ся преимущественно тогда, когда снимаешь ботинки. - Может быть, мне лучше тогда все время бегать босиком? - ухмыльнулся Поттер. Они поднялись в маленький номер, и Милич с наслаждением плюхнулся на кровать. - Можете занять диван. Что успели? - Я разговаривал с сестрами и врачом. Она не приходила в сознание и не бредила. Ни слова. - А эта добрая самаритянка? - Простите... - Ах, Джим, Джим, сразу видно, что вы из не очень религиозной семьи. А в меня так матушка вгоняла священное писание, с таким пылом, что я иногда по два дня сидеть не мог. Мать и бабушка. Бабушка и дедушка с отцовской стороны родом из Загреба, тогда это была еще Австро-Венгрия... Да, так нашли вы женщину, которая привезла мисс Каррадос в больницу? - Да. Она оставила там свой адрес: Стипклиф. Я разговаривал с ней. - По телефону? - Нет, съездил туда. Это всего сорок миль. Милая старушка. Знаете, бывают такие чистые, уютные старушки с личиками, как печеные яблоки. Она ехала в Буэнас-Вистас к дочери. Увидела у шоссе на обочине пламя. Остановилась. Она говорит, что несколько машин уже стояло. Кто-то крикнул - кто именно, она не знает, - что на земле лежит раненый. Она предложила, что довезет его до больницы. Она говорит, что никогда в жизни не ехала с такой скоростью. Ей все казалось, что девушка вот-вот умрет. - И мисс Каррадос ничего не сказала? - Нет. Она только стонала. - Понятно. Послушайте, Джим, вернемся-ка к взрыву. Профессор Хамберт утверждает, что пропавшие из сейфа материалы лежали обычно в портфеле. Не нашли ли вы случайно чего-нибудь похожего на портфель? - Нашел. Не просто что-то похожее на портфель, а настоящий портфель. И не очень обгорелый. Я так представляю себе, что взрывом его выбросило из машины. - А что было в нем? - Ничего. - Гм?.. Где сейчас портфель? - У меня. В управлении. - А остатки машины? - В полиции. Во дворе. - Ладно. Я позвоню в Шервуд и попрошу, чтобы прислали нашего пиротехника... - Кого? - Специалиста по взрывчатке и взрывам. А вы посмотрите портфель, нет ли на нем отпечатков пальцев, хотя шансов, как вы сами понимаете, не слишком много. Если у человека хватает ума и знаний изготовить бомбу и взрывное устройство, подложить ее в машину, а до этого открыть сейф, не повредив его, - этот человек не станет оставлять отпечатки пальцев. Но портфель для очистки совести осмотрите, и завтра мы покажем его профессору. И завтра же утром на всякий случай осмотрите сейф. А вдруг? Хотя я лично в чудеса не верю. Старик ничего существенного рассказать мне не мог. О чем бы он ни говорил, его тут же сносило к этой Лине Каррадос. О ней он рассказывает всякие чудеса. Она и эти сны видела, она и мысли читала. - Мысли? - Мысли. - Чьи? - Любого, кто был рядом с ней. - Гм... Вот вам и мотив... - Не думаю. Ну, могла она, допустим, определить, что кто-то испытывал не слишком возвышенные чувства к ней, кто-то кого-то недолюбливал, кто-то кого-то ревновал... Это еще не повод для убийства. - Но могла она узнать что-то важное? - Могла, конечно. И так или иначе мы должны найти, кому выгодна была ее смерть. - Лейтенант вздохнул. - Старику, конечно, нелегко. Уж очень он был к ней привязан... Простите, что я вас эксплуатирую, но постарайтесь найти сейчас по телефону Брюса Тализа. Он работает как будто печатником в типографии городской газеты. У вас одна газета? - Одна. "Буэнас-Вистас икзэминер". Была еще одна, да закрылась уже лет пять назад. - Валяйте, Джим. Знаете, как мой шеф в Шервуде судит о работниках? По умению обращаться с телефоном. Преступление раскрыть, говорит он, любой может, а вот ты попробуй уговорить человека на другом конце провода, который тебя не знает и не видит, сделать что-то для тебя. Для этого талант иметь нужно. Лейтенант Милич закрыл глаза. Всегда так. Хотя бы раз повезло. Хотя бы раз из преступления торчала крепкая заметная ниточка, как из пакета со стерильным бинтом. Чтобы можно было сразу потянуть ее и из пакета выпал бы преступник, держа в зубах заготовленное признание. А пока что стена. Контакт с инопланетянами. Тут с людьми контакта не установишь, не то что с маленькими зелеными человечками. Стена, на которой пока даже трещин не видно. Разбегайся - и головой. Глядишь - появится трещина. В стене или голове. Но ты чувствуешь такую же панику каждый раз, подумал Милич. Верно, ответил он сам себе. Но на этот раз стена особая. Вещие сновидения и чтение мыслей. Философы и астрономы. Целая академия, и ты должен распутать клубок. Неважно. В конце концов, убивают везде из-за одного и того же. Жадность, страх, ревность, зависть - везде одни и те же двигатели полицейского прогресса. Милич знал, что на него накатывается волна раздражения. Надо только не торопиться. Подождать, пока она схлынет, и он перестанет жалеть себя и завидовать тем, чья жизнь в такие минуты казалась ему, в отличие от его жизни, полной, яркой, интересной. - Мистер Милич, что сказать