Дрогнуло лицо гайдамака; в тоне ли, во взгляде ли генерала безошибочным, вековым крестьянским чутьем уловил нечто сулящее надежду; синие глазки прищурились: торопливо примеривался мужичина, как верно ответить, на чем объехать смертушку. Однако, по всему видно, и себя ронять не желал; униженьем - смекал верно! - жизнь не выкупить, достоинство же и спасет, пожалуй. - Важки пытання [трудные вопросы], пане, дуже важки, алэ видповим, [отвечу], як сам розумию. Що кров льется, то так, алэ ж на то и вийна... злобы дуже богато накопылося. Пид Брацлавом - чуялы? - ляхы узятых в полон на палю [на кол] садылы, доки мы з Иван Иванычем нэ пидийшлы; а Била Церква ж була вже писля Брацлава... Цэ вже, як бы мовыты, помста [месть] панам. Не утерпел, перебил. Однако мужик не стушевался, продолжал твердо, словно бы даже с некоей дерзостью в голосе. - Боны - нас, мы - их, зараз вы - знову нас, потим гетьман повэрнеться, тай вам тим же боком видплатыть. Вийна! а що до воли, так, напрыклад [например]: навищо нам така воля, колы знову паны звирху? Ни, паночку ласкавый! Колы вжэ так, то нэ трэба ниякых панив, розумиете? Гетьман писля Билой Церквы брыгаду нашу тим до себе и пэрэзвав, що очи видкрыв циею думкою... А Иван Иваныча Перша Мужыцька усиею громадою молыла: пишлы разом з намы! бо поважалы мы його, дужэ вэлыке шанування [приязнь] до нього малы... Сам видмовывся [отказался]. При крепнущем свете утра, стекающем в комнату сквозь вчера вымытое стекло, видно стало, что хитроватые глазки гайдамака очень спокойны и даже - откуда? - исполнены некоего непонятного генералу достоинства. - И остання думка моя: тому и гетьман зъявывся, що - хочь рубаты мэнэ накажыте! - ризни у нас стежки. Ризни! Дидусь мий у Колиивщини [Колиивщина (1768 г.) - крупное крестьянское восстание на Правобережной Украине против польской шляхты; подавлено панами с помощью царских войск] брав участь, пры Зализняке ходыв, так вин аж до смертонькы розповидав, як генэралы москальськи поперше хлопа на пана пиднялы, а потим тих же хлопив ляхам зрадылы. Нэмае виры... - Афанасий Фомич... А ну как разобьют нас... так придет же с севера царский генерал, опять вас покрепачит? Нарочно употребил малоросское словечко; понимал: это вот "покрепачит" особо достанет мужика, проймет до самого нутра. Они ж как дети, дальше двух шагов не видят. Спросил, с интересом следя за лицом гайдамака. Но там - все та же тихая усмешка. - А нэхай прыйде... зустринэмо. Краще, ниж вас, зустринэмо... Умолк. Медленно пожевал серовато-бескровные губы, проглядывающие сквозь вислые полуседые усы. Опустил глаза, словно бы изучая огромные свои руки, потрескавшиеся от холода, заскорузлые, изборожденные вздувшимися узлами вен. - Гарно зустринэмо. Ясно стало: окончен допрос. Не о чем более спрашивать. В комнате повисло нехорошее тяжеловатое молчание; мужик все так же не отрывал глаз от пола, генерал смотрел сквозь него, размышляя. Наконец решился. Подошел к двери, распахнул. Готовно сунулись двое: татарин и ординарец; ордынец чуть впереди, дрожит, словно застоявшаяся лошадь, ноздри вздернуты в крутом изломе, в руке - сабля. Не глядя на гололобого, Бестужев распорядился: - Прапорщик, распорядитесь сего пленного в целости доставить на окраину, к балкам, и отпустить, вреда не причиняя... Словно бы объясняясь - перед кем? - пояснил: - Помилован за чрезвычайно ценные сведения, важность для грядущей баталии представляющие... Повернулся к вставшему, напряженно мнущему шапчонку мужику. - Прощай, Афанасий Фомич. Хорошего от тебя не услышал, разумного тоже. За правду, однако, благодарю. В другой раз только не попадись. Сказал - словно перечеркнул; не глядя уже, не видя истового поклона, поймал, сверху вниз взглянув, волчий зрак татарина. Подумал секундно: сколько их там еще? Махнул рукой. - Хватит. Только вот... слышь, Махметка? - не здесь уж... С утра началось. Конная партия гайдамаков, числом до восьми десятков, сквозь балки прошла к предместным оврагам и начала было сечь караулы; смельчаков отогнали кременчугцы беглой пальбою, татары пошли вдогон и порубили с дюжину да еще пяток стрелами добыли. Впрочем, Щепилло, хоть и послал вестового с рапортом, особого значения вражьему экзерсису не придал; черкнул в несколько строк, будто о пустяке. Бестужев же, прочитав, вскинулся: - Иные посты предупредили? - Не могу знать, ваше превосходительство! - бледнея от тона генеральского, признался вестовой. - Ладно! - Михаил Петрович уже зашнуровывал бурку. - Подпоручик, поднять конвой! Все утро, почти до полудня, промотался по аванпостам. День выдался мерзкий, вроде позавчерашнего, разве что без ветра. Шинели солдатские потемнели от влаги, на глазах исходили паром, кисло пованивали. И себя тоже, хоть и говорится, что свое не чуешь, нюхом ощущал генерал. Морщился брезгливо, стараясь не думать о животном [здесь: о естественном, телесном (устар.)]