инимая вид присутственный; огладил ленту на груди. Послышалось чуть приглушенное: "Господа депутация! извольте пройти..."; тотчас и вошли, несколько замешкавшись в дверях - пропускали главного; тот вошел с трудом, сильно на ногу припадая. Встали перед столом в ряд, все пятеро. Паскевич, выдержав длинную паузу (владел сим искусством; не зря в Питере завзятым театралом слыл), указал на стулья. - Прошу! Пока рассаживалась депутация, рассматривал греков, стараясь не обнаружить невольной приязни. Подобно многим, к народу сему изрядную склонность имел, хотя и знал: не следует такую слабость явно обнаруживать; Государь, еллинам сочувствуя, баталию их с Портою, однако, революцией полагает [имеется в виду война Греции за независимость в 1821-1827 гг.], отчего и в помощи отказывает... Впрочем, тут ушей Государевых нет. Можно и потрафить себе разок. - Калимера [здравствуйте; добрый день (новогреч.)], господа! Обрадовались, услышав родное, залопотали в ответ. Пожав плечами, ответил улыбкою: не знаю больше, уж не обессудьте. Замолкли. Однако осознали: неспроста большой стратиг [военачальник (греч.)] греческим словцом обмолвился. Сели прямей - прибавилось уверенности. Хоть и в обычном, в партикулярном платье, а породу видать: как один - немолодые, крючконосые, с благородной сединою и пылающими юными очами. Ни дать ни взять: Колокотронисы! Канарисы! Леониды Спартанские! [Колокотронис, Канарис - герои войны за независимость] Размяк; хотя и решил загодя - говорить сурово, а не умел гневаться на сей народ. Начал ласково. - Временем не располагаю лишним, господа! оттого прошу излагать прошения ваши безотлагательно... Метнул взгляд адъютанту; тот напомнил негромко: - В распоряжении вашем треть часа. Колченогий, в середине сидящий, взглядом перебросившись с младшими, кашлянул в ладонь; откликнулся - чисто по-русски, разве лишь с едва различимым еллинским пришепетыванием. - Беспокоим вас, ваше превосходительство, от имени грецеского месцанства городов новороссийских, в первую оцередь одесских, херсонских, а также в Крыму обитаюсцих... относительно контрибуций, на сословие наше доблестным воинством империи наложенных... Прочие закивали согласно. Что ж, ждал Паскевич сего вопроса, как не ждать; для того и контрибуции измыслил, для того и ввел их, снесясь с Государем; из Петербурга на предложение командующего не токмо изволенье пришло, но и одобренье Высочайшее... - Контрибуционный вопрос, милостивые государи, обсуждению не подлежит... коль скоро молодежь еллинская, в Новороссии обитающая, пополняет собою ряды мятежников супротив Государя своего, держава коего им пристанище в пределах своих предоставила. Ущерб, армии российской нанесенный, надлежит за сих инсургентов всей общине восполнить. Сие, не сомневаюсь, справедливо... Жестом прервал порыв старика к возраженью. Покачал головой, показывая сочувствие, но лицом изображая непреклонную решимость. - Коли в землях ваших коренных противу верховной власти мятеж идет - того не приемлю как верноподданный, чтущий власть земную, однако же сердцем христианским, не скрою, - с вами. Но в рубежах российских никак иначе деяния гетеристов [гетеристы (этериоты) - члены революционного греческого общества "Филики Этерия"; боролись за независимость Греции] поименовать не смогу, нежели изменою! Вам же надлежало разъяснить сие пылким юнцам. И вновь не дал возразить. - По истинной мере следовало б вас, как гнездо смутьянов, руку благодетеля исподволь кусающих, изгнать без пощады из мест, короне российской подвластных. Однако же Государь Император в неизъяснимом добросердечии своем такого приказа не изволил отдать; военные же нужды в моих руках, и я, хоть судьбам еллинским сочувствую, потворствовать гетеристам не стану! Вот теперь - умолк. Придвинулся к столу поближе, всем видом изобразив полное вниманье. Архонты [архонт - старейшина; глава рода или общины (греч.)] же, уловив разрешенье оправдаться, шевельнулись; вновь за всех заговорил хромой. - Греки Новой России, ваше превосходительство, народ смирный, не раз империи преданность свою доказавший! Этериоты же, о коих помянуть изволили, - не больше чем куцка юнцов... Внезапно всхлипнул, сбился и поник, уронив на лоб волнистые седые пряди; стыдясь слезы, закрыл глаза смуглыми ладонями. И тотчас же другой, важный, такой же длинноусый и большеглазый, воззвал: - Ваше превосходительство! извините слезы сии капитану Мицотакису! семеро сыновей у него - и шестеро этериоты истинные; бьются в Элладе против бацурмана! Лишь седьмой осквернил отцовские седины, уйдя к инцургентам... но он и ему подобные - не этериоты!.. презренные Эфиальты [Эфиальт - грек, предавший персам защитников Фермопильского ущелья (V в. до н.