о вот-вот "наспеет" новая девка. Почему загодя не присмотреться к ней, не познакомить подросшего сына: кто знает, вдруг у нее и бус не грех попросить?.. Оленюшка никому не рассказывала о том, как мало не прокатилась на спине вечного Коня. Тайна, конечно, жгла и распирала ее изнутри, но Оленюшка молчала. Ее много раз подмывало открыться любимой подружке Брусничке. Или бабушке, чей взгляд до сих пор светился отнюдь не стариковским задором. В юности бабушка, как говорили, была лукавой красавицей, гораздой кружить парням буйные головы. люди сказывали, старшие Оленюшкины сестры удались как раз в нее. А вдруг и поймет, что мочи нет сжиться со строгим материным наказом и думать забыть о странном человеке, встреченном в Большом Погосте три года назад?.. Вдруг поймет... Оленюшка так ей ничего и не сказала. Потому что с этим - как в лодке через пороги. Один раз оттолкнешься веслом, и все, и поди попробуй остановись. Она попыталась мысленно сравнить себя с бабушкой, какой та была в юности, и снова вздохнула. Она сама знала, что ей-то Хозяйка Судеб не отмерила ни девичьего лукавства, ни затмевающей ум красоты. Взрослый же человек, посмотрев на нее, добавил бы, что она еще и переживала самый растрепистый возраст: уже ушла детская прелесть, а взрослые черты покуда не проявились. Бывает ведь, что дурнушки, перелиняв, вызревают в самых настоящих красавиц. Бывает и наоборот. Кто вылупится из взъерошенного птенца по имени Оленюшка, мудрено было покамест даже представить. Взрослый человек, вероятно, заметил бы и то, что душа девочки пребывала не в большем порядке, нежели внешность. Обиды, которые зрелое сердце на другой день забывает, в тринадцать лет заставляют нешуточно думать о скончании неудавшейся жизни. Или на худой конец о побеге из дому. А если тебе за три года так часто напоминали о коротком разговоре под яблоней, что ты и впрямь поняла - не случайна была та давняя встреча? И столько раз приказывали выкинуть бродягу безродного даже из мыслей, что ты вправду уверовала - он-то и есть твой единственный суженый, Богами обещанная судьба? Как тут быть?.. А удивительный пес с ясной бусиной, вшитой в ошейник, пес-оборотень с человеческими глазами, дважды являвшийся то ли наяву, то ли в мечте?.. Увидит ли она его в третий раз, и если да, то что будет означать его появление?.. В груди холодело, сердце принималось ныть тревожно и сладко. Сколько раз Оленюшка с надеждой поглядывала в святой красный угол, на деревянные лики Богов, вырезанные прадедовскими руками. Она молилась и просила совета, но Боги молчали: думай сама. Вот она и надумала. Казните теперь. Оленюшке было обидно. Никто не хотел слушать ее, никто не торопился ободрить. вот хватятся утром - как так, почему коровы не доены? - а дочки и нету... Мысль о покинутых, обиженно мычащих коровах была определенно лишней. Одно дело - перебирать и растравливать собственные горести, укрепляясь в принятом решении. И совсем другое - понять, что задуманное деяние причинит боль другим. Бессловесной, ни в чем не виноватой скотине... Ласковые носы, добрые глаза, мохнатые уши, привыкшие к ее голосу... Оленюшка всхлипнула было, жалея себя. Потом потянулась к двери, выглядывая наружу. От движения опрокинулась лежавшая на коленях сума, и выпало бурое орлиное перо. А береста на полу, гладкая и прохладная под ладонью, снова показалась чешуйчатой спиной Речного Коня. Из рода уйду... За дверью густела серая полумгла; дверь смотрела на юг - как и в любом строении, которое рубили с умом, - но девочка знала, что розовое зарево прятавшегося солнца стояло прямо на севере. То есть темнее уже не будет, и, стало быть, решать следовало сейчас. Вот прямо сейчас. Сердце лихо заколотилось. Оленюшка вдруг заново вспомнила, что ей еще не нарекли настоящего имени, не обернули бедер взрослой женской одеждой. То есть собственной воли и способности к разумным решениям ей покамест как бы даже не полагалось. Вот по осени вскочит в поневу, тогда и... Она" представила себе чистые, славные лица юношей из соседних семей, тех самых юношей, для которых ее мать заготовила целый кошелек граненых переливчатых бусин, и душу сжала тоска. Как они задирали друг друга, стремясь понравиться ей, как силились соблюсти мужское сдержанное достоинство, хвастаясь своим родом... собственных заслуг пока не было ни у одного, но род у каждого за спиной стоял действительно сильный и знаменитый... Закусив губы, Оленюшка поднялась на ноги, схватила суму и распахнула дверь. Оглядела пустой двор и подумала, что видит его, наверное, в самый последний раз. Несмотря. на полночь, было светло почти как днем, только стояла удивительная тишина да свет падал не с той стороны, мешая поверить, что все это не во сне. Оленюшка вдруг трезво и взросло поняла, чем должно завершиться ее бегство из дому. Где она собиралась разыскивать человека, которою Олени иначе как перекатиполем безродным не именовали? Которого она толком не знала даже, как звать?.. В солъвеннской земле, в стольном Галираде?.. Там его, если не врали торговые гости, больше двух лет уже не видали... Воображение тотчас нарисовало ей, как где-нибудь далеко, на другом конце широкой земли. Серый Пес слушает бродячих певцов, а те сказывают песню о веннской девушке, что отрешилась от своего рода и странствует сама по себе через грады и веси, разыскивая любимого. Тогда-то он посмотрит на бусину, ярко блестящую в волосах, и бусина вдруг вспыхнет радужным огнем, и... ...