колечки к налобным повязкам, маленькие перстеньки-жуковинья... Сором! Не девичье дело! Но охотники вскорости поняли, что стрелы с медными и бронзовыми головками настигали зверя куда верней прежних, увенчанных кремнем и костью. Стали они приносить Кию пушистые шкурки, вкусное мясо. А взамен просили не только ножи да наконечники для копий и стрел, но и украшения женам и любимым невестам. А женщинам сразу приглянулись тонкие, острые иглы, легко пронзавшие холст и прочную кожу. Не сеял Кий хлеба, не возделывал репища-огорода, а голоден не ходил. Нес в дом хлеб, а часто и мясо для щей. Делался понемногу кормильцем семьи не плоше братьев, не плоше самого отца... А потом было вот что. Как-то по весне шел молодой кузнец мимо поля, которое Люди мотыжили, рыхлили под хлеб. Глянул Кий, какой пот струился с их лиц, с привычно согнутых спин... А за полем, на вольном лугу, паслись налитые праздной силою кони. Играли, носились, метали из-под копыт комья земли. Люди приветствовали Кия, хвалили удобные мотыги, но он будто не слышал. Ему вдруг подумалось: а если того пустопляса-коня да заставить тянуть полем мотыгу? Большую мотыгу, по силушке? Сбоку привесить?.. А ежели приспособить, чтобы не одним плечом, обоими налегал? Дома Кий вылепил из глины конька и весь вечер так и этак ладил к нему длинные палочки. Братья стали смеяться: потянул, мол, за девчонкой, игрушками занялся. Но утром над его кузницей заклубился густой дым. Любопытные парни, зашедшие глянуть, в чем дело, приставлены были раскачивать тугие меха. И когда наконец Кий вывел коня и запряг, сзади оказалась не повозка, не волокуша - острый рог, нацеленный в землю, и удобные рукояти для пахаря. - Какая сохатая! - сказал кто-то, поглядев на окованный блестящей медью рог. Так и повелось с тех пор звать рогатую соху - сохой. Послушный конь взмахивал хвостом и оглядывался, ожидая хозяйского слова. Старики сперва хмурились: не обидится ли Земля? Но вот отец Кия, помолясь, взялся за рукоятки и повел самую первую борозду. И вдруг, сам того не заметив, уже сделал столько, над чем еще вчера трудился бы до заката. - Диво! - изумленно ахнули Люди. А кто-то складно примолвил: - У матушки сошки - золотые рожки! С тех пор потянулась за Кием слава вещего мастера, любимого Богами умельца и чуть ли не вещуна. Стали поговаривать, будто мог молодой кузнец выковать не только вилы или топор, но даже и слово, даже судьбу, даже старость и хворь на здоровье перековать... ДВА ВОЛОСКА Вот что, к примеру, рассказывали про Кия. Будто однажды заехал к нему удалец по имени Вострогор, попросил наконечников к стрелам и еще меч. Его род жил на севере, у самых Железных Гор, и там давно уже никому не было доброй судьбы. Слепой отец Вострогора сам благословил младшенького в дорогу, велел искать счастья на стороне. Подобных скитальцев год от году делалось больше. А меч был нужен затем, что Люди сделались разными, не обязательно добрыми, надо же уметь за себя постоять. Войдя в кузницу Кия, Вострогор, как баяли, тотчас заметил под его молоточком два тонких волоса, серебряный и золотой. А заметив - больше не мог отвести глаз. - Что такое куешь? - поздоровавшись, спросил он умельца. - Судьбу - кому на ком жениться, - отвечал будто бы Кий. Тогда Вострогор не удержал любопытства: - Чью же ладишь теперь? - Да вот твою как раз, - с усмешкою отмолвил кузнец. Затрепетало сердце в груди удальца, еле-еле осмелился выспросить о невесте, о своей суженой. И кузнец, глядя в вещее пламя, сказал ему так: - Вижу твою невесту, живет она у далекого моря. С рождения лежит бедная в гноище, вся-то кожа в коросте, что в еловой коре... Застонал Вострогор-удалец, обхватил руками буйную голову, едва на ногах устоял. Не спросил более ни о чем. Насилу дождался, пока сделает ему Кий обещанный меч и наточит как следует. Да с тем и уехал. Долго ли странствовал, коротко ли... Ни к какому морю, понятно, старался и на сто верст не подъезжать, только от судьбы не ускачешь. Вывела его дороженька, тропка лесная, к самому берегу. Увидел он серые волны от окоема до окоема и лодку, вытащенную на песок. А под соснами - бревенчатую избушку, сети развешанные. Спрыгнул с коня Вострогор, постучался. - Входи, добрый молодец, гостем будь, - отозвался милый девичий голос. Растворил удалец скрипучую дверь, стянул шапку с кудрей - кланяться Огню в очаге да добрым хозяевам... сам высматривает - где же девка-красавица, что с ним ласково говорила? - только нету девки-красавицы, лежит на лавке страшное страшило: лица в коростах не видно, все тело что еловой корой обросло... тут и встали у храброго парня русые волосы дыбом, язык к небу присох. А девка и спрашивает: - Не видал ли ты, молодец, где-нибудь моего суженого Вострогора? Скоро ли ко мне припожалует? Ни слова не смог вымолвить удалец. Не боялся он ни медведей, ни свирепых волков, стаями рыскавших у Железных Гор - а тут оплошал, струсил. Закрыл руками лицо, отвернулся... - Стало быть, ты и есть мой жених? - сказала тихо девица. - Что ж, вижу, в обиду тебе жениться на такой жене, хворой да некрасивой. Не то что в уста целовать, глядеть даже не можешь. Убил бы уж, жених ласковый, затем что не быть нам с тобою поврозь, а и вместе, видно, не быть... Будто вихрь завертел тогда Вострогора. Сам не ведал в отчаянии, что руки творили. Схватил свой тяжелый, отточенный меч и ударил с размаха невесту прямо в открытую грудь. И кинулся бежать прочь, словно обронивши рассудок... Опамятовался неведомо где, в черном лесу, перемазанный, изодранный в кровь о колючие ветви. Открыл глаза - верный конь рядом стоит, губами мягкими трогает, жалеет хозяина. Сел на него Вострогор, заплакал и поехал куда придется, проклиная свою непутевую Долю, пришедшую, знать, к его колыбели все с тех же сумрачных гор... Долго еще странствовал молодой удалец. Ехал по заросшим холмам, где уходившее Солнце щедро золотило лесные макушки, а меж сосен наливалась багряным медом брусника. Ехал берегом тихих озер, где безмятежно дремали белые кувшинки, и плакучие ивы спускали зеленые косы к самой воде, к густым, тихо шепчущим тростникам... И думалось Вострогору - век вечный не позабудет он полные муки глаза страшила-невесты, век будет звучать в ушах тихий голос: - Убил бы уж, жених ласковый... Клял Вострогор свою трусость и, кажется, сам себя готов был убить, да вот незадача - меча-то с собою не прихватил, там же и бросил. Но вот минуло время, и прошлое начало заплывать, зарастать, как покинутая могила, травою-быльем. Вышел Вострогор к Людям из лесу, речь человеческую припомнил помалу. А еще погодя надумал построить дом и жениться. Начал приискивать себе ровнюшку-невесту, непременно разумницу да красавицу. Что ж, нашли ему добрые Люди душу-девицу. Сказывали, допрежь гнала она всех женихов, а тут засобиралась немедля. И только что увидал ее Вострогор - в тот же миг влюбился без памяти, не стал даже выпытывать, умна ли. Честь честью сладили им свадебный пир, трижды обвели вокруг священной ракиты на берегу, вокруг свидетеля-Огня в очаге. Уложили в клети держать опочив... обнял жену Вострогор, да тогда и заметил у ней на белой груди, как раз против сердца, маленький рубчик. - Али не узнал, суженый? - засмеялась краса ненаглядная. - Больно быстро ты убежал тогда, не дождался, пока опадут коросты, корки еловые... Предал ты меня смерти, а хватило бы поцелуя. Довольно ли теперь хороша? Тут и понял все молодец, в самом деле спознал, что своей судьбы не минуешь. Кинулся на колени перед женой, взмолился простить... Сказывают, до смертного часа помнил он о двух волосках, скованных на наковальне. А девки стали ходить к кузнецу: - Скуй и мне свадебку, Кий! ГОЛОС НЕБА Давно уже Земля оправилась от потопа, давно зажила рана Неба - остался лишь опаленный широкий след, по сию пору ясно видимый в звездные ночи. Люди еще называют его Млечным Путем и говорят, что этим путем идут праведные души в ирий. Казалось, все стало как прежде. Но из-за Железных Гор налетали холодные ветры, зловещие, настоянные на дурном колдовстве. И вот с чего началось. Люди, всегда жившие в послушании Роду и Матери Ладе, стыдившиеся матерей, сестер и невесток, пуще глаза хранившие честь чужих подруг и невест - иные из этих самых Людей вдруг как позабыли, что есть на свете Любовь, предались мерзкому блуду, стали водить по нескольку жен, посягать на любую девку и женщину, силой брать, какая понравится. Не отставали и жены: бесстыдно искали объятий красивых мужчин, рожали детей, сами не ведая, от кого. Подрастали нелюбимые дети и становились такими же, как их горе-матери, горе-отцы... Достигла слава о людском непотребстве слуха Богов. Вспыльчивый Перун готов был нагромоздить тучи и новым потопом смыть дерзких с лика Земли, оставить разве что Кия и его род. Даждьбог-Солнце не хотел больше светить им, задумал совсем отвратить благое сияющее око прочь... - Нет, - сказал Отец Небо, Сварог. - Стыд вам, сыновья! Гоже ли из-за горсточки блудодеев губить всех подряд? Надо установить им Закон. Дать Правду, чтобы знали, как жить. Чтобы держала боязнь, коли ума не хватает и совесть уснула. И карать тех, кому закон не закон. Я произнесу его им. А надобно молвить - допрежь того дня Земля и Небо ни разу не говорили в полный голос с Людьми. Боялись напугать: слишком велики были оба, слишком могучи. Меньше всего хотелось Богам, чтобы кто-то боялся Земли под ногами и Неба над головой... оттого, если бывала нужда, они приходили в человеческом облике, Сварог - мужчиной, Земля-Макошь - женщиной, помощницей в женских работах. И вот теперь Небо впервые провестилось, и его слово слышали все, кто жил тогда на Земле. - Люди! - пригнул вековые дубы, сорвал крыши с домов огромный голос гневного Неба. - Вам уставляю закон: единой жене идти за единого