вот да пропустят через себя Изабеллу. Абенсеррахи слушали, затаив дыхание, уподобленные Жануарием пастве, падкой до всякой псевдомистической пакости. А Гвискар с Гибор - демоны, о которых шла речь выше, а точнее глиняные люди, о которых еще выше, по-прежнему дулись в кости. Невозмутимые и немного мрачные. Их судьба тоже, кажется, решится. Или решается. xxx - Ты только глянь! Гвискар указал Гибор, поглощенной процедурой арифметического сложения (две пятерки да плюс две тройки, etc.) на ворота, разродившиеся долгожданными бургундами. В отличие от Жануария, Гвискар и Гибор до последних минут понятия не имели, что госпиталь ждет такая туча высокопоставленных гостей. А тем более, что две тучи. Гвискар даже улыбнулся - без нужды, то есть когда не требовалось изображать из себя обаяшечку или наводить коварный политес, он делал это нечасто. Не из злобности, которая якобы имманентна глиняным людям, а просто от лени, которая как раз им имманентна. Между прочим, Изабелла Португальская была симпатична Гвискару куда больше Мусы не только потому, что старый друг, как и старый сюзерен, лучше легиона новых. Жануарий - неплохой босс, но, конечно, изрядно их притомил. А еще и потому, что Гвискар был самым настоящим расистом, а плюс к тому - еще и упертым панхристианским шовинистом. Такие взгляды в испанских краях заменяли моровые поветрия и внедряли в душу мощный внутренний стержень вместе с прилагавшимся пакетом алгоритмов на все случаи Реконкисты. Любые арабы в лучшем случае были для Гвискара "ничего", никогда не бывали "своими" или "культурными" (высшая похвала, на которую мог сподобиться Гвискар) и, надо признать, задание Жануария по купированию рода Зегресов Гвискар выполнял безо всякого отвращения. Так, обыкновенная поденщина, но зато по убеждениям. Да и, если уж быть до конца откровенным, ему была странна этика Жануария, который незадолго до появления Мусы и его людей сказал, что в том случае, если его убьют, Гвискар и Гибор не должны будут вынести всех Абенсеррахов до последнего так же, как они вынесли Зегресов. Гвискар не понимал, почему бы им с Гибор не сделать именно этого, предоставив Жануарию возможность насладиться с безопасной крыши госпиталя Бременем Белого Человека in action. Но Жануарий почему-то категорически запретил, отшутившись, что не намерен портить свою карму таким вопиющим вероломством. А то им с Гибор бы это не составило труда - какая разница, десятком больше, десятком меньше? Впрочем, лень. Вон идет Изабелла со своими железнобокими дураками, пусть они работают - мечами или тем совокупным органом, который отвечает за оправление бескровного диалога культур. Впрочем, на Жануария Гвискар все-таки украдкой поглядывал - ему не хотелось, чтобы какой-то вонючий чучмек торжествовал, хоть даже и за минуту до смерти, над телом достойного белого мужчины с таким январским именем. - Да посмотри же, ну! К нам приехал кто-то очень важный! - Не посмотрю. Пока я буду смотреть, ты опять нажульничаешь, - огрызнулась Гибор, которой ужасно не везло сегодня и потрясла кожаный конус с пятеркой игральных костей внутри. - Не будь занудой, милая, что теперь твои кости, когда тут сама матушка Изабелла пожаловала? Имя было произнесено и Гибор мгновенно подняла глаза с игрального платка и выпрямила спину. Безусловный рефлекс придворной дамы. - Мои рыбки! Живые и здоровые! Вы просто кудесник, Жануарий! - всплеснула руками Изабелла, отвесив всем присутствующим по легкому поклону. "Не кудесник, а, натурально, ведьмак", - мрачно заметил про себя один тихоня из свиты Мусы, случайно понимавший по-французски. Жануарий помог пыльной герцогине спешиться, Муса, потерявший инициативу, обвел взглядом своих. Было в нем что-то вроде "кина не будет" и еще что-то. Вроде мартовской тоски кастрированного кота. xxx - Знаешь, она какая-то слишком суетливая. Крикливая. Я раньше как-то не замечал. - Согласись, мы многое раньше не замечали, - сакраментально заметила Гибор, провожая взглядом арабов, ретировавшихся в Гранаду с тем достоинством, которое было бы похоже на достоинство в двукратно замедленной съемке. - И мне не нравится, что она нас назвала "рыбками". Я терпеть не могу когда со мной сюсюкают. - И я. Ну и что с того? - А вот что. Что мы с ней никуда не поедем. У меня от ее писка закладывает уши. И, вдобавок, мне не пятнадцать лет, чтобы как дураку радоваться, что я в свите бургундской герцогини, - вполголоса заметил Гвискар, глядя на Изабеллу, которая щебетала Жануарию о житье-бытье, о святых мощах, которые везет в особом ларце, о замечательных арабах, которые бывают такими красивыми, о своем шестилетнем сынишке, который пишет ей такие смышленые письма; о том, например, как он встретил волшебного пса. ("Представляете, так трогательно сказать: "волшебного пса!") Когда у Изабеллы пересохло во рту от собственных новостей, Жануарий, судя по обрывкам фраз, которые доносил до Гвискара и Гибор ветер, стал докладывал герцогине о том, как именно он спас ее спинтриев от болезни. Разумеется, врал, как и за десять минут до этого - Мусе Абенсерраху. - Тогда куда мы поедем если не с ней? - спросила Гибор, которой