совано на листе. Мефодий опять громко засмеялся и тоже полез в сумку. -- Те самые, о которых мы тогда на крыше говорили, -- улыбался, разглядывая свой лист, Константин. -- Ты, признаюсь теперь, очень меня тогда расстроил. Тем, что, оказывается, сам тоже в детстве так баловался. Я вдруг подумал, что, наверное, и вообще каждый мальчишка сам однажды, научившись писать, пробует что-то такое придумать... -- Так и есть. -- ...А я-то думал: "Это я один такой умный!" Почти как кто-то, кто когда-то в древности впервые буквы изобретал. Вот они все, -- Константин протянул Мефодию небольшой истрепанный старый пергамент. -- Так старался, выдумывал... Мефодий, склонившись над пергаментом, улыбался: -- Ага! -- хлопнул он по столу. -- Вот эту... и эту -- помню! А эту улиточку -- забыл! Красивая... -- он показал Константину свой кусочек пергамента: -- Вот, тоже сегодня вспоминал. Они оба громко засмеялись. Переписчики опять недовольно подняли лица. Выскоблив свой пергамент, Мефодий перерисовал на него все закорючки, Константин, посмеиваясь, наблюдал за ним, подперев голову рукой. -- Готово! -- гордо сказал Мефодий, посыпал пергамент песком и хитро подмигнул Константину. -- Только никому не говори, чем ты тут сейчас занимался, -- посоветовал тот, по-прежнему улыбаясь. И тихонько, покачав головой, добавил: -- Пожалуй, ты был прав тогда, отказавшись от сана архиепископа. Хорош бы сейчас был!.. Мальчишка, позор... Мефодий, смеясь, встал, поцеловал Константина в лоб и, помахивая свернутым пергаментом, извинился: -- Не терпится! Побегу попробую! Я, похоже, уже знаю, с чего начну. А завтра посмотрим -- кто лучше! -- Посмотрим, посмотрим! -- обиделся Константин. Когда Мефодий вышел, он пододвинул поближе толстую книгу в коричневом позолоченном переплете и открыл ее наугад. Прочтя страницу, удивленно покачал головой и улыбнулся. Попробовал перевести с греческого -- оказалось совсем просто. "Вдруг раздался с неба шум, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить иными языками, как дух давал им вещать. Жили в Иерусалиме Иудеи, благоговейные люди из всякого народа под небом. Когда же прошел об этом слух, собралось много людей, и пришли в смятение, потому, что каждый из них слышал, как они говорили на его собственном наречии. Изумлялись все и дивились, говоря: вот все эти говорящие, разве они не Галилеяне? Как же мы их слышим на своем собственном наречии, в котором мы родились? Парфяне, и Мидяне, и Эламиты, и живущие в Мессопотамии, в Иудее и Каппадокии, Понте и Асии, Фригии и Памфилии, в Египте и в частях Ливии, примыкающих к Киринее, и пришедшие из Рима, как Иудеи, так и прозелиты, Критяне и Арабы -- слышим, как они говорят на наших языках о великих делах Божиих? И все изумлялись и недоумевали, говоря друг другу: что бы это могло быть? А иные издеваясь говорили: они напились сладкого вина!" Когда Константин нарисовал последний значок, уже почти стемнело -- ровные ряды крючочков, загогулинок и букашек, заполнившие весь лист, были еле видны. Константин отодвинул пергамент от глаз, полюбовался им издалека и тихонько -- как будто и вправду был пьян -- засмеялся. Собирая книги, он взглянул в окно -- над крышами и куполами, на зеленоватом небе, проступали первые звезды. Выйдя из опустевшей комнаты, он по темной лестнице спустился во двор и -- все так же улыбаясь -- медленно пошел домой. Не зажигая огня, в темноте, пожевал хлеба, долго молился, потом лег и -- опять, в который уже раз за этот день -- улыбнувшись, уснул. Почему-то ему во второй раз приснились быки. Шли себе... До Велеграда Константин и Мефодий добирались больше месяца. Не спеша, с долгими приятными остановками в Болгарии, потом, так же не спеша, небольшими дневными переходами, дальше -- на северо-запад. Каждый вечер, сидя у костра или просто лежа в темной палатке, они подолгу разговаривали. -- Ну а что, если им вдруг не понравится?.. Ты не боишься? -- спросил однажды Мефодий. -- Конечно, будут такие. Как без этого! Стариков, например, всегда тяжело учить -- чему угодно. Но их ведь