ушу. - Но мы... - Он - не мы. - Он уже вне Семьи. - Но... - Никаких "но". Мы не можем позволить себе... - А если еще кто-нибудь последует его примеру... - Стойте! Мы не можем спорить. Споры низменны. Нам не нужны сомнения. Мы Семья. - Вы обречены! - ворвался голос. Верткого. - Только что один из вас сказал "я". Его толкнула ненависть. А скоро скажет и другой, которого толкнет доброта... Лежавший на земле элл вскочил, глаза его яростно сияли. Его била дрожь. Он был весь накачан болью и искал выхода ей. Он крикнул: - Бей! Я вырву из его груди его грязный мозг! Он пригнул голову и бросился на Верткого. Тот увернулся, а Тихий подставил ногу, и атакующий элл растянулся на земле. Другой элл, стоявший в нескольких шагах на тропинке, кинулся вперед, тяжело взмыл в воздух и тут же опустился на плечи Первенца, который покачнулся и замахал руками, пытаясь сбросить груз. - Глядите на этих эллов! - крикнул Тихий. - Глядите, как они соблюдают Закон. - Он подскочил к Верткому и ударом кулака сбросил с его плечей элла. Тот вскрикнул и упал на землю. - Что вы делаете? - пронзительно закричал Первенец, сделал шаг назад, наступил на упавшего с плечей Верткого элла и в ужасе отшатнулся. Я плохо помню, что произошло дальше. В памяти запечатлелись лишь слившиеся в один вопль крики, биения и метания испуганных, взбешенных, потрясенных мыслей, глухие звуки сталкивающихся тел, стоны, хрипы. Чье-то тело навалилось на меня, не давая дышать. Я судорожно отталкивал его, но оно было тяжело, как отчаяние, и запах его в моих ноздрях был остр. Инстинктивно я сжал челюсти, тело на моем лице дернулось, я улучил мгновение и успел втянуть глоток воздуха, потом рот и нос снова залепила нестерпимая тяжесть, и я потерял сознание. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Я всплывал медленно, томительно медленно, настолько медленно, что я даже начал было бояться, что мне не хватит дыхания добраться до поверхности, потому что речушка была глубже, чем мы думали с братом, когда ныряли. Ну не всерьез, конечно, с берега, а так, кое-как, потому что брат всегда учил: никогда не ныряй в незнакомом месте, головка у тебя и так слабая и к тому же одна, стоит ли раскроить ее о какую-нибудь корягу. Брат, наверное, уже выплыл. Он потянул меня за руку, и я тоже вынырнул. А может, и не вынырнул. Речушка была маленькой, веселой, мы ловили в ней крошечных плотвичек с красными глазами. Они смотрели так смиренно, так жалобно, раскрывали рты в немой мольбе, что мы отпускали их обратно в воду. На зеленой траве, что подходила почти к самой воде, меня ждали Ивонна, Тяпа и Путти. Они все трое караулили нашу одежду. Я знал, что, вынырнув, попаду из зеленоватой воды - у поверхности вода всегда наполнена зеленым светом - в теплый солнечный мир, что брат скажет: ты изумительно плаваешь, точь-в-точь как топор. А Ивонна скажет: как глубоко ты нырнул, я уже начала беспокоиться. А собаки будут носиться по берегу, лаять, но в воду не полезут, потому что обе панически боятся воды, хуже кошек. Я вынырнул, но не было ни солнечных бликов, трепещущих в речушке, не было брата, Ивонны, моих милых малых пуделей, не было речушки и света. Было темно. На мгновение выскочившие на поверхность мысли съежились в смертельном ужасе: меня нет, я умер. Но тут же дернулись, распрямились, понеслись, потянули за собой воспоминания свалки на тропинке. Осторожно, боясь спугнуть острое счастье рождения, я протянул руку, ощупал себя, и прикосновение пальцев к лицу было сладостным. Я жив, цел. Но почему я ничего не вижу? Глаза? Снова леденящий удар страха. Я слеп. Мне выдавили глаза в драке эллов. С бьющимся сердцем, безмерно медленно, как картежник, открывающий карты при роковой сдаче, я провел пальцами по лицу. Щеки, ноздри, нос... Глаза мигнули, открылись, и мир вспыхнул оранжевым отблеском. Неужели можно за столь коротенький отрезок времени испытать столько эмоций? Страх удушья, горе утраты реки, солнца, брата, Ивонны, собак. Ужас смерти, небытия. Кошмар слепоты. Восторг возвращения жизни. Радость дарованного зрения. Но мы, земляне, неблагодарны, нетерпеливы и ненасытны. Вместо того, чтобы тихо наслаждаться жизнью и зрением, я уже приподнялся со своего жесткого (жесткого, а не невесомого, отметил я автоматически) ложа и осмотрелся. Рядом со мной сидели и лежали эллы. Да, конечно, все девять эллов, с которыми мы выступили совсем недавно с благой целью принести их братьям мудрость. И как это чаще всего бывает в таких случаях, благая цель привела нас к какой-то конуре, в которой мы были заперты. - Ты проснулся? - спросил Первенец. - Мы боялись потревожить тебя. Какая это все-таки странная вещь - ваше оцепенение. Ты лежал и дышал. Ты был жив, а в мозгу твоем плескалась вода, появлялись и исчезали нелепые существа. - Почему нелепые? - зачем-то обиделся я. Я хотел объяснить Первенцу, кого именно я только что видел, но клочья сна уже