самоотречению. Наш разум давно утратил высокие, божественные свойства, превратясь в калькулятор личной выгоды... Не знаете отчего? - Все оттого же: разумных всегда выдергивали с корнем, как сорняк... Я чувствую роковую связь между сексом и политикой... Ну, да, я тоже ощущал эту связь: политика служила борьбе за изменение мира, а секс - примирению... - Когда политика заходит в тупик, торжествует разврат и безразличие к общественным идеалам. - Пожалуй, - подхватила Луийя, будто моя мысль натолкнула ее на другую мысль, еще более важную: - Вы совершенно правы, с некоторых пор мы существуем в выдуманном мире, реальность подлинных вещей покинула нас. Никто не находит наслаждения в труде, хотя все человеческие ценности - превращенная форма труда. Никто не возьмется за дело, если оно не сулит прибыли. А ведь самое прибыльное дело - именно то, которое не сулит прибыли... Мы болтаем всюду - в парламенте, в печати, в обществе, в постели, потому что хотим скрыть от себя ужасную истину: мы все меньше достойны дел, которые создают нас... Они требуют людей решительных, благородных, честных... Всем нам нужен был бог только для того, чтобы переложить на него ответственность. Чтобы избежать ответственности, мы голосуем с большинством, поддерживаем мнение большинства, подхватываем молву, моду, анекдоты... Не испытав свой разум, мы отреклись от него, покорно принимая догмы, разучиваясь думать, сопоставлять, сравнивать... Луийя была умна, и язык у нее был подвешен, ничего не скажешь. - Кто не болтает, а действует в наше время? Кто работает не по принуждению, не из-под палки, а потому, что осознает духовную ценность всякой работы? Только ведь честная работа уравнивает человека с природой. Только честная работа... А иначе человек обременителен для природы, не нужен ей... Кучка нудистов, за которыми я все же наблюдал краем глаза, расположилась на лужайке у отвесных скал. Совсем недалеко. Почти рядом. Нужно было поскорее уйти: нельзя было в обществе дамы созерцать оргии. А собственно, почему нельзя? - Если мир еще живет, то только благодаря немногим труженикам, тем, кто способен преобразовывать понимание в действие... Я затрудняюсь назвать роковую болезнь цивилизации, но отрыв мысли от действия - чудовищный фактор нашего самоуничтожения. Будто бы включились силы антиэволюции... С лужайки доносились пьяные выкрики. Там началось, и я втайне сожалел, что плохо видно. "Неужели же во всех нас живет это - тайное желание обойтись вовсе без морали?.." - Каждый принцип должен исчерпать себя, - сказал я, неотвязно думая о том, что происходит на лужайке. - Каждая истина должна дойти до последней точки, чтобы дать начало новой истине. И та, новая истина, может быть, побудит нас действовать, потому что ни одна из нынешних истин не дает перспективы... - Ложь! - гневно воскликнула Луийя... В этот момент, ничем особенно не примечательный и совсем не зловещий, в меня вонзились лучи мощного прожектора. Вспыхнуло все ночное небо. Сам я вместе с Луийей, как потом сообразил, оказался в тени здания, - я увидел ослепительно белые, скорченные на белой земле тела. Вспышка гигантской силы парализовала их. Я только заметил белую, как огонь, женщину, зарезанную светом, падающую или взлетающую боком, расставив руки... Белые волосы на ней дыбом стояли... О, этот зловещий свет жил в нашем сознании, с тех пор как американцы впервые зажгли его над Хиросимой - всегда, всегда! Я ни о чем не подумал, не успел подумать - сознание мое угасло, отключилось одновременно со вспышкой ядерного взрыва. Но я знал, не отдавая в этом себе отчета, что вспышка означает конец. Единственная мысль, необыкновенно медленно проползшая по опустевшим ячейкам моего сознания, была длинной, как колонна из ста тысяч крыс: "Н-е-у-ж-е-л-и?.." В представлениях каждого из нас укоренилось, что апокалипсис должен быть в некоторой степени даже торжественным. То, что произошло, было заурядным, как всякая смерть... Но эта мысль явилась через много-много часов полной прострации - вероятно, я что-то делал, но больше лежал, раздавленное насекомое, ни о чем не сожалея, ни о чем не беспокоясь, не представляя масштабов бедствия, разразившегося над Атенаитой или надо всем миром... В тот момент, наверно, все чувствовали себя так, как если бы их заживо вывернули наизнанку - требухой наружу. Я вспоминаю лишь приблизительно свое самочувствие - кажется, я пережил то, что способен пережить человек, очнувшийся от летаргии в своем гробу, глубоко под землей, - удар неодолимой обреченности. Вспышка страха должна была бы убить меня тотчас, если бы я способен был переживать страх, я задыхался, не ощущая, что задыхаюсь... В самый момент вспышки все пространство наполнилось каким-то шорохом, ужасающим, вибрирующим звуком. Никто еще не кричал, ничто не ломалось, не рассыпалось, не