мы учить не будем. Мы -- начнем с мальчишек! -- Константин замолчал, слушая сверчков в кустах вокруг палатки. Потом засмеялся: -- А вообще, если судить по нашим славным спутникам, то все будут просто счастливы! Я представляю, какие слухи уже идут о нашем... гм... приближении -- гонцы ведь приезжают и уезжают каждый день! -- Знаешь, -- сказал Мефодий, -- ты все равно не говори никому, что сам эти буквы придумал, ладно?.. -- А вдруг спросят? -- Если ты с самого начала всем своим видом не покажешь, что такие вопросы очень глупые -- обязательно найдется умник. С самого начала должно быть ясно, что эти буквы были вечно! Ну или, там, в крайнем случае, что тебе откровение какое-нибудь было... -- Прям, откровение... -- Врать не надо. Но и правду говорить -- тоже необязательно? Промолчи с таинственным видом. Вот сам ты помнишь: ответили тебе что-то, и что, когда ты спросил, кто греческие буквы придумал? Константин задумался. -- Не помню, -- сказал он. -- Кажется, ничего не ответили... -- А ты что, спрашивал?!.. -- удивился Мефодий. -- Конечно. Помню даже, почему. Я прочел -- или это еще раньше было? -- тридцать первую главу "Исхода". Помнишь? "И когда Бог перестал говорить с Моисеем на горе Синае, дал ему две скрижали каменные, на которых написано было перстом Божиим..." Вот я и удивился: или Бог знал еврейские буквы -- тогда, значит, был кто-то, кто их раньше придумал; или -- сам их и изобрел для скрижалей, но как бы тогда Моисей и все остальные их поняли? Значит, были раньше. Ты, кстати, не помнишь, где-нибудь до этого упоминается в библии, чтобы хоть кто-то хоть что-то писал? Кажется нет... Мефодий пожал плечами. -- Похоже. Я, во всяком случае, не помню, -- подумав, сказал он. -- Все буквы придумали сами люди, -- сказал Константин. -- Вот армяне про свои точно знают кто: Месроп Маштоц. А я чем хуже ихнего Месропа?.. -- он засмеялся. -- Тоже мне: Месроп! -- Скорее всего, никому особо интересно-то и не будет... Так что можно не переживать. Наверное, никто даже и не спросит... -- Вот обидно-то будет, а?! -- засмеялся Константин. Мефодий тоже улыбался в темноте. -- А какую букву ты первой придумал? -- вдруг спросил он. -- Да разве я помню? То ли "а", то ли "к". -- А почему... Хоть мне-то скажи: почему ты их именно такими нарисовал?! Почему не по-другому?! Константин молча смеялся. Когда Мефодий уснул, он вылез из палатки и еще долго, отмахиваясь веткой от назойливых паннонских комаров, бродил по притихшему лагерю, присаживался у чужих костров, рассматривал, стоя на невысоком холме у реки, звезды на светлом весеннем небе. Звезды были те же, что и везде. Уснув наконец, он опять увидел старый знакомый сон. Вроде бы ничего и не изменилось, телеги катились и катились, колеса скрипели, погонщики пели, перекликались на своем жутком языке, так же сухо и громко щелкали бичи. Но Константин понял вдруг, что это -- на самом деле -- уже другой сон!.. Вернее, другие, новые телеги. А те, из предыдущего сна, давно укатились куда-то. И прикатятся новые. И этот бесконечный караван без остановок будет тянуться и тянуться в сумерках по укатанной в камень дороге. Мимо маленького, затаившегося в кустах человека. Он опять вслушался в говор погонщиков, в слова их песен и опять ему почему-то стало страшно. В следующий раз телеги приснились ему уже в Моравии, в Велеграде, после первых уроков письма. На первый урок привели пятерых мальчиков: Лаврентия, Климента, Горазда, Ангелария и Наума. -- Как тебя зовут? -- спросил Константин у самого маленького, рыженького. -- Наумом, -- ответил тот. -- Вот твое имя... -- Константин нарисовал на вощеной дощечке Наум засмеялся: -- Нет, -- сказал он. -- Меня Наумом зовут! -- Повторяю, -- грозно сказал Константин. -- Теперь твое имя будет таким!.. -- он опять вывел на доске те же знаки и торжественно произнес: -- Н-А-У-М !.. -- мальчик не выдержал его холодного, торжественного взгляда и опустил глаза. -- Твое имя?.. -- спросил Константин у следующего. Сидящий в углу Мефодий, закрыв лицо руками, тихо смеялся. Через полгода