э.); символ предательства, аналогичный Иуде] они, и прокляты, встав против василевса [василевс - царь (греч.)] православного! На сюртуке говорящего качнулся кулон; приглядевшись, различил Паскевич, что не кулон это вовсе, а медаль - большая, тусклая, времен матушки Екатерины. И, уловив движенье некое в депутации, понял: вот, сейчас падут на колени. Предуведомляя, встал сам, опершись о столешницу кулаками. - Милостивые государи! утешьтесь... не питаю никакого зла к вам, больше того - чту народ еллинский и делу вашему душевно сочувствие имею. Но... Снова нахмурился. - Вот вам мое условие: пусть юноши, соблазненные мятежом, вернутся к пенатам отеческим; в таком случае обещаю твердо: раскаяние зачтено будет вполне. Меры же контрибуционные отменю тотчас по первым возвращениям! В ваших ли силах сие? Капитан Мицотакис, уже справившийся с предательской слабостью, медленно, опершись на трость, встал. Истово положил крест. Голос его, только что слабый, нежданно налился медью; словно и не было старческих слез. - Именем Господа нашего, именем матери-Эллады, именем рода Мицотаки говорю: пошлю известье Спиросу, и буде откажется вернуться... предам проклятию, и отлучу от дома и рода, и анафему ему вымолю. Да будет так... И четверо прочих, поднявшись и приложив правые кулаки к сердцам, повторили хором: - Да будет так! И почудился на миг Иван Федорович, граф Днепровский, себе лилипутом; из прекрасных очей под густыми бровями выглянула сама Эллада, древняя, словно небо; звякнула бронза фермопильская в голосах, ветер за окном свистанул разбойно, по-сулиотски [сулиоты - жители горного района Сули в Греции, так и не признавшие власть султана] - и ясно стало при виде клятвы старцев, что плохи дела султановы, хотя б и сто лет еще тщился он покорить греков... Не вдруг и очнулся. Помолчал потрясение. Лишь звонкое "бомм" развеяло нечаянное наважденье. Выйдя из-за стола, подошел к архонтам, пожал руки всем поочередно, не чинясь, словно равным. - Слова вашего мне довольно, отцы; с нынешнего дня прикажу вполовину урезать контрибуции. Ныне же, прощенья прошу, нет более времени. Прощайте; уповаю на мудрость вашу... Обернулся к адъютанту. - Распорядитесь, штабс-капитан, подготовить соответствующие бумаги... Пронзительно-протяжный, вроде уже и привычный, но от того не менее ненавистный, рванулся с небес, вспарывая хрустально-прозрачный воздух, вопль муэдзина: - Ля илляааа ильаляааа... ал Мухамммааад аррассуул аллааа!.. И после кратчайшего перерыва: - Аллаааху... акбар! Аллаааху... керим! Мансуров досадливо поморщился. Закрывай окна, не закрывай - не отгородиться; уже и то хорошо, что научился на людях играть лицом... хоть это постиг в искусстве дипломатическом. Разговора с ханом не избежать. С недавних пор изменилось нечто в Бахчисарае, словно воздух сгустился, став плотнее и удушливее, вокруг миссии Республики Российской; трижды подкатывалась к воротам толпа оборванцев, ведомая косматыми дервишами, угрожала разгромом двора, а ханские сеймены [воины личной гвардии крымского хана; они же - городская стража (тат.)] не торопились и появлялись лишь после того, как своими силами отгоняли басурман; двое гусар скончались, отведав купленного у прохожего торговца изюму; мурзы, недавно еще приторно-сладкие, будто из лукума слепленные, сразу и вдруг прекратили наезжать с визитами, разве лишь Туган перекопский, известный русофильством, порой наведается, однако и он уже не тот, что прежде: посидит молча, повздыхает, водочкой побалуется втихую - и отбывает, слова путного не сказав. Самое же главное: две недели, как прервалось сообщение с Севастополем; оттуда вестовые не прибывают, и свои исчезают, словно в воду канув... Сейменский ага на вопрос о сем покачал головой, отговорился степными аламанами [разбойниками (тат.)]. И по глазкам узеньким видно было: лжет! лукавит гололобый! - Все готово, вахмистр? - спросил Мансуров конвойца. - Так точно, ваше благородие! - Ну, с Богом! ...Пока ехали кривыми улочками, утвердился в мысли: неладно кругом. Галдящая толпа, пестрая по-восточному и вместе с тем омерзительно грязная, липкая даже и на вид, затихала при виде миссии, подавалась к стенам, освобождая проезд, но взгляды, взгляды!.. даже оборванцы, ночующие под глинобитными дувалами, позволяли себе глядеть дерзко, с вызовом. И никаких звуков. Вот только что еще гомон и крик, а ныне - молчание, тугое и тяжелое. - Мать твою!.. - услышал Мансуров. Оглянулся: вахмистр, бледный, отбрасывает обратно в толпу дохлую крысу; в лицо швырнули, едва успел перехватить. Метнувший падалью и не думает скрыться, стоит, подбоченясь, на виду; шаровары обтрепаны, в пятнах, чапан разлезся клочьями; в руках связка дохлятины, а глаза белым-белы, словно и нечеловечьи... явный терьякчи [терьякчи - наркоман, курильщик опиума (тат.)]