плавилось, не опрокидывалось, не занималось огнем, - звук исходил из-под земли, точнее, от каждого предмета, попавшего в океан убийственных лучей. Белые, искореженные тела там, у отвесных скал, замерли, вытянулись и, я полагаю, испарились, потому что внезапно пропали, замутившись, точно парок над котлом... Кажется, я бросился обратно в здание, из которого вышел. Как я оказался у порога, не помню. Я был слеп от огня, брошенного мне в глаза, я был беспомощен и жалок - муха в бурлящем кипятке... В кромешном мраке, пронизанном всепотрясающим гулом или рокотом преисподней и обжигающим запахом неостановимой беды, сравнить который не с чем, я инстинктивно полз вперед. Кто-то перелез через меня, кто-то наступил мне на голову. Я потерял сознание, а очнувшись, увидел, что все надо мной вспыхнуло, будто облитое бензином. Кажется, кричали люди, много людей - слитный крик слился с треском огня. Послышался звон стекла. Каменная стена легко поднялась в воздух и рухнула, рассыпавшись на мелкие части. Какие-то багровые предметы и люди вылетели сквозь лопнувшие окна, и все задернулось наглухо клубами пыли или дыма. Я дышал текучим огнем, и все во мне было сплошным ожогом, и кровь испарялась, не успев вытечь. Я был выброшен из коридора чудовищным ураганом. И вот звук, который я давно уже слышал в себе, настиг меня извне. Колонны коридора разошлись, и монолит сводчатого потолка медленно обрушился вниз, накрыв копошившиеся тела. Огромная плита, пылавшая огнем, торцом угодила в череп темнокожего - в лицо мне прыскнули мозги и кровь. Лестница, по которой я полз, обрушилась вниз, я ухватился за чьи-то ноги. Кто-то камнем шибанул меня по шее, чтобы я отцепился. Я упал на что-то мягкое, все еще шевелившееся подо мною. Я кричал? Может быть, но я не слышал своих воплей в том урагане звуков, в том грохоте, треске и свисте, который несся со всех сторон. Я сам и все, кто, подобно мне, возможно, оставался еще живым, сошли с ума. Это несомненно, потому что сошла с ума действительность, и никакой разум не был в состоянии постичь совершающееся, - какая логика была во всем этом?.. Я ни о чем не думал, я горел заживо, задыхаясь в раскаленном дыму. Меня ничто не удивляло, даже горящие факелом люди, у которых разинутый рот был шире головы. Отныне все они, все вообще люди не имели ко мне ни малейшего отношения: вспышка света уничтожила все связи цивилизации, означив новую эру полной и неодолимой обособленности. Цветущая земля, некогда, еще совсем недавно одарявшая человека благодатью жизни, воды и воздуха, покоя и пищи, сулившая надежду и любовь, была обращена в костер - вокруг горело даже то, что не должно было гореть по всем естественным законам. Стало быть, и они были отменены... Куда подевалась Луийя, меня, разумеется, не трогало. Я даже и не вспомнил ни о ней, ни об убежище, ни о том, что у Луийи был ключ от убежища. Она, конечно, не воспользовалась ключом. В такие минуты нельзя совершить ни одного осмысленного действия - она бы не сообразила открыть двери, даже держа в руках ключ. К тому же я своими глазами видел, как рухнула стена, устойчивость которой, вероятно, гарантировали инженеры, строившие убежище. Что, вообще, могли рассчитать эти инженеры, заставлявшие нормальный ум моделировать ненормальную ситуацию? Ненормальное не способен вообразить нормальный, и если я пытаюсь свидетельствовать о своих ощущениях, то я же и говорю: не верьте мне, все не так было! В том, что совершалось вокруг, не было последовательности, и мои мысли - это уже новые мысли по поводу тех, что погибли, разорванные в клочья, не способные облечься даже в жалкую шкуру доисторических слов. Те, как крик, растаяли в космосе. Слишком о многом возможно сказать лишь криком... Или полным молчанием... Боялся ли я? Испытывал ли страх? Трудно ответить. Испытывает страх существо, осознающее себя, - я себя не осознавал. Я был ничто. И самое страшное, может быть, было то, хотя я и не думал об этом тогда, - что мгновенно исчезли все обязательства, удерживающие человека в определенных рамках, - мы называли их культурой. Не стало ни права, ни долга, ни времени, ни друга, ни желания, ни возможности. В эти минуты-годы, последовавшие после ядерного взрыва, я оставался более одиноким, нежели тот, кто замерзал в арктических льдах за тысячи километров от жилья... Вообще-то была ночь. Но кругом пылал слепящий, термитный огонь. И люди, которые обрушились вместе со мной, неуклюжие, как тараканы, оглушенные дустом, карабкались в истерике в обнажившуюся дыру - в канализационную трубу... Пить ужасно хотелось мне. Я высох в клочок газеты, я подыхал от жажды - это не фразеологический оборот. За стакан воды я совершил бы любое преступление. Да и не могло быть преступления посреди того, какое совершилось. Еще дымились на мне лохмотья... Женщина, у которой были