ожите на столъ мою муфту"?.. Богъ съ вами, давайте ее сюда, ваше счастье, что я такой добрый. -- И такой пьяный... -- Вамъ нравится здeсь, Вивiанъ? Вы не сердитесь, что мы все время говоримъ по русски? -- О, нeтъ, я понимаю... Мнe такъ нравится!.. Клервилль дeйствительно былъ въ восторгe отъ поeздки, въ которой могъ наблюдать русскую душу и русскiй разгулъ. Самый трактиръ казался ему точно вышедшимъ прямо изъ "Братьевъ Карамазовыхъ". И такъ милы были эти люди! "Она никогда не была прекраснeе, чeмъ въ эту ночь. Но какъ, гдe сказать ей?" -- думалъ Клервилль. Онъ очень волновался при мысли о предстоящемъ объясненiи, объ ея отвeтe; однако, въ душe былъ увeренъ, что его предложенiе будетъ принято. -- Мосье Клервилль, давайте помeняемся мeстами, вамъ будетъ здeсь у═д═о═б═н═e═е,-- предложила {408} Глафира Генриховна.-- Григорiй Ивановичъ, несутъ ваши папиросы. Слава Богу, вы перестанете всeмъ надоeдать... -- Господа, кто будетъ разливать чай? -- Глаша, вы. -- Я не умeю и не желаю. И пить не буду. -- Напрасно. Чай великая вещь. Никоновъ жадно раскуривалъ папиросу. -- Григорiй Ивановичъ, дайте и мнe,-- пропeла Сонечка.-- Я давно хочу курить. -- Сонечка, Богъ съ вами! -- воскликнула Муся.-- Я мамe скажу. -- А страшное честное слово? Не скажете. Она протянула руку къ коробкe, Никоновъ ее отдернулъ. Сонечка сорвала листокъ. -- Господа, это стихи. -- Стихи? Прочтите. -- Отдайте сейчасъ мой листокъ. -- Григорiй Ивановичъ, не приставайте къ Сонечке. Сонечка, читайте. "Въ дни безвременья, безлюдья Трудно жить -- кругомъ обманъ. Всeмъ стоять намъ надо грудью, Закуривъ родной "Османъ". -- "Десять штукъ -- двадцать копeекъ",-- прочла нараспeвъ Сонечка. Послышался смeхъ. -- Какъ вы смeли взять мой листокъ? Ну, постойте же,-- грозилъ Сонечкe Никоновъ. -- Mesdames, на моей коробкe еще лучше,-- сказалъ Березинъ.-- Слушайте: "Ручеечки вспять польются, Злое сгинетъ навсегда, Пeсни "Пери" раздадутся, Такъ потерпимъ, господа". {409} -- "Десять штукъ -- двадцать копeекъ". Смeхъ усилился. Настроенiе все поднималось. -- Господа, ей-Богу, это лучше "Голубого фарфора"! -- Какая дерзость! Поэтъ, пошлите секундантовъ. -- Слышите, злое сгинетъ навсегда. Горенскiй, собственно, говорилъ то же самое. -- Ахъ, какъ жаль, что князь съ нами не поeхалъ. -- Господа, несутъ шампанское. -- Несутъ, несутъ, несутъ! -- Вотъ такъ бокалы! -- Наливайте, Сергeй Сергeевичъ, нечего... -- Шампанское съ чаемъ и съ баранками! -- Я за чай. -- А я за шампанское. -- Кто какъ любитъ... -- Кто любитъ тыкву, а кто... -- Ваше здоровье, mesdames. -- Господа, мнe ужасно весело! -- Вивiанъ... -- Муся... -- Сонечка, я хочу выпить съ вами на ты. -- Вотъ еще! И я вамъ не Сонечка, а Софья Сергeевна. -- Сонечка Сергeевна, я хочу выпить съ вами на ты... Нeтъ? Ну, погодите же! -- Григорiй Ивановичъ, когда вы остепенитесь? Налейте мнe еще... -- Mesdames, я пью за русскую женщину. -- О, да!.. -- Лучше "за того, кто "Что дeлать" писалъ"? -- Выпила бы и за него, да я не читала "Что дeлать". -- Позоръ!.. А я и не видeла! -- Можно и не читамши и не видeмши. {410} -- Мусенька, какая вы красавица. Я просто васъ обожаю,-- сказала Сонечка и, перегнувшись черезъ столъ, крeпко поцeловала Мусю. -- Я васъ тоже очень люблю, Сонечка... Витя, отчего вы одинъ грустный? -- Я нисколько не грустный. -- Отчего-жъ вы, милый, все молчите? Вамъ скучно? -- Атчиго онъ блэдный? Аттаго что бэдный... -- Выпьемъ, молодой человeкъ, шампанскаго. Сонечка вдругъ пронзительно запищала и метнулась къ Никонову, который вытащилъ изъ ея муфты крошечную тетрадку. -- Не смeйте трогать!.. Сейчасъ отдайте! -- Господа, это называется: "Книга симпатiй"! -- Сiю минуту отдайте! С-сiю минуту! -- Что я вижу! -- Муся, скажите