этому Тализу? - Поттер прикрыл рукой микрофон трубки. - Спросите, может ли он прийти сюда... ну, скажем, через полчаса. Чтобы мы успели пожрать чего-нибудь. Джинсы, короткая черная кофточка и распущенные волосы. Это тебе не астрономия и философия. "Представляю, каково сейчас старику - потерять такую игрушку. Стоп, Милич, - сказал себе лейтенант. Мысленно он называл себя всегда по фамилии. - Стоп. Это пошло. На уровне капитана Трэгга. Волна раздражения. Жалость к себе". Они едва успели поесть, как в дверь постучали. - Войдите! - крикнул Милич, и в комнату вошел высоченный, похожий на Христа парень. Вьющиеся слегка рыжеватые волосы спадали на плечи, борода была густая и короткая. Светло-голубые глаза смотрели спокойно, и в них не было ни беспокойства, ни любопытства. - Добрый вечер, - сказал Христос неожиданно высоким голосом. - Я Брюс Тализ. - Добрый вечер. Я инспектор Милич. Мы бы хотели задать вам несколько вопросов. Вы знакомы с Линой Каррадос? - Да. - Вы знаете, что она погибла? - Да. - И вы знаете, как она погибла? - Да, я читал в газете. Лейтенант посмотрел на Тализа. Спокойные, терпеливые глаза. Чуть расширенные зрачки. Крупные кисти рук, неподвижно лежащие на белесо-голубых джинсовых коленях. Только что у парня умерла девушка, а он и рыжей бровью не ведет. - Вы долго встречались? - Нет, недели две. - Какие у вас были отношения? Христос медленно пожал плечами и посмотрел прямо в глаза Миличу: - Она нравилась мне. Я мечтал снять с нее груз. - Что? - Снять с нее груз. Так мы в Синтетической церкви называем приобщение к истинной вере. - А, вы принадлежите к Синтетической церкви? - спросил лейтенант и подумал, что он невнимателен. Он сразу должен был понять, что перед ним синт. Хотя бы по глазам. Спокойствие, принесенное их снадобьем. Как оно у них называется? Ага, христин. - Да, - ответил парень. - И родители и я. Я надеялся, что помогу и Лине снять груз. - Вы давали ей христин? - Нет, мистер Милич. Вы не понимаете. Мы никого не обращаем в нашу веру христином. Христин для нас - как молитва. А у Лины не было веры. Я ей рассказывал о нашей церкви, как она снимает груз с души и сердца и приносит гармонию. - Она слушала? - Да, ей было интересно. Она не уставала расспрашивать меня о нашей вере. - В тот вечер, когда она погибла, у вас было назначено свидание? - Да, накануне мы договорились встретиться. - Накануне? Это седьмого декабря? - Верно. - В каком она была настроении? - В обычном. Посмотрит на меня, рассмеется и спросит: "Ну, Брюс, неужели ты всегда будешь таким серьезным?" - "Если не потеряю веру, - отвечал я ей. - Это ведь не серьезность, Лина. Это гармония". - "А что такое гармония?" - спрашивала она. "Ты этого не понимаешь, пока на тебе груз, - отвечал я ей. - Груз - это бремя эндокринного испытания, посланного нам небом. Бремя злых страстей. Сними груз - и ты воспрянешь. И вместо груза почувствуешь гармонию". - Она говорила вам, что ее мать тяжело больна? - Да. Мы договаривались, что на следующей неделе съездим в Шервуд. Она говорила, что мать страдает и ей нужна вера и помощь. - Вы знали, что делает Лина в Лейквью? - Нет, точно не знал. Она как-то сказала, что работает там стенографисткой. - И вы не расспрашивали ее подробнее? - Нет, мы, синты, нелюбопытны. Излишняя, суетная информация делает достижение гармонии и удержание ее более трудным. - Спасибо, мистер Тализ. - Пожалуйста, - сказал молодой человек, вставая. Он достал из кармана металлическую коробочку с выдавленным на ней распятием, сдвинул крышку, высыпал на ладонь два белых шарика, привычным движением бросил их себе в рот и вышел из комнаты. - Ну, что вы думаете, Джим? Настоящий синт или играет? - Настоящий, - убежденно сказал Поттер. - Так не сыграешь. Да и зачем? Проверить - дело десяти секунд. - Поттер потянулся к телефону. Милич усмехнулся: - Я начинаю подумывать, чтобы представить вас своему шефу. Вы хватаетесь за телефон, как киноковбои за пистолет, когда заходят в салун... Бог с ним, с этим парнем. Может быть, ее действительно интересовала Синтетическая церковь, а может быть, она хотела сделать что-нибудь для умирающей матери. Во всяком случае, пока он для нас особого интереса не представляет... - Мистер Милич... - Генри... - Простите, никак не могу привыкнуть... Если Липа и ехала в город на свидание с этим синтом, это вовсе не исключает, что она могла захватить портфель с документами, чтобы передать кому-нибудь по пути. - И как же все материалы тогда исчезли из портфеля? Дематериализовались? - Простите... - Выскочили из портфеля? - Она могла вынуть материалы из портфеля до взрыва. - А зачем? Почему бы не передать иксу материалы вместе с портфелем? Представьте себе: вечер, темно, холодно, идет дождь. И нужно вытаскивать из портфеля все эти бумаги, пленки. Я просто не вижу в этом смысла. Впрочем, пока я ни в чем не вижу смысла. Нет, все это в высшей степени