до плеч раздроблены руки, пыталась влезть в трубу, извиваясь червем, но что-то впереди мешало ей. Я рывком - за лодыжки - выхватил женщину из трубы и полез сам. Кто-то, корчась в агонии, преградил мне путь. Я ударил его головой о бетон и полез по трубе, ощущая прохладу, - я искал воду. Вскоре труба кончилась - я уперся в ее слепой конец. Ощупал его без отчаяния, не задаваясь вопросом, куда делись люди, которые вползли в трубу прежде меня. И пополз раком, упираясь головой в верхнюю стенку трубы. Вдруг моя голова распрямилась. Без удивления я обнаружил, что надо мной колодец. Нащупывая во тьме железные скобы, я поднялся наверх, - это было совсем невысоко, метра два всего лишь, но я совершенно выбился из сил и, свалившись возле колодца, тупо отдыхал. Может быть, лежал без сознания... Чья-то рука потыкалась в меня, проверяя, мертвый я или еще живой. - В сторону, - сказал хриплый голос... Нет, это мне почудилось все - с голосом: разве я уже не был раздавлен? Но я отполз в сторону, натыкаясь на тела. Возможно, на мертвые. Возможно, на живые. Тут, в слепой каменной кишке, их собралось, наверно, больше десятка. Я не слышал ни плача, ни разговора. Кто был жив, был невменяем. Я тоже переживал шоковое состояние. - Кто там еще?.. Я был уверен, что это галлюцинация. Но голос повторился. Все тот же голос. Напомнил о Луийе. Я не сразу понял, что это ее голос. И когда понял, нисколько не обрадовался и не опечалился. Мне все равно было. - Пить, - сказал я, - пить. Воды... - Вы? Это была Луийя. - Ползите за мной, - сказала она у самого моего лица. Она поползла. Я - за ней, подолгу отдыхая после каждого метра. Я задыхался. Я не понимал, зачем я ползу, зачем меня мучат. Когда мне пришлось взбираться на лестницу, ступенька за ступенькой, и силы мои кончились, а она торопила, я твердо решил ее убить. Я ненавидел ее, как никого прежде. Но у меня не было оружия, а тьма не позволяла ударить ее безошибочно - по голове. Я затаился, рассчитывая, что она станет нашаривать меня, - тогда я расквитаюсь. За что? Она меня злила, и этого было вполне достаточно... Луийя не подползала, не звала, не протягивала руки. Постепенно ярость сменилась во мне отчаянием и страхом. Я не представлял, где нахожусь, я был уверен, что Луийя скончалась и обещанная вода достанется кому-то другому... И вот я вновь услыхал голос. Оказалось, Луийя заснула. Я тотчас решил, что убью ее потом, и попросил пить, сказав, что больше не в состоянии проползти ни шага. Я именно так выразился - "проползти". "Идти" - это был другой словарь, из жизни, которая окончилась навсегда. Что началось, я не представлял, но что прежнее окончилось, это было очевидно настолько, что не требовало размышлений... - Надо ползти, - сказала Луийя. - Другого не дано... О чем она? Издевается, сволочь... Я нащупал чей-то туфель, - кажется, туфель, - и с силой швырнул его на голос. Я хотел, чтобы туфель взорвался и убил женщину на месте. "В каждом туфле нужно было держать воду. В каблуке помещать резервуарчик с прохладной водой..." - Врешь, сука. Убей меня на месте. Взорви... Луийя долго молчала. Потом зашептала. Почти в ухо. - Не спрашивайте ничего, тут посторонние... Вот оно что - она кого-то боялась!.. Почему боялась?.. И тут я вспомнил, что где-то впереди кладовые с водой и пищей. Представилось, что я выпил бутылочку "Левенброй" или "Гольденстар" и сел к телевизору - посмотреть программу новостей. Открыл окно, впуская немного свежего воздуха. Привычное желание потрясло меня: неужто это счастье было возможно - наверняка выпить бутылку пива? Развалиться в мягком кресле перед цветным экраном? Раскрыть настежь окно в собственной квартире?.. Я заплакал. Кажется, заплакал. Но, понятно, без слез. Впервые за все время после того, как я увидел вспыхнувшее небо, захотелось узнать, что случилось в мире, всеобщая ракетно-ядерная война или локальная атака с применением ядерного оружия? Или что-нибудь еще?.. Но это желание тотчас отступило перед другим, более значительным, и забылось. Запотевшая светло-коричневая бутылка с горлом в золотой фольге не давала мне покоя. Сухой язык не помещался во рту. Резь в животе была нестерпимой. - Так и быть, - сказал я в темноту, - только не торопи слишком... И мы опять поползли по ступенькам. Теперь уже, настороженный, в какой-то момент я расслышал, что кто-то ползет следом - сопит и хрипит и временами сдавленно кашляет... Сначала это отвлекало меня. А потом я обо всем позабыл. Сделал попытку встать на ноги, опираясь о стену, но сильное головокружение вынудило меня лечь на пол и отдыхать. Саднили колени, до кости стертые наждаком бетонного пола... Продолжив путь, я наткнулся на громоздкий труп мужчины, разрубленный топором или тесаком: я угодил локтем в распоротый живот. Но не содрогнулся, даже не испытал брезгливости. Перебравшись