дные концы до самой земли. - Пару раз, в полнолуния, - небрежно отмахнулся от удивления Луи Эстен. - Это просто парадная личина алмазного зайца. Парень в тюрбане остановился у подножия холма в нерешительности. Опустил взгляд на носки своих синих сафьяновых сапожек. Потом внимательно посмотрел на Луи. Между ними сейчас было шагов сорок. С Луи было довольно. Но здесь эт нунк он ничего предпринимать не будет. Он не такой осел. Он другой осел, как выяснится впоследствии. Луи повернулся к Эстену и сказал: - Вот как? А я думал, что штолен с твоего донжона так и не увидишь. Краем глаза Луи заметил, что юный щеголь повернулся к ним спиной и уходит в лес. x 9 x - Послушай, Эстен, ты должен меня простить, ты не должен на меня обижаться... Луи качался с носков на каблуки, озабоченно почесывая щеку острием даги. Эстен сидел перед ним на табурете, у его горла блестел нож швейцарца, еще трое стояли в углах комнаты. Выкрасть Эстена не составляло большого труда, ибо он, приняв приглашение на ночной дебош в честь отъезда Луи, выкрал себя сам. - ...но еще раз объясни мне что тут у вас происходит. Пожалуйста. Эстен был очень простым, умеренно честным и подозрительно памятливым мужиком. Отродясь не зная никакого языка кроме скверного французского, Эстен тем не менее мог звук в звук воспроизвести несколько подслушанных магических формул. Или, например, нахватавшись за три месяца летней кампании под лилейными штандартами рыцарского куртуазного жаргона, изъясняться как кавалер Ордена Подвязки. - Монсеньор Луи, - сухо ответил Эстен, - я со всей возможной искренностью заверяю вас в том, что в решете моего разума остались одни лишь плевелы лжи, в то время как зерна истины просыпалась в ваши уши вся без остатка. - Верю, - буркнул Луи, который очень тяготился своей ролью палача и мучителя; он жестом объяснил швейцарцу, что нож можно убрать. Это было лишним. Стоило верзиле отвести миланскую сталь от горла Эстена, как удар локтя переломил его мускулистые стати пополам, а барон-лесник уже овладел его ножом и задешево продавать Луи полбу истины со всей очевидностью не собирался. Дрались они минут пять, не проронив ни звука. И Эстен убил четырех швейцарцев. Одного за другим. Потому что их двуручным мечам было слишком тесно в маленькой комнате, а единственный короткий и тем удобный меч Эстен принес с собой и тот скучал в ножнах на гвоздике, пока не дождался объятий бароновой длани. Благородный Эстен пощадил Луи и, наподдав ему для острастки носком в пах, сообщил: - Теперь мы вроде совсем квиты, хотя нос я тебе и не сломал. Теперь слушай полную правду, которую я клялся унести с собой в могилу, но мои хозяева углядели на твоем челе пароль следующего мая и разрешили рассказать тебе все, что я знаю сам. В позапрошлом году в моем лесу появились двое - мужчина и женщина, каждый с виду лет тридцати. Я нашел их, когда они обустраивали себе покои в заброшенных штольнях. Я хотел убить мужчину и овладеть женщиной, но они сломали мой топор как тростинку и сказали, что я имею выбор: стать либо бароном, либо покойником. Я сказал - бароном. Они взяли с меня прядь волос, лоскут кожи, каплю семени и чашу крови. Через месяц они сказали, что ничего не вышло и что зайцы в этом лесу благочестивей даже такого доброго человека, как я. Про барона я молчал, полагая, что спасибо и за жизнь. Потом они вызвали меня и подучили как спасти Эдварда. Этот их заяц заманил дурака куда надо, баба его напугала, а я вроде как его спас. Я получил титул и полюбил их как родных. Мне сказали, что есть некий сосуд, без которого их жизнь печальна, и сказали, что им вот-вот завладеет доверенный человек герцога Бургундского. Ты, ясное дело. Они научили меня как завладеть этим сосудом. Способ показался мне ненадежным, ведь ради него я должен был пить пиво с тобой в Перонне, подставлять свой нос под твой кулачище и вообще делать все то что мы делали вплоть до приезда в Азенкур. Но теперь я вижу, что они были правы. Как ты помнишь, третьего дня я выиграл спор и получил от тебя эту золотую чашу. Позавчера ночью ко мне приходила женщина и забрала дароносицу, а вчера ночью я получил ее обратно. Больше я ничего не знаю и знать не хочу. Если нам с тобой еще суждено увидеться, значит это произойдет в следующем мае и я убью тебя. Потому что я клянусь убить тебя при первой же встрече. Оклемавшийся Луи, до которого слова Эстена доходили как сквозь ватное облако толщиной в парсек, но все-таки доходили, наконец нашел в себе силы сесть на полу, очумело поводя головой. - Благодарю за откровенность, мессир д'Орв, - с трудом ворочая распухшим языком, сказал Луи. И, прекрасно понимая, что убивать его ни сегодня, ни завтра не будут, добавил: - Но, мессир, я продолжаю настаивать на том, что мне необходимо получить хотя бы одну прядь волос с виденного нами сегодня поутру юноши. Эстен подошел к Луи вплотную и, протягивая ему руку, чтобы тот поднялся, пробурчал: - Нет вшей жирнее бургундских. x 10 x На обратном пути из Азенкура ему, Луи, так и не удалось придумать никакой убедительной лжи для Карла. Никакой. Поэтому, уже подъезжая к Дижону, Луи сошелся с самим собой на том, что