. Скалит гнилой рот; доволен: хоть раз, а заметен в толпе. Столкнулся глазами с Мансуровым, осклабился до ушей, встряхнул крысами. - Урррус-шайтан! Ай, карачун! В толпе шелест, шипенье. А сеймен ханский здесь же сшивается; все видит, все слышит, а вроде и не замечает... Мансуров, превозмогая холодок противный, надменно выпрямился, глядя поверх бритых до синевы голов, засаленных тюбетеев и негусто торчащих тюрбанов. Чуть подшпорил коня, затылком ощущая, как, пропустив миссию, смыкается за всадниками татарва. "И это - братья предков моих? - подумал едва ли не с тошнотой. - Ужели таким был и Мансур-бей?" Новые улочки. Новые толпы. Но пронесло; проехали. У врат дворцовых сеймены скрестили копья, не пропуская. На ярлык с тамгой [ярлык - пропуск; тамга - печать (тат.)] и не поглядели. Почти час стоял у ворот, чувствуя, как закипает в сердце истинно здешнее, неведомое ранее дедовское бешенство. Сперва, сколь мог, обуздывал себя долгом дипломатическим. Потом сорвался: - Комиссар Республики Российской перед вами, чурки скуломордые! Прочь с дороги! - и уж попер конской грудью на сейменов, не размышляя о следствиях, прямо на вмиг склоненные копья. Тут же, чертиком, ага объявился. Велел впустить. Объяснил: хан светлый с Аллахом беседовал, отчего и не мог призвать к себе немедля. Ныне повелевает войти. - Джигитов тут оставь, Мансур-бей, - добавил, щурясь. - И саблю отдай, ни к чему тебе сабля. Вспыхнул Мансуров. - Комиссар Республики Российской с оружьем не расстается; тебе, ага, сие ведомо... - Якши [якши - хорошо (тат.)], Мансур, якши... давай фирман [официальный документ (тат.); здесь: верительная грамота] свой! Увы, нет грамоты: генерал Давыдов, лихоманкою помирая, не успел формальность исполнить. Пришлось смириться. Отстегнул саблю, сунул ближнему сеймену. Ободряюще кивнул гусарам: не бойсь, не бойсь... Вошел во дворец. Сеймены, с двух сторон зажав, повели темными коридорчиками. Вновь подивился Кирилл Мансуров убогости покоев: ковры, как один, драные, стены исцарапаны, облупились, куда ни глянь - паутина, будто совсем уж прислуги нет. Повсюду муллы: седые и темнобородые, в зеленых чалмах и в белых. Глядят, не скрывая ненависти; впрочем, эти и в хорошие дни сего чувства не прятали: знают, сильны! - сейменов у хана кучка, орды на Яйле [Яйла - крымское плоскогорье, пастбища крымских кочевников], а за этими - толпа базарная. Они ее и подняли в январе урусов резать, они и хана с Кубани привезли... У высоких, в тонкой, хоть и порядком ободранной резьбе, дверей остановились. Ага трижды ударил в створки и обернулся. - Великий Гирей, падишах правоверных, хан четырех орд Крымских, владетель Ногайский и Перекопский, дозволяет войти! Зал, чуть более светлый, чем прочие. Напротив двери - ковер; не так уж и плох, не в пример прочим, в Одессе на базаре рублей за пять пошел бы. Под самою стеною - возвышенье с тремя ступенями. У ступеней, поджав ноги, - трое. Калга, нуретдин [второй после калги сановник Крымского ханства], визирь великий. А на возвышении, на семи потертых подушках скверной парчи - хлипкий, с жидкою крашеной бородкою, с бегающими глазами человечишко. Молчат. Глядят сквозь щелочки. - Солнце Правовэрных слушает тебя, Мансур-бей... Это визирь; прочие по-русски не разумеют. Давыдов татарским владел, ему легче было, мог и на хана прикрикнуть. Смутно пожалелось Кириллу: зря пренебрегал изученьем языка предков своих; хотя - кто же знать мог, как обернется? Сделал три встречных шага, предписанных этикетом. Сдвинул звонко каблуки. - Именем Республики Российской прошу хана ответить: когда намеревается послать конницу, обещанную в помощь Верховному Армии Республиканской Командованию? Эх, все ж не дипломат! Давыдов бы нынче соловьем распелся, халвы б словесной размазал, как заведено. Мансурову же подобное не по силам; сразу взял быка за рога. Троица осталась невозмутимой, визирь же и ага сейменский, русский понимая, прищурились еще больше. - Именем Республики же, с коей Крымским ханством договор подписан о взаимной приязни, прошу разыскать причины прекращения связи курьерской, меж миссией и Севастополем учрежденной! А так и надобно! без лепестков ненужных! Азия учтивости не приемлет, ей камчу [камча - плеть (тат.)] подавай... - Ай, Мансур-бей, Мансур-бей, - мелко трясет седенькою бородой визирь, - горачий ты, сапсем джигит... Дауд-бей, упокой душу его Аллах, ласковый был... Ну, чэго еще гаварыть хочеш?.. - Именем же Республики, - отчеканил Мансуров, - требую учинить розыск заводчиков смуты в Бахчисарае, направленной супротив чести миссии Российской, тем самым же и Российской Республики!.. В январе еще за хулу на Республику ссекли на майдане ханским велением головы семерым, средь которых даже и мулла был; сами татары арестовали, не дожидаясь слова из миссии. Ныне же визирь усмехается: - Плохой твой слово, плохой... сапсем яман! [яман - плохо (тат.)] Кырым не Русистан; Аллах челавэку язык дал, гаварыт пазволил; как же казнить за мысл? Согнувшись вдвое, оглянулся, прокурлыкал по-татарски что-то длинное, видно - перевел; хан хихикнул, калга с нуретдином губы раздвинули, даже сейменский ага, здесь безмолвный, смехом