если только этой самой девушке назавтра же не встретится злой человек из тех, кого она к своим тринадцати годам успела-таки повидать. УМОМ Оленюшка обреченно предвидела, что скорее всего тут и кончится ее путешествие. А ноги, исполнившись бредовой, безрассудной легкости, между тем резво уносили прочь со двора, мимо знакомой клети, мимо теплого хлеба, за околицу, где медно-синей стеной стоял вдоль-поперек исхоженный бор... В неворотимую сторону. Навсегда. Оленюшка успела осознать это "навсегда" и мысленно миновать некую грань, ощутив себя отрезанным краем - не приживить, не приставить, не влить обратно в прежнюю жизнь... Когда в нескольких шагах перед ней на тропинке неведомо откуда возникла серая тень. Пес!.. Пес ростом с волка, только грозней. И на кожаном ошейнике, намертво вшитая, лучилась хрустальная бусина. Не полагалось бы ей, между прочим, так-то лучиться в летнюю полночь. Сердце у Оленюшки подпрыгнуло. - Здравствуй, - шепнула она. И, припав на колени, протянула руки навстречу. Пес медленно подошел. Он. не вилял хвостом, не ластился, как другие собаки. Просто наклонил голову, прижался лбом и постоял так. Оленюшка обнимала могучую шею зверя, с наслаждением запускала пальцы в густой жесткий мех и уверенно понимала: вот теперь-то все вправду будет хорошо. Вот теперь все будет как надо. Поднявшись, девочка взяла серого за ошейник и подобрала с земли заплечную суму. - Пойдем, песик! Пойдем скорее! Он посмотрел на нее, вздохнул и решительно двинулся... обратно к деревне. - Не туда, песик! - взмолилась она. - Нам с тобой... нашего человека искать надо! Он снова посмотрел ей в глаза. Он, конечно, все понимал. Он для верности прихватил зубами край ее рубахи и повел Оленюшку домой. По морю, а может, по небу, вдали от земли, Где сизая дымка прозрачной легла пеленой, Как светлые тени, проходят порой корабли, Куда и откуда - нам этого знать не дано. На палубах, верно, хлопочут десятки людей, И кто-то вздыхает о жизни, потраченной зря, И пленники стонут по трюмам, в вонючей воде, И крысы друг дружку грызут за кусок сухаря. Но с нашего мыса, где чайки бранятся без слов, Где пестрая галька шуршит под ударом волны, Мы видим плывущие вдаль миражи парусов, Нам плача не слышно, и слезы рабов - не видны. А им, с кораблей, разоренный не виден причал И дохлая рыба, гниющая между камней, - Лишь свежая зелень в глубоких расселинах скал Да быстрая речка, и радуга в небе над ней... 9. Жена ювелира Это был самый что ни есть обычный с виду дом за высоким забором, увенчанным медными шишечками. Он располагался в Прибрежном конце, там, где улица Оборванной Веревки удалялась от торговой пристани и начинала взбираться на крепостной холм, постепенно делаясь спокойней и чище. Прибрежный конец был самым старым в Кондаре. Его выстроили еще до Последней войны, в те времена, когда стены, возведенные с изрядным запасом, ограждали и селение, и порядочный кусок поля с лесом при нем. Праотцы строились не так, как теперь, не домишками, точно на одной ноге теснящимися друг к дружке, - целыми усадьбами. Привольно, вольготно. Другое дело, суровые праотцы о роскоши особого понятия не имели и не возводили богатых дворцов: наверное, им уже казалось дворцом обиталище на три десятка людей, сложенное из голубоватого местного камня и крытое глиняной черепицей. Точно такое жилье и сейчас мог себе завести состоятельный мастеровой или купец. Но совсем иной вид у добротного дома, когда стоит он не впритирку с соседними, а сам по себе, посреди уютного сада и грядок с пряной зеленью для стола. Та же разница, что между ветвистым деревом, выросшим на приволье, и его родным братом, вынужденным тянуться к свету из чащи. Что поделаешь! Стены, некогда сработанные "на вырост", теперь едва не трещали, распираемые живой плотью города. Наследники самых первых кондарцев, жившие в Прибрежном конце, до последней возможности цеплялись за родовые гнезда. Позор - передать здешнюю усадьбу в новые руки, переселяясь по бедности куда-нибудь на Середку либо вовсе в Калиновый Куст... Сколько срама и слез видела улица Оборванной Веревки, когда уходили по ней некогда могущественные семейства, провожаемые улюлюканьем голытьбы, охочей любоваться несчастьем бывших господ!.. А в хоромы за крепкими заборами вселялись новые люди, бывало, те самые, на кого прежде в этих дворах спускали