с Гарри Хилобоком можно чувствовать свое интеллектуальное превосходство даже в бане! В лицо Азарову бросилась краска: одно дело, когда что-то понимаешь ты сам, другое дело, когда об этом тебе говорят подчиненные. Кривошеин заметил, что перехватил, умерил тон. - Поймите меня правильно, Аркадий Аркадьевич. Мы хотели бы, чтобы вы участвовали в нашей работе - именно поэтому, а не в обиду вам я и говорю все начистоту. Мы многого еще не понимаем в этом открытии: человек - сложная система, а машина, делающая его, еще сложнее. Здесь хватит дел для тысячи исследователей. И это наша мечта - окружить работу умными, знающими, талантливыми людьми... Но, понимаете, в этой работе мало быть просто ученым. - Хочу надеяться, что вы все-таки более подробно ознакомите меня с содержанием вашей работы. - Азаров постепенно овладевал собой, к нему вернулось чувство юмора и превосходства. - Возможно, что я вам все-таки пригожусь - и как ученый и как человек. - Дай-то бог! Познакомим, вероятно... не я один это решаю, но познакомим. Вы нам нужны. - Валентин Васильевич, - академик поднял плечи,- простите, не намереваетесь ли вы решать вопрос, допускать или не допускать меня к вашей работе, совместно с вашим практикантом-лаборантом?! Насколько я знаю, больше никого в вашей лаборатории нет. - Да, и с ним... О господи! - Кривошеин выразительно вздохнул. - Вы готовы принять, что машина может делать человека, но допустить, что в этом деле лаборант может значить больше вас... выше ваших сил! Между прочим, Михаил Фарадей тоже был лаборантом, а вот у кого он служил лаборантом, сейчас уже никто не помнит... Все-таки подготовьте себя к тому, Аркадий Аркадьевич, что когда вы придете в нашу работу - а я надеюсь, что вы придете! - то не будет этого академического "вы наши отцы, мы ваши дети". Будем работать - и все. Никто из нас не гений, но никто и не Хилобок... Он взглянул на Азарова - и осекся, пораженный: академик улыбался! Улыбался не так фотогенично, как фотокорреспондентам, и не так тонко, как при хорошо рассчитанной на успех слушателей реплике на ученом совете или на семинаре, а просто и широко. Это выглядело не весьма красиво от обилия возникших на лице Аркадия Аркадьевича морщин, но очень мило. - Послушайте, - сказал Азаров, - вы устроили мне такую встрепку, что я... ну да ладно (2). Я ужасно рад, что вы живы! - Я тоже, - только и нашелся сказать Кривошеин. - А как теперь быть с милицией? - Думаю, что мне удастся и их... ну, если не обрадовать, то хотя бы успокоить. Кривошеин простился и ушел. Аркадий Аркадьевич долго сидел, барабанил по стеклу стола пальцами. - Н-да... - сказал он. И больше ничего не сказал. "Что еще нужно учесть? - припоминал Кривошеин, шагая к остановке троллейбуса. - Ага, вот это!" "...30 мая. Интересно все-таки прикинуть: я шел на обычной прогулочной скорости - 60 километров в час; этот идиот в салатном "Москвиче" пересекал автостраду - значит, его скорость относительно шоссе равна нулю. Да и поперечная скорость "Москвича", надо сказать, мало отличалась от нуля, будто на тракторе ехал... Кто таких ослов пускает за руль? Если уж пересекаешь шоссе с нарушением правил, то хоть делай это быстро! А он... то рванется на метр, то затормозит. Когда я понял, что "Москвич" меня не пропускает, то не успел даже нажать тормоз. ...Кравец Виктор, который ездил на 18-й километр за останками мотоцикла, до сих пор крутит головой: - Счастливо отделался, просто на удивление! Если бы ты шел на семидесяти, то из останков "явы" я сейчас, бы сооружал памятник, а на номерном знаке, глотая слезы, выводил: "Здесь лежит Кривошеин - инженер и мотоциклист". Да, но если бы я шел на семидесяти, то не врезался бы! Интересно, как произвольные обстоятельства фокусируются в фатальный инцидент. Не остановись я в лесу покурить, послушать кукушку ("Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?" - она накуковала лет пятьдесят), пройди я один-два поворота с чуть большей или чуть меньшей скоростью - и мы разминулись бы, умчались по своим делам. А так - на ровной дороге при отличной видимости - я врезался в единственную машину, что оказалась на моем пути! Единственно, что я успел подумать, перелетая через мотоцикл: "Кукушка, кукушка, сколько дет мне жить?" Поднялся я сам. У "Москвича" был выгнут салатный бок. Перепуганный водитель утирал кровь с небритой физиономии: я выбил локтем стекло кабины - так ему и надо, болвану! Моя бедная "ява" валялась на асфальте. Она сразу стала как-то короче. Фара, переднее колесо, вилка, трубка рамы, бак - все было разбито, сплюснуто, исковеркано. ...