очередная кавер-версия подвигов Жануария in usum delphini успела наскучить. - Знаешь, у меня есть виды на один замок у моря. Мы будем купаться, если захотим. - А у его хозяина есть виды на нас в этом замке? - Это проблема решаемая, - обнадежил ее Гвискар. - Тогда лучше поедем во Флоренцию. Там тоже можно купаться. Гвискар с сомнением смолк, не зная, что возразить и, главное, стоит ли. Через минуту великий порт Флоренция занял подобающее место возле порта семи морей Московии, где-то в конце списка после Цюриха и Кордовы. Ладно, в принципе можно и не купаться. - А Жануарий? - А что Жануарий? С ним мы почти квиты. Услуга за услугу. - А если он нам соврал и ребенка не получится? Уже в Испании, во времена, когда математический волапюк, резиновый презерватив и свинг еще не были изобретены, проблема гарантийных обязательств стояла достаточно остро. И решалась она вот как: - Если он нам соврал, я скажу ему, что мы найдем его и убьем, - предложил сообразительный Гвискар. - Я думаю, он и так это знает. <...............................................> <...............................................> <...............................................> ГЛАВА V x 1 x Мартин с изумлением обнаружил, что он, кажется, женат. Может быть, просто помолвлен. Он определенно старше себя теперешнего - лет на семь. На нем длинный-предлинный алый плащ с парчовым солнечным подбоем, он облачен в легкие доспехи, очень дорогие и прочные. У него прекрасный щит - какой-то белоснежный зверь (лось? козел?) на алом поле. Выходит, такой у него герб. Он во главе несметного войска, он вроде как коннетабль Франции. Франции? Почему Франции? Он даже по-французски толком не говорит. Ну ладно, главное, что коннетабль. Кажется, только что он победил врага - тот лежит задубелой раскорякой где-то за спиной. Если не лень, можно обернуться и посмотреть. Неважно кого - главное, что победил. Он знает, что ждет человека, который появится с минуты на минуту. Поразительно холодно, губы стали пластмассовыми. Наверное, это Швеция. Или Московия. Он не узнает это место. Он здесь впервые. Холм, где сервирован щедрый вороний пир с преобладанием мясных блюд, взрывается человеческим криком - тевтоны, которых он, конечно, сразу узнал по белым плащам с черными крестами, приветствуют кого-то кличем "Бургундия!". Но, кажется, он и тевтоны по разные стороны баррикад и ему нисколько не жаль. Он молчит и напряженно всматривается в приближающуюся конную лаву. Сердце перестает колотиться, звуки исчезают - они не нужны, только мешают, потому что он наконец-то узнал того, кого ждал. Вот лицо человека, к которому примерз его взгляд, приближается настолько, что он может его как следует разглядеть, впитать, как губка. Резко очерченные скулы, пестуньи осторожных цирюльников. Полные, обветренные губы, которым непривычно пребывать плотно сжатыми, губы-растяпы. Правильный, но тяжелый нос. Не то чтобы жестокие, но чужие озабоченные глаза, сам разрез глаз какой-то женственный, южный. Этот человек немолод, ему за сорок, каштановые волосы напополам с сединой. Он тоже в доспехах, пальцы железной перчатки сомкнуты на эфесе меча. Но не успел Мартин что-то заключить, как его тело стало легким, будто было сделано из сливочного крема, а внутри все закипело, как в бутыли с теплым шампанским, и в голос заплакало, заныло плотским желанием. Мозг завелся, словно там квартировал пчелиный улей, который, для бодрости, спрыснули одеколоном "Бодрость". Мучительно хотелось поднести этому человеку ящик сиреневых фиалок (хотя зачем ему фиалки?), рассказать миллион вещей, которые память припрятала для него одного, хотелось под любым предлогом взять его за руку, он помнит, что его руки горячи, как угли, взять и утащить в ближайший город, где есть гостиницы, где есть отдельные комнаты, где есть отдельные кровати, и море, море клопов, а потом все равно что - кокаин, эмиграция, операция, товарищеский суд, аутодафе или просто обоим отравиться крысиным ядом. Мартин рывком сел на кровати. Отравиться крысиным ядом. Боже. Его комната похожа на закрытый белый гробик. Стол, стул, кровать, распятие. Все. Тевтонская роскошь. Грудь мокра от пота. Простынь - тоже. Дядя Дитрих настаивает, чтобы он спал полностью голым. По его мнению, только так должны спать настоящие мужчины, когда они не на войне. Опять же - тело дышит. "Интересно, это сон в руку? Я действительно буду коннетаблем Франции?" - спросил себя Мартин, чтобы как-то отвлечься от того человека, которому хотелось подарить ящик фиалок. Интересно, что сказал бы дядя Дитрих, если бы узнал, что мне сни... но тут его взгляд упал на размазанное бедром и развезенное вширь тяжестью тела белесое пятно, испортившее льняную непорочность постели. Густо, бархатно покрасневший Мартин поднял серые глаза на распятие и, сложив руки, зашептал: "Господи, сегодня я возжелал му...". Но не успел он окончить, как на пороге возник дядя Дитрих. - Молишься? Это хорошо. Впрочем, негоже обращаться к Господу, пребывая в языческой наготе. - Виноват, дядя Дитрих, - пунцовый Мартин бросился натягивать штаны. - Ничего. Но Дитрих не ушел, хотя в такую рань