лгать не будет. Напротив, расскажет все как есть. И за это Карл взыскует его дворянским титулом, ибо редко когда сильным мира сего приходится получать такие новости, каких у него, у Луи, полная сума. В Дижоне Луи узнал, что Карла все еще нет. Осада Льежа затягивается, все затягивается петлей на поди сейчас разберись чьей же шее, и Карл рискует зазимовать во Фландрии. Карла нет дома. А Изабелла есть. x 11 x Измена. Это слово всегда неуместно в описании того, что происходит между мужчинами и женщинами. Лучше пусть оно, неотчуждаемое от междоусобного интриганства, так и останется там. "Это измена!" - пусть лучше так выражается одноглазый генерал с историографического лубка. Это ей-Богу мерзко, когда человек, небеса которого рухнули, а звезды погасли, орет, набычившись: "Это измена!" в лоб своей все равно обожаемой предательнице. Подмена. Вот это правдивей, хоть и не значит что лучше. Причем здесь важно знать кто именно и кого для себя подменяет. Это принципиально. Предположим, любовники любят друг друга, что, впрочем, редко случается. Тогда выходит так, что любовница, она же жена, подменяет мужем предмет своей страсти, а никак не наоборот. В этом случае муж - неизбежная, злая, неуклюжая, временная подмена того, кем она истинно желает быть отодрана. Но чаще бывает иначе. Она не любит мужа, но уж любовника и подавно. И здесь любовнику приходится подменять мужа и делать за него - ничего не попишешь - законную, приятную работу. И быть лучше мужа, то есть подменять его в лучшем качестве. Что получает в этом случае любовник - другой вопрос. Вопрос, для Изабеллы например, риторический. А еще бывает совсем грустно. Когда двое любятся словно призраки. Потому что другие призраки поналезли отовсюду из прошлого и совсем незапамятного прошлого, по ту сторону реинкарнационного ринга, и не дают им даже толком сообразить - кто кого зачем, в тайне от какого и какой трахает. Вот здесь они оба, он и она, подменяют нечто большее, чем своих супругов и супружниц. Здесь они подменяют времена. И выменивают их, словно на рынке. Два дублона на две индийские драхмы. Когда призраки принимают образы телесных любовников, происходит самое горькое (потому что неудачное) - серую будничную плоть в водовороте ленивого совокупления пытаются подменить смутной памятью о неких затонувших в вечности чувс... впрочем, это явно не наш с Луи случай. Это явно не про нас, - куснув изнутри свою щеку, отметила Изабелла и, заложив недочитанную страницу пером, закупорила книгу. x 12 x Что еще думала Изабелла, когда втихаря любилась с Луи? Что ей это в общем-то не нравится. Что ей это в общем-то нравится, но совсем в другом смысле. Что ей не нравилось: Луи слишком долго пилит ее, прежде чем со спокойной совестью кончить. Он, наверное, думает, что если как следует постарается, то доставит ей большое удовольствие. Пустое. Сколько ни старайся, а тот переключатель, который "щелк" - и нелепые телодвижения приближают осмысленную перспективу, все равно бездействовал. Не то чтобы он был вырван с мясом. Но вот с Луи он почему-то бездействовал. Долгие ласки - бесполезная возня - злили ее, размеренную герцогиню. Для того чтобы сказать себе "Я провела эту ночь с любовником" вовсе не нужно так запотевать. Еще не нравилось, что Луи улыбается иногда, уже потом. Когда наступает это самое "потом", по мнению Изабеллы, нужно встречать его в другой маске. Можно быть разбитым, озабоченным, истощенным, нездешним, угрюмым, с поджатыми губами. Но ржать-то точно нечего. И улыбаться. Когда наступило совсем другое "потом" - "потом" казни Луи, она улыбнулась ему в отместку. И не было в этой улыбке ничего от гримасы, которая смогла бы скроить психоделически-мультипликационная паучиха, сожравшая-таки в финале своего паука. Той гримасы, которую охотно углядят на ее осененном рассеянностью и беспомощным зубоскальством лице пошляки и пошлячки. x 13 x К счастью, никто никого не использовал. В том смысле, что никому от всего этого блуда не было пользы. Ни ей, ни ему. Несмотря на тысячу "но" то было приятно. Но ведь это нельзя назвать пользой - всякий знает, что приятно можно сделать себе тысячью безопасных способов. Поголодать, а потом наесться. Отсидеть нудную пьесу, а потом изругать ее в обществе тех, кому она отчего-то глянулась. Или вот сплетни, мастурбация, подачки нищим, протекция смазливым разночинцам. А еще можно петь, если умеешь, купаться в молоке, мчаться во весь опор с вершины холма, пьянствовать, жечь что-нибудь. Это будет приятно и совсем не нужно для этого совращать жену сюзерена или рогатить мужа с его же правой рукой, приятелем, советчиком. Итак, зачем они это делали, по большому счету непонятно. Изабелла оправдывала это соображениями даосского толка. Наподобие "Так случилось, а значит это следствие естественного порядка вещей". А Луи? Да чем-то вроде любви к герцогу. Это такая любовь - что-то вроде знакомства через одну рюмку. И еще тем, что спать с герцогиней это почти такое же в его положении безумие, каким была для Карла вот та история с белобрысым ангелом из Меца. Луи нравилось знать, что безумие Карла по плечу ему, смерду. x 14 x Кстати, о