мало вероятно. Лина Каррадос выкрадывает материалы, чтобы передать их кому-нибудь, а ей тем временем подсовывают в машину маленькую аккуратненькую бомбочку. Не импонирует мне... - Простите, не понял. - Не впечатляет меня эта теория. - Значит, вы считаете, что материалы вытащила из сейфа не мисс Каррадос? - Я ничего не считаю. Я ни в чем не уверен. Просто в голове у меня крутятся все эти чудеса: космические сновидения, самодельные бомбы, знаменитый влюбленный старик, голопузая юная красавица, чтение чужих мыслей, русские и все остальное. Разве это для такого человека, как я? Мне по должности положено что-нибудь попроще. Муж раскраивает гаечным ключом череп любимой супруге за то, что та не приготовила вовремя обед. Или наоборот. Все ясно, понятно, четко, гармонично, современно. И ты начинаешь вибрировать в такт... - Простите, я как-то не совсем улавливаю... - Ладно. Не надо вибрировать. Я же говорю все это не потому, что хочу вам что-то сказать. Я говорю потому, что сказать мне нечего. Вы замечали такую корреляцию? - Извините... - Ах да, корреляция. Связь. Взаимозависимость. Чем меньше человек может сказать ближнему, тем больше он тратит для этого слов. Вот что я хотел сказать. Сержант Поттер посмотрел на лейтенанта: - Никак не привыкну, как вы разговариваете... Но я понимаю, понимаю... Я сам, когда голова очень забита чем-то, становлюсь что немой. - Вы прекрасно все поняли. Правда, с другим знаком. Наоборот. Но это не имеет никакого значения... Значит, завтра вы проверите для очистки совести портфель, также для очистки нашей полицейской совести посмотрите на сейф - а вдруг совестливый преступник оставил нам набор своих отпечатков? А я начну знакомиться с обитателями Лейквью. 3 Профессор Лернер оказался маленьким человечком с огромной копной седеющих волос и насмешливыми глазами. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и курил. Несколько раз он забывал стряхнуть пепел, и Милич видел, как серенький столбик падал на мятый пиджак социолога. - Вы спрашиваете, лейтенант, могли бы у кого-нибудь быть мотивы для убийства Лины Каррадос? Сколько угодно. Например, у меня. Мои коллеги, без сомнения, расскажут вам, что Абрахам Лернер не в слишком большом восторге от идеи космического братания. - И это будет соответствовать истине? - О да, - тонко улыбнулся Лернер. - Разве могут уважаемые ученые мужи возводить напраслину на коллегу? Меня действительно пугает мысль о том, что человечество могло бы познакомиться с какой-нибудь иной моделью развития. - Почему? - Потому что цивилизация наша хрупка и ненадежна. Ни одно уважающее себя страховое общество не возьмется застраховать ее хотя бы на полвека. Мы - странная и нелепая мутация. Разум, сознающий сам себя, - болезненный уродливый нарост на теле органической жизни. Знаете, что лежит в основе неустойчивости общества? Абсурдное противоречие между разумом, сознанием, сознающим себя, и бренным телом, терзаемым страстями, болезнями и обреченным на скорую смерть. Разум противится мысли о смерти и создает пирамиды и религию, философию и радиотелескопы, литературу и наследование состояний. "О боже правый и милосердный! - подумал лейтенант Милич. - При таком начале он заговорит меня насмерть! И я умру, так и не построив себе пирамиду". - И вот нашему неустойчивому, жалкому в своих противоречиях обществу говорят: а вот смотрите, как живут другие. В гармонии и спокойствии. Забыв, что такое смерть и одиночество. А ведь именно это основные черты мира, который видела Лина Каррадос. И вы думаете, это видение вдохновит человечество? - Профессор Лернер торжествующе и насмешливо посмотрел на лейтенанта. Лейтенант почувствовал, что как представитель человечества должен попытаться защитить его. - Конечно. Если, как вы говорите, какая-то другая цивилизация может жить в мире и согласии, достигнув бессмертия и избавившись от одиночества, разве эта мысль не придаст нам оптимизма? - Нет, мистер Милич, - радостно вскрикнул профессор Лернер, - не придаст! И знаете, почему? По принципу масштаба зависти. - Масштаб зависти? - Угу. Вы ведь не склонны завидовать какому-нибудь Гетти, который даже не знает точно, сколько у него миллиардов. Он слишком далек от вас. Он абстракция. Фикция. Математическая фикция. Столько-то нулей. А вот вашему коллеге, у которого зажигалка со светочувствительным элементом, вы завидуете. Масштаб зависти соизмерим. - Я не совсем... - Сейчас, дорогой мой лейтенант, вы все поймете, Если бы Лина Каррадос принимала сигналы с планеты, на которой у автомобилей по сравнению с земными усовершенствованные тормоза, или даже если бы автомобили там летали, все было бы прекрасно. Это та же зажигалка, о которой мы мечтаем. Но речь идет не об автомобильных тормозах. Речь идет о цивилизации, рядом с которой мы - катастрофически размножившиеся темные, глупые, эгоистические животные. Линина цивилизация не зовет нас