предпочитал восхищаться природой на конной прогулке, а не отчитывать домашних. Выждав, пока Мартин примет благообразный вид, Дитрих торжественным голосом сообщил: - Сегодня вечером мы отправляемся в Дижон. Я получил приглашение от герцога Филиппа Доброго. x 2 x "Вы утверждаете, его зовут Мартином? Совсем молоденький!" "Я видела как Карл жонглирует яблоками. Впечатляет. Но я о другом. Мартин там тоже был. Глаза на мокром месте от обожания. Вдруг Карл оступился, вся композиция пошла коту под хвост, яблоки попадали и раскатились куда попало. Мартин тут же бросился собирать, но Карл на него к-а-а-к рявкнет! Собрал все сам и сильно был рассержен. Я сама видела." "А этот Дитрих фон Хелленталь, он... отец? Ах, опекун! Ага. Мальчонка, значит, без отца, но с опекуном. Полагаю, он богат." "Среди молодежи Мартин самый пылкий. Нательный крест у него червленого золота, так и пылает на солнце." "Мартин всегда богато наряжен. По нужде выходит в берете, куртка застегнута на все застежки, плащ с щегольской пряжкой в виде хищной птицы. Для такого сопляка это наглость, я считаю. Он как бы упрекает тех, кто живет просто. Стыдит серость. А может, дело в другом? Может, какая-то бабенка ему здесь приглянулась и для нее все эти старания?". x 3 x - А Дижон далеко? - интересуется белокурый отпрыск худосочного, но, к счастью, небедного дворянского рода Остхофен, уроженец города Мец, и провожает взглядом руку, перетекающую в хлыст взмыленного не меньше самих лошадей кучера. "Там", - отвечают ему. Что "там"? Он не спросил "где?", он всего лишь в десятый раз спросил "далеко ли?" - А долго ехать? - Еще пару дней, - все тот же, в десятый раз все тот же ответ, нетерпение словно бы отнимает память и спустя час запиленная граммофонная игла возвращается на свою коронную борозду. "А скоро?". Скоро. Вопреки неверию, краткому дождю, зубастым насекомым, несварению желудка и жуткой тряске, они все же доберутся туда. Рано или поздно. Скорее рано, ибо в первый раз, попирая приличия, все приезжают на фаблио немного раньше чем следует. x 4 x Что будет происходить в Дижоне понимали не все. "Там же будет весь свет!" - недоуменно таращится троюродная тетка Мартина в ответ на этот в общем-то не лишенный оснований вопрос своего племянника. С ее безукоризненной точки зрения в Дижоне будет происходить именно свет. Для нее "Дижон" совершенно и полно включает в себя весь немалый спектр значений слова "свет", начиная от огней Святого Эльма, через Александрийский маяк и пьяные фонарики веселых кварталов, через люстры и зеркала трапезной, такой большой, что там впору устраивать кавалерийский смотр, сквозь муравейник энциклопедических букв, предназначенных непосредственно для про-свещения невежества, вплоть до самого Люцифера. Вероятно, тот свет, который увидит она на смертном одре, будет представлен пышным черно-золотым герцогом Карлом, поднимающим кубок во здравие Людовика XI. x 5 x И вот Мартин и Дитрих фон Хелленталь, уполномоченный опекун, товарищ бывшего отца и игрец на арфе, прибыли в Дижон - пижонскую пристань галеонов бургундской куртуазии. Брюнетки поражали воображение Мартина своей многократностью. ("Они везде есть", - поучал его словоохотливый чичисбей, некто Оттохен). Блондинки - своим спесивым нарциссизмом, который находил себе оправдание в повсеместном и тотальном отсутствии перекиси водорода, но блондинок все равно не красил. Рыжие редко нравились, хотя вызывали половодье ботанических и скотоводческих ассоциаций - странный фрукт, горный цветок, редкий окрас, из той же оперы "пойдет на племя" и многозначительное окающее "порода". Цвет волос, по мнению Мартина, пользовался привилегией решающего голоса, председательствовал. Локоны Карла - каштановые, как листья каштана, перезимовавшие под снегом, но чуть-чуть темней - стегнули его по глазам как ветви и веточки, когда пробираешься через заросли средней полосы. Они сделали взгляд Мартина близоруким, дальтонирующим, а самого Мартина полуслепым, затурканным и нечестным. Приметив бюст молодого Карла, выпроставшийся из-за позднеготической колонны, бюст, пылко жестикулирующий, втолковывающий кому-то вдогонку что-то запоздалое, но важное, Мартин натянул поводья, застыл конной статуей и уставился на молодого графа. Вот он - именно тот цвет, то сияние. Волосы Карла - инь-янь черного и каштанового - озадачили Мартина. Как именуется такая масть, как зовется этот... - Wer ist da? (Что за прелестные волосы?!) Дитрих фон Хелленталь, сердитый тевтонский мерзавец в маске родителя строгого, но благого, цыкнул на юношу по-французски: - Мартин, да поприветствуй же наконец Карла, молодого графа Шароле! x 6 x Девушки плетут из своих кос канаты для катапульт, когда город осажден и опоясан вражескими валами. Юноши бреют головы, когда у них на уме осада чужого города. Карл откинул с лица щедрую прядь. Катапульта выплюнула вишневую косточку, увесистую, словно колокол Сан-Марко дель Фьоре, бритоголовая дружина проорала победную тарабарщину. Мартин, отстукивая сердцем истерическую морзянку, выпалил на французском (который с того момента, как ему было дано осознать, что он и его лошадь