уплывали от меня. Я еще помнил прикосновение воды к телу, но уже не знал, что это была за вода. - Два существа были похожи на корров, но без рук и очень маленькие. Да, конечно же, это Чапа и Путти. Ненасытная Чапа с желтыми глазами, которая нетерпеливо толкала меня лапой, если ей становилось скучно, и безмерно терпеливая Путти. Сон вернулся на мгновение и тут же исчез, теперь уже окончательно. - Где мы, Первенец? - спросил я. - Я до сих пор не могу опомниться от того, что случилось, - ответил он. - Чтобы кинуться на кого-нибудь, толкать, тащить, бросить в этот склеп... - Он помолчал. - Закон рухнул, Закона больше нет... - И ты жалеешь? - насмешливо спросил Верткий, вставая с пола и делая несколько шагов. - О чем ты жалеешь? Об этих обручах, что насильно стягивали нас? - Закон держал Семью. И не насильно. - Закон ничего не держал. Нас держала вместе немота. - О какой немоте ты говоришь? Разве не было тебе тепло и уютно в постоянных объятиях Семьи, разве не было тебе покойно от постоянного течения нашей общей мысли? Ты думал о чем-то и чувствовал, как эти мысли тут же расплываются в мозгах всех братьев, и мысли братьев накатывались на тебя, как волны в море, что лежит за большими развалинами. Разве не так, Верткий? - Так, так, друг Первенец. Так. Все так. Но вспомни, что приносили эти волны. Светило оборачивалось снова и снова, а волны, которые так греют твою память, приносили мысли о том, что пора протирать стены, чтобы они лучше отражали облака, что пора идти собирать багрянец, что теперь багрянца много... Что еще? Иногда волны приносили обрывки смутных воспоминаний о Великом Толчке, но они, как и волны, что умирают на берегу, тут же гасли. Может быть, в чьих-то мозгах и рождались какие-то иные мысли и какие-то иные воспоминания, но тут же хирели, таяли. Потому что Семье не нужно ни мыслей, ни воспоминаний. Что еще? Появление диковинного аппарата, откуда вышли двуглазые? Мы ни о чем не расспрашивали их. Теперь мне кажется, что во мне - это я теперь могу сказать "во мне" - шевельнулся вопрос: кто они? Откуда? Но нерожденные эти вопросы тут же распались. Семью ничего не интересовало. Мои, твои, чьи-то еще вопросы робко пытались вплыть в общий поток, но Семья тотчас же топила их. - Но Семья - это ведь были мы же, Верткий, мы. Не кто-то со стороны. Значит, это мы не хотели знать. Значит, это мы не расспрашивали пришельцев ни о чем. - В том-то и фокус, Первенец, что Семья - это не мы. - Не понимаю. - По отдельности мы все эллы. Но сложенные вместе мы становимся уже чем-то другим - Семьей. И она живет по своим законам. Вот мы с тобой разговариваем о разных вещах. Нас мучают вопросы. Мы хотим знать. Мы ищем ответа. Мы другие. Но мы же не изменились. Мы те же. Посмотри на меня, разве я изменился? - Он раскинул руки и повернулся. - То же тело, те же три глаза видят все те же вещи, в груди тот же мозг. А мы другие. Только потому, что выскочили из мертвой хватки Семьи. Чем больше я думаю, тем больше она напоминает мне ту таинственную силу, что трясла землю во время Великого Толчка и расплющивала все, что было на ней. - Может быть, ты прав, - вздохнул Первенец. - Мне тяжко думать об этом так беспощадно, как это делаешь ты. - Тяжко, гм, тяжко... Скажи мне, какой же смысл было проходить через муки второго рождения, чтобы потом жалеть о прошлом? - Конечно, это так, друг Верткий, ум твой не знает оков... - Опять вы за свое, - вмешался Тихий. - Может, Семья действительно сковывала мысли, но вы и без Семьи жуете одну и ту же жвачку. И так вы увлечены своими бесконечными спорами, что не замечаете главного. - Чего именно? - спросил элл по имени Узкоглазый. Был он молчалив, и я редко слышал, чтобы он спрашивал что-нибудь. - Не знаю, как вы, но я больше не слышу Семью. Такое же молчание, что было у неживых. Хотя мы в городе и все время слышали голоса Семьи. Все помолчали. - Да, - сказал Первенец, - это правда. - Какая тишина, - подтвердил Верткий, - в точности как там, у неживых. Но что это значит? - Как будто ты не догадываешься, брат Верткий, - насмешливо сказал Узкоглазый. - Как будто ты еще в Семье и не можешь сам ничего понять. А на тропе ты был смелее, когда витийствовал перед бывшими братьями. Верткий вскочил и шагнул по направлению к Узкоглазому, который сидел, привалясь к стене, и насмешливо смотрел на него. - А ты что, не согласен с тем, что я говорил? Может, ты соскучился по "мы"? Иди, элл, поклонись Семье, скажи: простите, братья. Меня больше нет, и имени у меня нет. Не хочу больше быть Узкоглазым, хочу быть без имени и без "я". - А что, может, это не такая глупая мысль, - лениво процедил Узкоглазый. И трудно было понять, серьезен ли он или подшучивает над Вертким. - По крайней мере не слышал бы твоих приставаний. Ты у нас один заменяешь целую Семью. Один ты все знаешь. - Братья, - взмолился Первенец, - опомнитесь, прошу вас. Не успели вы получить