Мартине. У Луи было особое мнение по поводу всей этой истории. И Карл, с которым Луи не спешил, конечно, делиться, подозревал о некоторых его особенностях. Если рассечь сплетничающий Дижон на два лагеря - в одном те, кто в связи Мартина и Карла не сомневались, а в другом сомневающиеся, то Луи образца того памятного фаблио должно бы быть чем-то вроде герольда, снующего туда-сюда от одних к другим. Но таким герольдом, что на пути из одного лагеря в другой всерьез подумывает о том, чтобы податься в лагерь N3. Так продолжалось почти год, пока Луи не уничтожил всю эту метафору с двумя лагерями своим смелым "нет". И тогда история Мартина была убрана и анимирована по-новому, но уже воображением Луи, на этот раз проявившим несвойственную себе настойчивость мысли, которой не лень было возвращаться в те фаблиозные палестины вновь и вновь. Вновь и вновь. Была причина настойчивости Луи. Когда все происходило, являлось, жглось и Мартин был еще жив, Луи не замечал ничего. О скандале он узнал едва ли не последним. Он был изумительно слеп, глух и отвлечен в то лето. И не мог себе простить. Это Луи! - полагавший, что знает Карла (которому он же еще объяснял из какого места девочки мочатся и почему это не то самое место) так же скучно и хорошо, как рука знает ногти. Это было как оскорбление. И когда Карл в терновом венце с жемчужными плевками на бархатном кафтане, словно герой, вальсирующий под шелест прибоя, под шелест осуждающего одобрительного шикания, двинулся на замок Шиболет, Луи признал, что должен воссоздать правду, или то, что было бы даже полнее, правдивее самой правды, во что бы то ни стало. Так наливалось соком это особое мнение. x 15 x Для себя Луи называл бытийную канву тех событий "немецкой пиэсой". Прошел месяц, пока из какофонии, подвергнутой дознанию Луи, показались хвостики и лесенки стройных адажио. Пока соколы, живые и нарисованные, нестройный бабский лепет и скрипучие двери Лютеции, рассказы слуг и мыслительная кинохроника тех деньков не запели некое циничное подобие следовательской серенады. А потом, полгода спустя, какофония, вылущившись из кокона фактов и домыслов, превратилась в полифонию плотской любви, страстей и смертоубийства. А Карл с Мартином были вписаны двумя полуобнаженными эллинскими коапулянтами в редкое издание для взрослых, состоятельных и чуть седых натуралистов - книжонку, единственно интересную тогда Луи. Те двое немцев из Ордена - Гельмут и Иоганн, кажется - позавидовали бы успеху Луи. Быть может, когда они покидали Дижон, в их головах звенела не менее кристальная ясность, чем та, что обрел Луи. Но где им было до того, чтобы рыдать над ней, беситься, орать, исходя философской испариной, завистью и даже, представьте себе, ханжеским преклонением перед графом. Где им было до восклицаний "Да, то была немецкая пиэса!" - когда восклицающий мечется в шторме перемятой постели, а его пальцы где-то там очень внизу и очень заняты. Когда дознание Луи было в самом разгаре, он даже начал дневниковствовать. Это вольтерьянское занятие, правда, ограничилось одной-единственной записью, зато записью, беременной целым грустным романом. Такой: "Все ясно. они любили друг друга, но обстоятельства испортили конец, и без того обещавший быть плохим. Мартина убил не Карл, но молния, сиречь меч Господень. Его, можно сказать, просто насмерть забило яблоками, повалившими с дерева познания на его белобрысые кудри. Октябрь 1461 года от Р.Х." Карл прочтет это неделю спустя после казни Луи и кусок, черт побери, яблока станет ему поперек горла, а потом прорвется кашлем. Колени его судорожно разойдутся, а дневник Луи беспризорно шлепнется на пол. x 16 x К моменту "И", моменту Изабеллы, Луи было под сорок. Тот самый возраст, когда в любви уже наплевать на взаимность, а в сексе на любовь. Когда в тексте уже не ищут трюизмов, "случаев", описаний значительных людей и скрытых указаний на то, как жить и зачем. В том возрасте, когда в общем-то уже не читают, а пишут, перелистывая страницы (одни), или спят с открытыми глазами (остальные). Луи, переросток среди пажей и прихлебателей, подозревал, что зажился в ослиной шкуре правой руки герцога, костюмирующей роль сопровождающего герцога бабника с готовой остротой на кончике языка, а также и роль карманного зеркальца, в которое граф, может, посмотрится, если у него будет охота, а может и нет. И шкура, и роль тесны для тридцати семи. Такой себе гроб, сделанный по неправильно снятой мерке. Камзол, разъезжающийся под мышками. "И, что противно, - признавался себе Луи, - если намекнуть на это Карлу, он покрутит пальцем у виска и утешит: "А с чего ты взял, что роль герцога лучше?" и будет по-своему прав." Впрочем, есть более действенные виды намеков, чем словесные. Например, спать с его женой. Например, интриговать за его спиной. Например, что угодно другое. x 17 x Отстрелявшись первой в этом году грозою, от Дижона только-только начали расползаться синие тучи, когда Карл, полчаса прождавший в городских воротах пока изрубят на сувениры крестьянский воз, сцепившийся насмерть с лафетом осадной мортиры, обидчицы Льежа, наконец-то выкарабкался из-под