через труп, подумал о том, что человека убили здесь, в бетонном коридоре. Надеясь найти воду, я ощупал карманы убитого. Нашел небольшой пистолет. Спрятал его к себе. Хотел проверить еще задние брючные карманы. Примерился, чтобы завалить мертвое тело, и тут моя рука коснулась чьей-то чужой руки, живой и осторожной... Ужас охватил меня. В одно мгновение обрисовалась вся ситуация: здесь, во тьме, затаились злодеи, - они поджидают того, кто владеет ключом от убежища... Вот когда я испугался! Я испугался, что мне не достанется ни глотка воды, - другие выпьют всю воду. Пожалуй, я вовсе не думал о смерти как таковой, но все же я не собирался подставлять брюхо колбасному ножу - сказывались прежние предрассудки. И потом - вода. Охлаждающая и успокаивающая нутро. Вода - самое драгоценное, что есть и может быть на свете... В страхе и злобе я решил громко назвать себя - чтобы отозвался тот, кто знал об убежище, но не имел шансов попасть туда, не завладев ключом. Я готов был пригласить этого человека в компаньоны. Разумеется, нисколько не сомневаясь, что имею на то право... Я было уже раскрыл рот, когда оглушило сомнение: а если караулит не один человек? если целая банда? Я отверг допущение, убежденный, что со времени взрыва прошло всего лишь несколько часов. Я не знал, что ошибаюсь почти на двое суток... Нужно было предупредить Луийю. Или она о чем-то догадывалась? Или что-то знала, если вела себя так осторожно, ни словом не обмолвилась об убежище?.. А может, ее уже убили? Не было сил позвать Луийю - я высох, я весь высох, и от суши горло сжимали спазмы. Подохнуть, поскорее подохнуть уже хотел я... Темнота, темнота, пронизанная ненавистью, сводила меня с ума. Я пошевелиться не мог и холодел молча... Не только на руках и коленях, - во многих местах у меня была содрана кожа. Как я терпел боль? Как вообще оставался жить, если каждый вздох давался мне с таким усилием, будто я отжимался от пола? Спазмы, проклятые спазмы! Видимо, легкие сварились наполовину от горячего дыма. К тому же, я не сразу почувствовал это, коридор, пробитый в толще скал, был наполнен удушливым смрадом. Какой-то гарью или ядовитым газом. Временами я чуял роковой гул земли, пол и стены коридора сотрясались, и где-то с треском ломались пласты камня. Временами что-то рушилось. И если бы не безразличие, которое наплывало на меня непобедимыми волнами, я бы мог подумать, что где-то неподалеку происходит извержение вулкана. Чего я не слыхал, так это людских голосов. Голос Луийи был единственным, и когда она молчала, я обмирал от страха. Но это было скорее воспоминание, нежели чувство. И еще жажда губила меня - зудело тело, словно напрочь лишенное крови и лимфы. Сердце колотилось в бешеном ритме, но своего веса я не ощущал нисколько. Вместо веса усталость давила меня. Кажется, так... Луийя, считая, что я опять в полной прострации, вернулась ко мне. - Раздробило ступню... Надо поторопиться. Я сказал: - Кто-то ползет следом. - Знаю. - Давай его убьем. - Ползите за мной. Мне стало ясно, что и она хочет развязки. Нас, конечно, убьют, едва узнают, что у Луийи ключ. Пусть убьют, только не теперь, а когда мы вволю попьем воды... И тут я вдруг спохватился: а если у нее нет ключа? Если она его потеряла и не помнит и нас оставят подыхать, а не прикончат, как прикончили грузного мужчину, распоров ему до кишок брюхо? - Луийя, - закричал я, - у тебя есть ключ? Крика не получилось - жалкий хрип вырвался из моей сухой глотки. И все же Луийю, видимо, ошеломило мое предательство. Она долго молчала, и я уверен, ее ответа с нетерпением ожидало несколько негодяев, таившихся по сторонам коридора. - Его нет, он там, - наконец сказала она... Она не договорила - послышалась возня, сдавленное рычание, удары и - долгий вопль ужаса... Еще кого-то убили в темноте. Враги? Соперники? Временные компаньоны?.. Вперед, вперед! Метра через два я настиг Луийю, и мы, не сговариваясь, ползли еще очень долго. По-скотски умирать в темноте я все-таки не хотел. Мне нужна была вода. Стакан. Два. Ведро. И потом - я видеть хотел своего убийцу... - Уже близко, - прошептала Луийя. - Надо отдохнуть перед этим... "Перед этим" - это могло быть только воплем агонии. А впрочем - почему? В наших руках был ключ к воде. Какое они право имели, эти негодяи?.. Я терял сознание или засыпал. Прошел час или десять - я не знал, не мог знать. Кажется, я слышал, будто мимо прокрались какие-то типы, кто-то шепотом спросил: "Где же они?" Я допускал, что привиделось во сне, потом паниковал, потом впал в ярость и готов был перебить всех, кто прятался в коридорах... Если бы у меня были силы!.. Очнулась Луийя. "Пора, - сказала она. - Больше тянуть нет смысла... Найти замок и открыть придется вам, мне не подняться с пола..." Наощупь добрались до рельсов: над нами простиралось тело убежища. Коротко