мужа, единому мужу водить единую жену! Тот не сын мне, кто осквернит себя блудом. Не светить ему - палить его станет Солнце, не греть - сожигать преступившего станет Огонь! Люди в ужасе лежали ниц, правые и неправые. Никто не смел поднять головы. Это очень страшно, когда вдруг содрогается, уходит из-под ног надежнейшее из надежных - Земля. Страшней всемеро, когда отверзает уста Небо, вековечный молчальник. - Больше не стану говорить им, как ныне, - отворотясь от не смеющих подняться Людей, уже не для их слуха горько молвил Сварог сыновьям. - Это еще непотребней распутства. Что же за честь, коль ее от бесчестия спасает только боязнь! А и мне наука: вижу теперь, на страхе далеко не уедешь... Однако воротить сделанное не под силу даже Богам. И вот с тех-то пор пришел к Людям страх. Страх перед Небом, ужас наказания за грехи. Стали Люди придерживать нескромные речи у очага не из одного уважения к святому Огню, но еще из боязни: как бы не разгневался да не спалил всей избы, и ползли слухи - дескать, бывало. Начали класть богатые требы, замаливая содеянное... и тотчас все повторять. И, питаясь неправдой людской, понемногу крепли в Железных Горах Чернобог и злая Морана. А Люди, задумавшие беззаконное дело, старались теперь совершить его ночью, когда уходит с неба Даждьбог, исчезает всевидящий огненный глаз. Ибо это ему, Солнцу, поручил Отец Небо приглядывать за Людьми. Но вскорости оказалось, что и у самих Богов кривды не меньше... ДЕННИЦА И МЕСЯЦ Была у троих Сварожичей возлюбленная сестра - Денница, Утренняя Звезда. На исходе ночи, когда кони Солнца брали разбег и взвивались с восточного берега Океана, она всегда горела дольше других звезд, приветствуя славного брата. Она первая проглядывала меж туч, когда стихала ночная гроза. А пришло время, сыскался деве-звезде справный жених - молодой Месяц. Стал он гулять об руку с Денницей в утреннем небе, стал поезживать вместе с Даждьбогом на солнечной колеснице, а потом начал один смотреть вниз по ночам, покуда Даждьбог светил Исподней Стране. - Только к Железным Горам близко не подъезжай, - строго наказал ему брат девы-звезды. - Странные Боги там поселились: со мной ласковы, с тобою - как еще знать! Ибо сыновья Неба не раз уже крепко задумывались, не те ли два скрюченные существа, поселившие в Нижнем Мире снег и мороз, оказались причиной злочестия в Людях. А Чернобог и Морана словно учуяли: радушнее некуда принимали троих могучих Сварожичей, когда те их навещали... Молодой Месяц дал слово Даждьбогу и долго держал его, но один раз все-таки не совладал с любопытством. Направил белых быков, возивших его колесницу, к Железным Горам. Мог ли он знать, что оттуда за ним давно уже зорко следили жадные очи! Медленно проплывали внизу отточенные вершины, облитые молочным светом Месяца, языки снежников, бездонные пропасти и ущелья, окутанные непроглядной тьмой. Спустился Месяц пониже, еще и нагнулся, высматривая: где-то здесь, сказывали ему, был тот знаменитый лаз в Нижний Мир, которым прошли некогда Даждьбог и Перун... И внезапно из глубочайшей расщелины взвилось какое-то грязное покрывало, опутало склонившийся Месяц, помрачило его серебряную красоту! Забился он в испуге, но не стали слушаться ни руки, ни ноги, хотел звать на выручку - ан и голоса нет. Не простой - колдовской была та грязная пелена, а метнула ее злая Морана, давно заприметившая красивого молодца, чужого любимого жениха... Не дождалась милого Утренняя Звезда, кинулась за помощью к братьям. Переглянулись Сварожичи... и во весь скок пустили коней к Железным Горам. Сразу догадались, что виною всему было запретное любопытство. Знакомым путем устремились Даждьбог и Перун в бездонную пропасть... а Люди, сидевшие по лесам, только видели, как гневно-алое Солнце садилось в черную, трепещущую молниями тучу, окутавшую ледяные вершины. Глубоко под землей нашли братья пещеру, всю выложенную сверкающей медью. Прошли, не оглядываясь. Вступили в другую, серебряную, усеянную дорогими камнями. И здесь никого. А третья пещера горела жарким золотом, и тут остановились Сварожичи. Увидели стол, весь залитый красным медом из опрокинутых кубков, заваленный поломанными, надкусанными пирогами, обглоданными косточками. Только-только отбушевал за тем столом разгульный, хмельной пир, разошлись гости, кого и под руки увели. Один Чернобог смотрел на братьев пустыми глазами, утопив в луже браги усы. - Где Месяц? - грозно спросил хозяин огненного щита. - Вот... свадебку справили, - икнул темный Бог да и повалился под стол. Стали братья оглядываться и приметили низенькую дверь в уголке. Потянули - но дверь, знать, была заложена изнутри засовом. В четыре могучих руки выломали ее Боги... и увидели Месяц, бесстыдно храпящий на ложе, а рядом - нисколько не испуганную Морану. Умела коварная ведьма прикинуться ненаглядной красою: личико белей молока, губы что маки, волосы - небо ночное, только звезд не видать. И лишь глаза, как две дыры. Глаза не обманывают, в них смотрит душа. - Так-то ты любишь невесту, верный жених! - полыхнул Даждьбог небывалым огнем, схватив Месяц за плечи и встряхивая, чтобы проснулся. - Вставай, ответ будешь держать! Как Деннице в очи посмотришь? - А ну ее, гордую, - неверным языком пробормотал Месяц и потянулся обнять снова Морану. - Подумаешь, невеста. Как любил, так и разлюблю, а вас обоих знать вовсе не знаю! ...