н почти сразу же отметил, что Дижон в этом смысле мало чем отличается от других мест. Правда, здесь как бы лучше получается замечать красивых. На то и столица. Мартин скоренько решил, что такое замечание делает честь его наблюдательности, но на этом не успокоился. В то же время любая кокотка рождается с мыслью, которая даже не мысль, а приобретенный инстинкт - Карл, граф Шароле, красивей ее, потому что мужчина и, следовательно, красивей прочих женщин. Кстати, что даже смешно, - продолжал, перебирая четки, Мартин, - они все совершенно уверены в том, что мужчины настолько ненаблюдательны и глупы, что не замечают этого. Мужчин-бирюков легко провести пудрой, запахом, декольтированным телом, поэтому Карл им, значится, не соперник. Это они так думают. И пусть думают - ухмыльнулся Мартин. Из всей женской шайки-лейки более всех ему была неприятна одна, по имени Лютеция. Она была стара. В том смысле, в котором так говорят о женщинах, стремящихся выглядеть моложе. Крикливо одевалась, купалась в дешевых запахах, смех ее был некрасив. Ее взгляд всегда намекал на некое взаимопонимание (быть может, на призыв к нему), но Мартин явственно осознавал: понимать на самом деле тут совершенно нечего. А взаимо-понимать незачем. Такие Лютеции - они жалки и пусты как сундук, - начал ваять трюизм Мартин, но не смог окончить. Смутное никак не желало отливаться в мраморную мишень для метания дротиков. Может потому, что Лютеция вообще имела очень много общего с сундуком и было непонятно, на чем заострить внимание. Кстати, Мартина почему-то все время тянуло сравнивать Лютецию с Карлом. Но граф Шароле никогда не стремился выглядеть моложе, не был похож на сундук и ему всегда было чем разрешить вопрос о взаимопонимании - кулаками, к месту рассказанным анекдотом, общим молчанием по общему поводу. Кроме всего прочего, он был мужчиной. x 26 x - Если хотите знать мое мнение, оно таково. Монтенуа нам не подходит - склоны крутоваты, да и не избежать трений с епископом. Мельничная гора излишне высока, терновые заросли на ее склонах слишком густы и там никто ничего не разглядит. Лучше холма Святого Бенигния на Общественных Полях ничего не сыщешь. Отличный обзор, живописные дубы, удобные подходы. Кстати, через дубы и протянем... Вы согласны? - Да, мой граф. x 27 x Карл упал на кровать, закинул руки за голову, цокнул языком. Сегодня я был более чем внятен. Как андреевский крест. Шших-шших, в два смелых и уверенных взмаха ножа, каким вскрывают гнойники в бубонную чуму. Все оттого, что рядом не было Луи, при Луи не выходит говорить как Луи, а это очень удобно, словно бы не по-французски. Единственно, забыл намекнуть на странность нашего фаблио. А ведь и правда, странное дело - на фаблио всегда ровно одно недоразумение, ровно одна пропажа. Как в том году уперли Святой Грааль, а на первом Изольда понесла не поймешь от кого. На то и фаблио. x 28 x Развернув письмо, Сен-Поль сразу же узнал ее полуграмотную руку. Быстро пробежал по строкам, по строкам, мимо "вашей стати" и "розовых лучей", в поисках времени и места, предпочитая числа словам. Ни X, ни V, ни кола. Уже в пост-скриптуме, прочитанном только со второго, более прилежного захода, значилось: "Когда наш паладин испустит дух, на холме Монтенуа." x 29 x Дитриху фон Хелленталь не повезло - его жребий выпал быть злонаветным Ганелоном, главным предателем великофранцузских интересов среди рыцарей Карла Великого. Но не поэтому - о нет! - Дитрих пребывал в состоянии музицирующей гневливости. Тевтон удручался кощунственной ролью, которая досталась его подопечному. Мартин - душа Ролянда, подумать только! Со всем согласная арфа печально откликалась третьим "ля". x 30 x Его подкараулили когда шли к заутрене. Сначала накинули на голову мешок, затем связали, заковали в колодки шею и руки, заткнули рот, завязали глаза и посыпали раны красным перцем. Все это сделали с ним и, наверное, это не все - просто он не знал. Когда шли к заутрене, Карл оказался рядом с Мартином у дверей собора. Карл сказал: "Забери своего сокола, чтоб я его больше не видел." Руки Карла - руки палача, волосы Карла - волосы палача. Сделав сообщение, молодой граф отделился, нырнул в толпу нарядных матрон, окликнул кого-то - и был таков. x 31 x Служба. Среди прихожан всегда находится кто-то, кому не до вечности, кого не отпускает, кто о своем. Мартину было не до образов, не до в вертикали, не до латыни, не до песен. Не до чего кроме Карла, к которому - чтобы объясниться - он шажок за шажком пробирался. - Опять ты! - Карл дрожал от раздражения. Саломея пустилась в пляс. Еще одно па, потом финальный поклон - и пора рубить голову. Он бы сейчас снес голову Мартину. И снес! Теперь и Карлу было не до службы. Мартин, объявившийся у его уха, был воплощением самого себя - ненавистный, тощий пацан, белокожий как девка, скотина, зуб выщерблен, глаза грешного серафима. Ничего не скажешь - хорош задний дружок! В отдалении маячили стриженые затылки Эннекенов. Младший обернулся, посмотрел на Карла, на Мартина, потом подался к уху старшего брата, такого же недоноска - поделиться с ним добычей. Но ни один из них не сглотнул