пошелестел. Мансурова словно забыли. В ответ визирю пискляво пролопотал хан; калга каркнул; нуретдин кивнул медленно. Визирь разогнул спину, повернулся к комиссару. - А, зачэм долго гаварыт? Слушай слово хана, Мансур: сабак ты, гразный сабак! язык свой забыл, Аллаха забыл, пыредков забыл... тьфу!.. Скривился, сделавшись похож лицом на печеное яблоко. - Нэт угавора! Кырым вам конницу давал? Давал... гдэ пабэда? Адын, два, тры тыщ джигит к Аллаху ушлы! - гдэ пабэда?.. Шайтан-дэло - на цар встат... В Кырым - хан, в Русистан - цар, нэт? Иды, Мансур, иды... нэт угавора! Потер руки, меленько рассмеявшись. - Вэрховный твой - пхе! пайды, скажы: Кырым нэ знай ныкакой Вэрховный... наш гасудар - султан Порты [Оттоманская Порта - Турция], хункяр [хункяр (кровопроливец) - один из титулов султана] и падышах... вот так скажы! Визирь говорил все визгливей, перхая и плюясь. И, сбитый поначалу с толку, Кирилл понял, что пришло время огреть камчой, чтобы помнил пес, кто хозяин. - Великий хан! - хоть и знал, что слова единого не поймет азиат, обратился к возвышенью, намеренно презрев визиря. - Предательство не красит властелина. Ханство свое получил ты из рук Республики Российской и верностию ей обязан... Остановился, дабы утяжелить намек. Вымолвил веско: - Если же мнишь для себя пользу иметь; врагу России предавшись, вспомни: достаточно в Крыму войск, дабы мятеж ордынский на корню пресечь. Всему воинству твоему хватит столкнуться и с гарнизоном севастопольским... - Ай, Мансур, Мансур... глупый твой башка! - уже откровенно смеется визирь; изо рта брызжут капельки слюны. - Зачэм грозыш? У Кырым сытрах нэт; Аллах укрэпыт, султан паможэт... слыхал, продавший вэру, такое слово: газават [священная война (тюркск.)], а? Отошел, уселся на ковер, скрестив ноги, мигнул снизу вверх хану; тот кивнул торопливо. На плечо поручику легла тяжелая ладонь сейменского аги. - Ходы, свыня... ...Вечером сквозь решетку крохотного оконца увидел Кирилл Мансуров ровную кучку голов посреди дворика, у фонтана. Без ужаса, отстраненно, узнал: гусары, вахмистр, писарьки из миссии. Подумал: вот и смерть. И ошибся. Далеко еще было до смерти; впереди, вскорости, трюм корабельный, и Стамбул, куда привезут его бакшишем [бакшиш - дар (тат.)] ханским султану, и замок Семибашенный: долгие восемь лет без света, на мокрой соломе, с крысами в обнимку... а затем, по замиренью императора с султаном, выдача, суд военный и лютая стужа акатуйская. И уж потом - смерть. Всего этого не ведал пока. Как не знал и того, что в этот самый день, утром еще, янычары высадились в Керчи и на Арабате, сбив заслоны, что орда татарская, хлынув с Яйлы, окружила полумесяцем Севастополь - и гарнизон фортеции, в ответ ультиматуму, изготовился к обороне. Именем Империи Российской и Государя... У "Оттона" гуляли - шумно, враздрызг, с боем посуды; не утихало целыми днями, а в последнее время, как сгинули куда-то патрули греков-гетеристов, пошло и по ночам. Цены взбесились; ассигнаты Республики рухнули в грязь - расплачивались золотом и британскими пашпортами; на худой конец, шло и платье. Некому было разогнать шваль, да и редкие попытки урезонить кончались мордобоем: терять нечего! фронт почти лопнул, Дибич со дня на день войдет в Одессу - вот и торопились догуливать, чтоб в Сибири было о чем вспомнить. Смешалось все: офицеры, солдатня, канцелярские крысы, контрабандисты, цыгане, арнаутские головорезы - было бы на что, а ежели на мели, иди на улицу, разживись... Мещане уж и носы не высовывали с темнотою, и все равно: что ни вечер - визг, а наутро из разбитых дверей крючьями вытягивают зарезанных не за кошелек даже, за сюртук либо салоп поновее. Славно гудели, от всей души. Но корнет, тесно вжавшийся в темный угол напротив входа, не слышал криков; одна лишь мысль: не пропустить! Твердо решил: если и сегодня не отважусь, застрелюсь. Глядел, не отрывая взгляда от ярких дверных стекол, вытягивал шею, когда с гиканьем вываливалась пьяная гурьба, волоча полуодетых девиц, аж через улицу пахнущих шампанским. И углядел! Кинулся, не чуя ног под собою, махом перелетел дорогу, телом преградил путь. - Мадемуазель! молю... два слова! И страх лютый, сердце разрывающий: вот, сейчас... полыхнут гневом дивные очи! изогнется бровь строго: что вы себе позволяете? и пройдет, сгинет навеки, и ничего уж более не будет, никогда, никогда не будет... Пал на колени, глядя, словно на икону. - Дивная!.. простите вольность мою... единый вечер оставлен мне для встречи... не откажите!.. завтра на позиции... Не думал, каков в ее глазах; она же, посмотрев, оценила сразу всего: серый мундир с корнетской лычкой, разномастные пуговицы, ясные, широко распахнутые глаза; прикинула: не более шестнадцати... Господи! какой букет! розы темного пурпура... где ж добыл такие в апреле?.. у греков разве... но какова ж цена?! - Богиня! примите... знаю, ничтожны