вперед. Она лишний раз наглядно показывает, кто мы и что мы. И от этого опускаются руки. Линины сны - это зеркало человечества. Только поглядев на ее планету, мы впервые увидели себя со стороны. Мы получили масштаб для сравнений. И сравнение не в нашу пользу. Заставьте человечество посмотреть в это космическое зеркало - и последние остатки воли к прогрессу, надежды на прогресс исчезнут. - Профессор вдруг засмеялся и поднял палец правой руки. - Не то чтобы потеря была велика, но все же, согласитесь, жалко. Вы понимаете меня? Лейтенант вздохнул. В этом и заключалось несчастье. Все они говорят так ловко и так убедительно, что хочется верить каждому, если даже этот каждый говорит нечто прямо противоположное тому, что говорили до него. - Да, но... - Никаких, к сожалению, "но"... - Я хотел сказать, что говорите вы очень убедительно, но я, знаете, привык ко всему относиться настороженно. Инстинкт полицейского. Тем более, что другие... - О да, - усмехнулся профессор Лернер. - В мире, в котором все становится дороже и дороже, единственный товар, недостатка в котором не замечается, - это теория. Инфляция интеллекта. Ежегодные распродажи вышедших из моды идей. Большой выбор слов. Наборы "Сделай сам". Философ за пять минут. Мисс, эти идеи вам не к лицу. У вас овальное лицо, и мы можем порекомендовать вам новые, только что полученные из-за границы идеи. "Наркоман, - подумал Милич. - Наркоман. Упивается словами, как наркотиком". - Мы немножко отвлеклись, мистер Лернер, - сказал он. - Мы начали с того, что могло бы побудить кого-то убить Лину Каррадос. Вы сказали, что мотив мог бы быть и у вас. - Совершенно верно. Я как раз и попытался объяснить вам этот философский мотив. Убивают даже тогда, когда появляется угроза кошельку, репутации или карьере, а здесь - угроза человечеству. - Значит, вы признаете, что могли бы подложить бомбу в машину мисс Каррадос? - Безусловно. Насчет "мог бы", наверное, к сожалению, нет. А вот что должен был бы - в этом у меня сомнений нет. "Прямо дымовая завеса из слов. Каракатица, окутывающая себя темным облачком, чтобы благополучно удрать. Ящерица, оставляющая хвост в зубах преследователя". - Значит, вы все-таки не подложили бомбу? - Увы, нет. Я из породы говорунов. Когда легко говорить - трудно делать. А ведь у меня были прекрасные возможности. Я знал комбинацию от сейфа в кабинете Хамберта. - Что? - То, что вы слышите. Как-то, не очень давно, я проходил мимо кабинета Хамберта. Дверь в него была открыта. В двери стояла Лина и смеялась. Я остановился. Когда Лина Каррадос смеялась, пройти мимо нее было невозможно. Поверьте мне. За шестьдесят четыре года жизни я слышал смех разных женщин. Даже над собой. Лина была рождена для смеха. Совершенное приспособление для получения самого звонкого, самого веселого, мелодичного, пьянящего женского смеха. Она не могла не смеяться. У нее умирает мать в Шервуде, но и мать не могла заткнуть этот серебряный фонтанчик... "Стоит им заговорить о Лине, как все они становятся поэтами", - подумал Милич. - Я остановился и услышал, как она говорит Хамберту, что станет... Как это слово? Тот, кто взламывает сейфы? - Медвежатник? - Совершенно верно. Она смеялась и говорила, что станет медвежатницей, потому что читает мысли и может определить комбинацию, если замок наборный. И назвала цифры. Я их и сейчас помню. Девятнадцать - двадцать пять - пятьдесят девять. - Скажите пожалуйста, почему вы рассказали мне об этом случае? Вы ведь могли бы и не рассказывать. Видел вас кто-нибудь тогда у кабинета Хамберта? - Нет. Ни одна душа. - Зачем же вы мне рассказали? Допустим, о ваших взглядах на полезность контактов с внеземной цивилизацией мне могли бы рассказать ваши коллеги. Но то, что вы знали комбинацию сейфа? Профессор Лернер хохотнул. Смешок у него был такой же маленький и стремительный, как он сам. - Вы думаете, я сам знаю как следует? Разве что начну объяснять вам и пойму. У меня слово предшествует мысли... "Это видно, - подумал Милич. - И ткет и ткет, прямо опутывает словесной паутиной". - Понимаете, чтобы высказывать немодные взгляды, нужно обладать определенным интеллектуальным мужеством. И я горжусь тем, что такое мужество, как мне кажется, у меня есть. К шестидесяти четырем годам остается, знаете, не так уж много вещей, которыми можно было бы гордиться. Скрыть что-то от вас... Гм... Я бы почувствовал к себе презрение. Человек, утаивающий что-то от полицейского офицера, уже тем самым зачисляет себя в разряд тех, кто имеет хоть какое-то отношение к преступлению. А преступление мне всегда претит. Хотя бы потому, что всякое преступление банально. Я ясно выражаю свои мысли? - О, вполне. Если бы только все те, с кем нам приходится иметь дело, думали так же, как вы! Значит, будем пока исходить из того, что вы так и не собрались подложить бомбу в машину мисс Каррадос. - Пока? Пожалуйста, пусть будет пока. - Отлично. А что вы могли бы сказать мне о других? Могли быть мотивы у других членов вашей группы? - Разумеется. Как только несколько цивилизованных существ оказываются связаны общими интересами, у них тут же в изобилии появляются поводы для ненависти, зависти, страха, ревности и тому подобное. И стало быть, и для преступления. - Например? Можете вы быть конкретнее или вы признаете только крупный шрифт? - Не понимаю, - нахмурил лоб профессор Лернер. - Слава богу, а то я один все время морщил лоб... Знаете, в учебниках психиатрии мелким шрифтом обычно набирают истории болезней для пояснения мысли автора. "Больная М.