собак. Рассказывали, однако, что пятьдесят лет назад, когда настала пора менять хозяев дому за забором с медными шишечками, не было ни пререканий, ни взаимных обид, ни долгого усердного торга. Не было и алчных улюлюканий бедноты, норовящей ухватить что-нибудь с воза. И никакой в том великой загадки, если знать, КТО пришел к владетелям дома и предложил им щедрую плату. Сонмор. Вот кто. Совсем молодой тогда Сонмор. Он и теперь жил под когда-то приглянувшимся кровом, только в последние годы постепенно отходил от дел, все больше передавая свое ночное правление наследнику и сыну - Кей-Сонмору, сиречь Младшему. Тот, кудрявый бородач двадцати семи зим от роду, уже многим распоряжался самостоятельно. Но в значительных и важных делах по- прежнему спрашивал совета и позволения у отца. Городская стража на улицу Оборванной Веревки заглядывала нечасто. Что ей, страже, делать в тихом уголке, населенном почтенными обывателями?.. Особенно если учесть, что у иного из этих почтенных свое домашнее войско было - куда там городскому. Покраж и разбоя здесь отродясь не случалось, а драки, по пьяному делу затеваемые приезжими мореходами, Сонморовы плечистые молодцы пресекали быстро и беспощадно. Поэтому, наверное, одинокий пешеход, пробиравшийся по улице, шагал вперед без малейшего страха. Хотя именно таким, как он, вроде следовало бы шарахаться от каждого встречного. Это был маленький кривобокий горбун, близоруко щурившийся в потемках. Он опирался на палку, и палка служила ему не украшением и не оружием - опорой для ходьбы. Одежда же у беззащитного калеки была очень добротная, а свадебное кольцо на левой руке, если поднести его к свету, удивляло дорогой и тонкой работой... В общем, только очень ленивый или очень богобоязненный проходимец не остановил бы его в темном заулке. А вот шел себе, причем с таким видом, будто отродясь не привык вздрагивать, услыхав шаги за спиной. Даже улыбался время от времени, словно вспоминая о чем-то очень хорошем. Когда он подошел к калитке Сонморова жилища, ему не понадобилось стучать. Дюжий бритоголовый верзила, стерегший с той стороны, издали рассмотрел позднего гостя и отодвинул засов, распахивая калитку: - Входи, мастер УЛОЙХО, да согреет тебя Священный Огонь! - И тебя, добрый друг мой, да не обойдет Он теплом, - отозвался горбун. Страж ворот держал в руке масляную лампу, и любопытный наблюдатель мог рассмотреть, что лицо у вошедшего было совсем молодое. И очень красивое, хотя немного болезненное. На тихий свист верзилы со стороны дома вприпрыжку подоспела кудрявая девочка. Увидев мастера УЛОЙХО, она радостно поклонилась ему, потом взяла под руку и повела по дорожке. Крыльцо в доме было высокое, но наверху играли в кости еще два молодца не меньше того, что сторожил у калитки. Они живо спустились навстречу, со смехом и прибаутками схватили горбуна под локти и мигом вознесли наверх. Маленький мастер благодарил, улыбаясь застенчиво и смущенно. Дружеская забота крепких и сильных людей всегда заставляла его лишний раз вспоминать о собственных врожденных увечьях. Но отказывать парням в святом праве помощи слабому он тоже не мог. Караульщики не побежали сообщать хозяевам дома о неожиданном госте. Просто отворили дверь и впустили УЛОЙХО вовнутрь. Так впускают только своего человека, друга, давно и прочно натоптавшего тропку в дом. Кей-Сонмор сидел за поздней вечерей с несколькими доверенными людьми. - Здравствуй, Луга, - обратился к нему горбун, назвав Младшего домашним именем, что позволялось, конечно, только родне и близким приятелям. Кей-Сонмор проворчал что-то с набитым ртом (только что надкусил свежую булочку с вложенным в мякиш куском жареной курицы, даже запить не успел) и гостеприимно похлопал ладонью по крашеному войлоку рядом с собой. Под кровом Сонмора строго блюли старинный домострой, уже, к прискорбию, отживавший почти всюду: не уподобляться развратным чужеземцам, но, согласно завету кочевых пращуров, не держать ни кресел, ни скамей, ни столов, ведя всю домашнюю жизнь на полу. УЛОЙХО поджал ноги и со вздохом наслаждения откинулся назад, давая отдых спине. Он прошел по улице целых пятьсот шагов. Для него это было большим расстоянием. Один из доверенных немедля подгреб ему целый ворох пестрых подушек. Кей-Сонмор наконец справился с булочкой, всосав в рот перо зеленого лука, торчавшее между губами, и буркнул: - Угощайся, пока не остыло. - Да я... - смутился горбун. - Я же, сам знаешь, так поздно не ем. А то завтра живот болеть будет. Луга хмыкнул. Дескать, что с тебя взять, всегда был неженкой, неженкой и остался! Сам он взял новую булочку и привычно располосовал ее надвое, не забыв попотчевать крошкой очажный огонь. Вложил внутрь, разнообразия ради, ломоть копченого сала, щедро добавил луку и полил все вместе красным огненным соусом из глиняного горшочка. С первого раза откусил почти половину - и мощные челюсти взялись