смешок, не захихикал, не прыснул в изнеможении и даже не скривился ядовито - ничего подобного. - Ну! - негодующий Карл. - Пожалуйста, не отказывайтесь от подарка! - Мне надоело, отстань, - отрезал хамский, жестокий Карл. - Выпустите птицу, если она вам не нравится, только не отказывайтесь! - Я сказал забери! Да и вообще - вали, хватит ко мне клеиться! - Карл был аспидом шипящим, спрыснутым уксусом углем, немилостивым, неумолимым. Свеча длинная-предлинная. У девушки впереди головной убор похож на перевернутый и почищенный коровий колокольчик, у ее соседки - на таз. Мартин роняет четки. Нагибается, садится на корточки, шарит рукой по полу. Подолы платьев, шлейфы, ноги, чужие ноги, нога Карла в шерстистых, белых рейтузах. Мартин глянул вверх - Карл вроде бы совсем не смотрит на него. Он подвигается к белой голени, подносит бескровные губы к белой шерсти рейтуз, целует, еще раз целует и отстраняется. Никто ничего не заметил. Карл ничего не заметил и оттого молчит. Украденный поцелуй Мартин спрятал - до лучших, до худших ли времен. Служба закончилась очень скоро. x 32 x На выходе из собора дядя Дитрих подловил Мартина-без-свойств и разразился спонтанной нотацией. Нельзя приличному мужику, каким Мартин станет в перспективе, быть таким чистюлей, каким Мартин уже есть. У Мартина оскорбительно чистые ногти, подозрительно завитые волосы - ты что, спозаранку сегодня их укладывал? - его тело пахнет какими-то эликсирами, манжеты чисты, словно он меняет сорочку раз в полдня. Да, дядя Дитрих, нет, дядя Дитрих. Всего лишь раз в день. Я буду. Я не буду. Понимаю. Ваша правда, дядя Дитрих. Мартин - благодарная мишень для всякой стрелы. - Милейший фон Хелленталь, - заворковал Карл, подлаживаясь под медвежью поступь Дитриха научающего, - ваша волшебная арфа будет на фаблио как нельзя кстати. Я бы просил... И так далее. Глаза Мартина - глаза ягненка, которого принесли к жертвеннику стреноженного, увитого гирляндами, окурили, омыли и приготовили, но! В последний момент жертвоприношение как-то расстроилось и, похоже, его вот-вот отпустят. Мартин ищет в нежданной приветливости Карла ответ: может быть, его все-таки отпустят? Быть может, вот оно, прощение, и Карл не сердит более? - А, Мартин! - Карл как бы невзначай, будто только заметил его. - Там твой костюм, тот, что смастерил Даре, так его нужно подогнать по твоей мерке. Карлово невзначайство обескураживает. - Прямо сейчас? - спрашивает Мартин, успешно офранцузившийся для того, чтобы при случившемся буйстве чувств не ляпнуть чего-нибудь невпопад по-германски. - Мне все равно, - смакует мнимое равнодушие Карл. - Если ты не против сейчас, то иди к декорациям, а я тебя потом догоню. У меня тут еще одно маленькое дело. Мартин взглядом испрашивает и получает разрешение дяди Дитриха, сворачивает на нужную тропку. Карл исчезает. Дитрих, заколдованный любезностями молодого графа, плетется восвояси. x 33 x В виду пустующих декораций Мартин оборачивается. Карл дышит ему в спину. Как случилось, что я не распознал родное дыхание, растворенное в переменчивых майских ветрах? - недоумевает Мартин и останавливается. Карл дает ему пощечину. Мартин закрывает глаза руками. Карл снова бьет. Бьет еще - кулаком под дых. Лупит открытой рукой по щекам, плечам, ссутулившейся спине. Шлепки, тычки - хладнокровные злые руки Карла работают без устали. "Ты меня позоришь-шь!" - шипит Карл в унисон последней затрещине. x 34 x Общественные Поля были наследственным леном герцогов Бургундских, а названы "общественными" с легкой руки Иоанна Бесстрашного, деда Карла, романофила. Он придумал фаблио и частенько выступал в нем под женской личиной, что не помешало ему там же, теплой майской ночью, зачать Филиппа Доброго. Общественные Поля, когда-то, возможно, плодородные, за шестьдесят лет были вытоптаны безвозвратно. Дернув Мартина за рукав, Бодуэн с гордостью сообщил: "Здесь не пасутся ни козы, ни другие нечистые животные. Здесь нет навоза." x 35 x В воздухе еще витал дух ночной грозы. В комнате было сыро, на улице - свежо и солнечно. Сен-Поль, как обычно, малость заспался. Завтра - фаблио. Это значит, что пора идти на Общественные Поля, отправлять обязанности распорядителя. Но это еще ладно. А вот то, что вчера поздним вечером ввалился Луи и, глядя ему точно в переносицу, сообщил, что граф Шароле настоятельно рекомендует составить краткое изложение грядущих на фаблио событий, и притом сделать это к сегодняшнему полудню, дабы к ужину переписчики успели изготовить должное количество экземпляров для всех невежественных гостей, вот это уже не лезло ни в какие ворота. Сен-Поль шумно выдохнул, молодецки отшвыривая покрывало и переправляя босые пятки на персидский ковер. Ну зачем, зачем, спрашивается, пересказывать сюжет всем известной "Песни о Роланде"? Ведь все и так просмотрят и прослушают ее от первой лэссы до последней, без купюр. Ладно еще в прошлом году, когда занимались "Персевалем", в котором сам черт ногу сломит. Но "Роланд"! Да его наизусть знает каждый немецкий мальчик. Впрочем, иные вызывают сомнение. Вот, Дитрих: "Настоящий мужчина живет с мечом и Евангелием в руках." Его