для вас цветы, но - осчастливьте, молю... Сам смелостью своей воспламенялся; и вот уж - о, счастие! - ведет Ее к себе ("не смейте и думать, Дивная, о худом... честью клянусь, одного лишь жажду: видеть вас, наслаждаться беседою с вами...") и не лжет, не лжет! страшно и подумать о прикосновенье к неземному... увидел Ее третьего дня, мельком, из окна лазаретного - и вспомнить после не смог, лишь одно вставало пред взором внутренним: ясное, будто зорька в имении, столь радостное, что от одного лишь сознанья - ВИДЕЛ! - легче становится жить; а еще - локоны, небрежно выбившиеся из-под капора, светлые-светлые завитки да профиль точеный... и вот - увидел на улице: шла через весеннюю грязь, словно паря над нею, будто и не касаясь земли... до самого "Оттона" проводил; что Ей там? Не посмел ни войти следом, ни после подбежать, когда вышла... никак невозможно, не представлены, да и вел Ее под руку поручик-фат, она же была печальна и дика, словно отвергая сию фривольность самим видом своим... Кто он Ей? Муж ли, брат, возлюбленный? во сне убил в поединке ненавистного противника, на следующий же день - опрометью к "Оттону", будто на дежурство - и увидел, на сей раз одну, и вновь грустную, словно бы даже в слезах; фат оскорбил Ее! - подумалось с ненавистью, но и с удовлетвореньем; подойти - и она моя! - но не посмел, а послезавтра уж на позиции... нога залечена... - и осмелился, наконец! и вот она рядом со мною, и впереди ночь, и я изъясню ей все чувства свои; откажет ждать? пусть! тогда - в бой, и умру счастливым, ибо говорил с Нею... Вот уж и крыльцо... - Присядьте, мадемуазель... извините беспорядок сей кельи... - бормотал что-то совсем уж невпопад, суетливо прибираясь, не отводя глаз от Нее, уже скинувшей накидку, уже сидящей на оттоманке, - присядьте... угодно ль вина немного? Не увидел, почувствовал улыбку, знак согласья. Откупорил бутылку; сего добра довольно - однополчане изрядно снабдили империалами [империал - золотая монета], дабы закупил в Одессе. - За вас, Дивная, за вас, светом Авроры восходной дни мои суетные озарившую... - лихорадочно отыскивая слова, никак не мог найти значительных, умных, пристойных случаю; потому безбожно пересказывал речи из книжицы маменькиной о Поле с Вирджинией, опасаясь одного лишь: как бы не поняла, что не свои слова говорит. И ощущал во всем теле мерзейшую дрожь, словно бы каждая клеточка тряслась. Так же молча приподняла бокал, пригубила. Щегольски отряхнув (подсмотрел у капитана Быкова!) опустошенный фужер, корнет ощутил теплое прикосновенье к сердцу, изнутри. Дрожи стало поменее, и руки вроде окрепли; впервые осушил так вот, до дна, ранее, по чести сказать, не доводилось - маменька заповедала... - Позвольте еще? Кивнула. О, богиня! безмолвна, загадочна... - Сколько лет вам, дружок? О, какой голос, словно звон хрустальный, словно два фужера столкнулись... - Богиня, позвольте еще фужер? Мерси... - Но сколько все же? - Семнадцать... Ничто не дрожит более; корнет блаженно улыбается, любуясь нежным ликом, но отводя все же глаза, чтоб не оскорбить нескромным взглядом. - Как странно, мне показалось - не более шестнадцати. Вы еще совсем мальчик... - Я не мальчик! Вскинулся обиженно: ах, вы так? - так вот же вам! - не спросясь, осушил еще бокал. - Я корнет Республики Российской... и я влюблен! в вас! я очарован! не смейте не верить мне... Отчего казалось страшным вымолвить заветное? - вовсе не страшно... вот только еще немного вина, совсем немного... Богиня, я буду убит! я знаю наверное, что жизнь моя кончена, но вы подарили мне счастье... и мы уедем с вами в именье, к маменьке... впрочем, отчего именье? я буду убит! и революция помянет меня на победном пиру... Совсем близки Ее глаза, словно небо опрокинулось вдруг и пролилось без остатка в дешевый нумер... о мой кумир! нас мало, очень мало, но мы сразимся с деспотизмом, Дибичу не одолеть... ваше здоровье!.. маменька будет весьма, весьма... а обещанье мое Вареньке утратило силу, не сердитесь, Дивная, то было детство... лишь вам верю без остатка, весь ваш, и, хотя молод, прошу руки... нет, я не мальчик!.. а вы скверная, зачем с поручиком шли?.. гадкая, гадкая, обожаю... ах, сколько грязи вокруг... Все вертится, идет хороводом перед глазами; где вы, любимая? ах, как тепла ваша рука... позвольте коснуться губами... нет! не гневайтесь, я не... о, благодарю вас... вы совершенство, а все вокруг изменники и враги, только капитан Быков орел... видели бы вы, как он пьет из двух бу... простите, это - за Конституцию! но следующая вновь только за вас... я представлю вас Быкову своею супругой и маммменька будет тоже рада... а клюква у нас отменная, и мы с Варенькою пойдем в лес... мы ведь возьмем Вареньку? она чудесная, чудесная... а Стаська Бобович оказался изменником, представляете, любимая? - Стаська! под одною шинелью с ним под Винницей, а он... Нежные-нежные, прохладные губы чуть касаются горячего лба; тонкие пальцы невесомо пробегают по щекам... - Каково имя ваше?.. впрочем, нет, не нужно... меня ведь убьют, я не хочу знать его, у богинь нет имен... а я Вад...