ему отдать! Сергeй Сергeевичъ... -- Григорiй Ивановичъ, отдайте ей, она расплачется. -- Господа, здeсь цeлая графа: "Боже, сдeлай такъ, чтобы въ меня влюбился"... Дальше слeдуютъ имена: Александръ Блокъ... Собиновъ... Юрьевъ... Не царапайтесь! Всe хохотали. Сонечка съ бeшенствомъ вырвала книжку. -- Сонечка, какая вы развратная! -- Я васъ ненавижу! Это низость! -- Я вамъ говорилъ, что отомщу. Мессалина! -- Я съ вами больше не разговариваю! -- Сонечка, на него сердиться нельзя. Онъ пьянъ такъ, что смотрeть гадко... Налейте мнe, еще, поэтъ. -- Повeрьте, Сонечка, вашъ Донъ-Жуанскiй списокъ дeлаетъ вамъ честь. {411} -- Господа, а вы знаете, что здeсь былъ убитъ Пушкинъ? -- сказалъ Березинъ. Вдругъ наступило молчанiе. -- Какъ? Здeсь? -- Не здeсь-здeсь, а въ двухъ шагахъ отсюда. Съ крыльца, можетъ быть, видно то мeсто. Хотя точнаго мeста поединка никто не знаетъ, пушкинiанцы пятьдесятъ лeтъ спорятъ. Но гдe-то здeсь... Большинство петербуржцевъ никогда не было на мeстe дуэли Пушкина. Муся полушопотомъ объяснила по англiйски Клервиллю, что сказалъ Березинъ. -- ...Нашъ величайшiй поэтъ... -- Да, я знаю... Онъ дeйствительно зналъ о Пушкинe,-- видeлъ въ Москвe его памятникъ, что-то слышалъ о мрачной любовной трагедiи, о дуэли. -- Мeсто, на которомъ былъ убитъ Пушкинъ, ничeмъ не отличается отъ мeста, на которомъ никто не былъ убитъ,-- произнесъ съ разстановкой Беневоленскiй. -- Это очень глубокомысленное замeчанiе, сказала Муся, не вытерпeвъ. Она встала. -- А вы знаете, господа, здeсь очень душно и керосиномъ пахнетъ... У меня немножко кружится голова. -- У меня тоже. -- На воздухe пройдетъ... Но поздно, друзья мои, пора и во-свояси... -- Въ самомъ дeлe, пора, господа.. Такъ вы говорите, съ крыльца видно? Муся открыла дверь. Пахнуло холодомъ. Березинъ подозвалъ полового. Муся вышла на крыльцо. Справа жалостно звенeлъ колокольчикъ отъeхавшей тройки. Слeва у сосeдней лавки уже вытягивалась очередь. Дальше все было занесено снeгомъ. {412} "Нeтъ, ничего не видно... Онъ, однако, не вышелъ за мною"...-- подумала Муся. Вдругъ сзади сверкнулъ свeтъ и она, замирая, увидeла Клервилля. -- Ахъ, вы тоже вышли, Вивiанъ? -- спросила она по англiйски.-- Нeтъ, отсюда ничего не видно... Смотрите, это очередь за хлeбомъ. Бeдные люди, въ такой холодъ! Вeрно, у васъ въ Англiи этого нeтъ? Онъ не сводилъ съ нея глазъ. -- Какая прекрасная ночь, правда? -- сказала она дрогнувшимъ неожиданно голосомъ.-- "Да, сейчасъ, сейчасъ все будетъ сказано",-- едва дыша, подумала Муся. -- Я вышелъ, чтобъ остаться наединe съ вами... Мнe нужно вамъ сказать... Намъ здeсь помeшаютъ... Пройдемъ туда... Видимо очень волнуясь, онъ взялъ ее подъ руку и пошелъ съ ней въ сторону, по переулку. Черезъ минуту онъ остановился. Снизу прiятно пахло печенымъ хлeбомъ. Было почти темно. Людей не было видно. "Неужели у мeста дуэли Пушкина?.. Это было бы такъ удивительно, память на всю жизнь... Нeтъ, это простой переулокъ.. Стыдно думать объ этомъ... Сейчасъ все будетъ кончено... Но что ему сказать?" -- пронеслось въ головe у Муси. -- Муся, я люблю васъ... Я прошу васъ быть моей женою. Слова его были просты и банальны,-- Муся не могла этого не замeтить, какъ взволнована она ни была, какой торжествующей музыкой ни звучали эти слова въ ея душe. "Такъ съ сотворенiя мiра дeлали предложенiе. Но теперь м═н═e!.. Сейчасъ отвeтить или подождать?.. И к═а═к═ъ сказать ему? Лишь бы не сказать плоско... И не сдeлать ошибки по англiйски..." {413} -- Я не могу жить безъ васъ и прошу васъ стать моей женой,-- повторилъ онъ, взявъ ее за руку.