каждый из этих мальчиков уже свободно читал с листа "Отче наш...". Вместо "Pater noster...", как приходилось до этого. А еще через долгих четыре года, когда научились писать и уже сами пробовали учить этому других ученики тех первых пяти мальчиков, Мефодий сказал вдруг жалобно Константину (дело было во дворе новой церкви, которую Мефодий только что освятил): -- Слушай! Не могу я так больше! Руки опускаются. Давай, что ли, в Рим поедем?.. Отвезем твой мешок с костями. Потому, что уже измотали меня эти склоки. Я, кажется, начинаю Фотия понимать... Все было очень просто: "Отче наш..." вместо "Pater noster..." стало в последнее время многих вокруг раздражать. Жалобы, как недавно выяснилось, шли теперь в Рим почти каждый месяц... -- Опять?!.. -- возмутился Константин. Случившегося только что на крыльце церкви мерзкого скандала, устроенного каким-то случайно попавшим на сегодняшнюю службу проезжим итальянцем, он не видел, отходил по малой нужде. -- Кто? Вот этот старый хрен?.. -- Константин показал кулак удалявшемуся старичку. Мефодий грустно кивнул: -- Пообещал -- правильно! -- написать в Рим... Лично папе. Опять. Ябеда. Слюнтяй! -- Знаешь, а ведь поедем! -- Константин встал. -- Я им там устрою... Пойдем, и мы наконец напишем! Прямо сейчас. Шагая по комнате он еще продолжал возмущаться: -- Сами же облопухались, а теперь шумят... Вон, Ульфила германцам буквы сделал? Сделал. И никто с тех пор не возмущается. А сейчас -- опоздали. Так нечего и кричать. -- Но и буквы у них -- считай латинские, и службы остались на латыни. А тут -- они же ничегошеньки не понимают. Ты им сразу: вместо "Dominus vobiscum" -- какое-то "Господи помилуй"! Скандал!.. -- Так ведь так лучше! -- Не, ну с этим никто не спорит... -- Вот и пиши! "Проезжая через Херсонес..." Нет, стой. Начнем торжественнее. "Его преосвятейшеству папе Николаю I. Девять лет назад, выполняя поручение патриарха Фотия, я возглавил миссию, направленную константинопольским престолом в Хазарский каганат. По пути к хазарам мне довелось побывать в городе Херсонесе, где с Божьей помощью, обнаружены были мною мощи ученика святого Петра, четвертого архиепископа римского святого Климента, сосланного, как известно, в Таврию в сотом году от рождества Христова и мученически принявшего смерть в водах Черного моря. Теперь, спустя восемь веков, волею Господней, мощи святого великомученика Климента, автора знаменитых "Посланий к девственницам", вновь обретены!.." -- Константин вдруг остановился, рассеянно замолчал. -- Вот только куда я их сунул? Кажется, в том сундуке, где книги... Мефодий опять тихо смеялся, склонившись над пергаментом. Папа Николай I до их приезда в Рим не дожил -- о его смерти Константин и Мефодий узнали по дороге, ожидая корабля в Дубровнике. Но папа Адриан II, преемник Николая, тоже оценил подарок по достоинству. Уже в дне пути от Рима Константина и Мефодия встречала торжественная делегация: красивый зеленый холм, на который, вывернув из-за небольшой рощицы, стала взбираться дорога, сверкал издалека пестрой россыпью раззолоченных одежд духовенства. Ближе к Риму процессия вошла в плотную толпу горожан. Солдаты с трудом сдерживали натиск всех, ктопытался хотя бы коснуться золотых носилок, на которых лежали, покрытые расшитым драгоценными камнями покрывалом, чудотворные мощи святого Климента. За носилками следовал паланкин папы, потом -- рядом -- два паланкина поменьше, в которых сидели Константин и Мефодий, следом, пешком, архиепископы, епископы... -- Ты хоть что-нибудь похожее мог себе представить? -- весело спросил Константин, оглядываясь по сторонам. -- Нет, приятно, а? Хотя даже как-то неловко немножко... -- Отчего неловко? Мы же их не обманываем -- они и вправду из Херсонеса... Какой-то увечный, проскочив между солдатами, с криком вцепился в край покрывала, чуть не опрокинув носилки с мощами, упал сам, забился в судорогах. Его отволокли за оцепление. Процессия приближалась к базилике святого Петра. Константин и Мефодий оглядывались по сторонам, рассматривали церкви, дворцы, вглядывались