имя в муках, о которых лучше не вспоминать, как уже накидываетесь друг на друга, как сурми, когда они шипят, стоя друг перед другом на задних лапках, и норовят вонзить друг в друга свой кривой шип. Подумайте сами, кем мы должны казаться Юурану. Он пришел из невообразимого далека, чтобы помочь нам, мы позвали его, а теперь схватываемся то и дело друг с другом. Скажи им, Юуран, скажи. Что я мог сказать? Нет, не чувствовал я себя достойным судьей их споров. Им, им решать. Им думать. Жалеть или гордиться. Радоваться или страдать. - Скажи, Юуран. Тебе легче видеть. Ты ведь не элл. Когда я заново рождался, когда корчился в муках, когда становился эллом с именем, меня поддерживала мысль, что пытки эти не напрасны, что откроется мне и другим новая мудрость, выше той, что мы знали в Семье. И вот у нас есть имена, и мы легко швыряем в разговоре слово "я" и даже не содрогаемся, произнося его, и мысли наши стали свободны. Они уже не втиснуты в тугую общую упряжку Семьи. Их никто не ведет общим строем. Они свободно разбредаются в разные стороны, и никто, кроме нас, каждого из нас, не одергивает их. И что же? Мы презрели Закон, мы принесли в Семью смятение, насилие. Может быть, наши страдания были напрасны? Может быть, нам надо проклясть корров, похитивших нас, якобы для нашего же блага, может, нам надо проклясть неживых, выпустивших нас на свободу, выпустивших наши мысли. Может, не нужна нам эта свобода, когда разбредающиеся мысли ранят мозг своими когтями, жалят шипами. Не знаю... - Молчи, Первенец. Мне стыдно слушать тебя, - крикнул Верткий. - О чем ты жалеешь? О небытии? - Не знаю... Да, Семья надевала на мысли упряжь, но зато снимала заботу, боль, сомнения... Скажи, Юуран, мы ведь позвали тебя, чтобы ты помог... Ты ведь из другого мира, где у всех есть имена, подскажи, пришелец, как нам быть. - Мы на нашей Земле шли к мудрости трудными тропами. Часто кривыми, еще чаще опасными. И те великие и благородные умы, что учили людей мыслить, учили добру и мудрости, бесчисленное количество раз подвергались насмешкам, издевательствам, их побивали камнями и заточали в сырые темницы. И те, кто не хотел учиться мудрости и добру, прыгали от восторга, гоготали, показывали пальцами, орали: вот, смотрите, он призывает к добру, а сам хромой, ха-ха... Глядите, он говорит, что думает, ха-ха-ха, хорошо ему сейчас будет думать, когда палач выбьет из-под него опору и он запляшет на веревке, ха-ха... Мы, земляне, долго шли по тропе добра, братства и мудрости и дорого платили за каждый шаг, каждый поворот тропы и каждый ее подъем. Теперь мы живем в светлом мире братства, но все равно каждый, каждый землянин учится думать, учится быть собой... - Это значит иметь имя? - спросил Верткий. - Да, можно сказать, так. Но это наш путь, мы оплатили его и никому не подсовываем его - будьте такими же. Мы уже давно поняли, что тропу к мудрости нужно выбирать самому и идти по ней самому. Самому, а не стадом, подгоняемым бичами пастухов и лаем злых овчарок. Плетью к мудрости не погонишь, лаем не воспитаешь доброту. К мудрости идешь сам, а не строем. - Хорошо ты говоришь, красиво, - пробормотал Узкоглазый, - тропа к мудрости, конечно, вещь хорошая, но, боюсь, искать нам ее не придется. - Почему? - спросил Верткий. - Да потому, что мы не выйдем отсюда. - Как это не выйдем? - Очень просто. - Мы заставили Семью нарушить Закон, и теперь она защищается. Она выкинула нас. Она закрыла от нас и общую мысль и выход из этой дыры. Закон, вернее уже не Закон, а обрывки, остатки его, еще живут в Семье. Иначе они бы затоптали нас, побили бы камнями, сбросили в провалы развалин. А так они затолкнули нас в эту дыру, и мы сдохнем здесь от голода, сами, без насилия. - И что же будет? - вздохнул Первенец. - А ничего, брат Первенец. Мы будем сидеть здесь, будем спорить о бессмысленных вещах. Потом, одичав от голода, мы будем лязгать зубами и кидаться друг на друга. А потом перестанем лязгать зубами и кидаться друг на друга, и все на Элинии будет идти своим чередом, и память о безумных эллах, что подняли руку на Закон, быстро вымоется из Семьи привычными, каждодневными заботами о сборе багрянца и чистке зеркальных стен. Юуран нам только что объяснил, что тропы к мудрости бывают разные. Будем считать, что наша привела нас в тупик. - Нет! - крикнул Верткий. - Нет, нет, так легко я не сдамся. Не для того получил я имя, чтобы покорно ждать конца пути. - Ну хорошо, - вздохнул Узкоглазый, - жди его непокорно. - Но должен же быть отсюда выход. - Пока вы думали всю ночь о высоких материях, я ощупал все стены. Они толсты, братья. Семье отвратительно насилие. Она предпочитает, чтобы мы сами разбили себе головы об эти стены... Меня начал мучить голод, я привычно полез в карман за концентратами, но карманы были пусты. Мысли о пище потянули за собой мысли о воде, и я почувствовал жажду. Человек гибнет от жажды гораздо