. Разнося впрок взводных, внутренне бранил Щепиллу. Страха Мишель не ведает, всем известно, но осторожность-то забывать не след! Ясно ведь: не просто так щупали посты хамы! Теперь лишь, после беседы ночной, отчетливо выявилось Бестужеву - кто противустоит ему, таясь до времени в буераках, какая сила; а ведь всерьез не принимал: скопище и скопище... стадо. Ныне в голове крутилось твердо сказанное: "Зустринэмо". Вот оно, наистрашнейшее; и нельзя не одолеть, ибо - пока что все же скопище! Но ежели не устоять, ежели разжует Кармалюка Мишку Бестужева, тогда - армией сие скопище обернется... Тревожные размышления оборвала внезапная пальба. На юге, у тракта за балками, где утром пробирались гайдамаки. Сперва одиночные выстрелы, затем - неожиданно! - залп и другой; истошный визг татарина донесся через полгорода. - У Щепиллы! - сорванным голосом выкрикнул Горбачевский, хотя и не следовало: все и без того уж поняли - где. Ну вот! - подумалось легко, несколько даже радостно. Начинается. Знал наверняка, что не случайная перестрелка затеялась; по спокойной легкости в теле знал!.. предчувствия никогда еще не обманывали. Не выдержал гетьман, двинулся; а не мог ведь подтянуть все силы за неполные двое суток; значит - лишь часть на город бросил. Неразумно. Хотя - мужик, что спрашивать? нет военного навыка, это не в Подолии с загонами поместья крушить... Впрочем, тут же оборвал Бестужев злорадную мысль, мужик сей изрядно учиться умеет; еще с месяц назад бежал беспорядочно при встрече с регулярным отрядом, ныне же немалою армиею поди его останови. Одно ясней ясного: тут вот, в Катеринославе, все и решится. Не разойтись подобру, малой кровью; солдатиков для рейда в степь - мало, следует штурма дождаться и перемолоть гайдамаков. Однако же и у Кармалюки наверняка таков же расчет: сил не щадя навалиться - и вырезать войско бестужевское; тогда он хозяином останется. Что же выходит? Оба на гибель решились! - а выжить лишь одному выпадет. И об этом тоже мыслилось неторопливо, словно бы со стороны. Не позволял себе сомнений. Сгинет Кармалюка! А ежели... ну так что ж: мертвые сраму не имут. - Коня. Уселся в седле поплотнее, тронулся с места хлынцой [шагом], на ходу переводя Абрека на крупную рысь; застоявшийся вороной птицей рванул, вмиг одолел пригорок. Балки предместные отсюда как на ладони. Да и весь фурштадт [предместье] тоже. Вот оно! - по открытому пространству, над вырытыми с вечера окопами щепиллиного полка, мечется разноцветное, фигурки крошечные, одна к другой то прилипнет, то отвалится; серое марево ползет по канавам, растекается в кривоватых, облезлых по-зимнему садиках. Словно бы отчетливо видны - не лица, нет! - но высокие шапки из овчины, вислые усы, вилы, склоненные к атаке... впрочем, вздор! - ни лиц, ни шапок отсель не различить. Обернулся на лютый конский топот. Белым пятном с углями глаз бросилось лицо Мишки - треуголку потерял, всклокочен, на лбу кровавый след: то ли царапнуло вскользь, то ли пот отирал... руки-то по локоть в кровище. - Ваше превосходительство! Молодец, Щепилло! Хоть и в горячке, а - никаких "Мишелей"; началась работа, вольности побоку. Удерживает своего сивого, тянет повод!.. - Всею силой налегли хамы... Кременчугцы третью атаку отбили, силы исходят... вестовой мой! посылал... где?.. сикурсу! Кольнуло понимание: вот отчего примчался, своих оставив. Знает, неоткуда резерва взять, сам решил требовать. Так... и верно ведь, устали кременчугцы, сколько ж их там?.. всего ничего. Следует сикурс подать. Обернулся. Вот они, конвойцы, весь мой сикурс, полный резерв. Ровно стоят. И знамя трехцветное над ними - знамя Республики Российской: на белом, синем и красном - скрещенные вилы и ружье, осененные фригийским колпаком. Высокий символ! - братство народа и армии в битве за волю. Что ж, пришел час! Прыгнул вниз, в грязь, присел на полусогнутых, выпрямился пружинисто, глядя в спокойные лица усатых ветеранов; один к одному, наперечет - черниговцы, многие еще и Бонапартия помнят... - Молодцы! Ребятушки! Сыны мои! - выкрикивал почти визгливо, надрывая горло, забыв о том, что каждый из "сынов" в отцы годится по возрасту. - Волю нашу, волю ныне спасти должно от черни сущеглупой!.. Ибо не ведают мужики, что творят... себе погибель готовят и нам! - да не в том беда! Свободу святую на вилы поднять хотят! Подошел вплотную почти. - Братцы! Не вы ли Россию грудью заслонили под Смоленском! под Красным! при Бородине! Малоярославце! - вы, никто иной! Не с вами ли рядом брали мы Киев и Винницу, Фастов и Одессу, Брацлав и Тульчин? Ныне нам выпало заразу истребить в самом сердце земли нашей, чтоб завтра смогли строить новую Россию, по правде Русской, по совести! Архиереи да князья мужикам головы задурили, вилы хотят воткнуть в сердце конституции. Позволим ли? Слаженным рыком в ответ: - Урра! И понеслось. Улицы, стрельба, короткие стычки - уж до центра, мало не к собору выплеснулись гайдамаки. В потоптанных садиках, уж