топчут исконно франкскую пылищу, ухудшился, только ухудшился, оскудел и осип), точнее, процедил сквозь спазм на каком-то полуфранцузском: - Здравствуйте, Карл, вы очень хороши. - Тю, - Карл выстрелил контрабандным взглядом в недоуменные очи Луи (которому он только что объяснял, откуда деньги родятся). Так все и началось. x 7 x Среди многочисленных гостей был некто по имени Альфонс Даре. Он приехал с опозданием - все уже успели устроиться, обжиться, поднадоесть Карлу и подустать от разнообразия. С Даре прибыла фура, груженая неизвестно чем, и юноша, которого он звал попеременно то сыном, то Марселем, и который был похож на него, как жеребец по кличке Falco на сокола. Фуру бережно откатили на задворки, куда отправилась горстка любопытных, среди которых был, разумеется, и Мартин. Граф Шароле изволили беседовать с господином Альфонсом, по одному извлекая из-под полотняного полога фуры различные предметы непонятного назначения: хламиды, расшитые античной чертовьей, шляпы, какие носят нарисованные сарацины, идолища с фальш-карбункулами вместо глаз и прочее. Мартин наблюдал за тем как появляются и исчезают в фуре вещи издалека, делая вид, что шатается просто так. Считает звезды, высматривает жучков для коллекции, знакомится с окрестностями. Юноша по имени Марсель отирался в непосредственной близости Карла и Альфонса Даре, брал все, что брали они, смотрел на все, на что смотрели они, и явно был в курсе. Когда господин Альфонс закопался в фуре, выставив наружу стоптанные подошвы сапог, Марсель предложил Карлу совершить экскурсию за угол, где якобы было утеряно важное нечто, которое не сыскалось. Таким образом Марсель уединился с Карлом и они говорили несколько невыносимых минут. Тем же вечером во время импровизированного пикника Марсель преподнес Карлу душистую ветку черемухи. Весь следующий день юноша не показывался, зато день спустя он привселюдно просил Карла позировать ему для портрета. Он, видите ли, художник. Мартин, никогда не державший в руках карандаша, был готов удавиться. - Я не буду позировать специально, но ничто не мешает рисовать меня так, - рассудил с занятой миной Карл. Нервическая пружина внутри Мартина ослабела на микроньютон. Это как на дыбе - когда из-под ног убирают жаровню с углями, ты уже готов признать, что в этом лучшем из миров все к лучшему. x 8 x В целом, то была невыносимая неделя. Каждый день на прогулке Карл выбирал подходящую поляну, изъеденную кружевным дурманом цветущей черемухи, которой на холме Монтенуа было рясно. Марсель раскладывал свой станок, который был неуклюж и тяжел. Кстати сказать, кому-то всякий раз приходилось помогать донести этот станок до места. Добровольца назначал сам Карл. Доброволец всегда был не рад. Мартин так и не успел побывать в добровольцах. x 9 x Холст, облизываемый шершавой кистью Марселя, все больше темнел. Прихоть марселева дарования заключалась в том, чтобы двигаться от краев портрета к его центру, от фона к лицу, от флоры - к графу. Марсель был полон решимости вначале как следует изобразить то, чем Карл не является - колонной, листом черемухи или мухой - а затем, полагал Марсель, будет гораздо легче изобразить, чем же Карл является. Своего рода стихийная апофатика. "Что хорошо в литературе, дурно в живописи", - мечталось съязвить Мартину, но его, как назло, не спрашивали. x 10 x Лицо Карла - бескровное, цвета холста - оставалось в карандаше посередине. Кругом пестрел дополнительный план, который в детских описаниях портретов величают "остальным". Звезды, луны, травы, птички, змейки, лютни, прикорнувшие в уголку, загадили все, некуда было плюнуть. Остального прочего было так много, что не оставалось сомнений - Марсель всю жизнь рисовал одни декорации. Карл перемещался по поляне, описывая полукруги-полукружия; Марсель вторил ему перед мольбертом; Мартин, слившись со стволом ясеня, чувствовал себя Полканом на цепи, в то время как его взгляд любопытной сорокой парил над поляной, где творили живопись. Так Мартин подсматривал в холст. Портрет продвигался к концу, неделя - к субботе, Мартин был близок к тому, чтобы отравить Марселя, перепилить струны на арфе дяди Дитриха и начать брать уроки рисования. А в воскресенье Марсель вместе с отцом исчез, ни с кем не попрощавшись. x 11 x - Как тебе понравился сынишка этого Даре? - вскрывая едва затянувшийся гнойник, спросил Дитрих. Кажется, уже в понедельник. Мартин пробурчал "Понравился". Впрочем, его ответ был безразличен Дитриху, всегда имевшему свое золотое мнение. Его старания быть образцовым воспитателем превращали любой вопрос в риторический - не важно что спрашивать, лишь бы в итоге получалось наставление: - Он уехал домой, обхаживать болезную матушку. Хороший мальчишка. Ты знал, что он пишет юного графа? - Простите, а кто такой этот Даре? - Мартин стеснялся своего неприкрытого любопытства, от которого в иной момент воздержался бы. Дитрих, впрочем, не был склонен видеть тут что-либо предосудительное: - Альфонс Даре - мастер из Арля, он привез с собой какие-то штуки, декорации и фокусы. Среди прочего, представь, есть, по слухам, даже невидимая веревка. И все это, включая