бледный подопечный, бедняга, наверное и не знает вовсе ни о каком "пылком рыцаре Роланде", ни о "Марсилии, эмире Сарагосском", ни о "трубном гласе Олифана". А должен бы знать, ибо ему предстоит весьма вдохновенное дело. Хотя бы ради Мартина стоит. Итак, Общественные Поля и Роланд. Орать на ленивых мастеровых, сооружающих махины для фаблио, и одновременно с этим писать чернилами все равно не получится - только раскрасишь школярскими кляксами и бумагу, и рубаху. Поэтому предусмотрительный Сен-Поль остановил свой выбор на ста-а-аром военно-полевом инвентаре: железном грифеле и четырех восковых дощечках. Много он все равно не напишет - вот уж дудки вам, граф Шароле. И вообще - просвещали бы публику сами. Сразу за дижонскими воротами Сен-Поль для взбодрения духа погнал коня вскачь. Не теряя времени, он по дороге сочинил несколько первых фраз и, как только подошвы его сапог ухнули в парную траву близ холма Святого Бенигния, выхватил грифель с намерением поспешно вверить их воску. В этот момент, по своему дурацкому обыкновению словно из-под земли, появился Жювель. - Не серчайте, сир, но без вас лихо. Не могу с плотниками говорить по делу. Сен-Поль обронил мрачное "скоты" и пошел смотреть на плотников. x 36 x Вершина холма. Дуб слева, сорок шагов пустоты и дуб справа. В центре - распотрошенный магический ящик Альфонса Даре с надписью "К смерти Роланда" и десяток лентяев с лопатами и топорами. Лентяи мнутся над одной парой роскошных ослепительно-белых крыльев, панированных жемчугами, одной клеткой, одним мотком веревки, двумя лебедками - с воротом и без, и тремя блоками на длинных кованых стержнях. Ну что ж тут не понять? Под левым дубом, где будет лежать Роланд и где душа графа покинет тело, роется яма с потайным выходом на обратный скат холма - там все равно болото, а публика не дура, кормить пиявок не пойдет. Выход еще обсадим кустами боярышника, которые надо выкопать на Монтенуа (но не все - иначе негде будет разложить Лютецию). Но боярышник - это уже послезавтра, под шумок, пока все будут смотреть резню в Ронсевальском ущелье. Иначе цветы на кустах засохнут и куртуазного вида не выйдет. В яме будет врыта одна холостая лебедка и в ней мы засядем вместе с этим немецким везунчиком, который жеребьеван душой Роланда. Там он загодя оденет крылатую сбрую, подцепится к веревке и получит от меня благословение. А под правым дубом будет такая же яма, с таким же выходом, но лебедка там будет не холостая, а ведущая, и при ней будут трое ослов во главе с ишаком-верховодителем - Жювелем. Там же - первый блок, от которого пойдет веревка на второй блок, что будет на самой верхотуре правого дуба. Ну а третий блок будет в нашей с душою Роланда яме. Когда отгремят из поднебесья слова "В рай душу графа понесли они", Жювель скомандует вращать и подцепленная на веревку душа появится из-под земли. Но Роланд будет лежать так, что возникнет полная иллюзия отделения души от бездыханного тела. А потом, преодолев сорок саженей наклонного взлета, душа исчезнет в кроне правого дуба, которую, кстати, добро бы сделать погуще. Там будет клетка с символическим голубем и Мартин выпустит его. Голубь взмоет вверх и все. - И все, остолопы! - заключил Сен-Поль, дважды повторив весь план, смысл и назначение грядущих работ, а заодно и начертав грифелем на лысой макушке холма места для ям, для потайных ходов и даже набросав (это уже для самоуспокоения) на земле контур Роланда. - Вот, здесь он будет лежать. Ясно?! - Ясно, - расцвели в малоосмысленных улыбках остолопы. - Ну ты-то хоть понял? - спросил Сен-Поль у Жювеля. - Понял. А не убьется? Больно он умный, Жювель. - Если убьется - я тебя этой самой веревкой распилю надвое, - Сен-Поль указал на чудо-вервие Даре. Граф не был жесток, но образ мыслей Жювеля ему очень не понравился. Не понравился, ибо в точности совпал с его собственным. Сен-Поль уединился на том самом обратном скате холма Святого Бенигния, где намечались фортификационно мудрые "потайные ходы" и, с трудом собирая обрывки распуганных Жювелем мыслей, записал: "Славный император Карл Великий идет войной на сарацинов, истребляет и крестит их семь лет и берет Кордову. Испуганный Марсилий, эмир язычников..." Землекопы принялись за работу и затянули гнусную песню. "Шибчее, братва, давай-давай!" - ободрял их Жювель ежеминутными вскриками. Сен-Поль обернулся, собираясь всыпать трудовой капелле по первое число, но когда он уже открыл рот, его удержало одно соображение: молчать для этих работяг означает спать или быть мертвыми. И наоборот - работать значит горлопанить. Сен-Поль подошел к ним, сообщил, что через час приедет с проверкой, посулил по два су сверху, если они к его возвращению успеют углубиться на длину лопаты, и поехал куда глаза глядят. Графу были необходимы покой и уединение. x 37 x "Славный император Карл Великий идет войной на сарацинов, истребляет и крестит их семь лет и берет Кордову. Испуганный Марсилий, эмир язычников, собирает в Сарагосе военный совет. Его приспешник Бланкандрен предлагает откупиться от Карла Великого баснословно богатой данью, чтобы тот ушел обратно во Францию. Марсилий