ик! Вадим... о, милая, милая, милая... мы будем вместе до конца!.. ах, как славно мы умрем... Все требовательнее тонкие руки, они проникают под сорочку (как? где ж мундир?), они гладят грудь, как некогда маменька... маменька-а-а!.. но что вы? как не стыдно?.. не надо, не нааа... а ласковые пальчики обвили уже всего, и никак не вырваться из объятий, но вот уже тело не хочет вырываться и покоряется душистому, светлому, оплетающему, втягивающему в себя - и все тает, уходит, гаснет в сумасшедше раскручивающейся сладкой круговерти... И пришло утро. Еще не раскрыв глаз, протянул несмело руку к стене - пусто! Вскинулся... Простыни смяты, сбились на пол; никого рядом... лишь на подушке - волос... длинный, светлый, шелковистый. И во всем теле играет незнакомая радостно-торжествующая сила; даже густая тяжесть в затылке отступает пред нею, неодолимой. Бережно-бережно снял с подушки бесценную нить, поднес к губам. Была! была и пропала, дивная... Коснулся шеи привычно - там, на цепочке, образок маменькин в окладе скверного золота; вплести реликвию! ведь найду же ее! и никогда уж не расстанемся. Ощупал недоверчиво шею, грудь, и еще раз - нет образка. И перстенька, Варюшей даренного, когда в полк убывал, тоже... скатился с пальца, нешто? Свесился растерянно с кровати, заглянул на пол пыльный: да где ж оно? А на полу пустые бутылки, с полдюжины, да букет позабытый, смятый в метелку, да еще кошелек быковский - наизнанку вывернут, пустой совсем. И сапоги пропали... Гадко, гадко, гадко! Ни вина купить, ни на фронт пойти. Плачет корнет... "...и посему, полагая Долг Воинства Росского пред грядущими поколениями и Отечеством нашим исполненным с честью, а равно и сознавая ответственность перед Россией в годину опасности. Империей) Оттоманской приуготовленной, - ПОВЕЛЕВАЮ: - всем частям, кои войску Романова Николая сопротивленье продолжают оказывать, сложив оружие и отойдя с позиций своих, поступать впредь по собственной воле и усмотренью, оставаясь в уверенности, что Отечество подвига их не забудет. Первоприсутствующий Управы Военной Малороссийской и Новороссийской, Главнокомандующий Армией Республиканской и Верховный Правитель МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ". С утра затворилась Лизанька в будуаре; рыдала, не отпирая никому, даже и супругу. И только услышав ясно, хоть и через двери, негромкий плач, Воронцов окончательно понял: вот и все. Пусто во дворце. Терзаясь всхлипыванием жены, спросил негромко: "Душа моя, золотко, прикажи, что сделать?" В ответ - то, что и ранее. Ушел к себе; бродил по кабинету, размышляя. Со дня смещенья своего инсургентами хоть и не был уж губернатором Новой России, а города не покинул. Пусть и полагал сию революцию вздором, а интересно было: куда вывезет? Вывезло куда и предполагал. Недаром на приглашение в Управу войти, еще с год тому, ответил, покачав головой: "Из нашей-то соломы да лепить хоромы? Увольте..."; после уж и не подходили. Лизанька - иная; что ж! - полька, вольность в крови бурлит. А не понимает, что подлинная вольность не вино французское, пробки вышибающее, а британский эль, коему для вкуса отстояться надобно. Посмеялся: вот уж и эль в пример беру. Впрочем, к Британии испытывал чувства трепетные с малолетства; батюшка приохотил. Все восхищало, даже и недостатки, к коим, к слову сказать, лишь надменность и относил. Но, признавая, оправдывал: кому ж, как не сынам Альбиона, надменными и быть?.. над всей Европой возвысились силою не меча, но закона. Думая о том, светло завидовал... А Лизанька - что ж, дама, сердечко чувствительное. Жалеет Сергея Ивановича, не разумея, что решился уже Верховный и не отступит от принятого. (Сам я, - размышлял порою, - окажись на месте вождя инсуррекции, иначе б не поступил.) Просьбам жены слезным не смог, правда, не поддаться; испросив встречу, привел с собою в Белый кабинет некоего господина, казалось, из одних лишь рыжих бакенбард состоящего. Представил: "Прошу, Сергей Иванович, сие - my old friend [мой старый друг (англ.)], капитан Дженкинс, чей клипер стоит ныне на рейде одесском. Одно лишь слово, и вы - матрос; море ничье, мир огромен, команда надежна! а Штаты Северо-Американские конституционеров не выдают..."; и бритт, разобрав кое-как, о чем речь, закивал согласно: "O, yes, yes!" Как и предвидел, отвечено отказом; не обессудь, Лизанька... Представил супругу: сидит заплаканная, носик покраснел, локоны развились; когда такова - ни в чем отказать ей не в силах, все готов простить, как некогда, сломив гордыню, простил жестокий куриоз с заезжим из Петербурга арапом. Об одном только Сергей Иваныч и попросил: "Кто из штаба пожелает, прошу в месте на судне не отказать!" И