веревку, совершенно необходимо для фаблио. Каково? x 12 x Как-то Мартину пришлось прослушать длинную дидактическую читку с экземплами - краем уха, как и все, что говорилось Дитрихом, - о некоем обычае, бытующем в землях язычников. О предметных письмах. Когда кто-то заинтересован в передаче сообщения и не умеет, либо не желает воспользоваться принадлежностями для букворождения, он шлет письмо, собранное из предметов. Заворачивает в красивый платок голубиное перо, два кардамоновых орешка и медную монету, а затем поручает посыльному доставить многозначительный сверток адресату. Это значит: "В два возле голубятни - за мной должок". Получается очень выгодно - и адресат, и корреспондент в случае чего имеют возможность оспорить свою причастность к переписке, отстраниться от сообщения. Иными словами, предметное письмо - густые кущи, где всегда может скрыться струсивший, сомневающийся. Истинный податель письма в случае чего - недоказуемый податель. Тот, кто получил, в случае чего - несообразительный, либо вообще ничего такого не получавший простак: платок сгорел на углях, перо пущено по ветру, орешки разгрызены и выплюнуты, грош брошен нищему. Никакой графологии, никаких уличающих бумажек - разъединенные предметы перестают значить, сообщать, существовать как письмо. "В самом деле, какая это замечательная придумка, - размышлял Мартин, - для тех, кто таится". Так исподволь Мартин попал в плен предметной идеи послать Карлу сокола. x 13 x Представляя себе вероятный разговор с Карлом, который обязательно произойдет, Мартин всякий раз норовил направить его в то наперед выхоленное русло, где собеседника уже ожидает какая-нибудь заранее заготовленная и офранцуженная умность. Делая так, он тешил себя мыслью, что не просто фантазирует, но, подобно великим, просчитывает ход сражения, расставляет войска и устраивает засады. x 14 x Выбирать ловчих птиц, равно как и выбирать остальное, Мартин толком не умел, необходимость скрывать намерения делала Дитриха плохим советчиком. Сама идея представлялась Мартину то дурной, то доброй, но отказываться от столь эффектного послания не хотелось. Можно было, конечно, послать "как бы сокола" - рисунок, статуэтку, камею, но ведь предмет, тем более один, должен говорить о предмете письма по всем канонам красноречия. Тогда понятно, что единственно живой сокол - прожорливый, вертлявый, способный к полету - может быть уподоблен всепоглощающей страсти, плохо запрятанной влюбленной горячке, очень даже рациональному иррациональному влечению "быть с", а не просто так - "быть и все". Безобразный и старый виллан, добывший для Мартина птицу, получил сполна - пожалованного "болезным немецким барчуком" доставало на покупку телушки и четвертушки. x 15 x Добрая половина дня впереди. Медленные гости коротают полуденную сиесту, сидя за неубранным столом, во главе которого Филипп, Филипп Добрый, Филипп Уставший. Еду больше не подают, но, напротив, время от времени уносят лишнее. Грязные тарелки сменяются чистыми, приглашающими себя запачкать. Эта смена не возбуждает аппетит, но уменьшает тошноту. Граф Сен-Поль подливает себе вина, бокал полон на четверть, потом на половину, на три четверти. Дитрих с интересом косится на него. Сколько эти бургунды могут выпить и не лопнуть? Два литра? Три литра? За окном, у конюшни, филиппов лоботряс Карл бьет баклуши. С Карлом - водимая им молодежь. Среди молодежи - Мартин. x 16 x Все утро Карл водил молодежь по конюшням. Наверное, так келарь показывает молодым послушникам винные погреба - сироп из гордости и смущения. Два брата - молодые Эннекены - хлопали породистых лошадок по крупам и угощали их ситным калачом, остальные насмехались. Самый младший - десятилетний, сопливый Русси, перепачкался с ног до головы навозом и это тоже вызывало смех. Мартин был настойчиво немногословен и сдержан, словно римская карикатура на идеального спартанца. Он очень опасался испортить все равно чем торжественность предвкушаемого дарения или спугнуть глупым словом что-то, отвечающее в мире за счастье и за благосклонность лесных фей, красивых и всеми обожаемых людей, маленьких девочек и мальчиков. Сокол был в клетке, клетка в дырявом мешке, все это купно - на сохранении у конюха. От ненаблюдательного Карла не укрылся, однако, тот наэлектризованный неуют, который исходил от Мартина, погруженного в свои похвальные, но непонятные Карлу старания. Он без обиняков спросил у трепещущего от близости юноши, так ли скверно у него на душе, как это может представиться, если присмотреться к его фиолетовой роже. "Nein. Вовсе наоборот! Alles in Ordnung!" - вспыхнул Мартин, готовый к откровениям любой тяжести. Поразмыслив еще, он даже улыбнулся "фиолетовой роже", ничуть не обидной. Он же слышал, он знает, что в Дижоне вовсе не такой пуризм, как в его родном Меце. Заскучавший Карл отвернулся - в ответе юного отпрыска не было на его взгляд ничего, кроме невежливо онемеченного словотворения. Он-то сам немецкого не знает - и знать не хочет. Да и вообще: ты ему участливое слово, а он тебе за это тарабарское слово, по смыслу что-то вроде "Да не цепляйся ты ко мне, пожалуйста!". Вот