навеса лавки придорожного менялы и, отмахнувшись от подведенной лошади, размашисто зашагал по лужам в направлении своих городских апартаментов. За его спиной в пять тысяч глоток облегченно вздохнули пять тысяч солдат и благородных рыцарей. Война с батавами окончена, консул топает в сенат испросить дозволения на триумф, а легионы остаются за городской чертой вола ебать. Несмотря на форс-мажор при въезде в город, несмотря на шесть месяцев, проведенных в лагере среди проклятущей фландрской ирригации, несмотря на соломенную шерстинку, которую занесло с крыши меняльной лавки за шиворот герцога, настроение было неплохим. Все-таки, первый город, сожженный вот так, целиком, как Агамемнон Трою не сжигал. Все-таки, мир с Людовиком. Все-таки, алые уста Изабеллы. Последние усердно трудились над Луи каких-то полчаса назад, во время катастрофического преткновения в дижонских воротах. А спустя еще полчаса Карл нашел их слаще меда. x 18 x Луи добился аудиенции у Карла только под вечер, когда небеса вновь возрыдали по испепеленному Льежу. - Ну, как поход? - Спросись у Коммина, - вполне дружелюбно отмахнулся Карл. За этот день он уже пересказывал подробности своего вояжа дважды - жене и матери - и чуть было не оглох от грохота осадной артиллерии, эвоцированной образами собственного языка через множитель утренней грозы. - И вообще не юли, - Карл изменил тон. - Ты меня своими письмами до того заманал, что я чуть сам не напился с твоим сучьим Эстеном. Все хотел понять что ты там мутишь. Это была новость. - Ты его видел под Льежем? - Луи действительно был удивлен, хотя особых оснований удивляться не было. - Ну да, - пожал плечами Карл. - Во-первых, Людовик в нем души не чает, а во-вторых у него в этом году служба началась с марта. Короче, это неважно, ты его лучше знаешь, ты и рассказывай. - Послушай, Карл, - начал Луи, стараясь глядеть герцогу прямо в глаза. - Я тебе еще в письмах намекал, что дело Эстена выеденного яйца не стоит. Это с одной стороны. Но с другой - есть одно обстоятельство, которое нельзя было доверять бумаге. Карлу давно уже не говорили "ты". Карла очень давно не называли просто Карлом. И давно уже ему не смотрели в глаза так пристально. "Что же, все это не столь уж и дурно", - признался себе Карл, заинтересованно заламывая бровь и тем поощряя Луи продолжать. - Я видел в Азенкуре живого Мартина, - сказал Луи, не найдя лучших одежек для своих голых фактов. - Какого Мартина? - непритворно нахмурился Карл, который с тех пор как стал полновесным герцогом взращивал и лелеял в себе любую и всякую забывчивость. Так через три месяца Изабелла, услышав от хмурого поутру Карла "Мне снова приснился Луи", искренне изумится: "Какой Луи?" - Мартина фон Остхофен, душа которого, по моему разумению, отлетела куда надо прямо с нашего фаблио. Я видел его живым и невредимым. И в подтверждение этих слов привез тебе вот это. У Луи все было подготовлено заранее. В руках Карла оказалась прядь белесых тонких волос и тяжеленный клок ломкой посверкивающей шерсти. - Это его волосы, - пояснил Луи. И, уже не в силах сдерживать нервный смешок, добавил: - А это шерсть алмазного зайца, которым Мартин являлся, пока его не вылечили алхимией. Карл тяжело вздохнул. - И как Мартину это понравилось? - Что именно? - не осмелился строить собственных предположений Луи. - Когда ты драл у него из-под хвоста клок шерсти. Он не обиделся? - Со спины, - поправил Луи бесцветным голосом. И, переживая окрыляющее облегчение зеленой смерти, добавил: - Я думаю, имеет смысл пригласить Жануария. Он в этом понимает лучше нас. x 19 x Карл, пожалуй, мог бы быть и попронырливей. Наблюдательно, болезно сверкать глазами, саркастически снисходить к чужой похоти, язвить ее намеками. Например: спросить ее неожиданно, после занавеса, за которым, сверкая ляжками, спрятались последний акт и последнее явление: "Так кто все-таки лучше - я или он?" И потом наслаждаться ее, гадины, замешательством. Но он и не был, и не делал. Потому что не знал и не догадывался. Платье мнительного венецианского мавра заведомо сидело на нем плохо, ведь он даже не потрудился его примерить в портновской. "Я не единственный кто женат на бляди", - так он решил еще давно, когда сгорело левое крыло замка герцогов Бургундских. А после соблюдал договоренность и был честен - не ревновал сверх меры, не роптал, и был из рук вон ненаблюдателен. А ведь мог бы и заметить. То Изабелла интересуется прошлым Луи, то будущим. То приближает к себе девчушку с именем Луиза и зовет ее так сладенько - "Лу" и "Лулу". Вот она придумала, чтобы Луи учил ее какой-то хуйне - не то в карты, в "бордосское очко", не то немецкому. Вот она тычет пальцем в пегого иноходца и делает радостное, но до идиотизма натянутое открытие: "Конь ну совсем как у Луи!", а потом еще усвоила новое слово - "атас" - и лепит его где ни попадя. Разумеется, "атас" говорит не только устами Луи. Так говорит еще пол-Дижона. Но половина, конечно, не та, у которой Изабелла, всегда посягавшая на снежно-аристократические высоты, охотно перенимала словечки. И такого было много. x 20 x Известно, что так ли, иначе ли, любовники не могут