в лица людей. -- Хороший город! -- сказал Мефодий. -- И люди самые обычные. Тоже хорошие. -- И я тем более не пойму, зачем наш Фотий их прошлого папу низложил? -- это произошло почти два года назад, но много говорили об этом скандале еще до сих пор. -- Ты можешь мне это объяснить? -- Да он, наверное, пошутил. Тем более, что кто ж тут его послушался бы? Что ты, Фотия, что ли, не знаешь? -- С юмором у него всегда было неважно, -- покачал головой, улыбаясь радостно кричащим людям, Константин. Аббат Анастасий, у которого они остановились -- тоже, как когда-то и Константин при Фотии, библиотекарь -- уже в первый свободный вечер собрал друзей: послушать в исполнении самого Константина рассказ об обретении мощей Климента. Посидели на удивление славно. Глупых вопросов почти никто не задавал. Эпизод с якорем (привязанным, как было известно, перед смертью к ногам Климента), который Константин тоже нашел недалеко от костей, окончательно удовлетворил затесавшихся зануд. Все остальные оказались прелестными людьми! И вино было отменным: Константин рассказывал вначале о чудаковатом хазарском Кагане, потом -- о поездке в Сирию и забавной дискуссии с тамошними мусульманами, о Моравии, о новых буквах. А Мефодий влез со своей классической, уже десяток раз обкатанной, байкой о Фотии: так сказать, "кстати о хазарах". Сейчас, когда еще совсем недавно только о Фотии все в Риме и говорили (ругались папы с патриархами и раньше -- но в этот раз, похоже, дело, действительно, слишком далеко зашло) -- успех байки был потрясающим! Байка заключалась в том, что Фотий -- из хазар. И в качестве подтверждения этого приводилась фраза императора Михаила. Выслушав однажды жалобу государственного секретаря на то, что Фотий распространяет учение о двух душах в человеке (вследствие чего прислуга требует двойной паек), Михаил, якобы, ужасно развеселился и сказал: -- Так вот что проповедует эта хазарская рожа!.. -- отсюда и пошло. -- А он... Фотий... Он, что, и вправду так считает? Что... их две?.. -- испуганно спросил какой-то молоденький монах. -- Я читал, что хазары, действительно, это говорят... Но Фотий же... Все захохотали. -- За слова Михаила -- я ручаюсь, -- сказал Мефодий. -- А остальное, так сказать, люди рассказали. Нет, конечно, может он и вправду так считает, я откуда знаю? На эту тему мы с ним, кажется, не говорили. Вот про его любимое "филиокве" -- сколько угодно. А про две души -- что-то не помню... -- А вообще-то, он, несомненно, хазар, -- подытожил Константин. -- В душе, по крайней мере. Разошлись только глубокой ночью, Константин, усталый, но очень довольный первым проведенным в Риме днем, уснул, едва коснувшись головой подушки. Телеги продолжали катиться. Этот сон -- один и тот же -- снился Константину вот уже который месяц. Почти каждую ночь. Попытавшись однажды прикинуть, сколько за это время мимо него прокатилось телег, Константин испугался. По утрам, вспоминая сон, он становился мрачным. А со временем почувствовал, что уже просто болен. Мефодий тоже заметил перемену в Константине, но пока молчал. Ничего не говорил и сам Константин -- пока было не до этого. Приближался ответственнейший богословский диспут. Этакий как бы экзамен... От него зависело -- продолжатся скандалы в Моравии, или нет. Константин и Мефодий были уверены в успехе, но, все равно, как и положено перед экзаменом, немного волновались -- два дня перечитывали, сидя во дворе, на солнышке, Василия Великого и Григория Богослова. Экзамен, как и ожидалось, оказался простой формальностью. Римские богословы, по сравнению с Константинопольскими, были как-то совсем уж простоваты... Анастасий, подслушивавший за дверью, крепко обнял вышедших Константина и Мефодия -- он волновался гораздо больше их. И уже прикупил несколько кувшинчиков неплохого вина. Вечером опять собралась приятная компания -- отметили успех. Очень хорошо посидели. Ночью, уже под утро, опять приснился сон с телегами. Константин заинтересовался наконец, что же в них лежит. Оказалось, что там камни. Или, может