оно - пресловутое немецкое высокомерие. Очень охота разбираться, можно подумать, отчего у этого Мартина чего. Да чего у него может быть в пятнадцать лет? Любимый песик околел? Или там добренький хомячок отправился в Страну Обильной Еды? Или, может, противный дядька Дитрих запер Овидия на ключ и сказал, что если будешь и дальше коротать вечера за срамотищей, не видать тебе библиотеки как своих ушей? В общем, Мартин был вымаран из списка собеседников. Заливаясь соловьем о седельных луках, слабых подпругах, выходящих из моды наглазниках и входящих в моду цельножелезных чепраках, Карл наслаждался своей добродетельной чуткостью, снисходительностью, способностью нравиться - в конце концов, Мартин определенно им восхищается и это приятно. Хотя из списка собеседников он вымаран, да. x 17 x Когда позвали к обеду, стая молодых карасиков и самый большой карась - Карл, умерили интерес к сбруе и копытным, засуетились, засобирались. Не успевший оробеть Мартин приблизился к Карлу. Так индианка приближается к алтарю с ароматами и гирляндой. "Монсеньор, вы не могли бы задержаться здесь со мной на недолго?" - эту фразу Мартин фанатично репетировал полночи и, тем не менее, смазал конец. Карл, отмечая про себя удивительное отсутствие чувства голода, согласился. "Мы вас догоним, мне необходимо переговорить с Мартином", - объяснил Карл своей молодой пастве, разувшей глаза завистливые, непонимающие. "Валите-валите!" - крикнул в нерешительные спины граф Шароле, непонятно зачем интригующий малышню, подливающий масла в огонь недоумения. "Что там у вас, Мартин?" - справился Карл и повалился в сено. Он приготовился к повести о безвременной гибели злосчастного хомячка и уже заранее настроился внимать с тем выражением лица, которое было у святой Бригитты на одном образке. Ему было даже чуть-чуть интересно. Он скажет ему в утешение, что для всякой твари забронирована конура в зверином рае. Немец, правда, скорее всего не поверит. - Я всего лишь хотел поднести вам в подарок вот эту птицу, - едва ворочая сухим языком, но довольно внятно сказал Мартин, стащил мешок и передал клетку Карлу - возлегающему, всебезразличному. - Ух ты! - Карл вскочил, весь - закипающая молодецкая удаль, весь - пружина. - Ух ты, какой красавец! - он уже почти не помнил о присутствии Мартина, о его занудстве, о его доставучем немецком. Он зачаровано постучал по клетке пальцем, сокол попытался расправить крылья. - Спасибо, Мартин. - Es ist sehr venig! - Мартин испугался этого всплеска ненаигранной заинтересованности, квинтэссенции сюрприза и, не сумев совладать с испугом, снова заговорил на том языке, на котором ему предстоит отпираться на Страшном Суде. - Vielen dank! - слюбезничал Карл, снизойдя до редкого делегата из немецкого словаря, забитого-таки наставником Децием в его голову, и погладил юношу по безбородой, бескровной, безумной, возносящейся щеке, скользнув указательным пальцем по доверчиво распахнутым губам и чиркнув ребром ладони по белому локону. И все это - не отрывая взгляда от сокола. Птица всецело завладела вниманием Карла. Кажется, надолго. Он, честное слово, хотел похлопать Мартина по плечу, но рассеянная рука заблудилась, сбилась с пути, промахнулась и ненароком благословила, нечаянно осчастливила. - Спасибо! - швырнул через плечо Карл, затворяя ногой дверь конюшни. Таким образом, вся процедура дарения заняла не более шести минут. x 18 x На анонсированном обеде ни Карла, ни Мартина не было. Молодой граф тетешкался с живой игрушкой в своих покоях, откусывая наугад от хлебного ломтя с куском окорока. Мартин вкушал блаженство неожиданности на поляне среди знойного аромата земляничных листов и шмелей, першеронами пересекавших абрис соборных шпилей Нотр-Дам де Дижон. Надо же! Всего за шесть минут он успел разжиться крохотной вечностью. x 19 x "И ты забудешь все это как кошмарный сон." Почему так говорят? Правильнее было бы так: "Ты будешь помнить это как кошмарный сон". Или это: "Я еще поверил бы, если бы..." - так любит начинать Луи. Это странно думать, что если ты не можешь поверить сейчас, то сможешь поверить после, когда сложатся для этого благоприятные условия. Ведь очевидно, что вера и обстоятельства не состоят в близком родстве, всего-то шапочно знакомы. Карл вышел по нужде и заодно попить. Ничего так не отрадно душе, как стакан воды после кошмара. А потом - на свежий воздух. Вначале промыть потроха, а затем проветрить. Вот он выходит и стоит на балконе, вдыхая кусками майскую ночь. Сплевывает вниз, плетется в уборную. Два голоса, доносящиеся оттуда, опознаны Карлом как принадлежащие братьям Эннекенам - неразлучным засранцам. Карл не то чтобы крадется, но идет гепардом, чтобы не наступить на швабру. Карл собран, не дышит, не пылит дорога, не шумят листы. Погоди немного, ruhest du auch. Немецкий - Мартин - сокол от Мартина - вернуться и задать ему корму. Мысль слегка попугать этих недоделанных Эннекенов показалась Карлу не совсем уж дурацкой - напротив, взбодрила и развеселила. Стать под окошком уборной и с чувством повыть - больше ничего не требуется для ее воплощения, в этом-то и прелесть забавы. А