вести себя незаметно. Могут не обращать друг на друга внимания, могут заигрывать изо всех сил, чтоб спектакль удовлетворил наблюдателей с современными, психоаналитическими запросами. Правда, неверно полагать, что тайны (и впрямь замечательное слово, монсеньоры Бальзак, Шадерло де ла Кло, Альфред де Мюссе) тайны сношений, исподволь проникая повсюду, открыты для обозрения всех желающих. Нет. Вот поэтому самые бесталанные уловки (см. выше) в большинстве случаев идут за чистую монету. Ведь не так уж много тех людей, которым нужно что-либо заподозрить и еще меньше тех кто заподозрить не боится. Незаконные браки, которые по примеру законных, все время свершаются на небесах, утверждая трансцендентность моногамии, как и всякое значительное событие оставляют след, поскольку оставить его - всегда непреодолимый искус для брачующихся. Сколько не играй невозмутимость ("эта связь для меня ничего не значит"), сколько не шухари, не предохраняйся ("об этом, клянусь, никто не узнает"), сколько не устраивай конечных автоматов ("фигаро здесь, фигаро там, фигаро у нее") чтобы отмутить час на пяти минутах и ночь на пяти часах, след все равно останется. Это оказывается превыше сил - удовольствоваться покаянной исповедью на закате дней, не важно, в исповедальне или в купе дальнего следования. Есть мнение, что об изменах куда чаще узнают от тех, кто их совершает, чем от волонтеров замочных скважин или наемных вуайеров. "Ты помнишь тот сочельник, когда?.. Так вот..." - реплика к мужу. Благая весть отзывается благой оплеухой (реже - встречным откровением). "Черт побери, как я был невнимателен", - остается только ужасаться. Это так обидно, знать, что ты муж, объевшийся груш, от которых у тебя происходит слепота, так же как у маленького Мука происходил слоновий нос, а у зазеркальной Алисы случались перебои с ростом. Нет утешения, хотя он замечал, разумеется, все, что можно было заметить, но можно и не заметить. Если бы оказалось, что она была неверна ему вчера, он бы снова вспомнил, что заметил, ибо такова функция памяти - вспоминать то, что известно, чему уже дано истолкование. И это не его вина. И не вина вообще, ибо есть такой уговор не принимать в библиотеки обличительные инвективы на рогатых, слепых мужей, и на жен неверных и любых. x 21 x Кинопроба "Луи в роли Карла" принесла Луи много всего, но в частности, отчетливое ощущение воротника, который удушливо сходится на шее, ибо не бывать двум Карлам у Бургундии. Изабелла думала о нем теперь посредством слова "бедненький", которое дилинькало на той же ноте, что "дурачок", хотя последствия для телесности Луи у них выходили совсем уж разные. Далее. "Сколько раз входил ты к жене ближнего своего?" Пятьдесят восемь", - зачем-то соврал Луи и тут же поправился: "Вообще-то шестьдесят два, но как зашел, бывало, так и вышел." Тот, кто сидит по ту сторону воображаемой клети в воображаемой исповедальне, сконфуженно: "Хорошо, сын мой, главное, что вышел, сын мой." Кому еще поведал Луи о своем прелюбодеянии? Никому. Кому Изабелла? Как ни странно, тоже никому. Кому кровать, простыни, подушка, тазик? В докриминалистические времена вещам не было разрешено ничего, кроме, быть может, скупого казенного отчета перед начальником административно-хозяйственной части Страшного Суда. Еще дальше. Однажды Луи вообразил себе покаяние перед Карлом. "Сир, я ее восхотел и возымел, а дурных мыслей при мне, сами знаете, нет, кроме потрахаться". Эта фривольность, в шестнадцать показавшаяся бы Луи похвальной, "незакомплексованной", теперь разочаровала его - даже самовлюбленных шутов, случается, воротит от собственных острот. x 22 x Луи явился туда как на работу в понедельник. Подтянутый, пустой, бритый, весь мыслями в воскресеньи. Изабелла уже дожидалась его, сидя в плетеном кресле. Было солнечно, как бывает только в апреле, место действия было залито прозрачной платиной и мебель казалась обмазанной кое-где акациевым медом, который резво отливал янтарем, оливковым маслом и блестел желтым шелком. Они поприветствовали друг-друга молча, потом Луи погладил ее руку, приспустил рейтузы и сказал шепотом: "У нас мало времени". - Послушай, помнишь, как ты переписывал письма, которые писал мне Карл, во время того похода? - спросила Изабелла, тоже шепотом. Она была серьезна, словно от ответа на этот вопрос будет зависеть весь дальнейший ход событий - минет или как обычно. - Помню, - сразу согласился Луи. Надо же какое совпадение, он и сам куражился над этой биографической деталью часом раньше, когда в сотый раз привиделся барон Эстен, а потом подумалось, что он хоть и барон, а не грамотный, в то время как он, Луи, бессменно оформлял амурную корреспонденцию бургундского графа номер один, хоть и не был бароном, а теперь, вдобавок, обрел влажную благосклонность тогдашнего адресата. Как обычно, работал спасительный принцип компенсации, в соответствии с которым все равно, чем гордиться, лишь бы гнойник не воспалялся. - Так что с того? - Я давно хотела спросить, но все время откладывала, скажи, ты тогда, давно, думал, что мы будем любовниками или нет? - спросила Изабелла и Луи был страшно удивлен, что