-- Согласны ли вы? -- Я не могу отказать вамъ въ такомъ пустякe. Онъ не понялъ или не оцeнилъ ея тона, затeмъ съ усилiемъ засмeялся,-- смeхъ оборвался тотчасъ. -- Вы говорите правду?.. Вы шутите? -- Это была бы довольно глупая шутка. Онъ поцeловалъ ей руку, затeмъ обнялъ ее и поцeловалъ въ губы. Она чуть-чуть отбивалась. Опять, съ еще гораздо большей силой, чeмъ при ихъ телефонномъ разговорe, счастье залило душу Муси, вытeснивъ все другое. Ей стало стыдно и себя, и своихъ мадригаловъ... "Надо стать достойной его!" Они молча пошли назадъ. Не доходя до крыльца, Муся остановилась, "Такъ нельзя войти. Всe сейчасъ догадаются по нашимъ лицамъ, ужъ Глаша, конечно... Ну, и пусть!.. Нeтъ, не надо",-- подумала она. Какъ она ни была счастлива и сердечно-расположена ко всeмъ людямъ, Муся не хотeла такъ сразу все открыть Глашe. -- Оставьте меня, Вивiанъ... Я хочу побыть одна. Онъ взглянулъ на нее съ испугомъ, затeмъ, повидимому, какъ-то очень сложно объяснилъ ея слова. Наклонивъ голову, онъ выпустилъ ея руку и отошелъ, взбeжалъ на крыльцо своимъ легкимъ, упругимъ шагомъ. Муся вздохнула легче. "Да, все рeшено! Неужели можетъ быть такъ хорошо?" -- книжной фразой выразила она самыя подлинныя свои чувства.-- "Онъ изумительный!.." Теперь все было другое, дома, снeгъ, эти оборванные люди. Конецъ очереди, у фонаря, былъ отъ нея въ двухъ шагахъ. "Бeдные, бeдные {414} люди!.." Муся оставила сумку въ муфтe, да и въ сумкe почти не было денегъ,-- она все раздала бы этимъ людямъ. "Нeтъ, теперь и имъ будетъ житься легче, идутъ новыя времена",-- подумала Муся, вспомнивъ рeчь Горенскаго. Она яснымъ бодрящимъ, сочувственнымъ взглядомъ обвела очередь, встрeтилась глазами съ бабой и вдругъ опустила глаза,-- такой ненавистью обжегъ ее этотъ взглядъ. Мусe стало страшно. Она быстро направилась къ крыльцу. -- Шлюха! -- довольно громко прошипeла баба.-- ...... въ шубe... Въ толпe засмeялись. У Муси подкосились ноги. На крыльцe сверкнулъ свeтъ, появились люди. Колокольчикъ зазвенeлъ. Тройки подъeхали къ крыльцу. -- Мусенька, что же вы скрылись? Вотъ ваша муфта,-- сказала Сонечка. Назадъ eхали скучно. Было холодно, но по иному, не такъ, какъ по дорогe на острова. Клервилль сeлъ во вторыя сани: повидимому, сложное объясненiе словъ Муси включало и эту деликатность, давшуюся ему нелегко. Вмeсто него, рядомъ съ Витей, на скамейку сeлъ Никоновъ. Онъ начиналъ скисать,-- петербургская неврастенiя въ немъ сказалась еще сильнeе, чeмъ въ другихъ. Глафира Генриховна была крайне озабочена, даже потрясена. Она сразу все поняла. Въ томъ, что, по ея догадкамъ, произошло, она видeла завершенiе блестящей кампанiи, которую Муся мастерски провела собственными силами, при очень слабой помощи родителей. "Да, ловкая, ловкая дeвчонка, нельзя отрицать",-- думала Глаша. Она думала также о томъ, что ей двадцать седьмой годъ, что жениха нeтъ и не предвидится, и что для нея выходъ замужъ Муси -- тяжкiй ударь, если не {415} катастрофа. Глафира Генриховна сразу приняла рeшенiе перегруппировать фронтъ и сосредоточить силы на одномъ молодомъ адвокатe, который, правда, не могъ идти въ сравненiе съ Клервиллемъ, но былъ очень недуренъ собой и уже имeлъ хорошую практику. "Что-жъ дeлать... Да, она очень ловкая, Муся. И молчитъ, будетъ мнe теперь подавать его по столовой ложкe..." "Разсказать или нeтъ?" -- спрашивала себя Муся.