после ждать в кустах, когда они выскочат оттуда, творя молитвы и осеняя все и вся крестным знамением. Побегут, спотыкаясь, в свою спальню, к другим мальчикам - расскажут по секрету и будут психовать миньоном. "Успеть бы сотворить молитву Господу и трижды осенить крестом нечистого". Помнится, так. Энергия кошмара, застопорившаяся в теле Карла, требовала сублимации - в виде кошмар-водевиля для недорослей Эннекенов. Карл устроился в кустах под окошком уборной. Затаился на корточках. Со стороны это еще как смотрится! Молодой граф Шароле - в будущем по меньшей мере герцог, а может и король - в засаде. Среди ветвей и отголосков смрада, одной ногой в муравейнике, на околице нужника. Шпион-вервольф. Нинзя-черепашка - как выразились бы те же Эннекены пятью веками позже. Куда им азы фехтования, какие им конюшни! Им еще пасочки печь в песочницах. Взрослее, чем в восемнадцать, Карл не ощущал себя никогда после. x 20 x Устроился. Теперь нужно обождать удобной паузы в разговоре и предаться зловещему вою, сложив ладони бочонком. Причем сделать это побыстрее. Все-таки зябко. Ага. Обсуждают фаблио. - ...думаю, самый смак будет как раз когда фаблио закончится. Все налижутся и разбредутся по сеновалам, все твари по паре или кто как устроится. Сен-Поль, слышал? Водит шашни с этой Лютецией, - просвещал младшего старший Эннекен. - С какой еще Лютецией? - С той, которую Мартин обозвал сундучкой. - Это тот Мартин, немец? - Тот самый - любимчик Карла. Вот увидишь, после фаблио Сен-Поль с Лютецией, ручки крендельком, пойдут налево - скажут, прогуляться, а Карл с Мартином в обнимочку - направо; тоже что-нибудь наврут. - Да ну! - Карл словно бы видел сквозь стену, как младший таращится на брата, определяя где север, а где юг, или недоверчиво, а может, близоруко, щурится, отыскивая в очке нужника стрелку компаса. - Точно говорю. В Дижоне тут все такие. Бабы уже никого не интересуют. Я сам видел, как они с графом миловались в конюшне, помнишь? И на обеде их потом не было. - Та! Не верю! - стоически отстаивал свою мировоззренческую целомудренность младший. - Ну и дурак! - старший Эннекен, как и всякий Мефистофель, был жестоко уязвлен недоверием. Единоутробные товарищи, составив ложную оппозиционную пару - фантазерство и здравый смысл, ложь и правда, интересное-неинтересное - вышли из строения посвежевшие и готовые смотреть сто вторую серию своих сновидческих сериалов, а Карл так и остался сидеть в кустах - охуевший, растирающий руками предплечья, испещренные гусиной кожей. x 21 x "Buenos noches, добрый вечер, сынок! Сквернейший вечер, если говорить правду. Верный нам синьор Мигель дель Пазо любезно согласился быть моим ave de paso (почтовым голубем) и, значит, передаст тебе мое письмо во что бы то ни стало - он человек слова. (Если ты читаешь это, значит он не соврал.) Моя жизнь здесь среди песен melodioso, из которых у моих компаньонок лучше всего выходит о любви к Господу, была бы хороша, если бы не мигрень. (Нынче на здоровье в письмах не жалуется только ленивый.) В прошлый раз я уже описывала тебе все - крючковатый нос нашей настоятельницы, мигрень и здешнюю кухню. Вроде бы, ты еще не ответил мне. Впрочем, это не странно - у тебя, полагаю, столько хлопот, сколько новых людей в Дижоне. Сеньор Меццо, которого твой отец совершенно, на мой взгляд, незаслуженно назвал в моем присутствии chivo и castrado (козлом и кастратом), что несколько антиномично, навещал меня в этой обители всего угодного Господу и рассказывал о том, с каким всеобщим рвением готовится грандиозное фаблио о Роланде. Мечтаю увидеть, точнее, мечтала бы увидеть это действо, где ты, мой повзрослевший, лучше всех. К слову, теперь уже можно открыться, мы с твоим отцом до недавнего времени были не на шутку обеспокоены, и вот чем: ты казался нам несколько более ребенком, чем то пристало юноше твоих годов - ты всегда сторонился женщин, шумных сборищ, развитых сверстников. Теперь, к счастью, нет поводов тревожиться по поводу твоей инфантильности, но появились другие. Бог с ними. Однако, прошу тебя, сынок, сохраняй в тайне все, что касается этого chico, muchacho, pequeno (мальчика, мальчика, мальчика). Здесь, в Компостела, такое относят к большим грехам (где-то сорок флоринов), в Кордове хуже - уличенных в этом предают колесованию. Впрочем, ты не в Испании. Не оставляю надежд повидать тебя. Молюсь за тебя, люблю. Adios!" x 22 x Мать никогда не подписывала эпистулы, адресованные близким. Твой адресат узнает тебя по первым словам. Для этого ему не нужен автограф. Иное дело читающие из любопытства - якобы случайно увидел на столе, когда хозяин стола в отлучке, якобы подумал, что ему, якобы прочел только заглавное обращение и все такое прочее. Вот для таких существуют подписи. Кроме всего, они как бы заявляют о признании читателя-воришки, того, кто не узнает корреспондента по почерку. Матушка Изабелла не желала подписываться. Для нее это было жестом презрения постороннего. Монастырь Сантьяго-де-Компостела был достаточно далек, чтобы полагать его каким-то затридевятьземельным, но и достаточно близок, чтобы письма приходили часто. Карл свернул