посовещались в последний раз. Луийя, Луийя раздражала меня: обмякнуть у цели? Когда ее помощь была всего нужнее? Конечно, с раздробленной ступней Луийе приходилось нелегко. "А разве мне было легко? С какой стати я должен был брать на себя больше, чем она?.." Луийя плакала. Отдавая ключ на цепочке, шептала: "Зачем это теперь, зачем?.." - Теперь заткнись, - оборвал я. И без ее слов было невыносимо! "Зачем? Напиться вволю - разве этого мало?.." Громадная сигара убежища, как я помнил, делилась на секции: через два с половиной - три метра по корпусу проходил широкий стальной пояс. Примерно в середине постройки в поясе было овальное углубление - гнездо для кодового ключа... Луийя не подавала признаков жизни. Ну, и что? Какое мне было до нее дело? Меня заботила только проклятая замочная скважина. Я поднялся во весь рост, уперся руками в холодный и гладкий корпус убежища. Голова кружилась, ноги подкашивались. Я был уверен, что не могу стоять прямо. Дышать по-прежнему было очень трудно... Я совершенно выбился из сил, ощупывая пядь за пядью первый попавшийся пояс. Мне постоянно мерещилась овальная впадина. Неожиданно я решил, что, отдохнув, осмотрю еще только один пояс. "Если богу угодно, - загадал я, - то я открою люк, а если не угодно, пусть подохну..." Готовясь осмотреть второй пояс, я хватился ключа, забыв, что повесил его, как и Луийя, на шею. Я нащупал в кармане пистолет, и - радость шевельнулась во мне. "Значит, я могу сам оборвать свою жизнь, выстрелив себе в рот. Более того, могу убить двух-трех мерзавцев. Если пожелаю..." Я плохо владею оружием, познания мои в этой области ничтожны. Удивительно, но я ни на секунду не усомнился в том, что пистолет заряжен и готов к бою. Впрочем, если бы усомнился, в темноте я все равно не смог бы ничего проверить. Снова поднявшись на ноги, я зашарил по стальной полосе. Бог не пожелал моей погибели - я нащупал то, что искал! Тотчас же я вставил ключ - беспечно, вовсе упустив из виду, что за мною следят. Люк открылся примерно в метре справа от меня, метрах в трех от того места, где на бетонном полу лежала Луийя. Повторяю, я ни о чем не думал, кроме как о воде, - иных желаний или надежд у меня не было... Откинулась створка, развернулась лесенка, повиснув на гибких перильцах. Синий сигнальный свет хлынул в затопленное долгой темнотой пространство. То, что произошло в следующие секунды, я наблюдал как бы со стороны, и мои действия были скорее всего неосознанными. Когда открылся люк и свет ударил в темноту, я увидел двух мужчин, изготовившихся к нападению на меня. Они ожидали в нескольких шагах от люка, и у одного в руках сверкнула широкая полицейская сабля. Щурясь от света, оба негодяя тотчас бросились к трапу. Были это меланезийцы или белые, я не запомнил: синий свет искажает черты. К тому же совсем иное поглотило мое внимание: мужчина с саблей, вскочивший на трап первым, вдруг обернулся и рубанул по голове своего товарища. Тот, обливаясь кровью и что-то бормоча, падая, ухватил своего убийцу за ноги. Тот попытался рывком сбросить раненого и, поскольку это не удалось, обрушил на него еще один свирепый удар, снеся тяжелой саблей все лицо. В этот момент я выступил из тени и выстрелил в упор из пистолета... Я ожидал оглушительного звука и крови бандита, посягнувшего на чужое убежище, - к выводу, что никакого права уже не существует, я пришел позднее. Раздался негромкий хлопок, светящийся пузырь надулся и лопнул у дула пистолета. Негодяй выронил саблю и повалился с трапа на бетонные плиты пола. Мой пистолет оказался газовым, но тем не менее достаточно эффективным. Но прежде чем упал мужчина с саблей, кто-то, вынырнув из темноты, прошмыгнул по трапу в убежище. Может быть, я бы и разглядел, кто это, но меня отвлекла внезапно ожившая Луийя. Оборванная и страшная, с распущенными волосами. Она пыталась заползти на ступеньки трапа, но, видимо, у нее не хватило сил. Я перешагнул через нее. Позади меня уже слышались отчаянные голоса - целая орава негодяев устремилась к свету. Вскочив в люк, я запнулся о распростертое тело, повалился на пол, ударился плечом о металлическую стойку и потерял сознание... О том, что произошло после этого, я узнал позднее от Гортензии, - это она первой юркнула в убежище. Когда я споткнулся и упал, она, услыхав рев обреченных, перед которыми внезапно отворились двери рая, вскочила на ноги и нажала на кнопку под светящимся у люка табло: "Закрыть люк". Конструкторы убежища кое-как представляли, что потребует аварийная ситуация. Скоростная система открытия и закрытия люка все решила: створка стремительно поползла в брюхо убежища, висевшая на ступеньках Луийя была вброшена внутрь, сильно ударилась и тоже впала в беспамятство. Люди, добравшиеся до люка, хватались руками за створку в надежде удержать ее или воплями отчаяния