Итак, начальную скорость 17 метров в секунду я погасил на отрезке пути менее метра. При этом мое тело испытало перегрузку... 15 земных ускорений! Ого! Нет, какая все же отличная машина - человек! Мое тело меньше чем за десятую долю секунды успело извернуться и собраться так, чтобы встретить удар выгоднейшим образом: локтем и плечом. А Валерка доказывал, что человек не соответствует технике. Это еще не факт! Ведь если перевести на человеческие термины повреждения мотоцикла, то у него раздроблена "голова", переломаны "передние конечности", "грудная клетка" и "позвоночный столб". Хорошая была машина, сама на скорость просилась... Правда, мое правое плечо и грудь испытали, видимо, большую перегрузку. Правую руку трудно поднять. Наверно, треснули ребра. Ну вот, все одно к одному. Теперь есть что исправлять в жидкой схеме "машины-матки" - и не внешнее, а внутри тела. В этом смысле "Москвич" подвернулся кстати. Сработает на науку..." Глава пятая - Выпишите пропуск на вынос трупа. - А где же труп? - Сейчас будет. (Стреляется.) - Привет! А кто же будет выносить? Из сингапурской легенды Милиционер Гаевой сидел в дежурке и, изнемогая от чувств, писал письмо на бумаге для объяснений. "Здравствуйте, Валя! Это пишет вам Гаевой Александр. Не знаю, помните вы меня или не совсем, а я так не могу позабыть, как Вы смотрели на меня около танцплощадки при помощи ваших черных и красивых глаз, а луна была большая и концентрическая. Дорогая Валя! Приходите Завтра вечером в парк имени тов. Т. Шевченко, я там дежурю до 24.00..." Вошел Онисимов, брови у него были строго сведены. Гаевой вскочил, загрохотав стулом, покраснел. - Подследственный Кравец доставлен? - Так точно, товарищ капитан! Доставлен в полдесятого согласно вашему распоряжению, находится в камере задержаний. - Проводите. Виктор Кравец сидел в маленькой комнате с высоким потолком на скамье со спинкой, курил сигарету, пускал дым в пучок солнечного света от зарешеченного окна. Щеки его были в трехдневной щетине. Он скосил глаза в сторону вошедших, но не повернулся. - Надо бы вам встать, как положено, - укоризненно заметил Гаевой. - А я себя арестантом не считаю! - Да вы и не арестант, гражданин Кравец Виктор Витальевич, - спокойно сказал Онисимов. - Вы были задержаны для выяснения. Теперь ситуация вырисовывается, и я не считаю необходимостью ваше дальнейшее пребывание под стражей. Понадобитесь - вызовем. Так что вы свободны. Кравец встал, недоверчиво глядя на следователя. Тот, в свою очередь, окинул его скептическим взглядом. Узкие губы Онисимова дернулись в короткой усмешке. - Прямой лоб, четкий подбородок, правильной формы нос... одним словом, темные локоны обрамляли его красивую круглую арбузообразную голову. У Кривошеина-оригинала были довольно провинциальные представления о мужской красоте. Впрочем, оно и понятно. (У Кравца расширились глаза.) А где мотоцикл? - К-какой мотоцикл? - "Ява", номерной знак 21-11 ДНА. В ремонте? - В... в сарае. - Понятно. Между прочим, телеграмму, - глаза Онисимова зло сузились, - телеграмму до опыта следовало давать! До, а не после! Кравец стоял ни жив ни мертв. - Ладно. Документы вам вернем несколько позже, - продолжал следователь официальным голосом. - Всего вам хорошего, гражданин Кравец. Не забывайте нас. Проводите его, товарищ Гаевой. Матвей Аполлонович после плохо проведенной ночи пришел на работу с головной болью. Сейчас он сидел за столом в своей комнате, составлял план действий на сегодня. "1. Отправить жидкость на дополнительную экспертизу на предмет обнаружения нерастворившихся остатков тканей человеческого тела. 2. Связаться с органами госбезопасности (через Алексея Игнатьевича). 