принимает его совет как единственно разумный, ибо воевать против Карла, его отважных рыцарей и, главное, непревзойденного воителя графа Роланда у язычников больше мочи нет. Сарацинское посольство во главе с Бланкандреном в лагере Карла Великого у стен Кордовы. Пэры Карла Великого обсуждают предложение Марсилия. Все находят его вполне пристойным, ибо уже устали воевать на чужбине, и только племянник короля граф Роланд - против. Решают все же принять предложение Марсилия, а послом с подачи Роланда выдвигают злонаветного Ганелона. К слову сказать, отчима Роланда. По пути в Сарагосу Ганелон, истово ненавидящий Роланда, и сарацин Бланкандрен сговариваются погубить доблестного графа. Втроем с Марсилием они составляют такой план: принять условия императора Карла, выплатить ему дань и отослать французам своих заложников. Император Карл пойдет домой, а с подачи Ганелона Роланд будет назначен в арьергард войска. И здесь на него нападут тьмы сарацинов. Все по уговору. Карл уходит во Францию, а Роланд, скрепя сердце, во главе двенадцати пэров и двадцати тысяч наилучших воинов остается держать Ронсевальское ущелье. Их догоняют четыреста тысяч язычников во главе с Марсилием. Соратник Роланда Оливье просит графа затрубить в могучий рог Олифан, чтобы вызвать на подмогу французское войско во главе с Карлом Великим. Но, ослепленный собственной доблестью, Роланд отказывается взывать к императору о помощи и происключается величайшая битва меж паладинами и неверными, какую только знают хроники, ибо никогда еще не выходило в поле разом столько знатных и достойных бойцов и никогда еще не было явлено небесам столько отваги и коварства, как в день Ронсеваля. Также, в день Ронсеваля надо всей Францией бушевала буря, сверкали молнии, хлестал дождь и просыпался град размером с гусиное яйцо. В некоторых графствах колебалась земля и люди полагали, что настал день Страшного Суда. Они ошибались - то был плач по Роланду. Свершив десятки достославных подвигов, которые будут явлены взорам на фаблио в наиполнейшем и блистательном великолепии, почти все пэры и прочие воины погибают. Теперь уже сам Роланд предлагает затрубить в Олифан. Но на этот раз возражает Оливье. Он говорит, что теперь было бы бесчестьем звать императора на помощь - ведь их руки уже окровавлены до самых плеч. И он, Оливье, и Роланд погибнут здесь и сегодня. Но архиепископ Турпен, вмешавшись в их спор, все же склоняет Роланда вострубить. Ибо, говорит Турпен, хотя они и погибнут все, но император Карл, явившись на бранное поле, отомстит за их гибель. Роланд трубит. От натуги у него лопаются виски и уста обагряются кровью. Но его усилия не напрасны. Карл услышал зов Олифана за тридцать миль и ведет войско на помощь Роланду. Сарацины, заслышав переливы боевых труб французов, ударяются в бегство. Но к этому времени, увы, из христиан в Ронсевальском ущелье живы только трое - граф Роланд, Оливье и архиепископ Турпен - и все трое при смерти. Оливье и Турпен испускают дух на руках у Роланда. Граф идет умирать на холм меж двух деревьев. Случайно уцелевший язычник нападает на Роланда и граф, защищаясь, мозжит ему голову Олифаном. Тем подвигом Роланда и положен предел существованию дивного рога, ибо Олифан раскалывается надвое. Потом Роланд трижды и оттого втройне безуспешно тщится сокрушить могучий Дюрандаль о каменные глыбы, ибо не желает, чтобы столь светлый меч, в рукоять которого вделаны зуб Петра, власы Дениса, кровь Василия и обрывок риз Марии-приснодевы, попал в руки к сарацинам. Вслед за тем граф Роланд обращает лицо к Испании, дабы император Карл видел, что граф погиб, но победил в бою, и кается в своих..." Дальше было еще немало. Нападение мстительного Карла на Сарагосу, истребление неимоверного числа язычников при соответствующей экзекуции их поганых божеств, разоблачение и казнь злонаветного Ганелона. Но таблички закончились. Утомленный письмом по воску, сам сплошь как воск, Сен-Поль был насильственно вышвырнут из компилятивного транса и в сердцах констатировал по солнцу, теням и острому голоду, что прошел отнюдь не унитарный час, отнюдь не манихейские два, а тринитарные три - вполне в духе "Роланда". Он опаздывает! Сен-Поль вскочил на ноги. Граф был зол, причем исключительно на самого себя, а это наипоследнее дело. Он, не глядя, всадил стило в ствол дерева, под которым творил либретто, вскочил в седло и погнал коня к холму Святого Бенигния. x 38 x - Смотри какой мужчина интересный, - сказала Гибор в спину стремительно уносящемуся по тропе меж кустов боярышника всаднику. - Чем же он интересный? - ревниво осведомился Гвискар. Отношения у них в последнее время неважные. Оба прекрасно понимают, что природа глиняных людей сильнее их, оба знают, что лично из них двоих не виноват никто, и все же. Гвискар склонен обвинять свою морганатическую супругу в бесплодии. Гибор Гвискара - в мужской немочи. Нет, гвискаров уд по-прежнему исправно распаляется для страсти, но его семя не всходит в богоданных теплицах Гибор. И так не только с нею - это проверено. Далее. Чего стоили семьсот семьдесят семь флорентийских ночей, когда Гибор под предлогом преодоления