М., двадцати восьми лет, в детстве перенесла..." и так далее. - Понимаю. Это остроумно. Что ж, перейдем к мелкому шрифту. Начнем с нашего ходячего памятника целой эпохи. - Вы имеете в виду профессора Хамберта? - Угу. Старик был явно влюблен в Лину. - Это при их-то разнице в возрасте? - Полноте, лейтенант. Шестьдесят лет - велика ли разница? - Профессор улыбнулся. - Он, разумеется, считает, что любит ее как дочь, но его жену это не вводило в заблуждение. Вот вам мелкий шрифт для начала. Профессор Х.Х., восьмидесяти лет, влюбился в девушку девятнадцати лет. Понимая, что не может рассчитывать на взаимность, не сумев себя обмануть самоувещеваниями, что испытывает лишь отцовские чувства, испытывая муки бессильной ревности к некоему молодому человеку, к которому ездит девушка, он убивает ее. А чтобы отвести от себя подозрения и создать видимость научного преступления, прячет материалы исследований. Каково, а? Идем далее. Супруга Х.Х., также терзаемая муками ревности и напичканная детективными и шпионскими историями с инструкциями по изготовлению маленьких аккуратных пластиковых бомбочек, взрывает машину соперницы. - А сейф? - Это уже детали. Это ваше дело. Я вам лишь подбрасываю идеи. Причем заметьте: бесплатно. А бесплатно разрабатывать детали я не умею. Продолжать или вы устали уже от этого умственного жонглирования? - Нет, нет, мистер Лернер. Наоборот. - Отлично. Продолжаем. Мисс Валерия Басс. Это наша специалистка по сну. Ассистентка профессора Кулика, о котором мы еще поговорим. Незамужняя дама тридцати с небольшим лет. Достаточно, чтобы потерять надежду стать настоящим ученым, и недостаточно, чтобы обрести философское смирение. Достаточно, чтобы сменить по крайней мере двух мужей, и недостаточно, чтобы вцепиться в последнего. Рядом с Линой Каррадос кажется бледной старухой с синеватым прозрачным носом. Чем не мотив? - На этот раз я не аплодирую. - И правильно делаете. Ученым и артистам аплодировать не следует, они сразу же перестают двигаться вперед. Кто уйдет по доброй воле от сладостных звуков оваций? "О господи, я засыпаю! Еще немножко - и он усыпит меня этим нескончаемым потоком слов", - подумал лейтенант Милич. - Следующий абзац мелкого шрифта. Сам профессор Кулик. Гм... Что бы ему придумать? Взглядов у бедняги нет, не было и не будет. Любовь? Только трогательная в своей бескорыстности любовь к себе. А может быть, он тайный безумец, убийца-маньяк? - Слабо. - Увы, действительно слабовато. Что значит эгоист... Еще один специалист по сновидениям, профессор Лезе. Никак не может простить родителям, что они родили его в Шервуде, а не в старой доброй Вене, где должен рождаться каждый уважающий себя психоаналитик. Гм... Вполне мог взорвать машину, чтобы потом на досуге не спеша анализировать самого себя. - Психосамоанализ невозможен. - Это выдумка психоаналитиков, которые боятся лишиться куска хлеба. Ну, а если говорить серьезно, ему мотива я пока подобрать не могу. Зато Чарльз Медина так и просится на скамью подсудимых. Молод, энергичен, мечтает занять уютную нишу, где наш Хью Хамберт спешно достраивает себе памятник. - Но разве он не участвует в работе группы? Он в списке, который мне дал мистер Хамберт. - О да, конечно. Но это группа Хамберта. Проект Хамберта. Хамберт выбил деньги у фонда Капра. Хамберт узнал о девчонке, которой снятся странные сны. А Чарльз Медина не из тех людей, которые согласны быть просто сотрудниками. Если бы ему предложили участвовать в проекте, который должен сделать человечество счастливым, он бы прежде всего спросил, кто будет руководителем. И если не он - отказался бы. - Но он же согласился на этот раз. - Может быть, только для того, чтобы скомпрометировать великого старца. - Нельзя сказать, мистер Лернер, чтобы вы были особенно высокого мнения о ваших коллегах... - Ученые в целом, как группа, невозможны. А как индивидуумы невыносимы. Пожалуй, за исключением Иана Колби. Это наш теолог, моралист и местный святой. - Какой у него мог быть мотив? - У него? Гм... Здесь даже моей фантазии не хватает. Кротчайшее существо. Синт. Синт третьего ранга. Знаете, те, что носят на одежде желтую нашивку. - Ага. А он подпадает под ваше определение ученых? - Пожалуй, нет. Он теолог. А это не наука. Религия - это