добавил еще: "Идите, граф!" - так, словно все еще оставался властью высшей. Лишь позже понял Воронцов, что слово "граф" сказано неспроста; титул прозвучал признаньем неизбежного... Михаил Семенович присел в кресло, налил себе сам, прислугу не беспокоя, рому; сперва, как обычно, на самое донышко, затем, помедлив, добавил еще. Закутался по-домашнему в плед. Противу кресла, на стене - карта. Добрая печать, британская. Как на ладони и Малороссия, и край Новороссийский. Прежде по делам губернаторским необходима была, после снимать не стал из любопытства. Пока интрига завязывалась, следил нередко: как оно там? Куда катится? С марта наскучило. По стылым февральским степям, лихо волоча батареи, дошел Паскевич до Херсона, рассек фронт, отрезал Тавриду от Одессы; и распутица весенняя уж никого не выручила, разве чуть добавила огоньку в play [игра (англ.)]. И пошло, пошло... куда конь с копытом, туда и рак с клешней; даже и Гика, господарь молдавский, поживиться решил, кинулся с гайдуками своими на Тирасполь. Право же, в обиду сие Сергею Иванычу: единая победа мартовская - и над кем же? Небось по сию пору господарь портков не отстирал после Дубоссар. Нежданно пугала тишина. В последние месяцы, волей-неволей став хозяином штабной квартиры, успел от беззвучия отвыкнуть. Люди, люди, люди... теперь же - никого; последние вечор ушли с Дженкинсом. С гостями, пусть незваными, попрощался учтиво, как должно, как истый gentileman; лица их словно в единое слились, столь одинаковыми казались при прощании. Одно запомнилось: непривычно льдистый проблеск в синих глазах отца Даниила. Видно, проснулась все же под самый конец умная немецкая кровь... Ударили часы. Полночь. И опять, наважденьем, примерещился Верховный: сидит, видимо, так же, у стола, в свечном мерцании. Ждет. Считанные часы остались: не позже рассвета войдет Дибич в Одессу, авангард его уж выступил с Нерубайских хуторов... сия последняя весть адъютантом с аванпостов принесена поздним вечером. Да, ждет. Представив, невольно вздрогнул. Признался себе: сострадаю. И оттого раздражился не на шутку. Да разве же штыками Конституцию утверждают, господа?! парламентарно, никак по-другому... Однако в России? God only know [одному Богу известно (англ.)]. А тишина густела, накатывалась, подминала, и море, гудящее за темным окном, бессильно было прийти на выручку; штормовой ветер бился в стекла и откатывался вспять, оскорбленно воя. Суда небось прыгают на валах мячиками... Каково ж там, у Дженкинса, ушедшим?.. Не вытерпев тиши, хлопнул в ладоши. Мгновенно вошел Яшка, servant [слуга (англ.)]; замер вышколенно. Не уловив приказа определенного, подлил рому в бокал, проскользил по паркету тенью, присел у камина. Под тихое шуршанье сухой щепы несколько унялась непонятная, неотступная весь вечер тоска. Завтра представляться Дибичу, подумалось некстати, дела статские принимать; больше некому... Облегченно ощутил легкую дремоту; провалился было, но не спалось, не спалось... С досадою открыл глаза. Да, некому больше, а хлопот немало; помощь Севастополю из Одессы пойдет, неоткуда иначе, а судов в порту, считай, нет... разве что купеческие реквизировать?.. - Яков! Нет Яшки, вышел беззвучно. И вновь навалилось... And, however, is this country really doomed by thee, my Lord? [Но, однако, ужель и впрямь эта страна обречена, Господи? (англ.)] Одно еще не было безразлично: кто придет брать? Если Дибича посланцы, ладно; сие неизбежно, так сам себе определил. Но не было доверия к оставшимся. Зачем задержались? Пленив, уж не отпустят; злопамятен Николай Павлович... южанам изловленным Пестелева судьбина райскою долей покажется. Разве что выдадут, кто сообразить сумеет, Верховного - тут уж вместо петли службишку пожалуют, хоть и не ближе Урюпинска, а все ж какую-никакую... Готов был, впрочем, и к этому. Но - не хотелось. Часа за три до рассвета с шумом распахнулась дверь; черными пятнами заколыхались на пороге силуэты - не различить, не узнать. Замешкались, будто в последний миг оробев. Но ненадолго; один, то ли главный, то ли просто смелей прочих, вышел из сумрака, шагнул в неверное облако свечного марева. - Именем Реституционной Комиссии Юга Империи Российской, я, обер-аудитор Боборыко... ЭПИЛОГ: 1827 ГОД, МАЙ Ночь подкралась потихоньку - и прыгнула, стремительная, промозглая не по-майски. Вжалась в траву, сгустилась так, что ни зги не увидать; лишь светится костерок, выхватывая из тьмы колесо татарской арбы, да близ огня пофыркиванье: овцы, кони ли - не различить. Перекрестился, вышел на свет. - К огню пустишь? - не выговорил, выстонал. Не устояв, качнулся; упал, неловко подвернув ногу, но и не заметил боли; на локтях подтянулся к теплу. Татарин у огня вскинулся было, но тут же и успокоился, рассмотрев лохмотья мундира; так и остался на корточках, только саблю подтянул поближе. - Зачем не пускай? Степ болшой, ты болной. Надо