без пули-дуры, грудь к груди резались: штык на вилы, тесак против свяченого ножа. Лишь на краю балки опомнился генерал; взглянув на руки, ужаснулся: по локоть кровью вымазаны, как давеча щепиллины, на лезвии сабли клок волос висит вместе с обрывком кожи, и сапоги в чем-то буром, липком, на глину не похожем. Вокруг - распаренные солдатские лица: конвойные, кременчугцы, еще какие-то - сквозь пот в глазах и не различить. Возник на мгновенье и сгинул Ипполит: без накидки, в одном мундире, разорванном на плече; взгляд шальной, скалится в восторге! - еще бы, первый серьезный бой... А ведь должен был отбыть; не пожелал, выходит... ну и ладно. Шум вокруг стихал. Страшным ударом, себя не щадя, отбросили гайдамаков; преследования не трубили - самим бы прийти в себя, опомниться. Ай да Кармалюка; теперь лишь становилось ясно, как ловко сыграл гетьман! - равномерно силы подтянул да бросил со всех сторон, так что и не снять ниоткуда помощь было; хорошо хоть, что сбили со щепиллиной позиции, не дали прорвать оборону... А все же не дотерпел вор! - судя по всему, Первая Мужицкая в бой пока не шла; то ли бережет ее гетьман, то ли готовит для последнего удара... Визг раздался нежданно. Из-за крайней хатки выскочили трое татар, у каждого на аркане - по гайдамаку. Заметив урус-пашу [урус-паша - русский генерал (тюркск.)], замерли, однако тотчас поняли: с интересом глядит большой командир, едва ль не с одобрением. Приободрились, споро пососкакивали наземь, опрокинули избитых хлопов, заголили зады... Слева, почти рядом с Бестужевым, вдруг перегнулся пополам пожилой унтер, изверг из нутра сизое месиво. Михаил Петрович посторонился машинально, пытаясь пересилить себя и прервать, прекратить страшное зрелище; но - не получалось! притягивало... Рука в руку управились татары; казалось - миг! - а вот уж сидят гайдамаки на низких, из плетня выдернутых кольях, почти касаясь ногами земли... - Взять их! - выдавилось наконец судорожно. Не то чтобы хлопов жаль стало. Но свой же приказ на глазах нарушен! - ведь запретил янычарствовать. Рубить - да! без этого нельзя... но такое... - Взять! Поздно. Кинулись было конвойцы, ан татар уж и след стынет: гикая, прыгнули в седла и умчались - небось к своим, там отсидятся; не выдаст гололобых Туган-бей. - Пристрелить! - указал на вопящих. Три выстрела хлопнули. И - сразу! - еще один, за спиной. Рывком обернулся. Сердце дернулось, стукнуло колоколом, ноги подкосились, словно ватные. Ипполит... Затылком в грязи, вверх глядя, лежал меньшой Муравьев; в откинутой руке - пистолет, вместо виска - кровавая дыра. Бестужев нагнулся, кусая губы, едва ль на колени не встал, и вдруг почувствовал: отпустило. Вот была только что скорбь! и не стало. Сами по себе выговорили губы: - Дур-рак. Перехватил изумленный взгляд Горбачевского; оскалился - не усмехнулся: - Озаботьтесь, подполковник, включить поручика Муравьева-второго [в случае, когда в армейских формулярах числились родственники, к фамилиям добавлялись номера соответственно чину] в список выбывших по болезни... До самого вечера вспыхивала в предместьях рукопашная; спешно отойдя, скопище оставило клочья свои в балках да двориках, словно зубы змеиные. То и дело: крики, брань непотребная, вопли. Обходилось без стрельбы. И лишь с сумерками утихло. Собравшись штабом, подвели итог. Теперь лишь, после сопоставления рапортов, стало ясно, что удумал Кармалюка. Отчаян до безумия был маневр, но отнюдь не бесталанен: удайся он, и не вырваться бы Восьмой дивизии на простор, сбилась бы на погибель свою в центре, скучилась бы в стадо. Недаром же не было поджогов в фурштадте. Не хочет вор жечь то, что уже своим считает... Наступая волною, гиканьем и боем смертным выгоняли гайдамаки обывателей из мазанок; те, от солдат худа не видевшие, как сознали, что гайдамаки вернулись, так и побежали, себя не помня, - сами, пешком и на подводах, со скарбом, со скотиной, с детишками на закорках. В том и был гетьманский умысел! На плечах обезумевших беглецов прорвали гайдамаки егерские заслоны на севере, прошлись по редутам, едва не отбив пушки; слава Богу, не растерялись алексапольцы, успели, дали залп и второй - почти вплотную, понаделали окрошки... А там уж пошли в дело гусары ахтырские, да и татары на сей раз себя показали. И то сказать, знают басурмане: кому-кому, а им пощады не видать, коли город падет. Вот так и отбились. Выстояли. Диспозиция гетьманская сломалась. К темноте ближе, сметив что к чему и сознав, что вот-вот отрежет конница вошедшие в Катеринослав толпы, велел Кармалюка скопищу отходить в степь, не заботясь о раненых. Прозевал вор миг, когда мог разметать конницу, бросив на нее страшные повозки свои с косами; совсем чуть промедлил, а тут и мгла поползла; не стало момента. Горечью отозвались потери. Хоть и оставил гетьман в пригородной грязи да на улицах до трех тысяч своих, так для него это что зуб потерять; толпа за ним