мечта. Теология - поэзия. Он скорее поэт. Тихий, кроткий поэт, стремящийся к недостижимому совершенству... - Так. Давайте подведем итоги... - Э, обождите еще. Я совершенно забыл нашего физиолога Эммери Бьюгла. Отличная кандидатура для роли убийцы. - Почему? - Твердо убежден, что все несчастья - от разрядки. Спорил с Хамбертом до хрипоты, доказывал, что не следует проводить совместные исследования. Впрочем, он вам расскажет об этом сам. Его дважды просить не нужно, уверяю вас. Знаете, эдакий биологический консерватор. Человек, которого корчит от новых идей. Вот, собственно говоря, и вся наша маленькая компания, которая, надо думать, скоро распадется. - Как скоро, кстати? - Пока еще ничего не решено. Хамберт, насколько я понимаю, хотел бы провести цикл исследований с русскими, но что-то у них не получается. - Что именно не получается? - Не знаю. Я практически не разговаривал с Хамбертом с момента убийства. - Ну что ж, благодарю вас, мистер Лернер. Мне было очень приятно беседовать с вами, хотя, конечно, я бы предпочел, чтобы вы сразу признались или хотя бы точно назвали убийцу. - Увы... - А вы кому-нибудь рассказывали о номере комбинации? - Замка сейфа? - Угу. - Нет. - Жаль. Был бы еще один, про которого можно было бы сказать: подозрение пало... - Еще один? - Ну конечно. Один уже есть. - Кто же это? - Вы, разумеется. Абрахам Лернер рассмеялся, но смех получился искусственным. - Вы так убедительно изложили мне свои мотивы, что просто было бы грехом не числить вас в фаворитах... И последний вопрос: в ночь с седьмого на восьмое вы были здесь, в Лейквью? - Да. Я здесь почти все время. Изумительное место: тишина, покой, воздух божественный. - А точнее? Вы ведь в коттедже живете один? - Вы об алиби? - Приблизительно. - И в помине нет, - весело сказал профессор. - Весь вечер работал над рукописью, потом посмотрел какую-то глупость по телевизору, почитал в кровати и уснул. Никто и ничто поручиться за меня не может. - Спасибо, мистер Лернер, вы мне очень помогли. - Пожалуйста, пожалуйста, - ухмыльнулся ученый, - рад помочь нашей достославной полиции. - Он стряхнул пепел с пиджака и встал. 4 Вторую ночь я просыпаюсь в невыразимой печали. Я просыпаюсь рано, когда за окном висит плотная бархатная темнота. Здесь, в Лейквью, тишина необыкновенная. Я лежу с открытыми глазами и слушаю монотонный стук дождя о крышу. Иногда в стук вплетается разбойничий посвист ветра. Под одеялом тепло, но я всем своим нутром чувствую и холодный, бесконечный дождь и ледяной ветер. Вернее, не чувствую. Просто мне легко представить себе, что происходит на улице, потому что душевное мое состояние созвучно погоде. Но оно не вызвано погодой. И даже не гибелью Лины Каррадос, хотя мне до слез жалко ее, жалко всего, о чем мы так и не поговорили. Потому что только мы двое могли понять друг друга. Я печалюсь оттого, что вот уже вторую ночь подряд не вижу янтарных снов. Я не вижу больше братьев У, не слышу мелодии поющих холмов, не скольжу в воздухе по крутым невидимым горкам силовых полей, не спешу на Зов, не Завершаю с братьями Узора. И мир сразу потерял для меня золотой отблеск праздничности, кануна торжества, к которому я так привык. Хотя это не так. К празднику привыкнуть нельзя. Праздник, к которому привыкаешь, - уже не праздник. А сны оставались для меня праздником. Может быть, если бы это была только моя потеря, я бы относился к ней чуточку спокойнее. Или хотя бы попытался относиться спокойнее. Но это потеря для всего человечества. Я здесь ни при чем. Я понимаю, что комбинация слов "я" и "человечество" по меньшей мере смешна. Но я ведь лишь реципиент. Точка на земной поверхности, куда попал лучик янтарных сновидений. Живой приемник на двух ногах и четырнадцати миллиардах нейронов. И вот приемник перестал работать. Сломался ли он? Не думаю. Как не думает и Павел Дмитриевич. Слишком велики совпадения. Потеря дара чтения мыслей, которую я заметил в самолете, пришлась на время, когда Лина Каррадос умирала в больнице. А янтарные сны исчезли после ее смерти. Павел Дмитриевич убежден, что и Лина Каррадос и я одновременно с ролью приемников выполняли и функции передатчиков. Во всяком случае, жители Янтарной планеты видели Землю нашими глазами точно так же, как мы с ней видели Янтарную планету глазами У. Они не понимают, что такое смерть. Для них смерть - это острая необходимость тут же Завершить Узор. Страдания Лины Каррадос должны были потрясти их, если ее мозг продолжал работать в режиме передатчика. И страх и боль заставили их прервать с нами связь. Они слишком другие. Они слишком далеко ушли от нас - если вообще когда-нибудь стояли близко, - чтобы не ужаснуться мукам, жестокости, смерти. Они должны были прервать с нами связь. Они поняли, что эта боль, мучения, смерть как-то связаны со сновидениями. Они вполне могли это понять. Бомба, корежащая при взрыве металл. Вспышка, уносящая