3..." - Разрешите войти? - мягко произнес голос, от которого у Онисимова продрал мороз по коже. - Доброе утро. В дверях стоял Кривошеин. - Меня верно направил дежурный? Вы и есть следователь Онисимов, который занимается происшествием в моей лаборатории? Очень приятно, разрешите? - Он сел на стул, вытащил платок, отер блестевшее от пота лицо. - Утро, а уже такая жара, скажите на милость! Следователь сидел в оцепенении. - Стало быть, я - Кривошеин Валентин Васильевич, заведующий лабораторией новых систем в Институте сисстемологии, - невозмутимо объяснил посетитель. - Мне, понимаете ли, только сегодня дали знать, что вы... что органы милиции интересуются этим досадным происшествием, и я сразу же поспешил сюда. Я бы, разумеется, еще вчера или даже позавчера представил вам исчерпывающие объяснения, но... (пожатие плеч) мне и в голову не приходило, что вокруг одного неудачного опыта разгорится этакий, простите, сыр-бор с привлечением милиции! Вот я и отлеживался в квартире, будучи после эксперимента несколько не в себе. Видите ли, товарищ Онисимов... простите, как вас зовут? - Аполлон Матве... то есть Матвей Аполлонович, - сиплым голосом молвил Онисимов и прокашлялся. - Видите ли, Матвей Аполлонович, получилось так: в процессе эксперимента мне пришлось погрузиться в бак с биологической информационной средой. К сожалению, бак был укреплен непрочно и опрокинулся. Я упал вместе с ним, ударился головой о пол, потерял сознание. Боюсь, что бак при падении задел и моего лаборанта - он, помнится, в последний миг пытался удержать... Я пришел в себя под клеенкой на полу. Услышал, что в лаборатории разговаривают люди... - Кривошеин очаровательно улыбнулся. - Согласитесь, Матвей Аполлонович, мне было бы крайне неловко в своей лаборатории предстать перед посторонними в таком, мягко говоря, шокирующем виде - голым, с разбитой головой. К тому же эта жидкость... она, знаете, щиплется злее мыльной пены! Поэтому я потихоньку выбрался из-под клеенки, юркнул, простите, в душевую - обмыться, переодеться... Должен признаться, что в голове у меня гудело, мысли путались. Я вряд ли даже отдавал себе отчет в своих действиях. Не помню, сколь долго я находился в душевой, - помню лишь, что, когда я вышел из нее, в лаборатории никого не было. И я ушел к себе домой - отлеживаться... Вот в общих чертах все. Если угодно, я могу дать вам письменное объяснение, и покончим с этим. - Так, понятно... - Онисимов постепенно овладевал собой. - А какими же такими опытами вы занимались в лаборатории? - Видите ли... я веду исследования по биохимии высших соединений в системологическом аспекте с привлечением полиморфного антропологизма, - безмятежно возвел брови Кривошеин. - Или по системологии высших систем в биохимическом аспекте с привлечением антропологического полиморфизма, как вам будет угодно. - Понятно... А скелет откуда взялся? - Матвей Аполлонович покосился на ящик, который стоял на краю его стола. "Ну, погоди!" - Скелет? Ах да, скелет! - Кривошеин улыбнулся. - Видите ли, этот скелет мы держим в лаборатории в качестве, так сказать, учебно-наглядного пособия. Он всегда лежит в том же углу, куда положили меня, пока я был без сознания... - А что вы на это скажете?! - И Матвей Аполлонович быстрым движением снял ящик, под которым стоял слепок головы Кривошеина. Светло-серые пластилиновые бельма в упор смотрели на посетителя - у того мгновенно посерело и обмякло лицо. - Узнаете? Аспирант Кривошеин опустил голову. Только теперь он окончательно убедился в том, о чем догадывался, но с чем до последнего момента не хотел смириться: Валька погиб во время эксперимента... - Не сходятся у вас концы с концами, гражданин... не знаю, как вас и кто вы! - Онисимов, тщетно сдерживая ликование, откинулся на стуле. - Вы вчера меня это... мистифицировали, но сегодня не выйдет! Вот сейчас я вам устрою очную ставочку с вашим сообщником