-- "Зачeмъ разсказывать? Глупо... Въ такую минуту плюнули въ душу... За что? Что я имъ сдeлала?.." -- Она говорила себe, что не стоитъ объ этомъ думать, но ей хотeлось плакать. Ее разбирала предразсвeтная мелкая дрожь. Чуть-чуть жгло глаза. Хотeлось плакать и Витe. Не глядя на Мусю, онъ молчалъ всю дорогу, думая то о самоубiйствe, то о дуэли. "Вотъ и Пушкинъ послалъ тому вызовъ... Нeтъ, дуэль глупость, конечно. Да онъ и не виноватъ, если она его любитъ... И самоубiйство тоже глупости... Не покончу я самоубiйствомъ... Но, можетъ быть, ничего и не было? Вотъ вeдь она сидитъ грустная... Можетъ, она ему отказала?" Глафира Генриховна для приличiя время отъ времени говорила что-то скучное. Муся, Никоновъ скучно и коротко отвeчали. Они подъeзжали къ Невe. Луна скрылась, стало совершенно темно. Вдругъ слeва, гдe-то вдали, гулко прокатился выстрeлъ. Дамы вскрикнули. Никоновъ поднялъ голову. Встрепенулся и Витя. Кучеръ оглянулся съ испуганнымъ выраженiемъ на лицe. За первымъ выстрeломъ послeдовали другой, третiй. Затeмъ все стихло. -- Что это?.. Стрeляютъ? -- шопотомъ спросила Муся. {416} -- Ну да, стрeляютъ. Р-революцiя,-- угрюмо проворчалъ Никоновъ, какъ полушутливо говорили многiе изъ слышавшихъ первые выстрeлы февраля. "Ахъ, если бы вправду революцiя!" -- вдругъ сказалъ себe Витя. Въ его памяти промелькнуло то, что онъ читалъ и помнилъ о революцiяхъ -- жирондисты, Дантонъ у Минье, Дмитрiй Рудинъ. Витя увидeлъ себя на баррикадe, со знаменемъ, съ обнаженной саблей. Баррикада была подъ окнами Муси. "Да, это былъ бы лучшiй исходъ... Ахъ, если бы, если бы революцiя!.. Только г═р═о═з═а можетъ принести мнe славу и сдeлать меня достойнымъ ея любви!.. А если не славу, то смерть",-- съ тоской и страстной надеждой думалъ Витя. XIX. Николай Петровичъ почувствовалъ себя нездоровымъ въ день юбилея Кременецкаго и долженъ былъ отказаться отъ участiя въ банкетe, поручивъ своей женe передать извиненiя юбиляру. На слeдующiй день Яценко не пошелъ на службу, ничего не eлъ съ утра и за обeдомъ не прикоснулся къ супу: видъ и запахъ eды вызывали въ немъ отвращенiе. Сославшись на острую головную боль, онъ заявилъ, что не будетъ обeдать. Наталья Михайловна, которая какъ разъ собиралась съ толкомъ, подробно разсказать о банкетe, обезпокоилась. -- Ну, да, въ городe свирeпствуетъ гриппъ. Вотъ что значитъ такъ работать,-- не совсeмъ логично сказала она мужу.-- Сколько разъ я тебe говорила: никто, никто не работаетъ десять часовъ въ сутки. Конечно, это отъ переутомленiя, оно {417} всегда предрасполагаетъ къ гриппу... Хоть супа поeшь, я тебя умоляю... Николай Петровичъ работалъ въ послeднее время не больше обычнаго. Усталость его была преимущественно моральная и сказывалась въ крайней раздражительности, которую онъ сдерживалъ съ большимъ трудомъ. Ничего не отвeтивъ на предложенiе поeсть хоть супа, онъ ушелъ къ себe въ кабинетъ и легъ на твердый кожаный диванъ, взявъ первую попавшуюся книгу. Но книги этой онъ не раскрылъ. У него очень болeла голова, ломило тeло. Наталья Михайловна принесла и подложила ему подъ голову большую подушку. Измученный видъ ея мужа ее разстроилъ. Въ спальной, въ огромномъ, краснаго дерева шкапу, среди разложеннаго въ чрезвычайномъ порядкe тонкаго бeлья (къ которому имeла слабость Наталья Михайловна), между высокими стопками полотенецъ и носовыхъ платковъ, съ давнихъ временъ хранился семейный термометръ. Наталья Михайловна осторожно его вынула изъ футляра, глядя на лампу и морщась, необыкновенно энергичнымъ движеньемъ сбила въ желтенькомъ каналe столбикъ много ниже краснаго числа, затeмъ съ испуганнымъ и умоляющимъ выраженiемъ на лицe вошла на цыпочкахъ въ кабинетъ. Николай Петровичъ зналъ, что у него сильный жаръ, и не хотeлъ пугать своихъ. Однако, чтобъ отдeлаться отъ упрашиванiя, онъ согласился измeрить температуру и даже о минутахъ не очень торговался. Оказалось 39,2,-- больше, чeмъ предполагалъ самъ Яценко. Наталья Михайловна перепугалась не на шутку. Ея авторитетъ немедленно выросъ и, несмотря на слабые протесты Николая Петровича, по телефону былъ приглашенъ домашнiй врачъ Кротовъ. {418} Витя, узнавъ о болeзни отца, зашелъ въ полутемный кабинетъ, но, по настоянiю Натальи Михайловны -- гриппъ такъ заразителенъ,-- долженъ былъ остановиться въ нeсколькихъ шагахъ отъ дивана. Николай Петровичъ, слабо и ласково улыбаясь, успокоилъ сына. -- Да, да, конечно, пустяки. Завтра буду совершенно здоровъ... Иди, иди, мой милый. Николая Петровича и трогали, и немного раздражали заботы близкихъ. Онъ всегда, въ шутливыхъ спорахъ съ женою, увeрялъ, что одинокому человeку и болeть гораздо легче. Теперь ему хотeлось, чтобъ его оставили одного и чтобъ ему дали чаю съ лимономъ. Наталья Михайловна, однако, сомнeвалась, не повредитъ ли чай больному. Николай Петровичъ, отъ усталости и раздраженiя, не настаивалъ. Онъ лежалъ на диванe, глядя усталымъ, неподвижнымъ взглядомъ на висeвшiе противъ дивана портреты Сперанскаго, Кавелина, Сергeя Заруднаго. Мысли Яценко безпорядочно перебeгали отъ Загряцкаго и Федосьева къ его собственной неудавшейся жизни. "И слeдователь, оказывается, плохой... Нeтъ, такъ нельзя ошибаться... А тотъ негодяй, Загряцкiй, по формальнымъ причинамъ все еще въ тюрьмe, хоть я знаю, что онъ невиновенъ въ убiйствe... Вотъ она, формальная правда", -- думалъ онъ. Почему-то ему часто вспоминался Браунъ, его визитъ, его странные разговоры,-- онъ тотчасъ съ непрiятнымъ чувствомъ гналъ отъ себя эти мысли. "Да, нехорошо, очень нехорошо!.." -- вслухъ негромко сказалъ Яценко, прикрывая рукой глаза. Единственное свeтлое былъ Витя. Но и съ мальчикомъ что-то было неладно. Отъ Вити Яценко переходилъ мыслью къ судьбамъ Россiи. "Всюду грeхъ, ошибки, преступленiя",-- тоскливо думалъ Николай Петровичъ, вглядываясь {419} въ лица своихъ любимыхъ политическихъ дeятелей. "Они бы до этого не довели... Но они умерли... И я скоро умру... Какое же мнe дeло до всего этого?" -- Голова у него мучительно болeла. Въ десятомъ часу вечера прибылъ Кротовъ, добродушный старикъ, крeпкiй, лысый и краснолицый. Онъ призналъ болeзнь инфлюэнцой, прописалъ лекарство и строгую дiэту; чай съ лимономъ, однако, разрeшилъ, но не иначе, какъ очень слабый. Наталья Михайловна попросила доктора прieхать и на слeдующее утро. -- Вотъ еще, стану я прieзжать, у меня есть больные посерьезнeй, чeмъ онъ,-- сказалъ весело Кротовъ, съ давнихъ поръ свой человeкъ въ домe: онъ зналъ, что для Яценко пять рублей деньги и что о безплатномъ леченьи -- "ахъ, полноте, какiе между нами счеты" -- не можетъ быть рeчи. -- Денька черезъ два загляну... Если буду живъ, -- сказалъ онъ Натальe Михайловнe,-- такъ миленькая, всегда говорилъ Толстой, нашъ ненавистникъ... Не любилъ насъ, ругалъ, а у насъ лечился всю жизнь, Левъ Николаевичъ (докторъ произносилъ по старинному: Лёвъ; рeчь у него вообще была старинная, хоть онъ щеголялъ разными новыми словечками и прибаутками). И правъ: вeдь я же романовъ не пишу, а ругать романистовъ ругаю... -- И подeломъ,-- сказала увeренно Наталья Михайловна. -- Разумeется, подeломъ. Какъ ихъ, теперешнихъ, не ругать: какiе-то пошли Андреевы, Горькiе, Сладкiе. Въ наше время настоящiе были писатели: ну, Тургеневъ, Достоевскiй, или Станюковичъ... Это не фунтъ изюма... Ну-съ, такъ аспиринцу сейчасъ скушаемъ, а то, второе, что я пропишу, черезъ часъ. И завтра будемъ здоровы... {420} Кротовъ говорилъ съ Николаемъ Петровичемъ такъ, какъ могъ бы говорить съ Витей. Недоброжелатели утверждали, что старикъ давно выжилъ изъ ума и перезабылъ всe лекарства. Однако, практика у него была огромная,-- такъ бодрилъ больныхъ его тонъ. -- Натурально, пустяки,-- сказалъ онъ Натальe Михайловнe, садясь въ столовой писать рецептъ.-- Черезъ три дня можетъ идти на службу... Ну-съ, а наши почки какъ, миленькая? Наталья Михайловна не прочь была за тe же пять рублей спросить доктора и о своемъ здоровьи. Онъ далъ успокоительныя указанiя. -- Сто лeтъ гарантирую, миленькая, больше никакъ не могу, себe дороже стоитъ... А вы знаете, въ городe безпорядки,-- сказалъ докторъ, вставая и помахивая въ воздухe бумажкой.