быстрее, чем от голода. Пока эти мысли были еще сравнительно спокойными: понятия "голод" и "жажда" еще относились к абстрактным понятиям, они пока что еще свободно циркулировали в мозгу, они еще не запекли губы и не затуманили сознание видениями пищи. Я понимал, что могу погибнуть, но не хотел еще всерьез думать об этом. Может быть, костлявая где-то уже бродила неподалеку, но не хотелось мне заранее смотреть ей в глаза. Не готов я еще был к концу пути, как здесь изящно выражаются. Уж слишком это нелепо: издохнуть от жажды или голода в каменной дыре в обществе трехглазых эллов за тридевять парсеков от родной Земли. С другой стороны, возразил я себе, всякая смерть нелепа, и испустить дух в своем круглом гелиодомике в подмосковной Икше нисколько, наверное, не нелепее и не лучше. А может быть, подумал я, смерть на Элинии даже удобнее. Все здесь было немножко нереально, от трехглазых до неживых, и костлявая тоже покажется мне в последнюю минуту нереальной. Да и неизвестно еще, как она здесь выглядит и что у нее в руках вместо косы. Ах, Юрочка, Юрочка, одернул я себя, легко думать о конце, когда в глубине души не веришь в него. Даже кокетничать тебе удается с костлявой. Костлявая дрогнула в моем воображении и покатилась, и я понял, что нижняя ее часть не то ступа, не то шар, как у неживых. Это могло значить только одно - я уже спал. Не знаю, сколько я продремал, но открыл я глаза, когда в камере нашей висели уже сумерки. Эллы молча сидели, привалившись к стенам. Узкоглазый вытянулся на полу, подложив под голову руки. Хотелось пить, теперь уже всерьез. Сколько я ни старался отогнать от себя картины питья, воображение упрямо подсовывало различные стаканы, пиалы, бокалы, ведра, речки, пруды и озера. Как я был легкомысленно безумен, что никогда не умел ценить божественный дар воды, этого сладчайшего нектара, основы жизни. Если бы у меня в руке был сейчас стакан самой обыкновенной воды, я бы смаковал ее, как драгоценнейшую амброзию. Я попытался облизнуть пересохшие губы, но язык был сухой. Спокойно, сказал я себе, только не впадать в панику. Да, мучит жажда, но прошло еще слишком мало времени, чтобы организм мой серьезно обезводился. Я начал думать о том, сколько может человек прожить без воды, но вдруг увидел, как Узкоглазый неожиданно сел и как бы прислушался к чему-то. Зашевелились и остальные. - Что случилось? - спросил я. Узкоглазый предостерегающе качнул головой, и в это мгновение я услышал тихий шепот. Он был настолько тих, что я не сразу смог различить слова. - Это элл, который там, на тропе, сказал "я", - прошептал Узкоглазый. - Тш-шш, - шепнул Верткий и вскочил на ноги. - Мы... - услышал я, - они... Семья прогнала... Шепот прервался, и Верткий, напрягшийся было, как перед прыжком, разочарованно обмяк. Но Узкоглазый поднял руку, и я опять услышал тихий, запинающийся голос: - Семья изгнала... К диким коррам... Мы... м-мы... - Мы чувствовали муку, спрессованную всего в несколько звуков. - Мы... мы... - шепот снова затих, - я... я... я... - шептавший словно заставлял себя снова и снова произносить это слово. Слово, которое стоило ему изгнания из Семьи. И казалось, что, заплатив за него такую цену, он старался не выпустить его из рук. - Я... вышел за Большие развалины... Один. С пустой головой. Представляете, с пустой головой, в которой больше не было родного гула Семьи, с которым мы появляемся на свет и с которым проходим конец пути, когда подходит срок. Эта тишина, эта пустота нестерпимы, они причиняют острую боль. Она царапает и зудит ум, и ум не знает, как избавиться от тишины. А она все растет и растет - эта проклятая тишина, она, ненавистная, становится огромной и гулкой, как далекие развалины на берегу, она заполняет весь мир... Я... я не мог идти. Я бросился на землю, я катался по ней и бился головой о камни. Я думал о конце пути. Я хотел уйти подальше от Семьи, что прогнала меня, и не мог уйти от нее. А потом... потом я подумал о вас... - Долго же ты вспоминал, - сказал Верткий. - Там, на тропе, когда мы пришли, ты сразу крикнул "бей!". - Мне стыдно и больно. Мы... м... я не знаю, что случилось там. Как будто это был не я... - И ты пришел к нам? - спросил Первенец. - Да. - А как ты нашел нас? - Не знаю. В какой-то момент в пустоте я начал различать тихие звуки. Сначала мне показалось, что я снова слышу голос Семьи, но потом понял, что это не Семья. Голоса спорили - о чем, я не мог понять, - но спорили, и это не походило на ровный, привычный голос Семьи. - Спасибо, что объяснил, - сказал Узкоглазый. - Как будто мы никогда не слышали голоса Семьи. - Прости, мы... я так страдаю, я так измучен, что наши... мои мысли текут с трудом, мешаются... Да, я услышал споры и понял, что слышу тех, кто пришел... Я... я шел на ваши голоса. И пришел. Я хочу быть с вами. - Ты просто боишься одиночества. - Может быть. - Тебя видел кто-нибудь? - Нет, никто. - Ты