Кравцом, что вы тогда мне покажете?! Он потянулся к телефону. Но Кривошеин тяжело положил руку на трубку. - Да вы что, позволь... - воинственно вскинул голову Онисимов - и осекся: напротив него сидел... он сам. Широкоскулое лицо с узкими губами и острым подбородком, тонкий нос, морщины вокруг рта и у маленьких, близко посаженных глаз. Только теперь Матвей Аполлонович обратил внимание на синий, как у него самого, костюм собеседника, на рубашку с вышитым украинскими узорами воротником. - Не дурите, Онисимов! Это будет не та ставка - вы просто поставите себя в неловкое положение. Не далее как двадцать минут назад следователь Онисимов отпустил на свободу подследственного Кравца из-за отсутствия улик. - Так, значит... - Онисимов завороженно смотрел, как лицо Кривошеина расслабилось и постепенно приобретало прежние очертания; от щек отливала кровь У него перехватило дыхание. Во многих переделках приходилось бывать Матвею Аполлоновнчу за время работы в милиции: и он стрелял, и в него стреляли" - но никогда ему не было так страшно, как сейчас. - Так вы... это вы?! - Именно: я - это я, - Кривошеин поднялся, подошел вплотную к столу. Онисимов поежился под его злым взглядом. - Послушайте, кончайте вы эту возню! Все живы, все на местах - что вам еще надо? Никакими слепками, никакими скелетами вы не докажете, что Кривошеин умер. Вот он, Кривошеин, стоит перед вами! Ничего не случилось, понимаете? Просто работа такая. - Но... как же так? - пролепетал Матвей Аполлонович. - Может, вы все-таки объясните? Кривошеин досадливо скривился. - Ах, Матвей Аполлонович, ну что я вам объясню! Вы всю технику сыска применяли: телевидеофоны, дактилоскопию, химические анализы, восстановление облика по Герасимову - и все равно... даже такую личность, как Хилобок, не смогли раскусить. Тут уж, как говорится, все ясно. Преступления не было, за это можете быть спокойны. - Но ведь... с меня спросят. Мне ведь отчитываться по делу, отвечать... Как же теперь? - Вот это деловой разговор. - Кривошеин снова уселся на стул. - Сейчас объясню как. Запоминайте относительно сходства скелета со мной. Этот скелет - семейная реликвия. Мой дед со стороны матери, Андрей Степанович Котляр, известный в свое время биолог, завещал не хоронить его, а препарировать и передать скелет тем потомкам, которые пойдут по научной линии. Причуда старого ученого, понимаете? И еще: на скелете вы, видимо, обнаружили переломы ребер с правой стороны, что, понятное дело, вызывает сомнения... Так вот: дед погиб в дорожной катастрофе. Старик обожал гонять на мотоцикле с недозволенной скоростью. Теперь понятно? - Понятно, - быстро кивнул Онисимов. - Так-то оно лучше. Я надеюсь, что эта... семейная реликвия по закрытии дела будет возвращена ее владельцу. Равно как и прочие "улики", взятые из лаборатории. Придет время, Матвей Аполлонович, - голос Кривошеина зазвучал задумчиво, - придет время, когда эта голова будет красоваться не у вас на столе - на памятнике... Ну, мне пора. Надеюсь, я вам все объяснил. Возвратите мне, будьте добры, документы Кравца. Благодарю вас. Да, еще: старшина, коего вы любезно поставили охранять лабораторию, просит смены. Отпустите его, пожалуйста, сами... Всего доброго! Кривошеин сунул документы в карман, направился к двери. Но по дороге его осенила мысль. - Послушайте, Матвей Аполлонович, - сказал он, вернувшись к столу, - не обижайтесь, ради бога, на то, что я вам предложу, но не хотите ли поумнеть? Станете соображать быстро, мыслить широко и глубоко. Будете видеть не только улики, но вникать в суть вещей и явлений, понимать саму душу человеческую! И станут вашу голову посещать замечательные идеи - такие, что щеки будут холодеть от восторга перед ними... Понимаете, жизнь сложна, а дальше будет еще сложнее. Единственный способ оказаться в ней на высоте человеческого положения - это разбираться во всем. Другого пути нет... И это возможно, Матвей Аполлонович! Хотите? Могу устроить. Лицо Онисимова дернулось от обиды, стало наливаться кровью. - Насмехаетесь... - тяжело выговорил