-- Eду сюда, идутъ мальчишки, рабочiе, поютъ, дурачье... Какъ это, "Варшавянка", что-ли? Дурачье!.. А ночью даже пострeливали. -- Да, мнe Витя говорилъ, онъ на островахъ катался и слышалъ стрeльбу. Только я не пойму, кто въ кого могъ ночью стрeлять? -- Стрeляли, стрeляли,-- радостно повторилъ старикъ. -- Вдругъ въ самомъ дeлe революцiя, а? -- Вздоръ! Семьдесятъ лeтъ живу, никакой революцiи не видалъ. Я самъ въ шестьдесятъ первомъ году что-то пeлъ, болванъ этакой, да не допeлся... Нeтъ, вeрно это было позже, въ шестьдесятъ четвертомъ... Не будетъ революцiи, пропишутъ имъ казачки варшавянку, все и кончится, -- рeшительно сказалъ докторъ.-- А засимъ мнe все равно, посмотрю и на революцiю... Давно пора и тeхъ господъ проучить, звeздную палату... Такъ вотъ, миленькая, это отдайте Марусe... А, Витька, здравствуй, ты какъ живешь? {421} Наталья Михайловна вышла съ рецептомъ въ кухню. Докторъ подвелъ упиравшагося Витю къ лампe. -- Нехорошо,-- сказалъ онъ.-- Подъ глазами круги. И глаза красные... Плакалъ, что ли? Онъ задалъ нeсколько вопросовъ, отъ которыхъ Витя густо покраснeлъ. -- Гимнастику надо дeлать, балбесъ,-- сказалъ строго Кротовъ.-- Я, кажется, старше тебя, да? Чуть старше: пошелъ семьдесятъ первый годъ (съ нeкоторыхъ поръ онъ остановился въ возрастe), а каждый день дeлаю гимнастику. Каждый день, чуть встаю, еще передъ гошпиталемъ. Вотъ такъ... -- Онъ присeлъ, дeйствительно довольно легко, поднялся и сдeлалъ нeсколько движенiй руками. -- Разъ -- два... Разъ -- два -- три... Обливанiе и гимнастика, гимнастика и обливанiе... И спать на твердомъ тюфякe... И объ юбкахъ меньше думать, слышишь? И ни на какiе острова по ночамъ не eздить... Зачeмъ вы его на острова пускаете? -- обратился онъ къ вошедшей Натальe Михайловнe.-- Ну-съ, до свиданья, миленькая... До свиданья, Витька... Послeзавтра, хоть и не нужно, заeду, если буду живъ... -- Да вы моложе и крeпче насъ всeхъ! -- Не жалуюсь, не жалуюсь... Демонстративно отказавшись отъ помощи хозяевъ, онъ самъ надeлъ древнюю норковую шубу, еще пошутилъ и ушелъ, ожививъ весь домъ, наглядно и несомнeнно доказавъ пользу медицины.-- "Прямо удивительный человeкъ, такихъ больше не будетъ, не вамъ чета!" -- съ искреннимъ восторгомъ сказала Витe Наталья Михайловна. Успокоенная врачемъ, она взяла домъ въ свои руки, чувствуя приступъ особенной энергiи и {422} жажды дeятельности: теперь все было на ней. Николай Петровичъ раздeлся и перешелъ въ спальную, гдe къ кровати былъ приставленъ низенькiй, покрытый салфеткою, столикъ. Горничная поставила самоваръ. Маруся побeжала въ аптеку. Утромъ на службу дали знать о болeзни Николая Петровича. Болeзнь эта, разумeется, не была серьезной. Однако въ нормальное время нeсколько человeкъ, ближайшихъ друзей и сослуживцевъ (родныхъ у Яценко не было), навeрное тотчасъ зашли бы его "провeдать" или, по крайней мeрe, справились бы по телефону. На этотъ разъ никто не зашелъ, что не совсeмъ прiятно удивило Наталью Михайловну: визиты были совершенно не нужны, скорeе мeшали; но они входили въ обычный уютно-волнующiй церемонiалъ не-опасныхъ болeзней. Въ этотъ же день Маруся вернулась съ базара въ большомъ возбужденiи. Она радостно повторяла, что народъ совсeмъ взбунтовался: на Выборгской сторонe разгромили лавки. Глаза Маруси сiяли торжествомъ. Хотя Наталья Михайловна раздeляла либеральные взгляды своего мужа, ея первое впечатлeнiе отъ словъ прислуги и особенно отъ ея безтолково-торжествующаго вида было непрiятное. Съeстныхъ припасовъ Маруся принесла очень немного,-- на базарe ничего не