можешь выпустить нас? - Нет. - Почему? - Я уже пробовал. Дверь не подпускает меня. - Да, отлично они нас здесь замуровали, - вздохнул Узкоглазый. - Попробуй еще раз, - приказал Верткий. - Я пробовал много раз. Я хотел сделать что-нибудь для вас. Но каждый раз, когда я подношу руку к двери, что-то невидимое останавливает ее. Мы... я помню, мы запирали так запасы продовольствия от животных, но эллы всегда спокойно открывали такие запоры. - Он больше не член Семьи, - сказал Тихий. - Такие запоры может открыть только Семья. - Уж это-то точно, - насмешливо сказал Узкоглазый, и в голосе его звучало странное удовлетворение. - Невозможно. - Что мне делать? - прошептал элл снаружи. - Я полон страха... - А что тебе делать? Сиди спокойно и жди, пока тебя не увидят и не прогонят снова. - Я попрошусь к вам. - И будешь глупцом. Иди к коррам, к неживым. У тебя уже есть "я". Какое ни на есть, а "я". Будешь хоть жив, будешь сыт. А здесь у нас издохнешь, - сказал Верткий. - Уж это точно. Все мы тут издохнем, - радостно подтвердил Узкоглазый. - Иди, элл, - сказал Первенец, - прошу тебя. Ты только что заново родился, и тебе не нужно думать о конце пути. - Нет, я не хочу уходить. Я хочу пройти конец пути с вами. - Он так боится одиночества, что готов быть благородным, - заметил Узкоглазый. - Не будь таким злым, Узкоглазый, - сказал Первенец. - Скажите, - сказал я, - этот вот запор, что не дает открыть дверь... - Это не запор, Юуран, это слово. - Не понимаю. - Ну как тебе объяснить? Семья мысленно может запереть дверь так, что другие ее не откроют. - И нужно знать какое-то слово, чтобы открыть ее? - Нет. Нужно просто захотеть открыть. - Так откройте. - Мы пробовали. Перестав быть членами Семьи, мы лишились и той силы, которой они обладают. Да, я начинал понимать Узкоглазого, который, казалось, получал извращенное наслаждение, круша и без того призрачные надежды на спасение. Но ведь я не элл, вдруг ухватился я за новую соломинку. Они сами просили прислать им человека для помощи. Помог я или не помог, но вреда им я явно не причинил, и они должны нести какую-то ответственность за меня. Слова были какими-то канцелярскими и жалкими: нести, ответственность, должны... Ничего они не несут, этот потревоженный муравейник, никакой ответственности не ведают. И все-таки я не хотел упускать надежду. Я вцепился в соломинку, в хрупкую, ничтожную соломинку. Они придут, обязательно придут, они же понимают, что я не элл. Чужестранец, скажут они, выходи. Ты не можешь умирать вместе с этими... Я поймал себя на том, что чуть-чуть не произнес мысленно слово "предателями". Неужели я уже готов в обмен на призрачное спасение считать моих товарищей по пленению предателями? Кроткого в своей печали Первенца, буйного, непреклонного Верткого, насмешливого Узкоглазого? Неужели я бы смог выйти из тюрьмы, оставив их там? Наверное, смог бы, дорогой Юуран, если быть честным с собой. Да и незачем пользоваться грубым, шершавым словом "предательство", когда вместо него есть такие удобные, приятные понятия, как долг, посланник иного мира, нормы межпланетного общения. Приступ никчемного моего самоедства прервал Первенец: - И все-таки ты должен уйти, элл, - уговаривал он изгнанника, что все еще стоял подле нашей тюрьмы. - Нет. - Мы просим тебя. Ты должен найти корров... - Нет, я не хочу уходить отсюда. - Ради нас. Они отведут тебя к неживым, может быть, те что-нибудь придумают. Они многое знают из того, что неведомо нам. Мне почудилось, что я услышал долгий, прерывистый вздох, вздох ребенка, который вот-вот расплачется. Этот вздох помог мне выкарабкаться из эгоистического оцепенения, в которое я уже начал было погружаться. Элл, всхлипнул за стеной, страдал. - А где мне найти корров? - пробормотал он. - Они сами подойдут к тебе. Иди, элл, иди. - Хорошо, я пойду. Но я хочу, чтобы вы дали мне имя. - Я не знаю, - сказал Первенец, - я никому еще не давал имен. Пусть тебя назовут неживые. - Нет, вы дайте мне имя. - Пусть будет Настырный, - предложил Узкоглазый. - Согласен? - спросил Первенец. - Настырный, - прошептал изгнанник. - Настырный... Я Настырный... Спасибо. Он ушел, и мы снова остались одни. - Я об одном жалею, - вдруг сказал Верткий. - О чем же, брат Верткий? - лениво спросил Узкоглазый. - Что получил имя? А что, набили бы себе сейчас брюхо багрянцем и нежились на легких ложах, а? - Я не о том. Зря мы отпустили Варду и Курху. Может быть, с ними Семья не смогла бы так легко управиться с нами и притащить сюда... - Что могли сделать два корра? Все замолчали. Сумерки давно превратились в темноту, и она окутывала нас, как одеялом. 