глиняной природы предавалась беспутству с воистину хтоническим рвением! Но и он, Гвискар, хорош - сколько италийских матрон совращено без толку, сколько алхимических штудий проведено впустую! Но сейчас ревность Гвискара лишена оснований - когда глаза Гибор смеются так, это означает именно поверхностное ха-ха и точка, а не сто пятьдесят страниц "Любви Свана", открытых плюс-бесконечности. - Он интересный тем, что у него вся спина в черной саже, - говорит Гибор. - А еще тем, что бежит прочь отсюда, бежит в Париж, но пока еще сам не знает этого. x 39 x "ШЕСТОЙ АРГУМЕНТ, ПРЕПОДАННЫЙ ЧЕРЕЗ НАДЪЕСТЕСТВЕННУЮ ПРИРОДУ ФАБЛИО" граф Жан-Себастьян де Сен-Поль Я не знаю, каким законам подчиняется бургундское фаблио, какие послушники льют воду на эту грандиозную мельницу, откуда в действительности и какие предписания получают люди и предметы. Поверить своим глазам значит купить за грош шелковый отрез длиной в семнадцать миль. Не поверить - значит проснуться. На фаблио в ушах свиристят флейты; флейты, которым послушны хрустальные сферы и пыль под ногами бойцов. Над телом Тристана плачут жаворонки, над сечей парит Сигрдрива. Я не знаю как устроено фаблио, я знаю лишь каково оно - яблоки сочатся кларетом, поутру на клинках прохладной испариной проступает амбра, забытая в земле стрела прорастает омелой. Когда всадники три часа кряду избивают друг друга молотами и шестоперами, из-под распотрошенных лат брызжет клюквенный морс, а на всю округу разносится смех перепачканных, облизывающих пальчики виконтесс. На бивуаках сарацины жарят быков, а христиане - подсвинков, невольников обносят воблой и чечевичной похлебкой, кенарям подают просо, детям - сахарные головы. Горбатые карлики стоят по струнке, со свечами в три собственных роста, и между ними, как по аллеям камелотского парка, можно гулять так и этак: по левую руку прехорошенькая содержанка, по правую - бывалая сука с четырьмя щенками, сзади - два валета, волокущие корзину с обильной закуской. Мне никогда не участвовать в фаблио, не понять его. Мой удел - числиться распорядителем и, распоряжаясь, надзирая, обустраивая, с восхищением и тайной завистью подмечать, как через все мои старания на Общественные Поля нисходит божественный божественный хаос. x 40 x Карл-император радостен и горд: Взял Кордову он штурмом, башни снес, Баллистами своими стены смел, Всех оделил добычею большой - Оружьем, золотом и серебром. Язычников там нет ни одного: Кто не убит в бою, тот окрещен. В первый день Мартин, избавленный от каких-либо обязательных повинностей по причине будущего высокого предназначения, разбавлял своим присутствием зрителей, сплошь дам. Их обожательное жужжание не знающее границ очарование восхищенное не давало ни на миг сосредоточиться на чем-то, самое что ускользало неуловимое от аналитики и эфики, от попыток прокомментировать видимое в силу собственно нескончаемых посторонних комментариев к тексту-действу, которое и впрямь изумляло, фаблио. У руин разграбленной Кордовы господа рыцари, докрестив язычников, загрузив трофеями трофейные же подводы, сели в скудной тени олив - к зрительницам достаточно близко, чтобы те внимали им без затруднений, от зрительниц достаточно далеко, чтобы не смущать их бранной вонью, которая, не исключено, им самое то. По крайней мере, так нашел Мартин, тщетно гадавший, под каким из сщикарных армэ, страусиные перья льющих на плечи и спины счастливцев красные, синие, буйные яичножелтые перья - кичливые метафоры париков и рукодельных букетов - под каким из жабских забрал кроется кто, под каким - кое-кто, а под каким - никто. Промолвил император Карл: "Бароны, Прислал гонцов Марсилий Сарагосский." Карл Великий - не Карл. Значит, как Мартин и думал, граф Шароле - Роланд, нехотя поднявшийся, вальяжным жестом сорвавший маслину и задумчиво сплющивший ее в железных пальцах. Только Карл может вести себя так на военном совете - он играет с публикой, как Карл, он совлекает шлем, как Карл, он отирает лицо услужливо поданным кружевным платком, он говорит: "Марсилию не верьте" и Мартин, вздрогнув от прикосновения чужих пальцев, нежными щипцами ложащихся на его шею, понимает, что Роланд - Луи. "Роланд - Луи, император - один англичанин, друг герцога Филиппа, и среди пэров Карла тоже нет", - шепчет ему в ухо хозяйка чужих пальцев и теплого дуновения. "Ну и что?" - отстраняется Мартин, смешавшийся и подавленный. "Пойдем, поищем", - не отпускает она. Возле Кордовы действительно делать больше нечего. Ганелон, чья неуклюжесть известна Мартину с младых ногтей, роняет железную перчатку и огромная стая воронов, скольких не соберешь со всех рыцарских романов, с навязчивым гомоном покидает кроны олив. Все в мире не так и Мартин сдается. Все молвят: "Что же будет, о создатель? Посольство это нам сулит несчастье." "Увидим", - дядя Дитрих отвечает. x 41 x Сказал король: "Мы речи тратим зря, Совету без доверья грош цена. Клянитесь же Роланда нам предать." Посол сказал: "Охотно клятву дам." Обитель язычников удалась бургундам под умелым руководством Даре на славу. Так всегда - сердце тьмы выходит и живописней, и убедительней, чем