было; курицу для бульона больному барину удалось достать лишь по доброму знакомству съ торговкой, у которой они всегда покупали. Наталья Михайловна не повeрила, что ничего нельзя получить, и сама пошла за покупками. Но по близости отъ ихъ квартиры лавки въ большинствe были закрыты наглухо. Кое-гдe торговля еще шла, однако Наталья Михайловна, къ собственному удивленiю, не рeшилась стать въ длинную очередь, {423} -- такой недружелюбный видъ былъ у стоявшихъ тамъ женщинъ. Когда она, съ пустыми руками, возвращалась домой, по улицe на рысяхъ, съ отчетливымъ, волнующимъ топотомъ, проeхалъ казачiй отрядъ. Сердце у Натальи Михайловны забилось сильные обыкновеннаго. Швейцаръ, съ тeмъ же безтолково-торжествующимъ видомъ, вполголоса ей сообщилъ, что фараонъ съ угла куда-то ушелъ и что на Невскомъ, слышно, разбили трамвайные вагоны. Такiя же извeстiя привезъ изъ Тенишевскаго училища взволнованный Витя. На улицахъ были столкновенiя толпы съ полицiей. Наталья Михайловна не рeшилась сказать Николаю Петровичу о томъ, что происходило, боясь его взволновать. Витя послe скуднаго обeда куда-то исчезъ. Наталья Михайловна расположилась въ креслe у высокой стоячей лампы и раскрыла утреннюю газету. Она прочла отдeлъ модъ, хронику, телеграммы, лeниво подумала о томъ, что могло быть на мeстe бeлаго просвeта (къ просвeтамъ привыкли), просмотрeла интересныя объявленiя и списокъ недоставленныхъ телеграммъ, приступила было къ думскому отчету и задремала: плохо спала ночью. Вдругъ ее разбудилъ какой-то грохотъ... Наталья Михайловна вскрикнула, схватилась за сердце и бросилась къ окну. Люди бeжали съ растеряннымъ видомъ по слабо освeщенной, печальной улицe. Пальба трещала четко и часто. Одинъ изъ бeжавшихъ по мостовой людей метнулся въ сторону и укрылся въ подворотнe За нимъ то же сдeлали другiе. Въ это мгновенье въ комнату вбeжали въ волненiи горничная, Маруся. Затeмъ явился швейцаръ, уже бывшiй навеселe. По его словамъ, это били пулеметы на Невскомъ. Однако, онъ радостно совeтовалъ не подходить къ окнамъ. {424} Тутъ Наталья Михайловна съ ужасомъ подумала, что Вити нeтъ дома. Она заметалась по квартирe, бросилась было къ мужу, но остановилась у дверей. Николай Петровичъ спалъ: спальная выходила окнами во дворъ, и тамъ стрeльба была менeе слышна. Наталья Михайловна вспомнила о телефонe и принялась звонить къ товарищамъ Вити. Вездe телефонъ былъ занятъ, приходилось долго ждать соединенiя. Вити нигдe не было. Прислуга ахала. Задыхаясь отъ отчаянья, Наталья Михайловна уже себe представляла, какъ по лeстницe несутъ на носилкахъ тeло Вити. Вдругъ раздался звонокъ -- и Витя появился живой и невредимый. Никакихъ приключенiй съ нимъ не было, но онъ тоже слышалъ вблизи стрeльбу, видeлъ бeгущихъ людей и понялъ, что дома будутъ о немъ безпокоиться. Наталья Михайловна набросилась на сына. Отъ шума взволнованныхъ голосовъ проснулся Николай Петровичъ. Онъ чувствовалъ себя гораздо лучше. Наталья Михайловна сочла возможнымъ разсказать мужу о событiяхъ. Витя привезъ новости, восходившiя, черезъ три промежуточныхъ инстанцiи, къ Государственной Думe. Всe партiи объединились въ общемъ порывe къ освобожденiю страны. Войска заперты въ казармахъ,-- очевидно, правительство никакъ не можетъ на нихъ положиться. Офицерство на сторонe народа. Волненiе Николая Петровича было радостнымъ, почти восторженнымъ,-- эти событiя точно разрeшили что-то тяжелое въ его личной жизни. Николай Петровичъ не сомнeвался въ побeдe страны надъ правительствомъ. Остатокъ вечера они провели въ спальной, втроемъ, въ такомъ сердечномъ, любовномъ и приподнятомъ настроенiи, котораго, быть можетъ, никогда не испытывала ихъ дружная семья. Эта атмосфера въ представленiи {425} Натальи