2 Я сидел в кафе. Стены были зеркально-гладкими, а светильники лили приятный оранжевый свет. У официантки были чуть удлиненные глаза, и в них прыгали искорки. Она кого-то напоминала мне, но сколько я ни пытался вспомнить, никак не мог сообразить, кого именно. - Я хочу пить, - сказал я. - Пить. - Пожалуйста, что хотите. Вода обычная, родниковая, талая, магнитная, газированная, минеральная, естественно-минеральная и минерально-сбалансированная, сок всех видов... - Пить, все равно что... - Простите, я еще не кончила. Кроме соков, мы можем вам предложить тонизирующие напитки на базе женьшеня и... - Пи-ить! - взмолился я. - И китайского лимонника, которые не только прекрасно утоляют жажду, но и снимают усталость... - Вы что, издеваетесь надо мной? - прокаркал я и не узнал свой хриплый голос. - Нисколько, Юуран. Я хотел было удивиться, откуда в кафе с зеркальными стенами могут знать имя, которое дали мне на Элинии корры, но мозг мой тоже запекся от жажды, стал сухим и шершавым и отказывался думать о чем-нибудь, кроме влаги. - Нисколько, Юуран, - продолжала официантка. - Мы нисколько не издеваемся над вами, у нас и в мыслях такого быть не может. Мы только хотим перечислить вам наш выбор, чтобы вы могли... - Умоляю вас... что угодно... - Сейчас, сейчас, мы обязательно должны упомянуть кислородно-обогащенные напитки, которые особенно хороши для детей и выздоравливающих, а также напитки с ультрафиолетовой обработкой... - Почему вы издеваетесь, почему вы так жестоки? У вас удлиненные глаза, а вы жестоко шутите. - Можем предложить вам и радиоактивные напитки, рекомендованные преимущественно лицам, потерявшим свое "я". - А, а-а... - вскричал я. - Я все понял, вы вовсе не официантка, вы зря улыбались мне... Я открыл глаза. Было темно, сердце мое колотилось. Хотелось пить. Но почему-то не так остро, как во сне. Что-то я только что видел, что-то мне приснилось... В этот момент я услышал шепот: - Пришелец, ты слышишь нас? Вот, вот отчего колотилось мое сердце, они пришли все-таки за мной. - Да, - ответил я. - Кто ты? Ты тот, кого изгнали из Семьи? - Нет, нас никто не изгонял. - Так ты еще не приходил к нам? - Нет, мы только что пришли сюда. Даже в эту напряженную минуту я не мог удержаться от дурацкой мысли, что я, похоже, становлюсь довольно популярной личностью среди трехглазых. - Кто это мы? - спросил я. - Семья? Бесплотный голос замолчал, словно мой вопрос спугнул его. Ушли. Они ушли, так и не выпустив меня. Зачем, зачем я это сделал? - Мы... мы... Семья, - шепот стал еще тише, легкий шелест. - Мы Семья... но... мы... Это трудно объяснить, чужестранец. Наши привычные слова вдруг перестают слушаться нас... - Теперь голос звучал торопливо, буквально захлебывался. - Слова выскальзывают, они не хотят слушаться... У нас что-то происходит. - Что? - Что-то происходит в Семье. Поток изменился. Он всегда тек в наших умах ровным течением. Он и был нами, этот поток, а мы - им. А теперь... теперь... Голос опять замолчал. И я вдруг подумал, почему на него не реагируют мои товарищи по несчастью. Наверное, они не слышат. - А эллы, что со мной, слышат твой голос? - Нет. Они изгнаны из Семьи. - Значит, ты - Семья? - Нет-нет, пришелец. Все вдруг стало так сложно. Поток изменился. Он потерял плавность течения. Он бушует, волнуется, кипит, и мы чувствуем, как в него то и деле впадают странные ручейки, что приносят пугающие вещи. То мелькнет и перевернется в потоке нелепое сомнение: а нужно ли было сражаться с вернувшимися эллами? То вынырнет уродливая мысль: если у них есть имена и они продолжают жить, значит, можно жить и с именами? То задержит поток судорожный вскрик: я... меня! Представляете, в Семье - и слова "я", "меня"! Эти чудища выныривали из потока, вычленялись из него. Семья тут же обрушивалась на них всей своей мощью. Бывало, и раньше появлялись в потоке какие-то уродцы, но они были хрупки, слабы, и общая ровная мысль Семьи тут же выпалывала их, они исчезали бесследно. А эти новые, страшные мысли не торопились уходить. Мы топили их в потоке, а они снова показывались на поверхности, еще страшнее и уродливее и... привлекательнее. И мы вдруг поняли, что не кто-то, а мы роняем этих монстров, мы пускаем их в поток Семьи. И мы... И мы... вдруг ощутили, как наше привычное, ровное "мы" колеблется вместе с бурлением потока. Оно, наше "мы", как бы истончилось, стало местами прозрачным, и сквозь эти окна видятся смущающие умы пустоты. И угадываются в этих пустотах страшные, непроизносимые понятия. И мозг пытается увернуться от них и не может, потому что в глубине своей он и не хочет этого. И лезут, лезут в мозг, в поток, в "мы" маленькие, юркие, неудержимые твари, и на каждой - "я". Они разбегаются по Семье и грызут, грызут. И хруст закладывает уши. И мы... я... да, да, да, я, я, я вдруг выскочил из потока, потому что одна из этих тварей пролезла и ко мне в мозг. Слышишь, пришелец, как я сказал? "Я", "ко мне"! Не мог наш мозг сложить такие звуки, не мог вытолкнуть из своих недр такое страшное понятие - "я". Значит, это не он, а пролезшая в него тварь, что хрустит и хрустит, прогрызая все на своем пути. И прельщает, прельщает, манит: я, мне, меня. Ты