жизнь. Им нет места на Янтарной планете. И они разорвали нить, что связывала нас. Я лежу в темноте, в тихой и плотной тишине Лейквью, и сердце мое сжимает печаль. Это нелепо. Когда подумаешь как следует, вдруг остро осознаешь нелепость общества, в котором совершают преступления. Это не новая мысль, я ничего не открываю, даже для себя, но бывает, что, произнеся вслух какое-нибудь самое обычное слово, поражаешься вдруг незнакомым звукам, и слово становится загадочным и чужим. Так и с убийством. Мысль о том, что человек может убить человека, вдруг поражает меня. Убить человека. Брата. Сестру. Дождь продолжает выбивать по крыше свою скучную и однообразную мелодию. В Москве, наверное, уже лежит снег, и снегоуборочные машины идут по ночным тихим улицам развернутым фронтом, оттесняя его все ближе к тротуарам. Галя сейчас спит. Хотя нет. Разница во времени. Только собирается. Смотрит по телевизору соревнования по регби. Или стоклеточным шашкам. И думает, может быть, как там Юраня. А может быть, и не думает. Илья, наверное, прошел протоптанной в пыли дорожкой из кухни к своему ложу и читает сейчас. Он всегда читает самые невероятные книжки. Например "Историю алхимии в Западной Европе". Или "Методику обучения умственно отсталых детей". А Нина, наверное, спит. Или лежит и думает о выросшем мальчике, который когда-то носил ее портфель. И который ушел от нее. С огромным портфелем. Пустым портфелем, из которого исчезли все материалы опытов. Он не уходит, он уезжает. На странной маленькой машине. К машине что-то привязано. Это же бомба. Сейчас она взорвется. Я вздрагиваю и просыпаюсь. Сердце колотится, лоб горит. Надо успокоиться. Я смотрю на свои часы. Стрелки слабо светятся в темноте. Половина шестого. Надо еще поспать. Боязливо, словно нащупывая брод в бурной, опасной речке, я вхожу в сон. Утром к нам пришел профессор Хамберт. Как он постарел за эти два дня! Теперь уже не только его шея напоминает ящерицу. И лицо тоже. Он вопросительно посмотрел на меня, на Павла Дмитриевича, тяжело опустился в кресло. - К сожалению, снова нет, - покачал я головой. - Ничего похожего. И профессор Хамберт и Павел Дмитриевич знают, о чем я говорю, так же как и я знаю, о чем они молча спрашивают меня. Профессор Хамберт вздыхает. Тяжелый вздох разочарования. - А я все-таки не теряю надежды, - решительно говорит Павел Дмитриевич, но в голосе его больше упрямства, чем уверенности. - Спасибо, Пол, - грустно говорит профессор Хамберт, - вы очень добрый человек, и вам хочется, чтобы мы все-таки могли провести совместные опыты. И вам очень хочется, чтобы эти опыты были удачными и я перестал бы хныкать. - Хью, неужели у вас раньше не было неудач? Но вы всегда сохраняли оптимизм... - Павел Дмитриевич делает отчаянные усилия перекачать в профессора Хамберта хотя бы часть своего оптимизма и энергии, но ток не течет и аккумуляторы старика не заряжаются. - Раньше? Конечно, Пол, были и неудачи. Сколько угодно. Но была надежда на завтра. Или на послезавтра. А теперь у меня нет надежды. Завтра утром не придет Лина и не начнет рассказывать о своей планете. У меня украли эту девочку и величайшее научное, философское и политическое открытие. Украли саму идею Контакта. - Да, но у нас ведь есть... - Я понимаю, Пол. И вы понимаете. И вам и нам нужно было подтверждение. Мистер Чернов должен был подтвердить объективно сны Лины Каррадос, а Лина Каррадос - его. Тогда мы были бы готовы сообщить всему миру о Контакте. А так? Сновидений нет, Лины Каррадос нет, никаких материалов нет. Есть лишь какие-то черновые заметки, какие-то воспоминания. Это не годится. В восемьдесят лет неприятно становиться посмешищем. Профессор Хамберт увлекается телепатией. Да, знаете, в его возрасте это простительно. А что, он действительно утверждает, что есть загробная жизнь? И так далее. Может быть, я преувеличиваю, но чуть-чуть. Так ведь? - К сожалению, так, - кивнул Павел Дмитриевич. У меня прямо сердце сжимается, когда я смотрю на него. Вокруг него всегда бушуют маленькие смерчи - столько в нем энергии. А сейчас он ничего сделать не может и выглядит поэтому обиженной, нахохлившейся седой хохлаткой. - И наше пребывание здесь становится бессмысленным, - добавляет Павел Дмитриевич. - Еще несколько дней, - просит профессор Хамберт и смотрит на меня так, словно от меня зависит, возобновятся или не возобновятся передачи с Янтарной планетой. - Может быть, если найдут убийцу Лины... - Вы думаете, на Янтарной планете будут ждать расследования? И идея Контакта, таким образом, в руках полиции? - с печальной иронией опрашивает Павел Дмитриевич. - Не знаю. Я прошу только, чтобы вы остались еще на несколько дней. Поезжайте в Шервуд... - Профессор Хамберт еще раз вздохнул и добавил после паузы: - А я надеялся, что они вот-вот сообщат нам свои координаты. После того как вы сообщили мне об этой гениальной догадке с интервалами