парадиз, Аваллон или королевство Артура. Быть может потому, что через него прошли все или почти все (в этом "или" - полные звезд и мишуры бездны еретических теологий), а вот в Элизиуме - очень и очень немногие и уж совсем немногие бодхисаттвы отважились из него вернуться (и здесь все религии прискорбно единогласны). Так думал просвещенный Гвискар. Угольно-черный дворец сарацинов с трех сторон обрамлял жесткий квадрат площади, над которой победительно довлели идолы Аполлена, Тервагана и Магомета, вознесенные на вершину неороманской колонны. В узких окнах дворца то и дело проскакивали зловещие багровые языки пламени, а из-под земли неслось жутковатое бормотание страшно подумать кого. Под колонной на змееногом троне восседал Марсилий в окружении тьмы сарацинов, а перед ним стояли Бланкандрен и Ганелон, предатель библейского масштаба. И несмотря на то, что все это приторное инферно было похоже на реальную Альгамбру реальных сарацинов как кизяк на шоколадку, замкнутый Гвискар, жизнелюбивая Гибор и еще две сотни зрителей из числа завсегдатаев публичных казней испытывали единый и неподдельный катартический спазм, в котором смешивались ужас, негодование, трепет и, на правах сопродюсера, - уверенность в конечном торжестве католического воинства над поганскими душегубами, почерпнутая из либретто господина распорядителя. Когда все было окончено, когда Ганелон, набрав полные седельные сумы иудиных сребренников и сверсхемных шелков, вскочил на коня и погнал его обратно к ставке императора Карла, а язычники, похохатывая, сели точить сабли и зубы на графа Роланда, Гвискар деликатно кашлянул и, обратившись к своему соседу по катарсису, осведомился: - Простите мне мое праздное любопытство, монсеньор, но, как я мог понять по акценту, в роли главного предателя французских интересов вполне логичным образом выступает англичанин. Сосед Гвискара, знаменитый дижонский ростовщик Тудандаль - лицо низкого ремесла, категорически лишенное доступа к участию в фаблио, но зато именно в силу специфики своего щепетильного ремесла ведающее о Бургундском Доме и его сателлитах решительно все - разлепил тяжелые персидские губы и снисходительно сообщил: - Нет, монсеньор. Злонаветный Ганелон - это некто герр Дитрих из Меца. И, досконально обсосав в своих великолепных губах новый пакет информации, добавил конфиденциальным тоном: - И вот это уже вправду логично. Гвискар не до конца понял что по мнению его собеседника представляется логичным - немецкий генезис Ганелона, мецский генезис Дитриха или равная злонаветность актора и его фаблиозного образа, но переспрашивать не стал. - Благодарю вас, монсеньор, - учтиво кивнул он Тудандалю. - Вы удовлетворили мое любопытство целиком и полностью. Тудандаль, который рассчитывал на длинный-предлинный обмен свежими сплетнями с этим симпатичным маврообразным мужчиной, был в глубине души уязвлен умеренностью познавательного аппетита Гвискара и, иронично прищурившись, осведомился: - В самом деле? Целиком и полностью? А вы знаете, кто его приемный племянник? - Знаю, - отрезал Гвискар. И, поскольку поначалу впечатлявшее замогильное бормотание под сарацинским дворцом теперь, когда перфорированный круг "шумомелодийной клепсидры" Даре пошел на пятнадцатый повтор одного и того же, звучало мучительным мушиным жужжанием, раздраженный Гвискар, не стесняясь, добавил: - И не приведи Господь вам, монсеньор, рассказать мне животрепещущую новость о том, как сей племянник относится к Марсилию Сарагосскому, который есть Карл, граф Шароле, сын добрейшей герцогини Изабеллы. x 42 x ФАБЛИО (ЛЮТЕЦИЯ О МАРТИНЕ) Когда мы отыскали Карла, о да, мы, разумеется, милочка, отыскали Карла, он так и сказал, что теперь это будет для него всегда "отыскать Карла", он сказал еще, вдобавок ко всему остальному: "Я убью графа Шароле". Я нашла очень забавным, что такой, такой, я даже затрудняюсь сказать кто, может умышлять против жизни графа Шароле, и как, правда, интересно, это у него выйдет, а он ответил: "Если я скажу тебе как, тогда об этом узнают все и мне уже не добраться до него никогда". Понимаешь, мы лежали на мягком мху, в укромнейшем местечке, очень далеко от всех остальных, и я очень испугалась. Он мог задушить меня и уйти. А бежать через ночной лес нельзя и я подумала, что надо самой задушить его, но, понимаешь, вино с корицей, которым поначалу были полны наши бутыли, вновь вспыхнуло во мне, и я нестерпимо, нестерпимо захотела опять найти Карла, я не могла думать о том, чтобы его задушить, да и как задушишь ребенка, пусть он даже не ребенок и собирается убить графа. А утром мы пошли на равнину, где наши бились с маврами и целый день ели жирных каплунов с перечною подливкой, пили нектар, и когда Мартин глядел на графа, он глядел на него совсем иначе, не так, как раньше, что, впрочем, неудивительно, ведь граф в обличье Марсилия был подлинный дьявол, и когда он клекотал "Je renie Dieu!" и вышибал из седла доброго христианина, все трепетали в ужасе и отвращении. Впрочем - и это меня не удивляет - он тем более затмевал собою всех и даже Роланда, даже Роланда. x 43 x Мысли totally fucked up Мартина, доселе сложные