Вот когда в самый первый раз страшно прозвучал раскат Перунова грома! Взвилась золотая секира - да и рассекла надвое изменника-жениха... Злая Морана схватилась было за левую половину, где сердце, поволокла, - братья-Боги не дали, отняли. Не сладко пришлось бы и ей, но успели они с Чернобогом обернуться двумя змеями и юркнуть в трещину железного камня - ни солнечному лучу, ни молнии не достать. Положили Сварожичи тело ясного Месяца в колесницу, увезли домой. Денница едва не упала с неба от горя, увидев, что с ним приключилось. А когда опамятовалась, стала просить у отца живой и мертвой воды. Все знают: мертвая вода сращивает разъятые члены, изгоняет порчу и сглаз, убивает злой яд, впитавшийся в плоть. И только потом живой воде достоит смыть мертвую, вернуть жизнь, приманить душу назад. Вот и Месяц скоро начал потягиваться и тереть глаза, оживая: - Как же крепко спал я, Денница! Ой, а что мне приснилось - будто я не в небе, будто бреду в снегу по колено, среди каких-то острых камней... Да куда ты? Утренняя Звезда вдруг горько заплакала и кинулась из дому. Хотел Месяц вслед за невестой, но Сварог, Отец Бог, его удержал: - Еще бы долго ты спал, молодец, если бы не ее любовь к тебе, недостойному. Припомни-ка, что было с тобою, с кем веселые пиры пировал! Ты умер, а не заснул, потому что мои сыновья тебя наказали. И умер во зле, и твоя душа отправилась уже зимовать в Исподней Стране, не умея взлететь. Так и с другими будет отныне, кто платит злом за добро! ...Одни говорят, Денница и Месяц до сих пор все в ссоре, но другим кажется, что они помирились - и то, бывают же они вместе на небосклоне. Правда, Месяц так и не смог отмыть с лица пятен, причиненных грязным покрывалом Мораны и ее поцелуями. Он теперь далеко не столь яркий и ясный, как прежде, и вид у него, если хорошо приглядеться, испуганный и печальный. Но главное - с тех самых пор начал он, раскроенный секирой Перуна, уменьшаться на небосводе и совсем пропадать, потом снова расти. Так отозвалась ему давняя измена, давний сором. Люди верят, что истончившийся, старый Месяц надеется умереть и снова родиться - чистым, как прежде, обрести полноту лика и не терять ее больше. Но не может. Вот почему про начавший убывать Месяц так и говорят - перекрой. Вот почему новорожденное дитя непременно показывают растущему Месяцу, чтобы справно росло, и новый дом начинают строить при молодом Месяце, а не при ветхом, когда видно, что его надежда опять не сбылась. А вот лес для постройки рубить лучше всего в новолуние, чтобы не велась гниль, чтобы не ел его червь. ...Злая Морана и беззаконный Чернобог еще немало времени хоронились во мраке сырых пещер, не смея высунуться на свет, сбросить змеиные чешуи. Поняли, что светлые Боги умеют быть грозными, умеют наказывать. А Перуну, уже созывавшему гостей на желанный свадебный пир с молодой Богиней Весны, пришлось надолго все отложить. Ведь он залил кровью священную золотую секиру, осквернил, оскорбил ее видом Землю и Небо. Оставил Перун замаранную колесницу, выпряг крылатых коней, пешком пришел в кузницу Кия, давнего друга. И целый год махал молотом, не разговаривая почти ни с кем, не вкушая общей еды. Вот так пришлось ему очищать себя от скверны убийства, хоть Месяц и возвратился к живым. Смерть получает власть над пролившими кровь, хотя бы даже свою. Подле них истончается грань между мирами умерших и живых, клубится невидимый водоворот - затянет, если не оберечься! Вот почему боязливые дети со всех ног разбегаются от поранившегося в игре, и только твердят - мы не видели, не знаем, мы тут ни при чем. И воины, вернувшиеся из похода, подолгу не смеют сесть в доме за стол, обнять жен, пойти в святилище молиться Богам. Убивший - нечист. Он висит между мирами, и нужно много омовений в бане и долгий пост, прежде чем живые возмогут опять считать его своим. ОБИДА РУЧЬЯ Мимо дома кузнеца Кия бежал говорливый ручей. Он тек из болота, с ягодных мхов, нес темную торфяную воду, за что и прозван был Черным. Таких ручьев и речушек много на свете, столько же, сколько болот, а пожалуй и больше. Ручей падал в реку, а река - в широкое море: там, при устьи, построили город, стали ходить заморские корабли, повелся прибыльный торг. Отец Кия нередко ездил туда, продавал сделанное мастером-сыном и всегда возвращался довольный. Под старость он многие заботы переложил на плечи выросших сыновей и