между периодами быстрого сна, я был уверен, что они точно так же сообщат нам свои координаты. "Гениальная догадка, - подумал я. - А этот знакомый Ильи Плошкина, который походя определил, что значат интервалы, даже и не знает, наверное, что высказал гениальную догадку". Мы решили остаться еще на несколько дней. Да, не так я представлял себе поездку в Шервуд. Вместо интервью и банкетов - тишина Лейквью, дождь без остановки и тяжелые старческие вздохи профессора Хамберта. - Ну, что нового? - спросил лейтенант Милич у Поттера. - Приготовили нам преступники приятный сюрприз? Сержант Поттер покачал головой: - Нет. На портфеле ничего, а на сейфе только отпечатки пальцев профессора Хамберта... Был я во всех трех магазинах, в которых можно купить в Буэнас-Вистас металлическую линейку... - А почему не там, где можно купить, например, паяльник? Или тонкую проволоку? - Потому что паяльник или провод - довольно обычный товар. - А металлическая линейка? - Верно, это тоже не бог весть какая редкость. Но скажите мне, часто ли люди покупают по две металлические линейки? Кому нужно сразу две металлические линейки? - Молодец, прекрасная мысль. И что же? - Ничего. Никто две металлические линейки сразу не покупал. - А по одной? Может быть, он был настолько осторожен, что купил одну линейку в одном магазине, а другую - в другом. - Я подумал об этом. Они вообще в последнее время не продавали никому таких линеек... Может быть, стоит обыскать все коттеджи в Лейквью? - Вы думаете, в одном из них мы найдем паяльник и схему устройства самодельной бомбы? Я в этом вовсе не уверен. Если и найдем, то разве что на дне озера. И то, скорее всего, не здесь... Будь они все прокляты!.. - Кто, мистер Милич? - Опять мистер Милич? - Простите, Генри. Никак не могу привыкнуть. Вы кого-то прокляли? - Всех, кто не оставляет после себя приличных следов. Хочешь совершать преступления - пожалуйста, у нас для этого есть все возможности, но подумай и о других. Дай и полиции шанс... Ладно, будем продолжать, больше ничего делать не остается. Отправляйтесь к Дику Колела - это сторож в Лейквью, - я уже говорил с ним. Растолкайте его и постарайтесь, чтобы он вспомнил, не ездил ли кто-нибудь куда-нибудь в течение нескольких дней перед взрывом и не приезжал ли кто-нибудь к кому-нибудь. Вряд ли один из этих ученых мужей стал бы долго держать у себя взрывчатку. Скорее всего, ее привезли незадолго до взрыва. - Хорошо... Генри. - При слове "Генри" сержант сделал усилие. - А я продолжу знакомство с компанией профессора Хамберта. Если и остальные похожи на Лернера... - А что он? - Я думал, он меня задушит словами. Поток, фонтан. Я чувствовал себя мухой, которую паук закатывает в паутину из слов. И притом скользок, как смазанная маслом ледышка. Сам признал, что знал комбинацию замка сейфа. - Что? - Даже не признал, а просто сам сказал мне, что случайно услышал, как Лина Каррадос называла цифры Хамберту. И никто его при этом не видел. - Зачем же он сказал вам об этом? - В этом-то все и дело. Не по моим он зубам. Только нацелишься пощупать его, а он уже ушел. И такие финты выделывает, что и не знаешь, куда бросаться. Для чего ему было говорить? Оказывается, ему неприятно утаивать, видите ли, что-то от полиции. Это, оказывается, унижает его. Мог он подложить бомбу? А черт его знает. И мог и не мог. - В каком смысле? - В самом прямом. С одной стороны, достаточно ума, сообразительности и побудительных причин, с другой - слишком уж у него вся сила выходит словами. Посмотрим, какого о нем мнения другие. И посмотрим на других. Больше пока ничего не остается. Чарльз Медина был сух, корректен и полон презрения. После каждого вопроса он бросал быстрый взгляд на лейтенанта Милича, словно желая убедиться, что тот еще на месте, и отвечал коротко и ясно. - Как по-вашему, мистер Медина, у кого из группы Хамберта могли быть веские основания для убийства Лины Каррадос? - Насколько я знаю, ни у кого. - А если бы вы узнали, что убийство совершил икс или игрек из вашей группы, были бы вы удивлены? - Не очень. - Значит, вы допускаете, что кто-то мог бы подложить бомбу? - Вполне. - На основании чего вы так считаете? - На основании впечатления, которое производят на меня эти люди. - И какое же это впечатление? - Мы вращаемся по замкнутому кругу, лейтенант. Я отвечу вам: на меня они производят впечатление людей, которые вполне могли бы сунуть бомбу под машину. - Но вы же только что сказали, что мотивов ни у кого здесь не было. - Верно. Насколько я знаю, мотивов ни у кого не было, но вместе с тем, если бы мотивы были, почти любой мог бы пойти на преступление. - Почти любой? - Ну, может быть, за исключением Лернера и Колби. - Почему Лернера? - Болтлив. Стар и болтлив. Убийство требует холодного ума, расчета, выдержки и скрытности. И даже умения в данном случае контролировать свои мысли, чтобы мисс Каррадос случайно не разга