деловито молоть. Одно удовольствие посмотреть, как ест человек, наделенный несокрушимым здоровьем! - А ты хлебни с нами, чтоб не болело, - сказал доверенный, разливая в пузатые кружки нардарское виноградное вино. При дневном свете вино казалось зеленоватым, но свет очага зажигал в нем красные и золотые огни. - Так ведь вам меня, если хлебну, на руках домой придется нести, - кротко улыбнулся УЛОЙХО. - Я же не вы. Луга захохотал. Он с удовольствием подтрунивал над телесной немочью друга, не боясь ранить его гордость. Другой доверенный вскочил на ноги и вышел, не дожидаясь распоряжения. Вскоре он вернулся с чашкой свежей сметаны и несколькими яйцами всмятку. УЛОЙХО поблагодарил и взялся за угощение. Ел он медленно, опрятно и чинно. Совсем не так, как Младший Сонмор. - А у меня просьба к тебе, побратим, - сказал он, когда с вечерей было покончено. - Не мог бы кто-нибудь из твоих боевых молодцов... ну... пожить, что ли, некоторое время у меня в доме?.. Кей-Сонмор повернулся к нему не то что лицом - всеми плечами. Движение вышло грозным и по-звериному гибким, не заподозришь, что пил вино, да и сильного тела не отягощало ни капли лишнего жира. - Обидел кто? - спросил он вроде спокойно. Но никому из кондарцев и жителей ближней округи не захотелось бы, чтобы УЛОЙХО, отвечая, произнес его имя. - Да что ты, что ты, - улыбаясь, замахал руками горбун. - Никто не обидел. Тут просто... Виону, ты понимаешь, страхи замучили. Как родила, так все разговоры - придут да убьют. Вот я и подумал... Выручишь, побратим? Когда-то давно семилетнему сыну всесильного Сонмора случилось вступиться на улице за своего ровесника, увечного сироту. И такой гордостью наполнили его благодарные слезы беспомощного малыша (да еще и помноженные на отцовскую похвалу), так понравилось чувствовать себя лютым защитником слабого, что наследник Ночного Кониса тут же и объявил сверстникам: кто, мол, не так взглянет на его брата, тот пускай сразу себе могилу копает. "Смотри, не разбрасывайся побратимством", - заметил ему отец. "А я и не разбрасываюсь", - упрямо ответил сын. С тех пор прошло двадцать зим, один из названных братьев готовился воспринять огромную власть, другой нажил достаток трудом и искусством, сделался прославленным ювелиром. Дружили они, однако, совершенно попрежнему. - Виона, говоришь, - пробормотал Кей-Сонмор, вытягиваясь на подушках, точно сытый обленившийся тигр. Вскипевшая было кровь нехотя успокаивалась. - Да она у тебя после родов, небось, еще не прочухалась! Бывает с бабами, говорят. Что до него самого, предшественники будущего Ночного Кониса поколениями не водили законных семей. Не подобает бродячему вору, смелому грабителю богатеев, связывать себя семьей и имуществом. Раньше это относилось ко всем членам Сонморова братства, ныне старинную заповедь блюли только вожаки. Отец Ауты был чуть ли не первый, кто обзавелся собственным домом, но мать его так и не надела свадебного кольца. И сам Кей-Сонмор не собирался дарить кольцо ни одной из девчонок, домогавшихся его внимания. А вот УЛОЙХО женился. Да как!.. Увидел на невольничьем торгу девушку немыслимой красоты. Ахнул. И не сходя с места вывалил за нее целое состояние золотыми монетами. И тут же, по обычаю проведя рабыню кругом святого костра, при свидетелях назвал ее законной женой, тем самым подарив и свободу. Тут уж ахнули все, кто знал мастера, а не знали его только некоторые заезжие. Со временем ахи поулеглись, но кто мог предположить, что дивная красавица ответит калеке УЛОЙХО такой же пылкой любовью? Да еще ровно через девять месяцев подарит ему крепенького, здорового сына?.. ...Доверенные между тем вовсю потешались, называя имена и одного за другим отвергая людей, почему-либо не годившихся охранять жену мастера. Этот всем вроде хорош, да выпить горазд, а как выпьет... Тот тоже неплох, да на рожу таков, что при виде него у Вионы кабы молоко не пропало... А еще третий, наоборот, куда как смазлив и падок на женскую красоту. Дело ли, чтобы этакий-то проказник день-деньской состоял при ювелировой бабе?.. Луга слушал болтовню и сперва усмехался удачным шуткам, потом перестал. Грех не повеселиться, если есть мало-мальский к тому повод, однако Младший отлично знал: коли уж его приятель на ночь глядя выбрался из дому и потащился в гости, значит, в самом деле встревожен. И ожидает от него помощи, не насмешек. Доверенные уже вспоминали каких-то девок, стрелявших и дравшихся не хуже парней (смех смехом, но вот кого, в самом деле, приставить бы к молодой хозяйке в подружки!), когда Кей-Сонмор перебил: - У батюшки испросить бы совета. Мысль о девках казалась ему в самом деле неглупой. Он только не мог избавиться от ощущения, будто упускает нечто важное. И притом сулящее немалую выгоду. Один из доверенных сразу встал и скрылся за обтрепанным ковром, заменявшим дверь. От многолетнего сидения за кропотливой работой УЛОЙХО был