и витийствующие, как маргинальные кущи, как наречие геральдики, нерасчленимые, неназываемые, переходящие одна в другую и истекающие из предшествующей в последующую лишь с тем, чтобы повернуть вспять и обращать мысль в чувствование и недеяние, отлились в совершеннейших сферических формах и более не превоплощались. Земля под ногами была липкой от крови. Господа рыцари графа Роланда и тьмы сарацинов шесть часов кряду пырялись ножичками. Французов постепенно теснили к холму Святого Бенигния. Мертвецы, в синяках и ссадинах, непритворно охающие, валялись под всеми оливами, наконец-то разоблаченные, довольные, принимали от зрительниц подношения венками и целебными пилюлями. Роланд в очередной раз описал Дюрандалем поэтическую дугу и К Шерноблю скакуна галопом гонит. Шлем, где горит карбункул, им раздроблен. Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу, Прошел меж глаз середкой лобной кости, Рассек с размаху на кольчуге кольца И через пах наружу вышел снова, Пробил седло из кожи золоченой, Увяз глубоко в крупе под попоной. Усталый счастливец псевдо-Шернобль, наконец-то разрубленный от темени до паха, обрастая шлейфом оруженосцев, женщин, попрошаек и бог весть кого еще, поплелся на отдых. Пора было приниматься за свое. - Не обратиться ли нам вновь к уединению? - прошептал Мартин в плечо своей госпоже, оголенное и кому-нибудь в самом деле соблазнительное. x 44 x А потом он вдруг исчез, веришь? Пропал, растворился, я не знаю. x 45 x Чем, чем, чем писать? Чем? Мартин брел среди дробной и частой россыпи вздорных бугров, выбеленных цветущим боярышником. Здесь не было никого. "И ничего", - присовокупил он, устав вглядываться в заросли, теряя надежду найти искомый скриптор. Ему повезло, ибо фаблио. В вяз, раскрашенный молнией в сотни переливчатых оттенков черного, был вонзен тончайший стальной грифель, какие уж не в ходу, ведь все саги давно записаны, а все цезари давно зарезаны. Не менее получаса Мартин потратил на составление своей печальной истории в подобающем духе, небрегая гудением пчел, голодом, любовным зудом, некстати ударившим в чресла и преодоленным благодаря сферическому образу мыслей. Убить Карла необходимо, ибо любить его более невозможно. Мартин вложил свое послание в берет, засунул берет под голову вместо подушки и закололся грифелем. x 46 x Господин распорядитель присел на корточки и макнул пальцы в темную лужицу. Клюквенный морс? Малиновый сироп? Киноварь? Он посучил пальцами, перетирая пробу, понюхал, пожал плечами, лизнул. Блядь, настоящая. Господин распорядитель вскочил на ноги и нервно перекантовался - три шага назад, два шага вперед. Ему через час воспарять душой Роланда, а он дрыхнет с железякой в груди и изволит быть вне фаблио мертвым. Я отрицаю ботинки, каблуки, подошвы, сапоги, хрустальные туфельки, пояса девственности, бутылки, брудершафт и заколотое тело в кустах боярышника. Сен-Поль пощупал его горло. Холодное, биений нет. На устах немецкая тонкогубая ухмылочка. Ангелов видел, да? В самом деле красивый - сбивая щелчком с мартинова неодушевленного носа жука-мертвоеда согласился Сен-Поль, все еще боясь заглянуть в будущее, где громыхали чугунные жернова неопределенных и множественно-вероятных последствий. Распорядитель поцеловал Мартина в улыбку - так, на память. x 47 x Граф головою на плечо поник И, руки на груди сложив, почил. К нему слетели с неба херувим И на водах спаситель Михаил И Гавриил-архангел в помощь им. В рай душу графа понесли они. Разряженный в златотканые свободные одежды с парой блещущих жемчугами крыльев Мартин возносился в рай на тончайших во имя скрытности крашеных несравненным мастером Даре Арльским под тон вечернего неба талях, каковые невежественный дижонский двор прозвал "веревками-невидимками". - Глядите, глядите! Душа Роланда! - Господи свят, ты есть! - Несравненно! - Бесподобно! - Виват! - Бургундия! - Твою мать! Так кричала восхищенная толпа, отвечая восторгом на восторг, и не было самого последнего мерзавца, который не завидовал бы Мартину и в то же время не радовался бы истинно искренне его возвышению и триумфу. x 48 x Распорядитель подал знак. Блок, через который проходило чудо-вервие Даре, треснул и распался на две беспомощные доли. Мартин, тело Мартина, повторив в реверсивном нисходящем пируэте уже единожды описанную восходящую дугу, скользнул, скользнуло обратно к земле. Восторг публики излился через край в безудержном хаотическом вое и улюлюкании. Дождались наконец-то, да здравствует фаблио треснуло долгие лета, а душа-то едва ли способна воспарить в божественную лузу, вот уж дадут по шее кому-то я не я буду. Продравшись сквозь тугие волны отнюдь не злорадных зрителей, Дитрих фон Хелленталь взбежал на вершину холма Святого Бенигния. На обломке копья, как жареная рыбка над огнем, скорчился Мартин. Роланд-Луи, начисто сорвавший голос за двенадцать часов непрерывной драки, приподнялся на локте и прошептал: - Жаль пацана. Шепот избавил его голос от неизбежной фальши, а Дитрих вообще предпочел промолчать, ведь он был так убит горем. На трофейном жеребце подъехал язычник Марсилий. Жестокие законы фаблио требовали от