станешь собой. У тебя будет "я". Я не мог... Видишь, пришелец, как проклятая тварь крутит мною... О, сияющие облака, что мы... я... говорю... - А Семья? Она не должна слышать тебя? - Должна! - с неожиданной силой вскричал голос. - Должна! Она должна была выкинуть, изгнать из себя безумные слова и тех, кто несет их. И меня - меня! - должна была она изгнать. И изгнанный, я - о, опять, это проклятое слово! - я был бы счастлив, потому что Семья - наша сила. Я бы полз в землю диких корров и благословлял Семью, что вышвырнула из себя отступника, потому что Семья должна быть чиста и неприкосновенна. Семья должна была покарать предателя... - Элл замолчал, и я услышал горестный судорожный вздох. - Но этого не произошло. - Почему? - Семье некогда больше прислушиваться к нам. Она слышит лишь хруст тварей, что разгрызают ее. - Зачем ты пришел ко мне? - Не знаю. Может быть, меня погнал к тебе страх. - Страх чего? - Ты ведь родился с "я" и живешь с ним. Ты говорил об этом. И когда мне в голову тоже впервые вползло украдкой это "я", я подумал о тебе. И пришел. - Я помогу тебе, я успокою тебя, разделю твой страх. Но сначала ты должен открыть дверь. Она закрыта словом. - Мы... Я знаю. Мы вместе закрывали ее. - Так открой. - Хорошо, я попробую. Здесь, сейчас. Но не, оставляй меня, мне спокойнее, когда я рядом с тобой, пришелец. Ты будешь слышать мой зов. Слушай. - Надо открыть дверь и выпустить пленных. И тотчас же на нас обрушился водопад. - Нет, не выпускать изгнанных! - Пусть пройдут конец пути за толстыми стенами. - Пусть едят свои имена. - Пусть накрываются своим "я". - Пусть их пустые желудки загрызут их, как грызут багрянец. - Выпустим их, мы ведь нарушаем Закон, совершая насилие. - Не нужен мне такой Закон! - Мы сказали "мне"?! Зараза в Семье!.. - Гнать зараженных! Вон из Семьи! - И быстрее, пока они не заразили всю Семью. - Освободим пленников, они дадут нам имена. - Семья гибнет. В нее проникла зараза. - Вон! - Если мы их освободим... - В них есть сила... - Долой... - Вон, вон, вон!!! - А-а-а!!! Меня ударили! - Ме-ня! Ме-ня! Не ударить, а рвать этих с "я", "мне", "меня". Рвать на куски, вырвать их мозги из груди! - Мы всех уничтожим, кто открывает ворота заразе! - Бей зараженных! - Слушать их мысли! Каждого! Проверить каждого! - Мы прослушаем все мысли. Мысли каждого, на изнанку их вывернем! Перетрясем, но выжжем заразу. Всех проверим, каждую мысль перещупаем... - А-а-а! Элл ударил элла. Брат - брата. - Я тебе покажу "брата"! - Ты сказал "я"? Ты зараженный, бей его! - Это ты зараженный! Вот тебе, вот тебе! Мозг элла, что стоял за стеной в темноте, был одновременно приемником и усилителем, и я слышал крики, стоны, Оханья, уханья, проклятия. Семья распадалась в конвульсиях. - Что мы делаем? - Мы же братья! - Мы губим Семью. - Сам ты себя губишь, зараженный. - А-а-а... Ах, непрочна, непрочна была эта тихая Семья безымянных трехглазых существ, если так легко и стремительно растворялась на составные части. Наверное, держала ее вместе лишь инерция безымянности, сонное оцепенение. Стоило ей столкнуться с первым же испытанием, и она рухнула. Непрочна, зыбка оказалась стена "мы", не сложенная из закаленных, выстраданных, осознанных "я". Мы на Земле выстроили наше "мы" из добровольно вложенных в нее миллионов "я", и единство наше несокрушимо и прекрасно, бесконечно и разнообразно, в нем непохожие кирпичики, и именно их разность сообщает нашему "мы" крепость. - Все, пришелец. Слово сказано. Вы можете выйти, - услышал я. - Первенец, Верткий, слово снято, - закричал я. - Мы можем идти. - Как? - крикнул, вскакивая, Верткий. - Откуда ты знаешь? - Знаю. Мы бросились к двери. Она была открыта. По темным улицам с разбойничьим посвистом носился холодный ветер. Небо было черное, и лишь слабый отблеск угадывался там, где всегда победоносно сияли оранжевые облака. Мы были свободны, и эта свобода сразу же пригнула меня к земле. В мгновение ока я понял, что и свобода может быть бременем. Там, в камере, запертые словом, лишенные свободы, мы были лишены и ответственности. У нас не было выбора, и можно было предаваться пороку слабых: самосозерцание, самовосхищению, самопоеданию, самосожалению. Сейчас же, подгоняемый порывом ветра, я должен был что-то решать, что-то делать. И быстро, потому что ночная темь гудела, кричала, стонала, содрогалась в агонии распада. - Первенец, Верткий, эллы мои милые, надо что-то делать, - вскричал я. - Поздно, - печально вздохнул Первенец. - Ничего не надо делать! - яростно выкрикнул Верткий. - Пусть бьют друг друга, пусть убивают, пусть сгинет эта уродливая Семья! - Не мы давали себе имена, Юуран, - насмешливо сказал Узкоглазый, - не мы решили вернуться сюда. Чего же ты от нас хочешь? - Я не знаю, что нам делать, - прошептал Тихий. - Я сам никогда ничего не решал. Это так странно, когда можно сделать это, а можно и то, и поток тебя не