близорук, но знал, что ковер был обтрепанный, ибо много раз видел его вплотную. У себя в доме он завесил бы двери внутренних покоев чем получше, ну да под чужим кровом хозяина не учи. Сонмор повелевал оружными людьми и распоряжался сокровищами, но в домашней жизни обычай предписывал ему достойную скромность. Старинная мудрость недаром гласила, что сытый сокол не полетит на добычу. В роскоши пусть купаются те, кому на роду написано бояться Сонмора. Стену комнаты украшал лишь один по-настоящему драгоценый предмет. Небольшая каменная мозаика, изображавшая знаменитую кондарскую крепость под клубящимися тучами, пронзенными одним-единственным солнечным лучом. Луч символизировал самого первого Сонмора, спасшего город. По краю картины была выложена веревка, связанная в петлю и разорванная посередине. Из-за слабости зрения УЛОЙХО не мог рассмотреть подробности мозаики, но в том и не нуждался. Это была его собственная работа, некогда подаренная хозяину дома. Он знал, что Сонмор ею очень гордился. Мастер ждал, что сейчас их позовут предстать перед Ночным Конисом, как обычно бывало, когда люди приходили за помощью и советом. Он ошибся. Сонмор, сопровождаемый смуглолицым телохранителем, вышел к ним сам. Горбун невольно оробел и хотел было подняться, но старик замахал на него рукой - сиди, сиди, мол, - и сам опустился на ковер рядом с сыном. Телохранитель Икташ, он же правая рука, побратим и первый советник по воинскому делу, скромно поместился у него за спиной. Если бы Волкодав мог сейчас видеть этого лучшего во всем Кондаре бойца, он, наверное, подметил бы, насколько тот отличался от себя вчерашнего. Вчера возле "Зубатки" из-за его плеча глядела смерть, и люди чувствовали это за сотню шагов. Сейчас никакой угрозы не было и в помине. Просто вежливый, спокойный, улыбчивый, не очень молодой человек... Сонмор же был действительно стар. Сухопарый, морщинистый, с редкими седыми волосами до плеч, он выглядел Луге не отцом, а скорее дедом. Он зачал красавца сына уже пожилым человеком, что, вероятно, оказалось только во благо наследнику. Умудренный жизнью отец порою умеет дать сыну больше, чем молодой, сам едва оторвавшийся от соски. УЛОЙХО изложил ему свою просьбу. Луга и доверенные, уже слышавшие рассказ ювелира, почтительно внимали. Дослушав, Сонмор прищурился и подпер кулаком подбородок, и тут за спиной у него тихо шевельнулся Икташ. Сонмор, не один десяток лет проведший бок о бок с верным помощником, сейчас же слегка отклонился назад и чуть повернул голову, не скашивая глаз. Икташ что-то произнес шепотом, еле слышно. Не потому, что у них с Сонмором имелись какие-то тайны от УЛОЙХО и тем более от Луты с доверенными. Просто Икташ был скромным советником и не посягал на власть и влияние, тем более не метил в преемники. Если ему и случалось подать мудрому Сонмору какую-то дельную мысль, незачем было выставлять это напоказ. Мало ли о чем он шепнул ему на ухо. Может быть, вообще о чем-то не относившемся к делу! Как бы то ни было, Ночной Конис довольно долго молчал, пристально глядя на сына. - Не получилось ли, батюшка, что мы с тобой об одном и том же?.. - наконец сказал ему Луга. Сонмор улыбнулся: - А я уж испугался, ты у меня так и останешься Младшим... Если вельхи со стародавних пор с подозрением относились к верховой езде, почитая ее уделом труса, который, бесславно потеряв колесницу, бежит с поля сражения, то у нарлаков еще с кочевых времен обстояло ровно наоборот. Чтобы усадить знатного нарлакского воина на повозку, его требовалось сначала связать. Или изранить уже так, чтобы не держался в седле. Мастер УЛОЙХО знатным воином не был. И вряд ли кто осудил бы калеку, появись он на улице в тележке, толкаемой широкоплечим слугой. Тем не менее, когда Луга явился за ним, как и обещал, на другой день пополудни, слуга вывел горбуну кроткого серого ослика. Мастер с кряхтением забрался в седло, недоумевая про себя, почему это его приглашали к облюбованному Сонморами охраннику, а не наоборот. Луга сам взял ослика под уздцы и повел со двора. За калиткой ждала свита: Кей- Сонмор мало кого боялся, просто так уж приличествовало молодому вождю. Шел среди прочих и Тормар, неудачливый охранник из "Сегванской зубатки". Он держался позади, стараясь не очень лезть на глаза, и вместо безрукавки с нашитыми кольчужными клочьями одет был в простую рубаху. В этот день Волкодав едва не опоздал в "Зубатку" к полудню, когда заведению положено было открываться. А все потому, что с Эврихом, опять собравшимся в Дом Близнецов, неожиданно напросилась Сигина. - Я узнала, что туда обязательно придут мои сыновья, - заявила она по обыкновению безмятежно. И принялась завязывать тесемки на башмаках. Волкодав сперва удивился, но потом поразмыслил и понял, что женщина, должно быть, надеялась обрести своих таинственных сыновей среди увечных и болящих. Или по крайней мере хоть что-нибудь о них разузнать. Из