быть, даже простые кирпичи -- большие, в каждой телеге помногу. Легче от этой новости ему не стало. Утром опять очень болела голова. С головной болью стоял Константин на службе в базилике святого Петра. Лучшего подтверждения прочности их теперешнего положения в Моравии нельзя было и придумать. Папа Адриан лично освятил подаренное ему Константином и Мефодием евангелие, написанное по-славянски, новыми значками. Он торжественно водрузил его в алтаре базилики, на специально сделанном по этому случаю позолоченном столике. -- Очень мило с его стороны, -- шепнул Константин Мефодию. -- Особенно, если учесть, что он не знает славянского. И не понимает в книге ни одной буквочки. Мало ли, что я там понаписал! Может я коран переписывал... Нет, правда приятно. Значит, действительно доверяет... Славный человек. -- Мефодий кивнул, не поворачивая головы. Константин помолчал, а потом опять зашептал: -- Я никогда и представить такого не мог... Что мои детские секретные закорючки -- я же их придумал, чтобы никто понять не мог что написано! -- и удостоятся вдруг... гм... такой высочайшей почести... Мефодий сурово покосился на Константина, но не удержался и чуть заметно ему подмигнул. Последнее слово папы стихло под сводом базилики и тут же, ниоткуда и отовсюду, со всех сторон, отраженный стенами, витражами, рассеченный колоннами, зазвучал торжественный гимн в исполнении хора мальчиков. Вечером приехал с письмами гонец из Моравии. Там дело шло полным ходом: школы работали, в деньгах нужды не было. Чуть-чуть неприятными были только два письма: от Горазда и Климента (тех самых, первых, учеников). Горазд жаловался на Климента, Наума и Ангелария, что они затеяли выдумать еще какие-то буквы! А Климент в своем письме успокаивал: мол, ничего страшного, чего он (Горазд) кляузничает? Делаем мы это, мол, просто так, для себя, никого не учим... И даже объяснял, что за буквы они придумали. Константин, посмотрев на эти буквы, скривился: -- Никакой фантазии! Ну посмотри, -- позвал он Мефодия, -- ведь сразу видно, что простые такие ребята, ну разве так... тупо... можно делать?.. -- он грустно отдал Мефодию письмо. -- Тоже мне -- славянские Ульфилы... Климент предлагал просто использовать греческие буквы и только для тех звуков, которых у греков как бы не было -- придумал несколько новых значков. Да и те -- слепил из греческих или вообще содрал из других языков. -- И те, которые у меня взял -- тоже спертые! Вот, букву для звука "Ш", -- показал Константин, -- я и сам в еврейском... гм... позаимствовал. Уже недавно, правда. Видишь, на "ШИН" похоже... Фу, -- он отбросил письмо. Мефодий тоже поморщился. -- ...Ну никакой фантазии! -- обиженно повторил Константин. -- А вроде такие были толковые мальчики... Напиши, поругай их, что ли, немножко? -- Им же тоже хочется прославиться! -- засмеялся Мефодий. -- Вот они и стараются, как могут... Константин ничего не ответил, только пожал плечами, закрыл глаза... -- Ты не болен? -- спросил, наконец, Мефодий. Константин кивнул: -- Помру, видать, скоро! -- пошутил он. В тот же вечер, на закате, он в первый раз потерял сознание. Они втроем -- с Анастасием -- любовались, стоя на высокой площадке Башни Ангела, раскинувшимся внизу Римом, Анастасий перечислял, показывая пальцем, возвышающиеся повсюду вокруг купола церквей, говорил их названия. Вдруг Константин с тихим стоном повалился на пол. Пришел он в себя только на следующее утро. -- Ты всю ночь бредил, -- сказал сидевший рядом Мефодий. -- Говорил... даже напевал... на каком-то тарабарском языке. -- На каком? -- На никаком! Похож, вроде бы, на какие-то: немножко на арабский, немножко на немецкий, на еврейский тоже, даже на славянский, но разобрать ничего не удается... Как будто бы я эти слова и знаю, но... Константин слабо улыбнулся: -- Это все сон. Мефодий удивился. -- Сон! -- повторил Константин. -- Мне уже очень давно снится один и тот же сон. В первый раз приснился еще в Константинополе. Помнишь, когда ты приперся ко мне среди ночи, а я спросил: "Если приснилась телега, то это к чему?" -- Конечно помню! Я ответил... -- Так вот тогда мне в первый раз это и приснилось. А теперь вот, уже, наверное, месяц -- каждую ночь... И Константин рассказал свой сон -- все, что смог выяснить за эти годы: сколько тысяч телег прокатилось, как часто опять проезжали знакомые телеги (одну, запряженную приметным быком с белыми ушами и белой кисточкой на хвосте, Константин видел три раза, правда, каждый раз с новым погонщиком). -- ...