немереная, а Первую Мужицкую так и сберег, не посылал на убой. А солдатики на счету; как ни старались ротные, а всех не убережешь. Не беря даже в расчет легко раненных, сочли невозвратное: только убитых сотни три, покалеченных крепко - вдвое против того. Еще и татары. Узнав о потерях, Бестужев долго молчал. Проглядел списки, недобро щурясь. Когда же из фурштадта принесли на шинели Горбачевского, беззвучно выругавшись, подозвал поближе Туган-бея, шепнул нечто. Круглое лицо татарина расплылось в ухмылке, подчерненной, однако, вырвавшимся из узеньких щелок-глаз испугом. Посмотрел на генерала, притворяясь смущенным: бельмим, мол, моя твоя не понимай. И осекся, обожженный жутким взглядом Бестужева. Переваливаясь, вышел. Из-за двери, с крыльца, донесся визгливый крик: бей вопил по-татарски ертоулам. Начиная догадываться, штабные смятенно переглядывались; спросить, впрочем, не осмелился ни один. Лишь Щепилло открыл было рот, но, передумав, прикурил от свечи и принялся тянуть дым, вдыхая глубоко-глубоко. Разошлись около десяти. Тут же сунул голову ординарец, спросил насчет ужина. Бестужев качнул головою: не пойдет кусок в горло после этакого. Впрочем, о приказе, отданном Тугану, не сожалел; так и надо, только так, по-татарски; гайдамаки не лучше Орды, хуже даже... Робеспьеры сермяжные. Пойдут снова приступом, пусть поглядят сначала на плетни вокруг города. Может, задумаются... Вспомнил Ипполита - легко, без скорби, без грусти даже. И не удержал в мыслях; исчез Ипполит, не привязываясь. Прикинул, помня о насущном: что б сам предпринял на месте гетьмана? Ответил, не размышляя: а единое лишь и есть решение - остановить отход вблизи окраин, перегруппировать толпу, да и - с Богом! - швырнуть ее на ночной штурм по всем направлениям, а Первую Мужицкую, единым кулаком, направить в стык кременчугцев и алексапольцев, где обрывы глаже... Крикнул в дверь: "Щепиллу ко мне!" Почти тут же и явился Мишка, словно рядом дожидался; так, впрочем, и было - знал привычки командующего, понимал: поразмыслив, позовет для совета. Ранее втроем обсуждали, да вот нет теперь Ваньки... Выслушал. Осторожно засомневался. - Помилуй, Мишель!.. какая ж атака?.. какой штурм среди ночи? Не всякая и в Европе армия на ночной приступ пойдет, без пушек тем более; а здесь - кто?.. да и Первая Мужицкая все ж не гвардия Наполеонова... Бестужев кивнул. - Верно, душа моя! - не гвардия. Однако рассуди: сей мятеж уж не якобинством, но пугачевщиной обернулся; прикажешь ли ждать монстра?! помеси Емельки с Бонапартием? Право же, не Гишпания мы; Россия! И так еще помысли: город его людям знаком несравнимо с нами; сие первое. Далее: ведаешь ли, сколько их с ножами в фурштадте затаилось, непойманных? Это - второе. А вот тебе третье: татарва ночью не вояки, всем ведомо, гусар же у нас - понюшка, не более. Никак рейда не сделать. Прав я иль нет? - ответь! Отпив глоток холодного кофию (когда внесли? право, и не заметил; давно, видать, коль и остыть успел); заключил: - Быть может, и не решится, рассвета ждать станет. А только береженого и Бог бережет. Распорядись, тезка, известить по ротам: готовыми быть к ночной баталии. Костры разжечь погуще. Татар оттянуть на плац, к собору; уместятся. И чтоб баловать не смели! предупреди моим именем. Ахтырцев туда же; в тесноте да не в обиде. И прикрыть плац понадежнее. - Что ж, - согласился Щепилло. - Вреда от сих мер не вижу. - А пользу? - прищурился Бестужев. - Пользу, Мишель, ночь покажет. Повторный штурм Кармалюк начал за два часа до рассвета... 2. ЮСТИЦИЯ После лютых сентябрьских непогод, после слякотно-унылого октября противу всех ожиданий пахнуло над Днепром летнее тепло, словно бы, расщедрившись, отдал листопад [ноябрь (укр.)] застуженной земле все бережливо припрятанное впрок братьями-месяцами. Празднично стало вокруг, светло и несуетно; деревья замерли, боясь колыхнуться, удерживая на полуоголенных ветвях остатки золота, уцелевшего едва ль не чудом под шквальными порывами давешних бореев [бореи - северные ветры (устар.)]. Бойко зашагал Паскевич на юг, бодро, будто по плацу, - да и застыл у Киева, споткнувшись: солнце, подсушив грязь, позволило инсургентам изготовиться к долгим боям наинадежнейше, не хуже, нежели под незабвенным Бородином. Не щадя себя, метался меж деташементами [деташемент - пехотный отряд на позициях] губернатор, лично следя, как глубятся траншеи, как вырастают уклоны редутов, как разворачиваются жерлами к северу орудия. Вовремя и сикурс подошел; здешний поселянин не чета таврическому; вдосталь на заднице отпробовал крепаччины. Дали рекрутов села. Конфузия же скопищ кармалюкиных хоть и стоила жизни бесценной генерала Бестужева, но укрепила тылы, высвободив обстрелянные в битвах полки для трудного боя с войском узурпатора питерского. И обвила змеею алмаз днепровский фортификация первоклассная, такая, что в лоб не взять и Бонапартию самому, встань из безвестной