тех, кто обретал помощь и приют у жрецов, половина были люди заезжие. Ну, а болезнь часто пробуждает у человека желание выговориться. Тот же самый наемник или мелкий торговец, который здоровым ни за что не станет беседовать с незнакомой старухой, - лежа пластом, пустится на всякие хитрости, лишь бы странноватая бабка подсела к нему и сердобольно послушала... Рассудив так, венн не стал ее отговаривать. Беда только, Сумасшедшая объявила о своем намерении, когда они с Эврихом и Рейтамирой уже собрались уходить. Ну а таким быстрым шагом, как молодуха и тем более двое мужчин, пожилая женщина идти, конечно, не могла. - Да мы сами доберемся, - сказал Эврих венну, когда сделалось ясно, что от лечебницы до трактира придется поспевать бегом. - УЖ прямо чуть ты отвернешься, так нас сразу съедят!.. Я сам матушку доведу! Волкодаву не хотелось с ним спорить, и он согласно кивнул. Но никуда не пошел. Что касается "матушки", то Рейтамира именно так называла Сигину еще в деревне. Теперь вот и Эврих, - не иначе нарочно затем, чтобы доставить удовольствие Рейтамире. Волкодав чужую женщину готов был со всем почтением именовать госпожой. Или даже государыней, если она была почтенна и многодетна. Но только не матушкой. Мало ли на кого она в Четырех Дубах показалась ему похожей. Мать у веннского мужчины оставалась от рождения и до смерти только одна. Этим словом соплеменники Волкодава не величали ни теток, ни даже родительницу жены... Как и третьего дня, дверь им открыл молодой брат Никила. Он вежливо приветствовал гостей и провел их внутрь, и Волкодав, убедившись, что с его спутниками все путем, помчался в "Зубатку". Поэтому он не видел, как старый Ученик Близнецов, едва встретившись глазами с Сигиной, на мгновение замер от изумления, а потом сделал какое-то странное движение - ни дать ни взять собрался преклонить перед нею колени. Но не преклонил, ибо взгляд Сумасшедшей удержал его, словно ладонь, мягко опущенная на плечо. У Кей-Сонмора был вид человека, приготовившего другу отличный подарок. Причем такой, который ни в коем случае нельзя вручать впопыхах, между делом. Того, кому он предназначен, следует должным образом помучить неизвестностью, истомить предвкушением и даже слегка попугать. Пусть-ка дойдет до состояния голодного, чьих ноздрей достигает влекущий запах еды: и мыслей на ином уже не сосредоточить, а чем именно пахнет - не разберешь! И как знать, в самом деле надо ждать приятного насыщения, или... Пусть, пусть вообразит неведомо что, разволнуется и даже заподозрит не очень добрую шутку!.. Вот чего-чего, а никаких подозрений Младший Сонмор от друга детства добиться не мог и сам знал, что не добьется. Всякий раз, с хитрым прищуром оглядываясь на горбуна, Луга видел на его лице лишь кроткую растерянную улыбку, полную беспредельного доверия. И хотя Кей-Сонмор - видит Священный Огонь! - ничего худого не замышлял против названного брата, его всякий раз охватывало чувство, похожее на стыд. За собственное крепкое, здоровое тело. За то, что он, если на то пошло, в самом деле мог бы сотворить с мастером УЛОЙХО что только хотел... Не это ли наперед угадывал Сонмор, когда позволил наследнику обзавестись таким побратимом?.. Свита Младшего со смехом и шуточками покружилась по улицам, а потом, совсем неожиданно для УЛОЙХО, остановилась перед только что открывшейся "Сегванской Зубаткой". И когда, твое сердце захлестнет темнота И душа онемеет в беспросветной тоске, Ты подумай: а может, где-то ждет тебя Та, Что выходит навстречу со свечою в руке? Эта искра разгонит навалившийся мрак. И проложит тропинку в непогожей ночи... Ты поверь: вдалеке вот-вот зажжется маяк, Словно крепкие руки, простирая лучи. Ты не знаешь, когда он осенит горизонт И откуда прольется избавительный свет. Просто верь! Эта вера - твой крепчайший заслон. Даже думать не смей, что Той, единственной - нет... Рейтамира перебирала струны нарлакской лютни, негромко напевая для десятка слушателей. По городу медленно, но верно расползалась весть, что в "Зубатку" каждый день ходит девушка, творящая складные песни на стихи знаменитого галирадца. Рейтамире даже успели дать прозвище, которое ее немало радовало и смущало: Голос Декши. Оказывается, кондарские ценители поэзии откуда-то знали, что одноглазому стихотворцу не досталось от Божьих щедрот ни слуха, ни музыкального дара. Многие пробовали сопрягать его строки со звучанием струн, но, кажется, ни у кого не получалось так, как у Рейтамиры. Вот и обзавелся Стоум дюжиной новых завсегдатаев, покупавших какое-то угощение только ради того, чтобы хозяин из трактира не гнал. Поначалу он вроде не возражал против того, чтобы в "Зубатке" кроме аррантского грамотея подрабатывала еще и певунья. Действительно, по вечерам блюда в деревянной сушилке порой звенели и дребезжали от дружного хохота, когда Рейтамира, лукаво поблескивая глазами, дразнила гостей песнями наемников. Кто-то, о ком она предпочитала умалчивать, ловко подчищал непристойные вирши таким образом, что откровенную похабень заменяли остроумные и смешные намеки. Неотесанные подмастерья, набивавшиеся в "Зубатку" по вечерам, заворотили было носы. Потом как-то неожиданно поняли, что в облагороженном виде любимые баллады были еще забавнее прежнего. Зато днем Рейтамира пела совсем другие песни. И слушать их собирались люди безденежные до того, что Стоум как-то раз попытался приказать своему вышибале не пускать их на порог. "С чего еще? - глядя на хозяина сверху вниз, проворчал хмурый венн. - Не шумят, не буянят..." ...