он. - Мало вам того, что вы... так еще и насмехаетесь. Идите себе, гражданин! Кривошеин пожал плечами, повернул к двери. - Постойте! - Что еще? - Погодите минуту, гражданин... Кривошеин. Ну ладно: я не понимаю. Может, у вас действительно наука такая... И версию вашу я принимаю - ничего мне другого не остается. Можете думать обо мне как хотите, ваше дело... - Матвей Аполлонович никак не мог справиться с обидой. Кривошеин морщился: зачем он это говорит? - Но если без версий: ведь человек погиб! Кто-то же виноват? Аспирант внимательно взглянул на него. - Все понемногу, Матвей Аполлонович. И он сам, и я, и Азаров, и другие... и даже вы чуть-чуть, хоть вы его никогда не знали: например, тем, что, не разобравшись, профессионально подозревали людей. А криминально, чтоб по уголовному кодексу, - никто. Так тоже бывает. - Кажется, и с этим вопросом все, - облегченно сказал себе аспирант, садясь в троллейбус. "Завтра опыт. Собственно, даже не завтра - сегодня ночью, через семь-восемь часов. Перед серьезным делом мне всегда не хочется спать, а выспаться надо. Поэтому я ходил и ездил сегодня по городу часа четыре, чтобы устать и отвлечься. Где я только не побывал: в центре, на окраинах, в парках, около автовокзала - рассматривал людей, дома, деревья, животных. Принимал парад Жизни. ...Проковылял по жаре навстречу мне иссохший старик с желтыми от времени усами и красным морщинистым лицом. На серой сатиновой рубашке болтались, позвякивали на ходу три Георгиевских креста и медаль на полосатых бантах. Старик остановился в короткой тени липы перевести дух. Да, дед, и мы когда-то были! Много ты жил-пережил, а, видать, еще хочешь: ишь вышел покрасоваться - георгиевский кавалер! Налить бы тебе силой мышцы, прояснить хрусталики глаз, очистить от склероза и маразма мозг, освежить нервы - ты бы показал кузькину мать нам, молодым из века спутников! ...Плетутся мальчишки, обсуждая кино. - А он в него - тррах! - из атомного пистолета! - А они: та-та-та... тах-тах! - Почему из атомного? - А из какого еще? На Венере - и обыкновенный пистолет?! ...Кошка смотрит на меня тревожными глазами. Почему у кошек такие тревожные глаза? Они что-то знают? Знают, да не скажут... "Брысь, треклятая!" - сгинула в подворотне. ...Осанисто прошагал навстречу парень с низким лбом под серым ежиком: брюки обрисовывают сильные икры и бедра, тенниску распирает развитая грудь. И по лицу парня понятно, что он на все проблемы жизни может ответить прямым справа в челюсть либо броском через голову. А вот мы всем сработаем такие мышцы, всем введем информацию насчет бокса и самбо - как тогда будет насчет прямого правой? ...В парке Шевченко мимо меня прошли, держась за руки и никого не замечая, парень и девушка. Вам нет нужды в нашем открытии, влюбленные. Вы хороши друг для друга и так. Ни пуха ни пера вам! Но... всяко бывает в жизни. И вашу любовь подстерегают опасности: быт, непонимание, благоразумие, родственники, пресыщение - да мало ли! Одолеете сами - честь и хвала вам. А нет - наведайтесь: отремонтируем вашу любовь, починим лучше телевизора. Как новенькая будет - ну, как 8 тот день, когда вы впервые увидели друг друга в очереди к кассе кинотеатра. ...А какая дама встретилась мне около универмага на проспекте! Сверхпышное тело втиснуто в парчовое платье, золотая брошь, ожерелье из поддельного янтаря, пятна пота около подмышек и на спине величиной с тарелки! Голубая парча переливается на ходу всеми оттенками штормового моря. Фи, мадам! Разве можно в такую жару втискиваться в парчу, это ведь не Георгиевские кресты! Вас, видимо, не любит муж, мадам, да? Он с ужасом смотрит на ваши руки толщиной с его ногу, на этот жировой горб на спине... Вы несчастны, мадам, мне вас не жаль, но я понимаю. Муж не любит, дети не ценят, врачи не сочувствуют, а соседи... о, эти соседи! Ладно, мадам, придумаем что-нибудь и для вас. В конце концов и вы имеете право на дополнительную порцию счастья в порядке живой очереди. Но, кстати, о счастье, мадам: ваш вкус настораживает. Нет, нет, я понимаю: в