пробудить сострадание в тех, кому посчастливилось забраться внутрь. Напрасно! Мощный механизм действовал наверняка. Острыми краями, как штампом, створка отхватила три или четыре руки и легко разрезала лом, всунутый в щель. Прежний ужас безнадежности и мрака накрыл кучку еще живых мертвецов. Звуки их агонии уже не могли проникнуть сквозь толстенную оболочку противоатомного убежища... Я боялась, что те, снаружи, не дадут закрыться люку. Я с ума сходила от страха, зная, что они, если проникнут в убежище, разорвут меня в клочья. Они разорвут в клочья всех, кто хоть в малейшей степени сократит шансы на продление их ничтожных жизней. Но удача - люк закрылся! На пол свалился черномазый, который успел уцепиться за лесенку подъемника. Я наклонилась над ним, чтобы прикончить его ножом, который мне дал Макилви незадолго до своей смерти. Поразительно - это была... Луийя! Она, конечно, была уже мертва: ступня раздавлена, лицо и грудь в крови. Подумав, что труп Луийи не представляет опасности, я бросилась к Уэсуа, в беспамятстве лежавшему на железном полу. Это жестокое и вероломное животное следовало прирезать немедля... В синем свете я разглядела, что это не Уэсуа, - это был Фромм. Когда-то он слыл порядочным человеком, но теперь нельзя было полагаться ни на одну сволочь. Я бы убила его, заколола, как свинью, - ярость, ярость переполняла меня. Но мысль случайная остановила: "А если я одна останусь в этой стальной колбе?.." Растерявшись, я вновь подошла к меланезийке, чернокожей интриганке, которая не раз ставила меня в безвыходное положение. На полу валялись отрезанные кисти рук. Две черные и одна белая... Я поняла, что у меня вновь начинаются галлюцинации и я вот-вот потеряю сознание. Чтобы не разбиться при падении, я опустилась на колени. Слабость охватила меня и безразличие ко всему. Макилви говорил, что это следствие облучения, которого хватанули мы, пока добрались до тоннеля... Гибнет или уже погиб весь мир. И все равно - нужно сопротивляться до последнего. Не мы виновны в свершенном преступлении. Наш долг - перенести все муки. Мы - свидетели, мы - судьи, мы будем говорить от имени всех, кого убили! Мир не нашел стимулов для единства в борьбе, трусость обрекла на уничтожение народы, эгоизм погубил людей, пропаганда стерла их разум... Кто выстоит, кто уцелеет, поднимется над страхом и выгодой. Теперь уже мы навсегда похороним мир неравноправия. Мы будем беспощадны - зная, какую цену заплатили народы за иллюзии! Луийя, ты должна, должна, должна выстоять! Луийя, ты должна, обязана жить! Отныне мир принадлежит людям, не знающим страха, а значит преданным только справедливости... Сознаюсь, я очень страдаю. Но я знаю, что я страдаю меньше, чем другие... Я должна себе это внушить. Я внушу, потому что это правда: я страдаю меньше, чем другие... Силы мои казались безграничными. Теперь я раздавлена. Это нервы и облучение: налицо все симптомы - слабость, апатия, боли во всем теле. Временами панический ужас, - когда пытаюсь представить, что означает катастрофа для культуры. Долг выше страдания. Долг выше страдания... Многие погибли от отчаяния. То, что я пережила, - безотносительно к мукам, которые еще ожидают меня, - выше психических возможностей. Значит, человек может быть выше самого себя. А если может, значит, должен. Должен - ради Страшного суда, который настал... Отныне все, кто стоял над нами, - наши заклятые враги. Теперь уже сделки с ними невозможны. Их надо убивать, не вступая в переговоры. Наступило время расплаты. Пощады не будет никому... Фромм неплохой лично человек, но тоже предатель. Он потрясен. Сумеет ли он выжить, выстоять? Поймет ли что-нибудь в том, что произошло? Вряд ли поймет, все равно не поймет... Разум дан природой для всех, а если для одного или для банды, - это уже не разум - что-то иное. Брат прав, тысячу раз прав!.. Жаль Фромма. Ни уговорами, ни лаской, ни угрозой я не смогла растормошить его. Он сломлен. Не исключено, что он покончит самоубийством, как многие из тех, кого я видела в коридоре. Еще горел свет, еще оставалась какая-то надежда, когда ослепший Ламбрини вскрыл себе вены. Он сделал это на моих глазах при помощи перочинного ножа, который носил в замшевом чехольчике на поясе. Я не отговаривала его. Никто не отговаривал. Все были не в себе. В разорванной сутане с обгоревшими полами, простоволосый, жалкий, епископ сидел на корточках, вперив взгляд в стену. Он так и окоченел - с открытыми глазами, перед которыми была неодолимая стена из камня. Бог отрекся и от него, потому что и он, как и все мы, служил одновременно разным богам... В течение своей жизни он помогал строить стену, пытаясь соединить в одно убийцу и жертву, праведника и негодяя... Фромм оказался удачливым и жизнестойким. Он выбрался буквально из огня, тогда как другие - о страшно! страшно! - бежали