обы  хребет  именовался
хребтом Геофизики. Вот так. А горы можете называть  как  вам  угодно.  Они
меня не интересуют.
   - Решено, - кивнул Хараламбос. - Весь хребет нарекается отныне  хребтом
Геофизики. А эта гора да именуется Гефестион Бореалис. Я сообщу сейчас  об
этом по флотилии.
   Да, вслед за "Эльпидифоросом", не отходя от него на миг, следовал целый
флот. Два крейсера, два эсминца, вдали на горизонте - авианосец, несколько
подводных лодок в походном  положении  -  только  рубки  торчат  из  воды.
Военные суда под вымпелами и флагами, ороговевшими от давней боевой славы,
с достоинством выполняли приказы своих  адмиралтейств:  помех  не  чинить,
выражать   неодобрение   своих   правительств   одним   своим   молчаливым
присутствием, ощеренностью вооружения. Баркарис был в восторге  от  такого
эскорта. "У нас на борту президент республики.  Надо  им  объявить.  Пусть
салютуют", - кичливо заявил он, едва только Спринглторп ступил  на  палубу
танкера.
   - Я вас прошу, не нужно, - попросил Спринглторп.
   - Президент здесь неофициально, - нашелся Дэд Борроумли.
   - Как хотите, суперкарго, - пожал плечами разочарованный Хараламбос.  -
Но учтите: это против правил.  И  от  этого  баклажана  вы  все  равно  не
спрячетесь.
   "Этим баклажаном"  он  именовал  пришедший  сюда  два  дня  тому  назад
теплоход   "Авзония".   Теплоход   был    битком    набит    журналистами,
фотокорреспондентами и неуемной публикой, собравшейся со всей  Европы.  На
полубаке  "Авзонии"  красовался   транспарант:   "ПОДАВИТЕСЬ   ВЫ   СВОИМИ
БОМБАМИ!", на полуюте реяло светящееся полотнище: "ХЭЙЯ,  ХЭЙЯ,  МОЛОДЦЫ!"
По нескольку раз в день на  теплоходе  вспыхивали  шумные  сражения  между
полубаком и полуютом. С воплями, хлопаньем петард  и  метанием  гранат  со
слезоточивым газом. "Авзония" шныряла короткими галсами по всей  флотилии,
старалась  прижаться  поближе  к   "Эльпидифоросу".   Стоило   кому-нибудь
появиться  на  палубе  танкера,  на  "Авзонии"   начиналось   неистовство.
Ослепительно мигали фотовспышки, десятки радиомегафонов наперебой славили,
проклинали,  сулили  бешеные  деньги  за  интервью  и  просто  разражались
дурацкой какофонией. Прошлой ночью кто-то метнул оттуда на  "Эльпидифорос"
зажигательную шашку. Хараламбос озлился, и теперь, едва "Авзония" ложилась
на сближение, он включал вдоль  всего  борта  противопожарные  водометы  и
недвусмысленно наводил их на "баклажан".  Подействовало.  "Авзония"  стала
держаться в стороне.
   Прибытие  Спринглторпа,  конечно,  не  ускользнуло  от  глаз  авзонцев.
Теплоход все же не рискнул приблизиться, но  вот  уже  второй  час  подряд
исходил неистовым, ни па миг не умолкающим криком.
   - Через месяц остров войдет в  контакт  с  горной  цепью,  -  продолжал
Левкович. - Это если  скорость  движения  не  изменится.  У  нас  тут  нет
единства взглядов. Я считаю, что скорость начнут убывать недели через две.
   Внезапно желтоватую колонну пара на горизонте  развалил  на  две  части
стремительно вздымающийся черный фонтан. Он рос, рос, и вот  верхушка  его
сломалась, словно ткнулась в невидимый потолок, и стала распространяться в
стороны, ниспадая по клубящемуся ободу трепещущей  черной  вуалью.  Вокруг
фонтана один за другим явились на небе  белые,  концентрические  круги,  и
Спринглторп увидел: к кораблю несется яркая серебряная полоса.
   - Ложись! - отчаянно крикнуло  ему  в  уши.  Танкер  стал  стремительно
разворачиваться, все вокруг попАдали на палубу - он  еще  успел  удивиться
этому, - как вдруг воздух дрогнул, опора под ногами исчезла,  его  ударило
со всех сторон, но резче всего в спину и затылок, и он мешком  сполз  вниз
вдоль чего-то твердого. Не было грохота,  не  было,  но  в  ушах  осталось
что-то  нечеловеческое,  всеподавляющее.  В  носоглотке  освободилось,  он
непроизвольно поднес руку к лицу и изумился, увидя, как  легко  и  обильно
бежит по ней алая кровь.