Орава, поднимавшаяся по улице снизу, со стороны пристани, с первого взгляда показалась Волкодаву странноватой. Рослый, властного вида малый вел под уздцы ослика с неловко сидевшим на нем горбатым калекой. По бокам шагало несколько парней с мордами до того откровенно воровскими, что хоть за стражей сразу беги. А замыкал шествие старый знакомый - Тормар. Присмиревший, не поднимающий глаз. Спрятавший куда-то кожаную безрукавку - знак буйного удальца. Волкодав взирал на приближавшихся совершенно бесстрастно. Он не знал Кей-Сонмора в лицо, но был наслышан. Между тем Луга остановился возле гостеприимно раскрытой двери "Зубатки", легко снял УЛОЙХО с седла, и все общество проследовало внутрь мимо посторонившегося венна. Волкодав увидел, как переменился в лице Стоум, как мгновенно опустели два лучших стола, и понял, что не ошибся. В трактир снова пожаловали совсем не простые гости. Служанки торопливо обмахнули начисто выскобленные столы и - вот уж чего в "Зубатке" отродясь не водилось - застелили их скатертями. Бородатый вожак привычно распоряжался, заказывая угощение. Свита устроилась на скамьях, а предводитель и его спутник, как пристало важным гостям, на лавке. Молодой горбун гладил тонкими пальцами браное льняное полотно скатерти и озирался, словно ожидая кого-то увидеть. Несколько раз его взгляд скользил по лицу Волкодава, но сразу отбегал прочь. Венн заметил на груди у калеки чеканную цепь, означавшую достоинство мастера ювелирного ремесла. - Здесь человек, в котором Икташ не нашел слабины, - склоняясь к уху названного брата и заговорщицки блестя глазами, шепнул ему Луга. - Этот человек тебе подойдет. - Который? - почти жалобно спросил УЛОЙХО. - Их здесь... И все такие... ну... такие все... Маленький ювелир, больше общавшийся с камнями и дорогими металлами, чем с живыми людьми, никакого понятия не имел о воинских доблестях. А потому здоровенный мясник или пекарь впечатляли его куда больше, чем тот же худощавый, невысокий Икташ. - А ты попробуй догадайся, который, - захохотал Кей-Сонмор. - Угадаешь - девять дней у тебя за мой счет будет служить... Ну? Согласен? - Согласен, - сразу ответил УЛОЙХО. Надеяться на выигрыш было глупо, но даже и почти неминуемая ошибка дополнительными тратами ему не грозила. Так почему бы не попытаться? - Эй, песенница! - зычно, во всю мощь голоса рявкнул вдруг Луга, и Волкодав повернул голову. Он уже привык, что время от времени в "Зубатку" заглядывали посетители вроде сегодняшних: с виду не знатные и не слишком богатые, но Стоум перед ними вился вьюном, и, верно, не без причины. Обычно эти гости держались тихо и мирно, разговаривали негромко и платили с отменной щедростью, не требуя сдачи. И к Рейтамире, не в пример одному подгулявшему стражнику, не приставали. - Я слушаю, мой господин, - отозвалась молодая женщина. Волкодав, выкинув того стражника вон, терпеливо объяснил ей, что доверчиво спешить на оклик не следовало. А будут настаивать - отвечай, мол, чтобы прежде попросили разрешения у "брата", стоящего при двери. До сих пор довод неизменно оказывался убедительным... На сей раз он не понадобился. Венн только отметил, что, обращаясь к Рейтамире, бородатый красавец одним глазом косил на него. Не иначе, испытывал. Зачем бы?.. - "Стрекозку" знаешь? - уже тише поинтересовался Кей-Сонмор. Волкодав хорошо видел, какая краска залила чистое лицо горбуна. "Стрекозку" знали все, начиная от прыщавых юнцов и кончая стариками, давно забывшими то, что юнцы только мечтали постигнуть. Худшее неподобие трудно было представить. Рейтамира заколебалась, но в воздухе блеснула золотая монета, подброшенная ловкой ладонью, и женщина тряхнула головой - только блеснули, скользя по плечам, тяжелые пряди волос. Проворные пальцы побежали по струнам. Сидела, я, помню, в кустах у реки, А рыба мои обходила крючки. Вдруг вижу: стоит на прибрежной косе Парнишка во всей, понимаешь, красе. И чешет красавец на том берегу.. А что он там чешет - сказать не могу! Кей-Сонмор первым взвыл от смеха и даже провел рукой по глазам, хотя ни до чего действительно смешного Рейтамира еще не добралась. Просто она, по своему обыкновению, пела совсем не ту "Стрекозку", которой от нее ждали. В той рассказ велся от лица парня, усмотревшего, как в мелкой