даже начал похаживать к ручью, посиживать с удочкой, прикрыв от горячего Солнца седую голову шапкой, сплетенной из еловых тоненьких корешков. Самому Кию некогда было надолго бросать наковальню, но и от его кузни вела тропинка к ручью. Приходил набрать в деревянные ведерки воды, ополоснуть копоть с лица, отмыть сажу и пот. И никогда не забывал поблагодарить добрый ручей, низко поклониться ему. Весной, когда ручей выплескивался из берегов, Кий дарил ему свежего масла полакомиться, а осенью, когда Земля, принеся плоды, отдыхала, умытая дождями - жертвовал гуся. И никогда не упоминал вблизи воды зайца, чего, как известно, не любит ни один Водяной, ибо прыткий заяц подобен Огню. И вот однажды отец Кия сидел на зеленом травяном берегу, вполглаза приглядывал за удочкой и размышлял, куда бы это могла подеваться вся рыбы в ручье. И наконец припомнил запруду, недавно построенную в низовьях. Единственный проход оставили в той запруде, и там бывало не видно воды за рыбой, спешившей на нерест. А уж тут как тут поджидали ее сети, верши, остроги... - Не оскудеет небось! - ответили удивленному старику беспечные Люди, выстроившие запруду. - Вон сколько рыбы в реке! Теперь отец Кия досадливо косился на пустую плетенку, приготовленную для улова: - Видать, оскудела! А если самую реку кто-нибудь перегородит?.. И только сказал - отколь ни возьмись подошел к нему малый мальчонка: - Здрав будь, дедушка. И замолк, словно бы хотел о чем попросить. - И ты гой еси, внучек, - честь честью ответил старик. А про себя посетовал, что не вынул ни рыбки, порадовать мальца. Потом пригляделся... рубашонка-то на нем буро-черная, как есть в торфяной воде вымоченная, а с левой-то стороны водица кап да кап наземь! Пригляделся еще - в волосах зеленые водоросли впутались, на плечо стрекозка присела, а между пальцев босых ног - перепоночки!.. Оробел отец Кия, понял, не простой мальчонка пожаловал, и кто здесь кому за внучка сойдет - это как посмотреть. Еще дед старика у ручья свадьбу играл, и дедов дед... А мальчонка уж за руку тянет: - Пойдем, покажу, где рыба стоит. И точно - привел к заводи, к белым звездам кувшинок в черной воде, сам рядом сел, ноги в воду спустил, а траву кругом словно кто тотчас из ведерка облил. Закинул удочку старец и мигом натаскал полную плетенку рыбы - запыхался с крючка отцеплять. - Как же отдарить тебя? - спросил он мальчонку. Тот глянул голубыми глазами: - А вот как, дедушка. Поедешь в город на торг, увидишь там матерого мужа в синих портах и синей рубахе, в синей шапке высокой. Да ты его сразу узнаешь, то дядька мой. Ты так передай ему, дедушка: Черный, мол, Ручей славному Морскому Хозяину челом бьет, низко кланяется и просит сказать, запрудили его запрудой, сил нет!.. Закол от берега до берега учинили!.. Рыбу начисто вывели, и не то что кишок назад в воду не кинут - вся на берегу протухает, от жадности ловят, что и не съесть!.. Шмыгнул носом и показал порванное плечо: - Я там щукой плавал, у запруды-то, рыбу спасти хотел, так они острогой меня! Передай, дедушка, Морскому Хозяину, как, мол, прикажет, так оно и будет!.. С тем прыгнул в заводь, и встречь поднялся огромный усатый сом - вскочил на него верхом и вмиг умчался мальчонка. А отец Кия поехал на торг и все выполнил, как обещал. - Острогой, значит? - свел брови дородный, одетый в синее человек. - Что ж, снеси, дед, Черному Ручью поклон от Морского Хозяина да скажи, пускай слезы-то вытрет. Не было доселе никакой запруды да и не будет! Ушел, и за ним протянулась цепочка мокрых следов. Знай погонял старик запряженную в тележку кобылу. Вернулся домой и немедля вышел на берег: - Поклон тебе от Морского Хозяина, кормилец Черный Ручей! Велит не горевать: не было, мол, прежде запруды да и не будет! В этот раз не показался ему мальчонка. Лишь выметнулась из воды большущая щука, плеснула громко хвостом. А ночью расходилось великое море, ринулось на берег, вздыбилось косматыми волнами! Далеко вокруг разнесся тяжелый грохот прибоя - проснулся отец Кия и рассудил было: гроза! Потом вышел во двор, увидел ясные звезды, начал смекать. Пошла зыбь по реке до самых верховьев, где припадал к ней Черный Ручей. Выбежали хозяева запруды, напуганные небывалым ревом воды... и только успели увидеть, как поднялись гневные волны и живо снесли закол, разметали жерди, вывернули неподъемные бревна. Затихли и отступили, сердито ворча. Сказывают, у тех Людей хватило умишка: уразумели правый гнев Морского Хозяина, повинились перед Черным Ручьем и не калечили его больше, не жадничали, довольны были тем, что сети да удочки приносили. И рыбьи внутренности всегда возвращали воде, чтобы не скудела река. Говорят еще - многим все же пошла наука не впрок, повадились пакостить от Моря вдали да бахвалиться: здесь, мол, никакому Хозяину, хоть и дядке всех Водяных, нас не достать. Оно, может, и так, но на второй, на третий