в огонь... Сами бежали в огонь... Хуже всего, что люди тотчас утратили мораль, какая создавалась веками. Неужели мораль оказалась настолько непрочной и лживой? Да нет же, нет! Просто, мораль не была рассчитана на атомную бомбу. В основе морали лежали логика и справедливость... Что-то не так, не сходятся концы с концами: мораль должна выдерживать отсутствие логики и отсутствие справедливости, иначе это не мораль... Но все же мораль должна давать перспективу, вот что. Выход она должна указывать. Без выхода не может быть морали. Если все откажутся от морали, я, Луийя, сохраню ей верность. Я поклялась отдать жизнь ради правды моего народа, и я выполню клятву. Теперь мой народ - все люди, которые страдают. Око-Омо внушал мне это, но я его не понимала. Не понимала спасительного смысла правды... Плохо это или хорошо, что я сумела забраться в убежище? Не знаю, не знаю, будущее покажет. Но мне, действительно, повезло: обандитившиеся типы пытались завладеть убежищем. Если бы они не были так гнусны, им удалось бы это без особого труда: я лежала без сил, а Фромм едва держался на ногах. И все же он остановил негодяя... Очнувшись, я не сразу сообразила, где я. Тишина показалась подозрительной. Я поднялась с железного пола и села. Возле меня лежал Фромм и какая-то женщина. И еще руки - чьи-то оторванные кисти рук, похожие на перчатки... Я подумала, что люди возле меня мертвы, что я одна в убежище. Напрасно я твердила, что от меня зависит, быть с людьми или без людей, ужас душил, сердце останавливалось от необъяснимого страха. Потом мне почудилось, что в убежище кто-то есть и он придет и зверски расправится со мной. С раздавленной ступней я обуза для всякого, кто хочет выжить или, во всяком случае, продлить свои дни. Только бы не гангрена! Какой-нибудь костыль я себе придумаю. Теперь ясно, что личной жизни быть не должно и всякий, кто подумает сейчас о себе, после всего этого ада, будет новым предателем человечества. Эгоизм обратил нас в ничто. Теперь, что бы ни грозило еще, нужно искоренять эгоизм. Порознь никому не выжить... Что же мы прежде не думали об этом?.. От сумасшествия меня удерживает только цель. Благодаря цели я сохраню в себе кое-что от прежнего. Брат гордился мною... Где он, брат, мечтавший о возрождении моего бедного, проданного народа? Жив ли он? Скорее всего он мертв. И на мне теперь двойной долг - жить ради него и ради себя, мстить за него и за себя. "Враги человечества повсюду. Прежде всего они в нас самих", - ты прав, Око-Омо... Да, конечно, мы не хотели видеть подлинных врагов, трусливой болтовней укрепляя их позиции и приближая общую катастрофу... Я еще лежала на полу, когда вдруг поднялся Фромм. Это был не человек, это было далекое подобие человека - жалкий, трясущийся урод, - неужели каждый из нас ослабел и преобразился до такой степени?.. Я хотела окликнуть Фромма и - не смогла одолеть робости: он вел себя так, как ведут себя люди в полном уединении... Фромм скользнул равнодушным взглядом вокруг себя. Даже оторванные руки не задержали его внимания. Его тошнило. Он схватился за железный поручень, проходивший у низкого потолка, и так висел некоторое время, хрипя и изрыгая пену. Глаза его были вытаращены. А потом он упал. Поднялся, вконец смятый и перепачканный, держась за живот. Приспустил брюки и присел по нужде... Владел ли он собою? Мог ли допустить такое в нормальных обстоятельствах? Я не воспринимала сцену как вызов. Кому или чему вызов? Человек был раздавлен ужасом свершившегося, - насколько он отвечал за себя? Фромм был невменяем. Достал из кармана пистолет, бросил на пол, вытянул из брюк ремень и стал прилаживать его к поручню в виде удавки. Это он здорово придумал - покончить с собой в убежище. Я с восхищением наблюдала. В тот момент меня интересовало, сумеет ли он покончить с собой или не сумеет... Петли у Фромма не получалось: слишком коротким оказался ремень. Он оставил его на поручне и, поддерживая брюки, вошел в одну из металлических дверей, сначала безуспешно подергав ее на себя, а затем догадавшись утопить в стенку переборки. Над дверью зеленело табло - "Кухня-столовая". Фромм долго не появлялся. Неужели он там довершил свой умысел? Я поползла проверить, по дороге подняла пистолет, сунула его себе за лифчик. Едва я приблизилась к растворенной двери, показался Фромм. Он держал банку из оловянной фольги. Рот, подбородок и грудь были у него мокрыми. Икая, он взглянул на меня без удивления. - Пить! - я собою не владела. Я только воду видела. Фромм протянул мне недопитую банку, а сам скрылся за противоположной дверью. "Спальня" - светилось на ней. Я помнила эту спальню, стилизованную под кантрихоум, сельский домик. В широкие окна смотрят прекрасные ландшафты. Мастерски устроена панорама, создающая ощущение простора и воздуха, - лес, поля, река, на