заводи нагишом нежится девушка: зеленая стрекоза помогала повествованию, порхая по телу красавицы то туда, то сюда. Парень, конечно, горестно сожалел, что не может уподобиться стрекозе, - уж он бы, в отличие от глупого насекомого, знал, как поступать... И далее певец щедро делился со слушателями любовной наукой. Рейтамира все перевернула вверх дном. Она складно и весело пела об упоительных мечтах, одолевших юную рыбачку при виде дебелого увальня. Народ стучал по столам кружками и топал ногами. Ценители утонченной поэзии, брезгливо потупившие было глаза, ухмылялись в открытую. И вот на песке распластались штаны, Рубаха висит на кусте бузины... девичье сердечко щемит и поет, Все тело бросает то в холод, то в пот: Вот-вот повернется... ой, мамочка-мать! А он, понимаете, снова чесать... Волкодав, которому тоже было смешно и любопытно, внезапно насторожился: на улице определенно творилось что-то не то. Он перестал слушать песню и выглянул за дверь. Человека, как раз свернувшего с торговой площади к ним на улицу, знал весь Кондар. Господин Альпин, будущий Конис, приходился ему родным братом. И притом младшим. Старший брат был весьма уязвлен величайшей, как он полагал, несправедливостью. В самом деле, ну какая беда, если он с юности только и знал заботы, что растрачивать рано доставшееся наследство?.. Кондар видывал правителей и похлеще... Вот уже лет пять он усердно запивал обиду вином, но все не мог проглотить. Любимым же развлечением Беспутного Брата (так называли его в городе) было переодеваться простолюдином, таскаться вечерами по шумным трактирам у пристани и, ввязываясь в кулачные потасовки, сворачивать челюсти и носы. Все трактирщики давно привыкли к нему и помнили, что он страшно сердился, когда его узнавали. То есть на самом деле не узнавали его только пьяные до изумления. Однако что ты будешь делать со своенравным вельможей, которому непременно нужно было бить бутылки, переворачивать столы и задирать подолы служанкам? Тем более государь Альпин без разговоров оплачивал все расходы... Беспутному Брату было, как говорили люди, сорок два года. Выглядел он на все шестьдесят: потасканный, вечно опухший, волосы неряшливыми клочьями чуть не по пояс. Щеки и лоб украшали недавно зажившие ссадины. Они казались геройскими следами очередной драки, но на самом деле ими не были. Когда старший родственник государя Альпина бушевал в каком-нибудь кабаке, никто, понятно, не решался поднять в ответ кулака, даже недавно прибывшие мореходы: люди сведущие успевали объяснить им, что к чему. Поэтому Беспутный считал себя великим и необоримым бойцом. Вот только стены и каменные углы уступать ему дорогу почему-то никак не желали. Волкодав смотрел, как этот человек приближался к "Зубатке", и думал о том, что бесчинства Альпинова брата обыкновенно происходили поздними вечерами. К полудню он хорошо если просыпался. Что, интересно бы знать, нынче подняло его из постели в непривычную рань? И прямиком погнало сюда?.. Выходит, он поторопился, решив, что после появления Икташа его оставят в покое. Дудки! То есть Волкодав верил в благородных врагов, но самому ему они доныне редко встречались. По пальцам пересчитать можно. И в этом городе счет им не увеличится. Так значит, теперь на него еще и всесильного Альпина вздумали натравить... Беспутный успел уже опрокинуть в себя несколько кружек, и теперь ему срочно требовалось добавить. Волкодав следил глазами за приближавшимся здоровяком и молча желал, чтобы ноги пронесли того хоть немного подальше. Например, в "Серебряный Фазан", ставший с некоторых пор более притягательным для пьянчужек... Не повезло. Беспутный отшвырнул попавшего под ноги мальчишку- продавца, перевернув его лоток со сладостями (двое слуг, следовавших в приличном отдалении за господином, бросили обиженному монетку), и устремился прямо на венна. Волкодав не стал отодвигаться с дороги. - Погоди, любезный, - негромко и вполне дружелюбно сказал он Беспутному. - Ты малость ошибся. Тебе не сюда. Его рука указывала в сторону "Серебряного фазана". И одновременно перекрывала вход в "Зубатку". - Я слышал, сегодня там подают халисунское вино из ягод твила, вселяющее храбрость в сердца, - продолжал Волкодав. - Пойдем, я тебя угощу. Когда-то давно, когда он только начинал подрабатывать вышибалой и собирал бесконечные синяки, Мать Кендарат, не одобрявшая таких заработков, все же сжалилась над совсем диким и глупым, по ее словам, учеником и дала ему несколько наставлений. Одно из них он и пытался воплотить в жизнь. Глаза Беспутного Брата были когда-то карими, а теперь - неизвестно какого цвета. Одежда носила следы умелой починки: наверное, даже у Альпина не хватало средств каждый день заменять рваную. Полдень только что миновал, и потому наряд вельможи еще пребывал в достаточно пристойном виде. К вечеру замшевые штаны будут продраны на коленях, пушистая безрукавка - достояни