это на нее вдруг нашло, восстанавливать мотивы, находить высохшие пунктиры связей между событиями. Наверное, прибытие Карла на нее так своеобразно подействовало. - Если хочешь честно, в первый раз я об этом подумал, когда мы забирали тебя из замка Шиболет. Тогда так получилось, что ты была сверху и обломок копья или ветка - не помню, - задрал твои юбки, первую-вторую-третью, Карл тут же снял тебя вниз, а я стоял снизу и я подумал, что у тебя красивые, стройные ноги, совсем без волос, а потом подумал, что ты их наверное бреешь или выщипываешь волоски пинцетом, а потом подумал то, о чем ты спрашивала. Можно сказать, что мы были любовниками с того дня, потому что тогда я впервые мысленно с тобой переспал. А когда переписывал письма - это было продолжение, я как бы сам их писал, хотя текст за меня сочинял сама знаешь кто. У мужчин незавидная роль, все время желать женщин. Знаешь, если посчитать, со сколькими женщинами я действительно был в связи и со сколькими воображал, что в связи, то у вторых, будет количественный перевес не менее чем двойной. Ты вот одна из немногих, кто и побывал и среди тех и среди этих. - А третья категория, женщины твоего герцога? Ты про нее не сказал. x 23 x То была содержательная беседа! Изабелла сидела в кресле так: левая рука на чуть выпуклом животе, правая на правом бедре, правое подколенье покоится на подлокотнике кресла. Левая нога скинула туфельку и упирается в пол, как ей и положено. Роза стыдливо, а если точней, то бесконтрольно полураскрыта. Платье Изабеллы расстегнуто от самого верха до самого низа, и две его серебристо-синие половинки, откинуты на подлокотники, (одна накрыта коленом) и свисают до земли, словно утратившие силу и упругость крылья герцогини эльфов, белое костлявое тело, причинные кудри, усталая грудь кажутся частями осиянного жестокими дневными софитами тела ночной человеко-бабочки. Все это красиво, но той красотой, что не вызывала бы волнения в крови даже самого легковоспламеняемого эротомана. Луи тоже был хорош - правая слегка опирается на спинку кресла, левая машинально прохаживается по недоумевающему члену, рейтузы приспущены, на голенях, далеко не убежишь. А лицо - лицо живет тем, о чем так увлеченно шепчет Изабелла, а отнюдь не тем, что по сценарию, по логике порнофильма должно бы сейчас ходить ходуном. Луи стоит спиной к окну и заслоняет Изабелле свет. Она время от времени заводит голову назад, туда где нет его живота, который дан ей трижды крупным планом, чтобы отхватить ослепительную солнечную пощечину - ей нравится так делать. Свет-тень. Инь-янь. Редкий случай - все, что происходит в комнате Изабеллы по соображениям космической эстетики, оптимально набросать пастелью или углем, предпослав все значительные реплики в верхнем правом углу, в околоплодных водах комиксовых бабл-гамов. x 24 x - Слушай, может нам лучше вообще прекратить, пока Карл не уедет куда-нибудь снова? - Милая Соль, я не выдержу. Я взорвусь. Меня разорвет изнутри. - Никогда бы не подумала. Так ты что, совсем не боишься? - Боюсь. - Не кривляйся. - Я не кривляюсь, я боюсь. Могу побожиться. А ты? - Что я? Мне все равно. Что он может со мной сделать? Побить? Никогда в жизни Карл не станет бить женщину, к которой равнодушен. Поедет по Сене с блядями? А что он по-твоему сейчас делает? Будет на меня зол, обидится, отправит в монастырь Сантьяго-де-Компостела? Пусть попробует. Зачем он по-твоему на мне женился? Ах молчишь? А я тебе скажу - чтобы никто не подумал, что он голубой. Или точнее так, чтобы все, кто уже подумали, после той истории с Людовиком, с Шиболетом, с женитьбой на девке без роду-племени подумали, что наверное он не только голубой, раз предпочел династическому слиянию капиталов с раздельными спальнями такую разорительную свару из-за смазливой содержанки своего врага. Меня заебало, Лу, столько лет быть живым доказательством. - Ты к нему несправедлива. x 25 x Они говорили долго. Луи даже показалось, что так долго они не говорили никогда раньше, хотя представлялись и более мирные случаи болтать языком. В сущности, они говорили уже второй час, Луи ждал Карл, чтобы вместе инспектировать кое-какие предместья, и это не смешно. У Изабеллы тоже рисовалось благотворительное дельце - что-то вроде раздачи хвороста озябшим, которые наверняка уже некультурно заплевали всю дижонскую площадь, ожидая герцогской дармовщины. В общем, промедление было некстати, но пресыщения темой никак не наступало. Вот только голосовые связки болели от шепота. - У меня горло болит от шепота, - созналась Изабелла. - Тогда все, - скоропостижно заключил Луи. Он хотел сказать, что против природы не попрешь, но рейтузы все-таки не натянул. Он соврал, конечно, потому, что это было еще не "все". Изабелла переместилась на край кресла, вынула заколку из волос, волосы, боже, как много серебристых, щекотно расплескались, Луи встал перед ней как лист перед травой, как Каменный Гость перед донной Анной, а победоносная ухмылка синьора Джакомо Казановы облупилась с его губ вместе с первым поцелуем Изабеллы, который его обновленные губы теперь не могли бы поймать и отдать назад, потому, что теперь - не то, что в замке Шиболет, Изабелла была внизу, а он был вверху. И не было поблизости дородной Луны, а потому не на кого было переложить ответственность за свою похоть, которая может и была еще не похотью, но уже давно не тем "желанием", которым затыкают все сюжетные бреши писатели женских романов, просто Луи невыносимо захотелось трахаться, захотелось вот тут прямо сейчас аннигилировать до антиматерии любви, последние брызги которой растворятся в эфирном потопе сигналов удовольствия, захотелось стремиться вперед, по направлению к Изабелле, свернуться шебутным микроголовастиком, обернуться тем семенем, которое подарит Изабелле сына, Карлу пасынка, а ему самому - бессмертие, ибо следующие девять месяцев младенец будет его, Луи, наместником в уютной мирке с теплым климатом, в Изабелле, а всю оставшуюся жизнь будет благословлять свое пренатальное княжение, смеяться в точности как Луи, озадаченно скрести затылок, как он и в точности как он поводить головой, уложив перед зеркалом волосы, а потом, когда-нибудь, он сделает то же самое, что Луи сейчас и Луи станет дважды бессмертен, трижды бессмертен и так на века, на века. Терпеть ласковые слюнки и невнятные тычки языка, а Луи не был обрезан, было уже невыносимо, как невыносимо совестливо мочить ноги прогуливаясь по кромке пляжа и ощущать одними только стопами морскую прохладу, как невыносимо тосковать по прохладному аквамарину в стране Пуритании, сделавши из брюк бермуды, тосковать и не плавать только потому, что у тебя нет купального костюма. Луи сбросил ковы оцепенения и решительно, почти уже грубо, отстранил Изабеллу, отстранил ее губы, встал на колени и, так как подаваться вперед было уже некуда, мешало кресло, навернул ее на себя со всей возможной галантностью и проникновенностью. Их глаза встретились, причем глаза Изабеллы были, они были полны слез. Луи не обольщался по этому поводу, что это, мол от переизбытка чувств. За тридцать семь лет он помнил что-то около шестидесяти семи минетов (любопытно, что до тридцати ему хватало ума вести подобие бухгалтерии, а остальное он посчитал "по среднему") и он понимал, что чувства, даже если они есть, то совершенно здесь не при чем. Просто им, ей, тяжело дышать с таким кляпом во рту, от этого у некоторых происходит насморк, а у некоторых из этих некоторых происходят слезы, бедная моя девочка бедная моя де-держись, милая, я сейчас, а Изабелла послушалась, обхватила его за шею как только может обезьяний детеныш, так крепко, будто пульсация его крови и есть та сила, что закроет перед ней ворота Ада и распахнет ворота Рая, или хотя бы Чистилища и что в биениях его бедренных костей о разваливающееся, мамочки родные, кресло, есть наверное смысл, который, если тесней прижаться к его лицу грудью, то перейдет, перебросится и на нее, как брюшной тиф, как пожар, как вибрация большого, размером с пол-вселенной барабана. - Монсеньор Луи, герцог Карл велели вам передать, чтобы вы их догоняли. Они выехали, не дождавшись вас. - Жанет? Какая блядь оставила дверь незапертой?! Но это было уже все равно. Луи поднялся, отер липкую, горячую ладонь о синий подол платья Изабеллы и, не глядя никуда, натянул рейтузы. Он чувствовал себя так, будто его, словно давешнюю ромашку, ненароком переломили пополам. x 26 x Луи был свободным человеком свободного герцогства. Не будучи потомственным дворянином, он был лишен повышенной чувствительности к понятиям серважа и вассального долга. Поэтому Луи в любую неуютную ночь последних дней апреля мог взнуздать коня и уехать прочь. Например, во Францию, к христианнейшему королю Людовику, обожающему перебежчиков туда-сюда, ибо они, как не знал, но чувствовал король, своей суетливой подвижностью гарантированно задвигают тепловую смерть Вселенной за границы рационально мыслимого будущего. Но увы, политическая конъюнктура во Франции чересчур неустойчива и легкомысленна. Сегодня ты перебежчик и тем спасаешь Pax Gallica, завтра уже мажордом или коннетабль, но вот послезавтра ты останавливаешься, обрастаешь семьей, становишься индифферентен мирозданию и тебя жрет с потрохами новая порция интриганов, бегущих ко французскому двору изо всех иных палестин. Луи мог уехать в Италию к надменным дожам и патрициям. В Италии, впрочем, не любят перебежчиков, потому что не проникли еще столь глубоко в космогонию, как Людовик, но зато там любят тираноборцев. Зато... - Луи цокнул языком. А ему-то что с этого? Он, Луи, не тираноборец. Значит, Италия не подходит. Так, дальше у нас Священная Римская империя германской нации. Немцев Луи уважал за латентную и тем более пикантную развратность, но не любил за то, что, зачастую не находя себе исчерпывающей сатисфакции, последняя охотно переодевается в белые плащи меченосного пуризма. И потом всякие Мартины вместо того, чтобы умело подпоить глянувшегося мужика и отсосать у него, разомлевшего и благосклонного, становятся сплошь оловянными. Луи хитро скосил глаза на городской ров и попытался вообразить себе сцену совращения Карла. Нет, герцог, пожалуй, столько не пьет. Тоже немчура наполовину. Или, скорее, удвоенная немчура. Потому что Карл и развратен, и