могилы своей неистовый корсиканец. Обойти ж стороной такоже никак не мыслимо: кто наступает, оставив за спиною мало не сорок тысяч супротивного воинства? Подкопились войска, притихли. И - грянуло! Дал баталию у ворот Киева Ивану Паскевичу недавний князь, а ныне гражданин Республики Российской Сергей Григорьевич Волконский... Итак, еще день. Кажется, целая вечность минула с вечера, когда захлопнулась дубовая дверь и ключ повернулся в замке, неприятно скрежетнув плохо смазанным металлом. Ан нет, всего лишь три дня одиночества и безвестности, и свежими ранами, до телесно ощутимой боли, горят на плечах клочья материи - там, откуда с неживым хрустом сорвали эполеты. В глазах у майора, рванувшего их сразу у шлагбаума, при въезде в Винницу, ничего не было, кроме тупой исполнительной ретивости. И другие, в рангах самых различных, глядели без участия, словно и не спрашивая себя: что это! - кого ведут? кого под ключ сажают? И солдаты, стоящие у двери на часах... эти и глядеть страшатся: еду вносят, отворачивая глаза, судно убирают, зажмурившись. Как один - недавние рекруты, иные даже и стрижены скобкою; старослужащих - ни единого. Однажды лишь, на следующее утро после прибытия и ареста, уловил испуганно-жалеющий прищур седоватого фельдфебеля; обратился было: "Скажи, братец!.." - без толку. Отшатнулся служака, будто от змеи, а вечером уж и не было его; иной принес ужин. Впервые в жизни под ключом, многое в себе открыл. Никогда вроде и не знал страха, а ныне... впрочем, не страх мучит. Безвестность! Отчего? И что там, за дверью? Ужас незнания; совсем иной, не такой, как в пылу битвы, не похожий на сладостное замирание души в миг атаки. Отнюдь. Лишь сейчас осознал: там, средь орудийного гула, под свист пуль и сабельный лязг, нет страха вообще; там мгновенная боязнь тела, легко одолимая духом, ибо дух свободен и властен над животной сутью естества. Что смерть? - удар, вспышка, миг! - и пустота... и вертоград небесный подле престола Господня, иже приблизит праведников своих. Но непереносимо страшно человеку сознание безвестности, когда сомкнулись стены, и нет ясности, и сам уж от воли своей независим, но ведет некто властный, с укрытым лицом, и никто в целом мире не способен остановить эту жуткую закрутившую тебя силу... Впрочем, нумер просторен, меблирован нескупо; не будь окна забраны частой решеткой, можно было б подумать, что сей приют - не насильный, но лишь случайный ночлег, не более. Решетка недавняя, наскоро ставлена (на подоконнике торопливые зарубки-метины); спешили мастера, обустраивая нумер. Снаружи, поверх решетки, - жалюзи. Внутри - обычное, разве что зеркало любопытно: преогромное, в человеческий рост, обрамлено вычурной рамой с амурами по углам да розетками. На бюваре, щедро - бумага, чернила, песочница; оставили, слова не сказав. Ждут ли рапорта? или просто забыли? - не понять. Матовая белизна бумаги манит и отпугивает. Всегда любил писать; в войну письма из-под Парижа вымахивал едва ль не в полфунта. Ныне же не берет рука пера; мнится: лишь начнешь, так тут же и загремят за дверью сапоги. Подолгу лежал. Вскочив, нервно расхаживал из угла в угол, натыкаясь взглядом на самого себя в зеркальном стекле: несуразного в расстегнутом мундире с рваными плечами, всклокоченного. Лишь усики и знакомы из всего облика... все так же щегольски торчат; приучал их долго, знал: Мари сие по нраву. Чу! - за дверью затопотали. Замер, прислушиваясь. Едва не кинулся к входу, чтобы стучать, стучать, стучать в дубовую доску; подавил жалкую вспышку, заставил себя рассмеяться. Сел к бювару, глядя на распахнутый бумажный лист. Осторожно прикоснулся к перу, помедлил, взял наконец. Пальцы, умокнув перо в чернила, начертили на белом прерывистую линию. Да, вот так и стоял Паскевич. Отсюда и ударил, целя в стык левого фланга и центра. Не новичок Иван Федорович, помнит Бородино! Впрочем, усмехнулся невесело, все мы помним, уж не забыть. Так и воюем, как Кутузов покойный научил. И сила наша тут, и слабость... больно легко секреты разгадываются. Пожалуй, что и время наше истекло, пора молодым отдавать бразды. Вот ведь Мишель Бестужев-Рюмин! - казалось, никак не уладить с гайдаматчиной, никак... а совладал же; Буонапарте сам в Гишпании конфуз имел от подобной толпы... а Мишель наш выстоял! вызвал на себя и перемолол; неизвестно, куда и сгинул Кармалюка. Жаль, сложил Мишель буйну голову. Рассказывали, плакал в бреду, матушку звал и некую Софи... Ах бедное дитя; истинного витязя Россия потеряла. Еще одна линия на листе. Лишь на миг прикрыл глаза, и - тотчас: клубок черного и красного. Дым и кровь, кровь и дым; соленым брызнуло в лицо, когда ухнуло под самыми копытами, и мелькнули выпученные глаза Трофимыча; не сразу и понял - что стряслось? - а старик, оказалось, от ядра прикрыл, воистину - телом: пришлось чугуном по самому чреву, разнесло, так что и куска не нашли... лишь ногу в обрывке сапога