несет, и ты должен сам выбрать. И от этого кружится голова... - Грызет, грызет вселившаяся в меня юркая, гнусная тварь, больно мне... - запричитал элл, что помог нам выйти. Времени не было, и не на кого было спихнуть ответственность, на световые годы вокруг не на кого было перевалить тяжкое бремя. Ах, не готов, не готов я был к роли лидера, предводителя, не учили меня этому ни в первой моей школе, ни в Кустодиевке, а если б и учили, все равно не выучили бы такого лоботряса. И папа не передал мне гены лидерства, их у бедняжки не было, наверное, ни одного. И мама не подготовила к предводительству, потому что один предводитель не может воспитать другого. И Ивонна не учила меня командовать, потому что все равно ни за что на свете не смог бы я командовать этой прекрасной акробаткой, от одного вида которой я таял, как масло на раскаленной сковородке. И даже милые мои пудели, родные Путти и Чапа, не сделали из меня домашнего законодателя. Слишком люблю я их, и если есть у нас непреклонный, суровый характер, то это не я, а невозмутимый и не признающий фамильярности кот Тигр. И тем не менее, тем не менее не выскользнуть мне, третьеразрядному цирковому артисту Юрию Шухмину, с грехом пополам кончившему школу, из-под бремени ответственности. Не выскользнуть, сколько бы я ни вился и ни крутился. - Хватит, ребята, - сказал я твердо. - Хватит дискуссий, оставим их на другое время. Вы будете делать все, что я скажу вам. Я мысленно приготовился к страстному монологу о моей ответственности перед Элинией, перед эллами, ради благополучия и безопасности которых я покинул мою родную далекую Землю. Я уже начал составлять в уме первую фразу: "Я, Юрий Шухмин...", но не успел ее закончить, потому что Первенец сказал: - Хорошо, Юуран, спасибо. Я хотел вырывать власть и уже стискивал зубы, а мне кротко говорили "спасибо". - Будем, все будем делать, веди нас! - пылко выкрикнул Верткий. - Веди нас. Больше некому, - сказал Узкоглазый. - Избавь меня от хруста, - взмолился открывший нам дверь элл, - в моем мозгу все время стоит хруст... - Избавляю. У тебя нет никакого хруста. Слово "я" - прекрасно, это торжество разума, осознавшего себя. И тот же разум должен понимать, что "я" - не центр мироздания. В твоем мозгу нет хруста, нет никаких тварей. В тебе просто рождается новый элл, и я даю тебе имя Свободный, потому что с этого мгновения ты будешь свободен. Ты спокоен? - Д-да, - недоуменно прошептал Свободный. - Хруст стих... Стих! Нет его! Я свободен! Откуда-то пришла ко мне уверенность в себе, вспыхнуло вдохновение. Я был всесилен, все было подвластно мне. Потом, потом буду я беседовать со своими сомнениями, рассчитываться по долговым распискам со своими слабостями. Сейчас они покорно лежали у моих ног и подобострастно глядели на меня снизу вверх, и круглые глазки их были льстивы. - Эллы, прежде всего мы должны прекратить насилие, - сказал я. - Ты хочешь опять связать нас Законом? - прошипел Верткий. - Молчать! - гаркнул я. - Плевать мне на ваши законы. Я не допущу, чтобы трехглазые убивали друг друга. Когда меня здесь больше не будет - пожалуйста. Свободный! - Да, Юуран. - Ты еще можешь слышать голос Семьи? - Да. - Прислушайся и веди нас. Не передавай нам голоса, а веди нас сам. Понимаешь? Туда, где мы нужнее. - Хорошо. Он постоял несколько мгновений, прислушиваясь, повернулся и быстро завернул за угол. - Не отставать, - приказал я. Моя команда бросилась за мной, мы последовали за Свободным и чуть не натолкнулись на него. - Вот, - сказал он. В темноте мы не сразу разглядели двух эллов, выкручивавших руки третьему. Теперь мы услышали их голоса, по крайней мере я услышал: - А-а, будешь знать! - Отпустите, больно, ай, ай, а... а... - Вот тебе, заразный! Вот тебе, я вырву из тебя заразу! - Прекратить! - загремел я. И произошло чудо. Эллы замолчали, вскочили и молча смотрели на меня. - Ты элл? - спросил я того, что грозил вырвать заразу. - Кто же мы еще? - Не отвечать вопросом на вопрос! Ты элл? Сейчас он бросится на меня, промелькнула у меня мысль, он весь клокочет от ненависти. Но чудо продолжалось. Он ответил угрюмо: - Мы эллы. - Прекрасно. Могут эллы предаваться насилию? - Элл молчал, и я грозно гаркнул: - Ну? Отвечай! - Он не элл. Он нес заразу. - Какую? - Он заразный, - тупо повторил элл. - В чем его зараза? - Он заразный. Он разрушает Семью. - От того, что ты твердишь одно и то же, ответ твой яснее не становится. Еще раз спрашиваю тебя, в чем заключается зараза элла, на которого вы напали? - Он... Мы слышали... - Что? - Ну, мы слышали... - Слушай меня внимательно, элл, и мне плевать, что в тебе булькает слепая, глупая ненависть. Когда мы подошли, ты кричал: "Я вырву из тебя заразу". Так? - Да, - сказал Первенец. - Он так кричал. - Ты сказал: Я вырву. Ты употребил "я". Ты считаешь, что "я" - зараза? Отвечай! Элл помолчал, тяжело дыша, и потом буркнул: - Мы так считаем. - Мы