крестоносен по-своему. Козел, лучше бы меня заколол на месте. Так, еще Англия и Испания. Испанцы - те же немцы, только наоборот. А англичане... Англичане устраивали Луи со всех сторон. Бедные, флегматичные, благородные, нейтральные и безбожные. Но англичан Луи тоже выбраковал. Просто так. Вульгарное пространство бегства было исчерпано и не стоило оригинальничать, припоминая всех суверенов наподобие герцога Анжуйского или там Гранадское королевство, швейцарские кантоны и датско-польскую химеру под водительством шляхетной династии Фортинбрасов. Турок, венгров, Орду, гипербореев и песиголовцев Луи тоже обошел своим вниманием, ибо не хотел быть съеденным на таможне оголодавшими троглодитами. Есть еще монастыри. А что? Стать добропорядочным клюнийцем, петь хвалу Создателю, ходить с кружкой для подаяний, выписывать индульгенции. Луи остановил коня - так ему понравилась в первый момент эта идея. Но, спустя минуту, он вновь наподдал гнедому по бокам - мираж рассеялся. Нет, монастырь - это тоже трусливое, позорное бегство. Тем более позорное, что на сто один процент гарантирует его от мести Карла. Если на венгерской границе его, Луи, еще могут настигнуть ассасины или медноязыкая змея, сплетенная Жануарием из волос Изабеллы, то в монастыре - нет. Герцог не пошлет никого и ничего, ибо будет знать - Луи погребен заживо. Конная прогулка Луи - первая в его жизни конная прогулка, которую он совершал как таковую, то есть без каких бы то ни было зримых целей - подошла к концу. Луи полностью объехал Дижон и остановился перед воротами, через которые не так давно герцог вернулся с победой. Перед воротами, которые он, Луи, покинул беспрепятственно два часа назад. Да, вовсе не обязательно бежать из Дижона неуютной ночью. Можно и при свете дня, прямо сейчас. Туда? - Луи бросил взгляд на приветливо распахнутую пасть Дижона. Или туда? - взгляд Луи сэкономил, ибо и так отчетливо представлял себе тракт, приводящий со временем в Кале. Нет. Лучше всего туда - пожирать с хвоста уже описанную единожды кривую окружность вокруг города. В конце концов, он многое не досмотрел. Там ведь есть еще достопримечательности. Вот, например, можно съездить на холм Святого Бенигния. Ниспослал ведь некто Мартину на Общественных Полях стило как руководство к действию? x 27 x На Общественных Полях было пустынно, как в балде у Луи. Он неуютно поежился, озирая исподлобья окрестности, и сошел с коня. Все равно эти, с копытами, на холм Святого Бенигния могут заезжать только три дня в году. У самого подножия холма была вырыта свежая яма. Кто-то совсем с ума сошел. Что, искал золотые кости Морхульта? Надо будет сказать Карлу, чтобы... Резкий, мгновенно сорвавшийся свист в два пальца Луи обернуться не заставил. Он и так знал, кто за его спиной. Так мастерски не умеет свистеть только Карл. Пока герцог пересекал вытоптанное поле, Луи успел подойти к краю ямы и заглянуть внутрь. Там покоились сломанный черен лопаты, заступ и обрывок веревки. Такая себе геральдика. "Вот здесь сразу видно, что я не дворянин", - незаслуженно презирая свою тусклую звезду, ядно процедил Луи, сплевывая вниз. Черная смерть все не наступала и теперь Луи окончательно понял, что ей уже не наступить никогда. И, поскольку Карл был уже совсем рядом, промолчал: "Вот Мартину досталось прекрасное знамение. А мне - какая-то мусорная дыра." x 28 x - Луи, я должен тебя арестовать, - начал Карл, не здороваясь, зато улыбаясь. - Ты теперь государственный изменник. - Ну наконец-то, - вздохнул Луи, отступая от края ямы и поворачиваясь к герцогу. - Понимаешь, Луи, - продолжал Карл, - тут от Людовика пришло письмо, где, между прочим, написано, что твой Эстен прокололся. Пошел закладывать в один парижский кабак что бы ты думал?.. - Дароносицу, - равнодушно пожал плечами Луи. Ясно ведь и так, что теперь ни к чему отбрехиваться. - Да. А туда как раз зашли Христа ради два перехожих вроде бы монаха. Так вот Эстен, добрая душа, отдал им эту хрень задаром. Ну, они оказались из монастыря святой Хродехильды и на него донесли какому-то святейшеству, а тот Людовику, поскольку дворянин, все-таки, на королевской службе подлежит суду короля Франции. А знаешь, что больше всего любит король Франции? - Деньги. - Ну деньги все любят, а Людовик любит еще и молиться. - Деньгам? - не удержался Луи. Карл посмотрел на Луи с одобрением. - Нет, в основном все-таки Богу. Поэтому Людовик рассвирепел не на шутку и Эстен, чтобы не попасть под церковный трибунал, честно признался, откуда у него дароносица. Он ее, дескать, у тебя выиграл в карты. - В зайца, а не в карты, - с вызовом возразил Луи. - Не понял? - Карл действительно не понял. Луи вздохнул. - Ну, я же когда с Эстеном по твоему поручению дружился, я на нее и поспорил. Что, дескать, никакого алмазного зайца под Азенкуром нет. Поспорил и проспорил. Карл только махнул рукой. - Ладно, это мелочи. Главное, что, как сам понимаешь, ты, Луи, не трахал жену своего герцога. Ты просто утаил в прошлом году от своего герцога вещь государственной важности. Значит, ты государственный изменник. И если даже я мог бы простить тебя как друга, Бургундия тебя п