да голову. Велел схоронить с честью, а схоронили ли, Бог весть. Не отстояли Киев, отошли, где уж было всех с честью хоронить? - но отошли в порядке, ни строя, ни чести не потеряв; самих уполовинило, но и Ивану Федоровичу жилки подсекли, не скоро опять к наступленью соберется. И то сказать: пять дней бой длился, лишь на ночь и стихала канонада. А ретирада... [отступление] что ж, отступать всегда горько, однако, по совести, не в чем себя винить: татары поддались, отошли; впрочем, и на них вины нет - что они супротив регулярной кавалерии? И опять - мерно по комнате, от угла к углу с краткими остановками у зеркала и долгими у окна. Тщетно пытался увидеть хоть что-то сквозь жалюзи; никак! - хоть узлом завяжись, не исхитриться, не выглянуть на улицу. И то уж хорошо, что света пропускает достаточно... Время от времени неистово вспыхивало прежнее: что творится? по какому праву? Тогда - метался, кричал: "Известите Верховного!"; тщетно. На удивленье скоро привык; третий день просидел тихо. Поначалу, когда только втолкнули в нумер, примстилось: не паскевичевы ли в Виннице? не обошли ль хитрым маневром, опередив известье о взятии города? Поразмыслив, отбросил сию догадку как нелепицу: не могло подобное статься, нет у Ивана Федорыча сил на таковой рейд! и уж после окончательно уверился в ошибке, приметив трехцветные, без орлов, кокарды на солдатских киверах... Угол. Окно. Угол. Зеркало. Угол. Каземат. Мысли давят невыносимо. И, растолкав тьму отчаяния, всплывает неумолимо тяжелейшее - то, от чего бежал в труд, в битву, что глушил за полночь советами военными, муча людей, сам намеренно не высыпаясь; ныне не убежать от воспоминаний, не закрасить ни гулом беседы, ни гудом орудий. Мари... жена; любовь негаданная, поздняя. Какова была она в тот вечер, последний их вечер! Уж снарядившись в дорогу, не отказала в беседе. Глядела с жалостью: видела, вне себя супруг. Но ответила твердо, как и в первый раз: "Не держите меня, не мучайте... Господь нас соединил, и, право, стань вы калекою, не оставила б вас; сошли Государь в Сибирь - следом бы поехала (и видел же, видел! - не лукавит, поехала б!) но... присягу преступив, преступили вы, князь, и заповеди Господни; измены же простить не могу и не желаю..."; о! раевская кровь, неукротимая... и как оказались пусты попытки изъяснить сему юному созданью истинную суть роковых событий, как тщетны... И ушла; сбежала с крыльца, держа в руках драгоценный запеленутый комочек, не оглянулась, словно наотрез отсекая все их связывавшее; только гикнул кучер, и поднялась пыль над коляскою, выстлалась вслед за поездом тележным густой, медленно оседающей на дорогу тучей; и после, сколь ни писал с оказиями, ни слова ответного. Лишь портрет остался, а теперь и его нет: разбили донцы под Киевом во время отступленья обоз; там и сгинуло все, что имел... впрочем, лишь портрета жаль; увы! и золотом не откупить... Вдруг, сам того не чая, улыбнулся. Что портрет? экая забава. Нужен ли сей образ. Мари, если в сердце моем ты живая?.. Пал на колени, подняв лицо к киоту; очи в очи заглянула с иконы одноименница Любви Земной. Беззвучно шевеля губами, положил поклон. - Матерь Божья, иже заступница сирых, спаси и поддержи, о Мария, Мария... О Мари! - как темен свет без тебя... Вошли средь ночи. Еще до лязга дверного уловил в коридоре долгожданные уверенные шаги; сбросил удушливое оцепененье, встретил визитеров почти пристойно, благо и не раздевался толком. - Прошу, господа! Не ответив, хозяйски прошли в нумер двое. Один, невзрачный, шмыгнул вдоль стеночки на носках; явный писарек: молоденький, статский сюртук потерт изрядно. Умостился у бювара и тотчас бумагами зашуршал, не проявляя к арестанту интереса. Второй, напротив, поймал взглядом взгляд генерала, растянул губы в улыбке, присел в кресло. Улыбка из тех, кои, помнится, Ермолов "голубыми" [голубой цвет - цвет жандармских мундиров] именовал; дежурная такая улыбочка... впрочем, выправка имеется, и сам, хоть и в летах, а - худощав, подборист. - Позвольте представиться, обер-аудитор Боборыко! - и тут же, не давая опомниться: - Именным указанием Верховного Правителя Республики Российской доверено мне, соответственно аудиторским полномочиям, произвести предварительное дознание по делу о злодейском заговоре супротив Конституции. Протянул бумагу, сложенную вдвое: - Не откажите ознакомиться! Миг тому показалось - вот оно! - время возмутиться, вспылить, гневно требовать ответа. И ничего не вышло; лишь озноб побежал по телу при слове "заговор". Быстро, почти не видя, проглядел ордер; бросилось в глаза: "...