ли год изумляются загребущие пришлецы: а рыба-то где? Куда вся подевалась? Где же им знать, что их Водяной нажаловался-таки Морскому Хозяину, и тот не пустил рыбу наверх, отправил в другую реку на нерест. Вот и сидят голодные Люди, плюют в реку со злости и сочиняют всякие небылицы: в кости, мол, Водяной проиграл рыбу соседу... и ведь ни за что не сознаются - сами, мол, во всем виноваты! РЕЧНОЕ ДИТЯ А вот что однажды было со старой матерью Кия. Шла она из лесу домой с полной корзинкою ягод, присела передохнуть возле быстрой, порожистой речки, возле гудящего падуна. В том падуне скоро год назад утонула красавица девка: поскользнулась на камешке - и не видели больше, даже рукой не взмахнула, не отыскали потом. И вот, едва припомнила - будто из земли вырос добрый молодец, собою статный, пригожий, только вода с него льется и подпоясан не ремешком, водорослями какими-то. Не успела мать Кия перепугаться, как добрый молодец бухнулся перед ней на колени: - Выручи, матушка! Жена моя молодая рожать собралась... - Да где ж она? - всполошилась добрая женщина. Быстро повел ее молодец - сама не заметила, как ступила в омут за падуном, ушла с головой. Но не задохнулась, не захлебнулась в воде, дышала, как на берегу, столько по сторонам вместо елок и сосен встала колеблемая водяная трава, а рядом закружились рыбешки. Вот спустились они на самое дно... - Пришли! - сказал Водяной. Распахнул дверь. И кого же разглядела на лавке Киева мать? Да ту самую девку-красавицу, что утонула по осени в яром потоке. Крепко, знать, полюбил ее Водяной, раз похитил, увел к себе под воду. А в должный срок и дитя запросилось на свет... Старая женщина скоро успокоила молодую, стала сказывать, какое там без нее житье-бытье наверху. Велела Водяному взять жену под руки и водить посолонь, потом поворачивать с боку на бок на лавке. Наконец приняла мальчишку, приложила к материнской груди, перетянула пупок крепкой зеленой травинкой, обрезала раковиной - будет, как и отец, хозяином над потоком. Приговорила: - Расти умницей! Вынес ей обрадованный Водяной дорогие каменья и самородное золото, намытое его рекой за века с начала Вселенной. Раскатил жемчуга, выросшие от Перуновых молний между корявых створок жемчужниц. От всего отказалась мать кузнеца: не ради, мол, серебра бегом бежала на помощь. Лишь попросила: - Пускал бы ты, батюшка, нас на ту сторону невозбранно. Больно уж ягода хороша на том берегу, да страшненько по камешкам прыгать. - Чтобы мне высохнуть, - поклялся Водяной. Честь честью вывел на волю добрую женщину, положил ей в корзинку славную кумжу, поклонился земным поклоном... и ушел - только по воде пузыри. Резвый сынишка его потом как-то забрался в сеть рыбакам. Те не поняли сперва ничего, снесли в избу, переодели в сухое. Но мальчишка томился и плакал у очага, а когда выпустили - со всех ног побежал обратно к реке, забрался в воду, повеселел, начал играть. Тогда Люди смекнули - попалось им детище Водяного. Вернули отцу сынка. И с тех пор у лесной реки все было тихо и мирно, никто не жаловался ни на засуху, ни на безрыбье. ОМУТНИК А самому Кию пришлось как-то раз ополаскивать руки у омута неподалеку, и к нему незаметно приблизился седенький старец. - Эх, и я был таким, - вздохнул он завистливо, глядя на сильные руки юного кузнеца, на его широкие плечи. - Теперь ведь не то, теперь всякий может обидеть... - Экое безлепие, старика обижать! - нахмурился Кий. - У нас здесь и не слыхивали про такое! Да ты кто будешь, дедушка? Не видал я тебя раньше, нездешний, знать? - Оттого не видал, что мне нужды не было казаться, - отвечал дед. - Я-то тебя вот таким еще помню. Я Омутник здешний, хозяин этого омута... был хозяин, а теперь сам не ведаю, куда с горя податься... - Кто обидел тебя? - спросил кузнец. Дед ответил: - Да свой же брат, Омутник. Жил он у Железных Гор, пришлось, говорит, оттоль убираться, напросился в гости ко мне. А только он и сам, видать, дурного набрался: надумал совсем меня выселить... Поможешь мне, Кий-Молоточек? Али плохо я тебя всегда умывал?.. - Как не помочь, дедушка Омутник, - пообещал Кий. - Что делать, скажи! - А вот что, - приободрился старик. - Приходи сюда ночью да молоток с собой не забудь. Увидишь, как побегут по омуту две волны одна за другой. Это я гостюшку погоню. Ты уж бей по первой волне, он как раз в ней и будет, а я во второй, не зашиби смотри! - Дедушка, - сказал Кий. - У меня ведь помощник есть - сам Перун свет Сварожич! Слышишь, в кузнице ковадлом постукивает? Хочешь, с собой его позову, он твоему обидчику и без драки путь-то покажет... - Что ты! Что ты!.. - замахал руками старик и с молодой прытью нырнул, потом наново высунулся: - Он - огненный Бог, страшусь я его! Один приходи, коли уж взялся помочь. На том порешили. Ночью засел Кий с молоточком на берегу. Стал глядеть, как плывет над омутом Месяц, плывет высоко, куда