горизонте горы... Нажмешь на кнопку - фонограмма живых звуков мирного сельского быта: пение петухов, квохтанье несушек, шумы дождя и ветра. Специальная программа управляет интенсивностью освещения панорамы, создавая иллюзию то раннего утра, то вечернего заката, то ночного неба со звездами... Зачем все это выдумал человек? Зачем искусственно воспроизвел то, чем мог владеть в натуре? Почему согласился на заменители? Почему не отстоял себя и свое право на настоящую природу?.. Это был лимонный напиток. Я не заметила, как высосала все до последней капли. Жажда не ослабла. Но все же я, видимо, взбодрилась, если подумала, что вкус лимона - химия: настоящий лимон не годился для приготовления напитков людям, заключающим себя в противоатомное убежище... В кухне я нашла на столе бутылки с минеральной водой. Я пила и пила, чувствуя, что и меня начинает клонить ко сну. Потом появилась Гортензия и тоже жадно пила воду. Прежде я ненавидела эту беспринципную женщину. Но я не желала ей зла теперь, когда всех нас затопило горе. В грязном, оборванном, залитом кровью платье Гортензия нисколько не походила на себя прежнюю. Куда подевалась ее красота? Куда подевалось обаяние? - Ты жива? - спросила Гортензия. Ноздри ее раздувались - ее душило бешенство. Я даже опешила: неужели человек не сделал никаких выводов из того, что произошло? Неужели остался столь же нетерпимым и мелочным, как и прежде?.. - Откуда ты взялась, Гортензия? - осадила я ее контрвопросом. - Я имею то же право на убежище, что и ты! - С тою лишь разницей, что я ни у кого не собиралась отнимать ключ, а ты привела с собой шайку негодяев!.. Дикая, постыдная схватка. Но мне хотелось раз и навсегда выяснить наши отношения, и я не сообразила, как сделать это лучше. - Я сама по себе, а те - сами по себе! - Ладно, не будем ссориться. Какое-то время нам придется пожить вместе. Пусть лучше это будет взаимопонимание, чем неприязнь. - Идет, - кивнула Гортензия. - Только выбрось из головы, будто я обязана тебе... Ключ был у тебя и у Такибае, у Атанги было два ключа, один из которых был твердо обещан мне... Вот оно что?! Заговор ублюдков, исполнявших чужую волю! Мне стоило немало сил не продолжать эту тему. - Нужно выяснить, надежно ли все закрыто. Нас подстерегают снаружи... И потом - точно сосчитать запасы воды и продовольствия... Шкура, собственная шкура по-прежнему беспокоила Гортензию. - Прежде всего, - возразила я твердо, - мы должны привести себя в порядок. А затем выбрать старшего... Иди посмотри, что с Фроммом. Без него мы не управимся с хозяйством этой стальной могилы! Ненависть, ненависть источало все существо Гортензии. Однако она подчинилась - пошла в спальню. "Мира между нами не будет", - решила я и тотчас подумала, что Гортензия может убить беззащитного Фромма - кто знает, что у нее на уме? Когда я отодвинула дверь, - а двери отодвигались легко и бесшумно, - Гортензия с ножом стояла подле спавшего на полу Фромма: у него не хватило сил добраться до кровати. Гортензия обернулась - нож выпал из ее рук. Она тотчас подхватила его и так стояла, колеблясь, нападать или не нападать. Роковая минута. Я допускаю, что Гортензия не вполне владела собой. - Верни нож и считай, что я ничего не видела, - сказала я. - Иначе я пристрелю тебя. - И достала из-за лифчика пистолет. - Если бы даже тебе удалось убить меня и Фромма, ты бы никогда не выбралась отсюда... Я говорила все это нарочно, не подозревая, что мои слова очень близки к истине. Лицо Гортензии исказилось. Она закричала и затопала ногами в истерике: - Черномазая! О жаль, жаль, что я не зарезала тебя!.. Она неестественно выгнулась, свалилась на ковер и некоторое время дергалась, издавая нечленораздельные звуки, а потом затихла. Ее слабость придала мне силы: теперь я знала, что могу полагаться только на себя. Я забрала нож, большой и страшный - с выскакивающим лезвием, и поползла в кухню, заключив, что, если там нашлась вода, найдется и все остальное, необходимое для помощи пострадавшим. Слева в углу, между широкими, безжизненными окнами, стоял шкаф. Светилась на нем надпись - "Утолить голод и жажду". Справа такой же шкаф - "Неотложная помощь"... Построить убежище - это было проще, чем всерьез подумать о гарантиях мира. Развращенный невежеством и неведением о своей собственной истории, человек выбирал наилегчайшие для себя пути, не желая понять, что это губительные пути. Самый главный закон жизни так и не был им освоен: выигрывая в одном, неизбежно проигрываешь в другом, а пожинаемое зло обратно пропорционально добру, разделенному на число людей, ожидавших помощи... Сколько сил затрачивалось на победы, которые буквально назавтра оборачивались поражениями! Никто не хотел признать, что подлинный прогресс - решения, исключающие выигрыш одних и проигрыш других или, по крайней ме