ВОЛКОНСКОГО Сергея Григорьева" (так! - без "вича"...) в первой строке, и снизу, крючковатым росчерком, крупно: МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ. - Прошу от вас, Сергей Григорьич, полного внимания и абсолютной откровенности; дело ваше, поверьте, весьма и весьма серьезно... - Но... - Вопросы стану задавать я! - голос Боборыки ржаво скрипнул. - Что ж... - Волконский пожал плечами, откинулся на спинку; скрестил руки на груди, сжал губы поплотнее. - Я готов! - Имя ваше? - Но! - Имя!! - Волконский... - Полнее попрошу! - Волконский Сергей Григорьевич. - Так-с... впрочем, оставим формальности. Когда в последний раз имели известия от генерала Артамона Муравьева? Вот как!.. нечто прояснилось. Или, напротив, запуталось. Измена Артамонова, еще в августе случившаяся, кровавой раной изъязвила сердце революции. Увенчанный доверием, прославленный решительностью в дни победоносного января, Артамон, стойно Иуде, сдал Чернигов питерским, открыв Паскевичу Левобережье и без боя позволив войскам Николашкиным соединиться с донцами. Как верили! - тем горшей была измена. Что ж... - О сем был подробно расспрошен вслед падению Чернигова; полагаю, показания мои в деле имеются. - Имеются, Сергей Григорьевич, имеются; однако спрашиваю вас не о дружбе давней, кою весьма полно вы обрисовали, но об эпистолярном обмене накануне баталии Киевской... - О чем вы? - Еще раз повторяю: вопросы задаю я! Впрочем, извольте: изменниками Бобовичем Станиславом, Штольцем Антоном, Шевченко Фомой, а такожде иными многими, указано на соучастие ваше в комплоте, организованном супротив Конституции и Республики в пользу Романова Николая, лжеименующего себя Императором Всероссийским, о каковом соучастии требую рассказать, ничего не утаивая... Ничего не значащие имена несколько притупили остроту ужасного обвиненья; показалось невиданно нелепым действо, словно бы, пиесу из зала смотря, ощутил себя на миг героем ее, оставаясь, однако, в партере. Штольц? Бобович? Шевченко?! - Сие - бред! - ответил твердо. - Несуразица! - Иными словами, гражданин Волконский, вы отрицаете показания злодеев, однако же отказываетесь привести обстоятельства, вас в таком обвинении обеляющие? - Отвечать отказываюсь. Требую аудиенции Верховного... - Ваше право. Впрочем, полагаю, Верховный не изыщет времени. - Я директор Управы Военной! Пусть придут сюда равные мне! - Управа Военная, - мерно отчеканил Боборыко, - вся обречена была вами на погибель и смертоубийство; не советовал бы вам настаивать на встрече с директорами, одним из которых вы являлись, дабы не отягощать и без того скорбные дела ваши! Станете отвечать? - ... - Станете?! - ... - Молчание ваше, Волконский, предупреждаю, будет расценено как запирательство. Запирательство же есть признанье вины, ибо истинной невинности не страшны никакие наветы... Ежели оклеветаны вы, с радостью помогу рассеять обман. Если же и впрямь виновны, то... хоть время и военное, а признанье вину может смягчить... Продолговатый, с крупными залысинами череп, несколько крючковатый нос, впалые щеки - все это делало обер-аудитора похожим на хищную птицу, высматривающую добычу; впрочем, весьма усталую птицу: даже в неверном свечном полыхании заметно было, как припухли глаза. И - странно: нет в ястребе враждебности: и голос, и взгляд равнодушно-безразличны. - Вины за собой не знаю... - Пусть так. Оставим временно вопрос о Муравьеве, коль скоро сие для вас столь болезненно. Вот - иное; тут уж отпираться, чаю, не станете. Что у вас там с калгою [калга - один из высших сановников Крымского ханства, главнокомандующий; как правило, брат хана (тат.)] вышло? ...Доклад о случившемся посылал Волконский сразу после инцидента, уж три недели тому. Неужто затерялся в пути?.. - Согласно приказу, предал расстрелянию мародеров в количестве двенадцати; средь них - семеро татар. Сие калга крымский счел за бесчестье, однако получил разъясненье о недопустимости грабежей, чем, как казалось мне, удовлетворен был вполне. - Вполне? - Боборыко укоризненно покачал головой; странно покачал, вниз-вверх, по-арнаутски, усугубив сходство с птицею: словно бы клюнуть вознамерился. - А ежели иначе глянуть? В последний миг пред решающей баталией вы, Сергей Григорьич, своею волею, с Винницей не снесясь, казните подданных хана! Хан же, смею напомнить, - союзник, не холоп наш; манифест о возрождении индепенденсии [индепенденсия - независимость (лат.)] Крымской Верховным подписан. Согласитесь ли, что таковые кунштюки [кунштюк - здесь: выходка (нем.)] союзников изрядно отвратить могут? И не оттого ль татары под Киевом столь нерадиво себя проявили, что доверье утратили к Республике? И не есть ли сие следствием ваших самовольств? Поток слов явственно одурманивал; Волконский, ощутив было порыв: спорить! опровергнуть! - тут же и обмяк. Все вроде верно - а все не так. Но как изъясниться? Не приучен плести словеса, всегда полагал истину единой, подтверждений не требующей. Боборыко же не умолкал, плел и плел узлы. - Помыслите! - торопить не стану. И еще об одном, заодно уж: отчего не приняли мер к сбереженью от набегов ордынских тех сел, кои, Конституции присягнув, дали рекрутов? Искоса заглянул в бумагу. - Бровары, Богуславка, Жуляны, Хамково, Вышгород... да