выше прежнего, стыдится грязных пятен на серебристом лице, да и побаивается... совсем было засыпать начал кузнец, когда вдруг забурлило в омуте, закипело - и точно, побежали к берегу две волны, одна за другой, прямо на Кия. Обождал Кий, нацелился - да как хватил молотом по первой волне! Что тут стало! Взвыл кто-то дурным голосом так, что долго еще гудело по лесу. И вроде бы выскочил из воды препротивный, обрюзглый голый старик, в тине весь, с длинной растрепанной бородой и рачьими глазами... убежал куда-то, шлепая перепончатыми лапами, а впрочем, в потемках-то много ли разглядишь. Вышел старый Омутник на берег, начал благодарить Кия: - А пуще всего за то спасибо тебе, кузнец, что помощничка сюда не привел... Прямо по имени так ведь и не назвал - боялся. БАННИК А все-таки и Перуну в то лето, что он работал у Кия и не появлялся на небе, досталось раз явить свою силу. Был у Кия сосед - брат троюродный, и у соседа баня. А в бане, как всегда водится - банный дух, Банник. И за что-то невзлюбил этот Банник соседову молодую жену. Уж она и веничек ему оставляла, и воду, и добрый пар - все равно: едва она за мытье, непременно плеснет на ногу кипятком, либо горячий камень расколет, так в нее и метнет. А один раз вовсе чуть не сгубил: ухватил - сила-то немереная, даром что ростом не вышел - да и начал затаскивать меж стеною и каменной печкой, жечь почем зря, кожу сдирать. Хорошо, на крики жены вовремя подоспел муж-крепыш, отстоял, вынес еле живую, насилу водой отпоил. Зашел как-то этот сосед в кузницу Кия полюбоваться работой да починить ножницы овечьи. И обмолвился в разговоре, какие недобрые дела у них повелись. И обереги, мол, не оберегают. А хлеба краюшку злому Баннику положили - и ту не принял, всю перемял, истоптал... Этого уж Перун, качавший молча меха, стерпеть не сумел. - Хлеб истоптал? - спросил негромко, но по стенам зазвенели молоточки, сверла, подпилки. Отошел от мехов, и сосед вытаращил глаза: меха продолжали качаться, ибо внуки Неба-Стрибога, быстрые Ветры, во всем слушались Бога Грозы и помогали ему. Откуда же мог знать Киев родич, какой такой черноволосый молодой исполин ходил в работниках у кузнеца. Все его, молчаливого, называли Тархом Тараховичем или просто Балдой, то есть Большим Молотом, а дальше не любопытничали. - Эта служба как раз для меня, - молвил Перун. И помстилось соседу, что волосы его заклубились грозовой тучей, а в глазах заплясали синие молнии, и глухо пророкотало где-то вдали. Испугался землепашец, не хуже ли еще Банника окажет себя этот Балда... но делать нечего, заварил кашу, расхлебывай. В тот же вечер, не мешкая долго, истопили баню. Жена соседа показалась с мужем в предбаннике, потом тихо вышла, а Перун шагнул внутрь. И сосед, желая позлить Банника, еще крикнул следом, как сговорились: - Шевелись там, жена! Уж очень Банник не любит, когда кого-то торопят. Тотчас плеснул он в вошедшего целый ковш вареной воды, ждал крику, но где там! Может ли кипяток повредить Богу Грозы, родному брату Солнца, родному брату Огня! Он из горна поковки голой рукой под молот бросал и держал крепче клещей. Не успел опомниться Банник, как ухватило его что-то - а что, не понять, лишь два глаза во тьме и в глазах свирепое пламя! Как начало макать голого в крутой кипяток да и мыть им, что ветошкой, полки, стены и пол! Как начало прямо над каменкой воду из бороды выжимать!.. Сосед с женою в предбаннике напугались, выскочили наружу: решили - сейчас баня развалится, раскатится по бревнышку. Но нет. - Будешь кипятком шпариться? - спросил Перун Банника, когда тот и вопить уже перестал, всхлипывал только. - Будешь камни кидать? За горячую печку будешь утаскивать? - Не буду!.. - заверещал Банник, засучил кривыми короткими ножками. - Ой, не буду, только помилуй! - А хлеб пинать? - Не буду, бородою клянусь, пусть с нее вся плесень отмоется! Выпустил Перун Банника и молча ушел, так и не показавшись. Да тот и не больно смотрел, был рад-радешенек, что уцелел. Долго потом сидел тише воды, ниже травы, скуля, зализывал ссадины и все думал, кто же это с ним справился? Да еще и клятвой связал?.. Ничего не придумал - навыкнув шпарить исподтишка кипятком, ума палату не наживешь. А потом как-то в сумерках увидал хозяйскую серую кошку, приметил, как сверкнули ее глаза при выплывшем Месяце... и без памяти юркнул обратно за дверь, еле-еле дух перевел. И вот, когда заглянула туда осмелевшая молодая хозяйка, пузатый голенький старичок высунул из-под полка конец бороды, позеленевшей от плесени: - Скажи, хозяюшка, а что ваша кошка? Жива ли?.. - Жива, - не растерялась смышленая женщина. - Как не жива! Вчера только еще семерых таких принесла. - Ой, горе! - не в шутку напуганный, разохался Банник. - Ты уж сюда, сделай милость, не допускай ее! На том поладили. С тех пор жены ходят в баню рожать, и, говорят, Банник им помогает. И все Люди, напарившись, благодарят