письмо в трубочку. Развернул в парус. Согнул вчетверо. Сослал в потайной ящик. На дно самого потайного из ящиков, куда можешь доступиться лишь в сновидческом угаре. Чернила, пожираемые пламенем эпистолярного аутодафе, химически воняли. Карл закашлялся. x 23 x Сен-Поль, Дитрих, вечер. Из дома Юпитера в дом Марса проносится падающая звезда. - Я не понимаю. Настоящий мужчина рождается с мечом и Евангелием в руках. Настоящий мужчина живет с мечом и Евангелием в руках. Мой прадед умер с мечом и Евангелием в Святой Земле, мой дед умер с мечом и Евангелием в Пруссии... Сен-Поль, завороженный убедительным тевтонским рокотом, мерно покачивает головой - девяносто пятое согласие, девяносто шестое согласие, на тебе держится вся Священная Римская империя, твой отец подпирает небосвод за страной гипербореев, твой дед произошел из серебряной серьги твоей прабабки... - У вас не так. Ученость, вежество, богохульство. Войной ведают лучники, бомбардиры и инженеры, на проповедях болтают о Тристане. Сен-Полю скучно. Нераспечатанное письмо стучит в его сердце, взывая к прочтению. - Только законы приличия, которые особо строги к гостям, удерживают меня от резких шагов. Мой Мартин, доселе благоразумно полагавший в женщинах дьяволиц, вчера так смотрел на прислужницу, вашу, прошу извинения, Франквазу, что небеса пунцовели от стыда, оскорбленные. В Меце он никогда не позволял себе так, хотя наша Гретхен ничем не хуже. Сен-Поль, словно китайский болванчик, кивнул еще раз. Вчера Мартин так смотрел сквозь прислужницу, ибо вездесущий абрис ее жопы то и дело застил ему экспозицию Карла. Похоже, с некоторых пор прислужницы модны в Бургундии стеклянными. x 24 x "Из всех фрустраций важнейшей для нас является любовь". До жеребьевки оставалось около часа и Мартин, напряженный, как и все немецкое, вышедшее за опушку Герцинского леса, напряженный, как мировое яйцо в момент "минус ноль", напряженный, как дверь в ожидании заговорщического стука, методически перелистывал страницы, силясь найти потерянное. Карл говорил: "Бургундское фаблио мягко только на языке, на деле же это не так." Почему фаблио? Почему это слово, подслащенное соком сицилийских смокв, леденцом тающее, дремотное, почему не ристалище, не игры, не противоборение? Карл ответил: "Дристалище - не про бургундов" и ослепительный след, оставленный весельем, начисто выжег в памяти почему не игры и почему не противоборение. Карл говорил: "Наше фаблио лучше охоты. На охоте триста лиг гонишь единорога и во всей округе как назло ни одной девственницы. На охоте стреле удобно метить в перепела, а воткнуться в перья на вашей шляпе. Охота хуже турнира." Когда поили коней, Карл исчез в зарослях жимолости и возвратился только когда двое его братьев-бастардов, уверившись, что граф исчез навсегда, уже успели поделить герцогство на Антуанию и Бодуэнию. Карл назначил им полную ночь караула, пароль "Карл - герцог" и, преступив границы мирской власти, по пятьсот отченашей на выблядка; затем продолжал: "Визиволлен, наше фаблио отнюдь не свальный турнир. Да, есть сходство с тем, что немцы называют "бугурт". Но на турнире Морхульт может сразить Ланселота, а может Ланселот Морхульта и ничто не предначертано. У нас же если сказано, что Роланд сразит дюжину сарацинских эмиров, значит уж сразит так, что обломки копей достигнут небес и падут к ногам Святого Петра, а дамы не просохнут и к обедне." Что, такая кровища? Или грязь? Или такое что? "Такое наше фаблио", - таинственно подмигивал граф, брахман среди париев, я бы стал о браслетом на его запястье, золотым агнцом на его лебединой вые. "И если сказано, что Роланд падет на бранном поле, а его душа отлетит в объятья Святого Петра, значит уж падет, как Ерихон, и отлетит, как Фаэтон, хотя, ставлю экю, никто из вас о таком и не слыхивал". Честно отдав экю просвещенному племяннику архиепископа Льежского, Карл ответил: "Да, без дураков. Отлетит. Кто-то из вас отлично прокатится. (Что, правда? А как же, ведь душа?) Кто-то прокатится, а другие будут петь псалмы, а третьи походят вслед за баронами с амуницией и побегают с любовными записочками, а четвертые поскучают в невольниках - все решит жеребьевка. Но это не главное. Три дня - под открытым небом, в шатрах, паланкинах, фурах, раззолоченных клетках, под кустами, в седле и пешком - все будут жить законами "Истории О пылком рыцаре Роланде и его славном Дюрандале, Марсилии, эмире Сарагосском, злонаветном Ганелоне и гибели сарацинов при соответственной экзекуции их поганых божеств, Или О трубном гласе Олифана". Вопросы поглотились варевом всеобщей и конечной неясности. Карл встретил тишину встречным улыбчивым молчанием. Наконец: "Но и это не главное". Продемонстрировав внутренность небольшой торбы, где копошились изумрудные жуки, граф торжественно провозгласил: "Прошу не забывать, на фаблио будут все дамы Дижона!" Со страницы, засеянной семьдесят четвертым псалмом (Не погуби. Псалом Асафа. Песнь), на Мартина зыркнул правым и единственным оком сокол, облюбовавший куст орешника. x 25 x Со дня своего приезда в Дижон Мартин видел множество красивых и некрасивых женщин. Для себя о