   Перед глазами что-то замелькало,  он  словно  взлетел.  С  отвращением,
нежеланием, страхом. "Не хочу, -  сказал  он.  -  Не  хочу".  Но  язык  не
послушался, губы не подчинились, и он стал жевать это  слово,  выплевывать
изо рта. Оно не  выходило,  не  отклеивалось,  а  перед  глазами  мелькали
какие-то бессмысленные, бессвязные картинки: небо,  черный  фонтан,  трап,
люк, поручни, потолочные плафоны, дверь с красным крестом. Он  понял,  что
этого не надо видеть, и покорно закрыл глаза.
   Когда он их открыл, то увидел солнечный свет  и  лицо  Памелы  Дэвисон.
Милое лицо, губы, глаза, брови и рыжеватые, словно искрящиеся волосы.
   - Памела, вы? Как вы  здесь  очутились?  -  спросил  он  и  не  услышал
собственного голоса.
   - Здравствуйте, капитан.
   - Я ничего не слышу, - пожаловался он. - Здорово меня трахнуло.  Танкер
в порядке?
   - Да, - ответила Памела. - Все в порядке, капитан.
   - Я оглушен или ранен?
   - Нет-нет, но врачи говорят: вам нужен абсолютный покой. Еще  несколько
дней. Врачи? Откуда здесь, на танкере, врачи?
   - Где мы?
   - Мы с вами в Тулузе. В госпитале.
   - Давно?
   - Несколько дней. Дней? А как же тая?
   - Остров остановился?
   - Останавливается. Там сейчас никого нет. Очень сильные сотрясения.  Но
он больше не тонет. Пока вместо вас Ангус. Он в Париже.
   Как немного он может сказать, и  как  много  нужно  сказать!  Нельзя...
чтобы там никого  не  было!  Неужели  они  не  понимают?  Он  долго  лежал
неподвижно и, ворочая слова,  думал,  как  сказать,  чтобы  Памела  и  все
поняли.
   - Там подснежники цветут?
   - Наверное, цветут, капитан.
   - Видишь? Они там. Никуда не ушли. И мы должны так же.  Кто-то  должен.
Кто-то должен там быть все время. Просто жить. Как подснежники. Понимаешь?
   Она кивнула, и сердце его задохнулось от  благодарности.  Он  попытался
поднять руку и погладить ее волосы.
   - Я буду там жить. Ты поедешь со мной?
   - Да, - ответила она. - Да.
   - Как же вы так? - укоризненно сказал он. - Не сообразили.
   - Отдыхайте, капитан. Отдыхайте. Вам надо отдохнуть.
   - Не хочу, - сказал он. Слово выговорилось. Оно  все  время  давило  на
него, и вот наконец он совладал с ним. Словно тяжесть  великую  сбросил  с
плеч.
   - Спите. Вам надо спать. Чтобы окрепнуть.
   -  Хорошо,  -  сказал  он  и  послушно  закрыл  глаза.  И  оказался  на
зеленом-зеленом лугу, на влажной весенней траве. Кругом цвели подснежники.
Земля под ногами подрагивала тревожными ритмичными толчками. Он  с  ужасом
ощутил это. Значит, ничто не кончилось! Значит, все продолжается! И  вдруг
он понял, что надо делать. Он опустился на колени и стал гладить,  гладить
землю ладонями, успокаивая, уговаривая, как  когда-то  маленького  Джонни,
когда тот, плача, сучил ножками в  своей  кроватке.  Кто-то  стоял  рядом.
Спринглторп поднял глаза и увидел, что это Джонни. Ну вот, наконец-то!  Он
же знал, он же знал, что Джонни тогда не погиб. Мотоцикл переломило -  это
было, было. Но все остальное - это неправда. Просто мальчику стало стыдно,
так стыдно, и он убежал. И долго прятался. "Почему  ты  прятался,  Джонни?
Хорошо, хоть мать знала, где ты и как ты. Помоги мне, сынок, делай, как я.
Гладь землю, гладь. Она успокоится, она уже успокаивается - видишь? И  все
будет хорошо".