его и не забывают оставить душистый веничек, лоханку чистой воды. И никогда не моются больше трех пар подряд - Банник этого не любит по-прежнему: - Не в свой пар не ходи! ОГНЕННЫЙ ПАЛЕЦ И ЛЕДЯНОЙ ГВОЗДЬ Целый год Перун провел на Земле, в закопченной кузнице Кия. Но наконец зафыркали у ворот крылатые скакуны, впряженные в чудесную колесницу, настало время прощаться. - Ты меня научил всему, господине, - молвил Кий. - Вот, прими в подарок на память... - Что это? - удивился Перун. - Это огненный палец, - ответил кузнец. - В нем частица сути Огня. Все, чего он коснется, должно немедля ожить, если только оно не всегда было мертвым. Испробуй! - Не откажусь, - сказал Бог Грозы. Вытянул из поленницы дубовый обрубок, примерился и чиркнул огненным пальцем. Метнулось, на миг ослепило белое пламя... и вот диво: давно высохшее полено в руке Перуна тотчас стало расти, выпускать зеленые ветви, потянулось к земной влаге толстенькими корешками. - Хороша ли работа? - улыбнулся кузнец. Перун засмеялся впервые за целый год: - Совсем кудесником стал! Кий разгреб землю, делая ямку, и сын Неба бережно опустил в нее деревце: - Пусть растет. Дубок принялся и за одно лето вымахал в могучее, стройное дерево. Его так и прозвали - Перуновым дубом, стали чтить, оставлять на ветвях когда пестрые лоскутки, когда обыденные - вытканные за день - полотенца, прося о чем-нибудь Бога Грозы. Обнесли оградкой. Кончилось тем, что Кий надумал перенести кузню подальше. Начал облюбовывать место, и тогда вновь явился к нему Перун: - Покажу, где ставить... Пора уже тебе железо ковать. Он научил Кия искать по болотам руду - первородную кровь Земли-матери. Научил плавить ноздреватые крицы железа и крепко бить их молотом на наковальне, очищая огнем. Выучил, наконец, готовить упругую сталь и сочетать ее с вязким, мягким железом, чтобы не гнулись, не тупились и не ломались лемехи и клинки... Многими невиданными прежде искусствами овладел кузнец. И все это, конечно, под воркотню старцев, давно успевших забыть появление медных ножей на смену палицам и каменьям и собственное тогдашнее недовольство: - Знай все новенькое придумываешь! Не отеческим законом живешь... Но Кий знай упрямо ковал, и вот диво - железные ножницы и серпы на торгу расходились куда проворнее медных. И стихло мало-помалу ворчание стариков. Однажды в темное новолуние Кий припозднился с работой и ковал заполночь, когда снаружи долетел женский голос: - Кузнец, отвори! - и опять, сквозь звон молота: - Кузнец, отвори! - Входи, кто там, - отмолвил занятый умелец. Он и в мысли не держал замыкать, запирать запорами дверь: от кого бы? В других краях, ближе к недобрым Горам, появлялись вроде нечистые на руку Люди, но здесь... - Кузнец, отвори!.. - долетело в третий раз, и Кий, вытерев руки, открыл дверь. Незнакомая женщина ступила через порог, и вместе с нею ворвался такой ледяной холод, что даже пламя, плясавшее весело в горне, как будто испуганно съежилось. Но почти сразу Огонь выпрямился и взревел, и теперь уже женщина отшатнулась прочь, закрываясь рукой... Кий усадил нежданную гостью и заметил, что она была на диво хороша: волосы - вороново крыло, сама - вбеле румяна, вот только глаз Кий никак не мог рассмотреть, все потупливалась. Но зато ресницы... Вздохнул Кий, вспомнил молоденькую невесту, вовсе невзрачную рядом с этакой раскрасавицей... устыдился и покраснел. А та уже вынула из корзинки мертвую птаху - комочек серого пуха, тонкие торчащие лапки: - Разное о тебе бают, кузнец. Вот первая служба: сделаешь ли, чтобы мой соловушка снова запел? - Попробую... - нахмурился Кий. Сжег в горне окоченевшее тельце, а невесомую толику пепла бросил в кипящее молоко и прошептал над ним, как научил Перун. И тотчас взвился из молока оживший соловушка - но к хозяйке почему-то не полетел: в ужасе заметался по кузне, потом выпорхнул в приоткрытую дверь. Женщина прянула было поймать, но под взглядом кузнеца промахнулась, Кию же вдруг причудилось, будто зловеще вытянулись ее пальцы и скрючились, точно хищные когти... Но только на миг. И вот все миновало, и прежняя раскрасавица извлекла из корзинки жестоко задушенного кем-то котенка: - Сослужи и вторую службу, кузнец. И все повторилось, и серый котенок тоже в руки к ней не пошел - запищал и всеми коготками вцепился в Киев кожаный передник, не оторвать. - А вот и третья служба, - молвила женщина. И подняла наконец глаза, и глаза были, что две дыры - ни света, ни дна: - Сделай мне ледяной гвоздь - что ни кольнет, все чтобы непробудным сном тотчас засыпало! А тебя так награжу, как тебе и во сне ни разу не снилось... Подошла раскрасавица и уж руки протянула - обнять оторопевшего Кия, наметилась устами в уста. Но кузнец опомнился: - Какой гвоздь? Кого уколоть?.. - Реку, чтоб не шумела, - отмолвила, ступая следом, злая Морана. - Птицу, чтобы поутру не пела. Тучу грозную,