А говорят они все на том языке, который я уже давно пытаюсь понять и который ты сегодня ночью услышал, когда я бредил, -- закончил Константин. -- А что ты говорил?.. -- спросил Мефодий. -- Я за ними пытался повторять, -- Константин чуть не заплакал. -- Я совсем чуть-чуть, совсем-совсем чуть-чуть не могу вспомнить! Я знаю, но забыл!.. Я все эти слова знаю! Точно знаю. Но почему-то забыл!.. -- А куда они эти камни везут? -- спросил Мефодий. -- Куда?.. -- удивленно переспросил Константин. -- А ведь действительно, давно пора узнать. Обязательно в следующий раз узнаю. Если до этого не умру... Он опять устало закрыл глаза. Потом, взяв Мефодия за руку, улыбнулся и тихо спросил: -- Хоть сейчас, что ли, в монахи постричься, а, Мефодий? Давно ведь уже хотел... Через три дня, перед рассветом (став уже, в монашестве, Кириллом), Константин попросил срочно привести к нему брата: -- Доброе утро, Кирилл! -- улыбнулся, войдя, Мефодий. -- Здорово, Мефодий! -- улыбнулся тот в ответ; за эти три дня он сильно похудел и совсем ослабел -- не мог теперь даже приподнять головы. Мефодий принес с собой новые письма из Моравии. Появилось следующее, четвертое, поколение учеников; Горазд не поленился посчитать, получалось, что писать и читать за все время научилось уже более пятисот человек! И почти у каждого из них уже были свои ученики. Кирилл улыбнулся: -- Прижились-таки, похоже, мои закорючки! Пятьсот... Если каждый научит еще пятерых -- две с половиной тысячи получится. Еще через годик -- двенадцать с половиной тысяч... Уже лет через пять некого будет учить! Представляешь -- туча народа сидит и мои закорючки рисует, рисует... Как, говоришь, их выдумали называть? "Глаголицей"? -- он засмеялся. -- Хорошо хоть не "письмицей" какой-нибудь... -- Знал бы ты, как твой любимый Климент свои новые буквы назвал. Те, которые как греческие. С перепугу, наверное. Почуял, что они тебе не понравится... -- Как? -- В честь тебя -- "константиницей" -- торжественно произнес Мефодий. Кирилл чуть не умер от смеха раньше срока. Переведя наконец дух, он посмотрел на Мефодия: -- Я тебя зачем позвал-то... Выглядел Константин теперь совсем плохо -- похудел, осунулся. Мефодий сказал ему об этом, Кирилл улыбнулся: -- Да я и сам чувствую! Что уж тут поделаешь. Устал. Три дня за ними шел. -- Что?.. -- За телегами, говорю, шел. Выяснил я куда они кирпичи везут. Ни за что не поверишь. Мефодий молчал. -- Два дня брел за ними по обочине -- ровным счетом ничего. А потом вдалеке показалось... Еще целый день шел, пока понял что это за громадина. Обычная башня, кирпичная. Только очень высокая. Очень! Почти до самого неба... -- Кирилл улыбнулся, глядя на вздрогнувшего Мефодия, потом сказал: -- Ну, прощай... Мне обратно пора. Вот язык пойму -- еще чуть-чуть и пойму! обязательно! я уже почти вспомнил! -- и тогда... А если... Я им дорогу загорожу, вся стройка тогда остановится... -- он говорил все тише, невнятнее. Вошел Анастасий. Он испуганно посмотрел на Кирилла -- неподвижного, лишь почти беззвучно шевелящего губами, заметил, как он, с трудом двигая пальцем, чертит что-то на покрывале. -- Бредит, -- тихо объяснил Мефодий. Он заплакал. Потом вскрикнул вдруг: -- Бычки!.. -- Испуганно взглянул на замершего Кирилла. -- Его же бычки задавят! Кирилл! -- он затряс его за плечи. -- Кирилл!!! Но, похоже, было уже поздно. И что там на самом деле произошло -- так никто и не узнал. И до сих пор никто не знает. Зато отпевали Кирилла очень торжественно, с подобающими для человека, нашедшего мощи святого Климента, почестями. С хором мальчиков из базилики Святого Петра.