него ядовитой улыбки и слов "Цвет Франции погиб - то видит Бог". Но он понимал: стоит ему улыбнуться и сказать так, и его начнет презревать даже собственное отражение в зеркале. "На фаблио всегда ровно одно недоразумение, ровно одна пропажа." Карл снял уродливый сарацинский шлем и подошел к Мартину, закутанному в смятые крылья. Нет, он посмотрит на него позже. Карл обернулся к толпе. Карл поднял вверх перчатку, требуя внимания. - Фаблио око... - голос графа Шароле сорвался. x 49 x - Он тебе понравится, - всхлипнула Гибор. Прошло уже почти шесть часов, а она все никак не могла успокоиться - словно бы Мартин действительно был их сыном. - Понравится, только успокойся. Гибор полоснула Гвискара взглядом, исполненным немой ярости, и разревелась с новой силой. Прагматичный Гвискар искренне и оттого вдвойне по-свински недоумевал: чего ради плакать, если свершилось неизбежное и - для них, глиняных скитальцев по дхарме - радостное событие? Неизбежное - ибо четыре дня назад из дома Юпитера в дом Марса переместилась падающая звезда и они с Гибор были теми двумя из двадцати миллионов, которые поняли этот знак единственно верным образом. Радостное - ибо теперь у них впервые появился шанс завести своего настоящего, выстраданного сына, и жить чем-то большим, чем гранадским danse macabre, флорентийскими карнавалами или бургундским фаблио. И вот здесь-то, на этом спонтанно вспыхнувшем и неуточняемом "чем-то большем", Гвискар осознал всю многоярусную фальшь только что сорвавшихся с его языка слов, понял двойное свинство своего искреннего недоумения и, обняв Гибор, прошептал: - Извини. Я весь сгорел изнутри за эти четыре дня. - Какой ты нежный, - слабо улыбнулась, наконец-то улыбнулась Гибор и неловко поцеловала Гвискара в подбородок, потому что дотянуться до его губ у нее сейчас не было сил. x 50 x Греческих стратегов, убитых на чужбине, отправляли в Элладу залитыми медом. Сердца Роланда, Турпена и Оливье по приказу Карла Великого были извлечены и закутаны в шелк, а их тела омыты в настое перца и вина, зашиты в оленьи кожи и в таком виде прибыли для погребения в Ахен. Чтобы упокоить прах Мартина в Меце, его тело выварили в извести, кости сложили в серебряную вазу с семью опалами и под траурный колокольный перезвон вверили ее Дитриху. Дитрих фон Хелленталь возвращался домой один, верхом. Арфа, меч, Евангелие, ваза с костями приемного племянника - все. Строгий внутренний розгоносец Дитриха запрещал ему проявлять малейшие признаки ликования по поводу смерти подопечного, и поэтому он лишь смиренно молился. Первое: за упокой души Мартина. Второе: за быстрейшее делопроизводство по поводу наследства покойного, которое по справедливости должно попасть в чистые и праведные руки. То есть в его, Дитриха, лапы. Дитрих очень спешил. Он позволял себе остановиться на отдых только с заходом солнца, ужинал, четверть часа музицировал на арфе, истово молился, спал, вскидывался в пять утра, вновь молился и в половину шестого уже выезжал на дорогу. На третий день, расположившись в фешенебельном постоялом дворе "У Маккавеюса" на восточной границе бургундских владений, Дитрих впервые позволил себе облегченный вздох. Богопротивная Бургундия, где на проповедях болтают о Тристане, изподкопытной пылью растаяла за спиной. Сердце Дитриха пело, душа ликовала и их согласному крещендо не могли помешать даже спертый дух, оставленный в его комнате предыдущими хозяевами, и скребучий грызун размером с чеширского кота (как можно было судить по его грузной возне в подполье). Сон Дитриха впервые со дня отъезда из Меца был глубоким и ровным, а по пробуждении он обнаружил, что серебряная ваза с семью опалами бесследно исчезла. Путного разговора при посредстве клинка и тевтонского неколебимого духа с хозяином постоялого двора не вышло, ибо у Маккавеюса оказались шестеро братьев, пятеро сыновей и трое заезжих шурьев. Каждый - формата одесского биндюжника и с основательным вилланским дубьем. После умеренного скандала Дитрих почел за лучшее оплатить перерубленный стол и убрался прочь, весь сгорая от жажды мщения. На пятой миле он успокоился. На десятой - понял, сколь сильно на самом деле тяготился прахом приемного племянника. А на двадцатой миле решил, что если проклятой Бургундии в лице анонимных воров было угодно прибрать не только жизнь, но и кости Мартина - так на здоровье, пусть подавится своими семью опалами. <...........................> ГЛАВА VIII x 1 x В замке Шиболет дважды в день сменялась стража. Трижды звали в трапезную. Четырежды палили из пушки: в полдень, в полночь, на закате и на рассвете. Пять раз в день Изабелла раскладывала пасьянс. Карты сообщали однообразной курортной жизни дополнительное (четвертое) измерение. Арканы Таро мистически измеряли Изабеллу. И чем однообразнее становился рисунок на скатерти (ромашка, два лютика, ромашка), чем скучней было сидеть у окна, тем более значительные события маячили вдали. На них (куда-то за пределы замка) указывали остриями копий томные молодые мужчины (валеты треф и пик), туда стреляли глазами инфернальные пре-рафаэлитские дамы (пик и бубен), к ним обращали навершия держав