что там, более десятка наберется. Достоверно известно: села сии татарами сожжены дотла, невзирая, что мужикам, вставшим под знамя Республики, Верховным рескриптом обещаны воля и всяческая защита. Иль не подумали вы, генерал, _что_ таковые вести рекрутам обозначат? Иль - ух прямо сознайтесь! - желали новую кармалютчину спровокировать? Господи, да что же это?! Возможно ли так? - белое с черным мешать? Рейды татарские неизбежны были: тревожил калга наступающих питерцев, трепал фланги. А не грабить разве могут татары? - сего добиться никому не под силу! - Гражданин аудитор! Не вы ль миг тому попрекнули меня экстренными мерами против грабежей татарских? А ныне? ныне?.. В ответ - молчанье; лишь коротко вздернулись и опустились плечи да глаза сильнее сощурились, словно напоминая: не вам здесь спрашивать, Волконский. И - отнюдь не отвечая, а просто продолжая допрос - Боборыко повысил голос: - Что ж выходит, Сергей Григорьич? Татар озлобили; мужика отталкиваете. Уж о том пока не стану говорить, что Киев держали пять суток, а как встал Паскевич, так вдруг и отошли... - Вы что же! - Волконский вскочил, нависнув над аудитором тяжелым телом; ярость вспыхнула, разорвав словесную паутину... понял, к чему ведет вопросами Боборыко. - Что же, и ретираду киевскую изменой запишете? Грохнуло за спиной. Едва не сбив двери с петель, ворвались солдаты, скрутили руки, согнули пополам, оскорбив ударом по затылку. Аудитор же, будто и не было ничего, сидел все так же, полусонно, поглядывая сквозь полумглу припухшими щелочками; лишь зрачки с отблесками свечи - острые-острые. Да писарек шуршал пером в тиши, нарушаемой лишь хриплым дыханьем служивых. - Вот так-то, Сергей Григорьич, - сказал наконец Боборыко, вволю рассмотрев искривленный невиданным униженьем генеральский лик; без злорадства, впрочем, но и без сочувствия, словно нечто неодушевленное. - Так-то, милый мой. Сами видите, много к вам вопросов... Ответить же вы на иные не желаете, на иные не в силах. Не стану более докучать; времени у нас достаточно. Охладитесь, подумайте. Честь имею! Небрежно шепнул нечто - едва ль не свистнул! - писарьку; с видимым нежеланьем выпростался из насиженного кресла, подошел к двери. Остановился, уж почти шагнув за порог. - О связях ваших с семейством Раевского Николая [дочь Раевского Мария - жена С.Волконского], клеврета лжегосударева, тоже подумайте. О сем у нас особая беседа будет... "Гражданин Правитель Верховный! Сергей Иванович! Не имея возможности лично предстать пред Вами, позволяю себе обратиться письменно в дополнение к сделанным мною показаниям, кои на бумаге, мыслю, не отражают ни всей истины, ни даже и части ея, хоть и звучат вполне подобно правде. Вся жизнь моя и верность Делу, в коем оба мы стояли у самого истока, дают мне право надеяться на внимание Ваше и личное Вами рассмотрение нелепицы, именуемой аудитором моим "делом Волконского". Подтверждаю еще раз мое показание о том, что ни сам я и никто из знакомых мне офицеров, равно как и лиц партикулярных, никогда не воздействовал на солдат ни путем вовлечения их в некую мне неведомую организацию, ни путем каких-нибудь особенных присяг, ни прочими способами. С поименованными обер-аудитором Боборыко поручиками ни в каком заговоре не состоял, паче того, таковых не встречал никогда, вследствие чего о злодейском умысле никаких сведений сообщить не могу; поручиков, помянутых выше, полагаю особами честными, ежели они виновны, подобно мне; если же и впрямь ими измена Конституции замыслена, то судья им Господь на небе. Вы на земле. С изменником-Иудою Муравьевым Артамоном последнюю встречу имел в Чернигове, в месяце июле, до известной эшкапады его; после ни лично, ни письменно не сносился, а получив от него известье, не замедлил бы известить Управу Военную. Что касается меня лично, то если мне будет дозволено выразить Вашему Высокопревосходительству единственное желание, имеющееся у меня в настоящее время, то таковым является мое стремление употребить на благо Отечества и Конституции дарованные мне небом способности; в особенности же если бы я мог рассчитывать на то, что внушаю Вам былое доверие, я бы осмелился просить о возвращении меня на позиции под Киевом, где судьбы Отечества и Конституции в скором времени определены будут, - такова единственная милость, которую я осмеливаюсь просить как благодеяния, ибо не в силах вынести бесчестия, возложенного на плечи мои в настоящее время. Впрочем, какая бы задача ни была на меня возложена, по ревностному исполнению ея, Ваше Высокопревосходительство, убедитесь в том, что на слово мое можно положиться..." Шелестя на ходу полами потрепанной рясы, небрежно благословив вытянувшихся караульных, прошел по коридору отец Даниил, в миру Кейзер, протопресвитер Управы Военной, - и застыл у дверей; уж замок звякнул, втянув язычок, а все никак не мог заставить себя шагнуть через порог. Не увидел - ощутил недоумение унт