пускай... - А крест-то? - скривился, выворачиваясь к теплу боком. - Э, кырест... - татарин тоненько хихикает. - Махметка так думай: Мухамет пророк, Иса-Муса тож мало-мало пророк. Они понимай. Голодный, урус? Ашай... Господи-Иисусе! шурпа! жирная, теплая еще, с мягким хрящом на дне пиалы. Выхлебал вмиг, через край, кусков не разгрызая. - Хорош шурпа Фатма варыл, а, урус? - Ага! - только и выдохнулось в ответ благодарно. - Э! Баба Махметкин хорош, малайки хорош, барановца хорош; богатый Махметка бай, а? Теперь, оклемавшись чуток, рассмотрел благодетеля: подборист, плосколиц, бородка реденька, а глаза веселые. Славный татарин, ей-богу!.. а руки жилистые, сильные. - Русскому-то где выучился? - Караблык-аул... Севастопл знай, кунак? Там жил, урус-апчер горы водил; бик якши таньга [деньги (тат.); далее - искаженная русско-татарская речь] апчер давал... Куда шагай, урус? Не стал скрывать: - На Кубань... - Кубан, Кубан... - забавно прижмуриваются редкие брови. - Все тепер одно знай: Кубан. И Махметка - Кубан. Зват как? Смешок выдавил через силу, аж зубы скрипнули. - Никак. Был да сплыл молодец... - Зачем никак?.. йок никак! яман... Вот: стану зват Урус, а? якши имя, бик якши! Шагай вместе, Урус, а? Кубан пришли, Махмет баран паси... ты, кунак, умей баран паси? йок? ай, яман... ну, к мулла ходи, говори: Аллах верю, к мусулман хочу... мулла тебе башка брей, абрек будешь, а, Урус? - Там поглядим. А вместе... что ж. Ты-то с какой радости тут? Татарин разводит руками. - Тихо сиди, Урус, малайки спат в арба. Аллах акбар... Махметка Кырым жил, яблук-алма имел, барановца имел, Фатма свой имел - что еще? Нет, умный люди приходи, так говори: газават наступай! бери, Махмет, ятаган, уруса рэжь... Аллах велел! Мудрый люди - мулла, бай... как проверяй?.. Махметка Мекка не бывай, мулла бывай. Э! Глупый Махметка, сапсем дурной башка... урус-апчер хватай, горла рубай: а, елдак-шайтан, Кырым хотел? Вот тебе Кырым... - Ну? - Ай! тепер в Кырым цар-султан воюй; умный люди Стамбул беги; мулла Стамбул живи, бай Стамбул живи тоже. Махметка куда беги? - Да уж, бедолага... Подумалось: а не ты ли, брат?.. и отступило, пропало; какой же людорез, коли так густ во рту вкус дареной шурпы? Улыбнулся; в ответ - тоже улыбка. - Ак-Миклай яман, турк-султан яман... Махметка умный тепер; все понимай; Фатма арба сувай, малайки арба сувай, баран-овца бери... хуш, Кырым! Кубан шагай... Пригляделся к лежащему. - Э, Урус! Куда там... уже не слушает гость ночной. Встал, покопался в арбе, кинул к костру кудлатую овчину. - Дурной мой башка! Болтай, болтай... сапсем твой глаза спи, кунак. Вот тулуп, якши, а? Помог завернуться, подоткнул полы заботливо, сберегая нежное тепло. - Э? - Якши, Махмет. Спасибо... - Ай, какой дела!.. Притих, уставился в костер, напевая вполголоса что-то без слов, заунывное. Встрепенулся вдруг, вспомнив важное. Не утерпел, нагнулся, потряс за плечо. - Урус! - А? Что?! - не удержи татарин, вскочил бы, ошалело озираясь. - Харош, кунак, все харош... вот скажи: ты жил, я жил, люди кыругом тоже жил. Яман, якши... жил, однако. Тепер - йок, сапсем карачун... Кырым кыров, Русистан кыров... что такой, ты знай? небо упал, а? Спросонок не усмехнулся даже наивности степняка. Встряхнул головой, соображая. - Революция сие, Махмет. - Как сказал? - Ре... волю... - и не сумел договорить, не то что растолковать; ткнулся в тулуп лицом, провалился, уж ничего не видя, не слыша. Татарин вновь было сунулся будить, потряс, подергал. Никак; вмертвую рухнул попутчик. Хмыкнул. Огладил усики. Подложил под голову шапку. - Храпай, Урус... Отошел, в арбу заглянул. Татарчат троих погладил осторожно, боясь разбудить. Вернулся к костру, уставился в огонь. - Бисмилля!.. Махметка йок глупый... - опять ломаным русским, будто бы спящему, - Махметка вот как думай: адын малайка делай, два делай, тыри малайка... сапсем хорош, а? Малайка сам не шагай, Махметка бала [бала - ребенок (тюркск.)] корми. Малайка расти, расти, Махметку корми: ашай, ата. Якши! Пока малайка расти, Махмет камча бери, малайке зад в кыров секи: а, шайтан! а, матер-черт! баран паси, Аллах люби, яблук-алма кушай... Никогда рывалуция не делай!.. Клубится тьма. Потрескивает в степи костерок. Гаснет, затухает зарево над Новороссией... ПОСЛЕДНЕЕ Сергей МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ Подполковник. Член Южного общества. Глава восстания в Черниговском полку. После разгрома под Ковалевкой пленен; осужден вне разрядов. Повешен 13 июля 1826 года. Михаил БЕСТУЖЕВ-РЮМИН Подпоручик. Член Южного общества. Инициатор восстания в Черниговском полку. После разгрома под Ковалевкой пленен; осужден вне разрядов. Повешен 13 июля 1826 года. Михаил ЩЕПИЛЛО Поручик. Из "Соединенных славян". Отличился храбростью в восстании. Убит 3 января 1826 года под Ковалевкой. Иван СУХИНОВ Поручик. Из "Соединенных славян". Отличился храбростью в