Михайловны какъ-то соединилась съ происходившими событiями и повлiяла на ея отношенiе къ нимъ. На слeдующiй день Николай Петровичъ почти совсeмъ оправился, температура упала до 36 градусовъ. Въ городe же начались невиданныя и неслыханныя дeла. Газеты не вышли. Только тутъ петербуржцы почувствовали, какое огромное мeсто газеты занимали въ жизни и какую тревогу вносило въ нее ихъ отсутствiе. Телефонъ заработалъ, передавая самыя удивительныя извeстiя. Закрылось все, фабрики, магазины, учебныя заведенiя. Но радость и оживленiе въ столицe были необычайныя. Наталья Михайловна телефонировала друзьямъ мужа. Разговоръ о впечатлeнiяхъ былъ тоже безтолковый и восторженный. Люди безъ всякаго стeсненiя говорили по телефону о такихъ вещахъ, о которыхъ прежде въ тeсномъ кругу разговаривали, понижая голосъ. Друзья Николая Петровича принадлежали преимущественно къ либеральному лагерю. Однако, такъ же восторженно высказался о событiяхъ консерваторъ Артамоновъ, считавшiйся "нeсколько правeе октябристовъ". Онъ еще больше волновался, чeмъ другiе. -- Что? Боленъ? -- кричалъ онъ по телефону. -- Ну, разумeется, пустяки... Событiя-то каковы, а? Давно пора убрать всeхъ этихъ швабовъ и германофиловъ!.. Что?.. Сердечно поздравьте Николая Петровича... Какъ съ чeмъ?.. Уберемъ господъ Штюрмеровъ и всeмъ народомъ дружно возьмемся за войну... Да, впряжемся съ новой силой!.. Армiя должна сказать свое слово... А?.. Что?.. Кто говоритъ? Натальe Михайловнe помнилось, что Штюрмеръ ушелъ и что у власти находятся люди съ русскими фамилiями. Но желанiе понять {426} происходившiя событiя, какъ патрiотическiй бунтъ армiи противъ германофиловъ, было, видимо, слишкомъ сильно въ Артамоновe. Въ эту минуту съ нимъ соединили кого-то еще. Наталья Михайловна услышала новый взрывъ восторженныхъ рeчей Владимiра Ивановича. Она повeсила трубку и радостно пошла передавать поздравленiя мужу. Все было бы хорошо, если-бъ не Витя. Съ нимъ съ утра произошелъ непрiятный разговоръ, и отъ атмосферы предыдущаго вечера осталось немного. Наталья Михайловна рeшительно заявила, что только сумасшедшiй человeкъ можетъ въ такое время выходить на улицу. Витя не менeе рeшительно отвeтилъ, что, если всe такъ будутъ разсуждать, некому будетъ вести борьбу. -- Обязанность каждаго гражданина прiобщиться къ дeлу и принять въ немъ личное участiе, -- горячо сказалъ онъ. По существу Наталья Михайловна ничего возразить не могла, однако заперла на замокъ мeховую шапку сына. Это не помогло. Витя, въ послeднiе мeсяцы отбившiйся отъ рукъ, ушелъ изъ дому тайкомъ въ лeтней шляпe. Николай Петровичъ, въ отвeтъ на страстную жалобу жены, сказалъ ей, что понимаетъ сына,-- Наталья Михайловна только махнула рукой. Впрочемъ, теперь по близости отъ ихъ квартиры стрeльбы не было слышно, и это ослабляло ея тревогу. Но телефоны приносилъ все болeе грозный извeстiя. Въ разныхъ частяхъ города дeйствовали пулеметы. Нeкоторые, прiукрашивая, даже говорили: "идутъ бои",-- совсeмъ какъ въ сообщенiяхъ ставки. Къ удивленiю Натальи Михайловны, почти всe знакомые, къ которымъ она звонила за свeдeнiями, оказывались у себя дома. Позвонила она и къ Кременецкимъ, и оттуда ей, въ томъ же тревожно-восторженномъ тонe, сообщили новости, шедшiя {427} прямо отъ князя Горенскаго. Въ войскахъ настроенье явно сочувственное Государственной Думe, ждутъ съ минуты на минуту ихъ перехода на сторону революцiи,-- Наталья Михайловна тутъ впервые услышала, въ примeненiи къ происходившимъ событiямъ, слово "революцiя", брошенное твердо, какъ самое естественное. -- Ну, слава Богу! -- сказала она и подeлилась съ Тамарой Матвeевной своей тревогой. Узнавъ, что Витя ушелъ изъ дому, Тамара Матвeевна, воплощенная доброта, ахнула. -- Но какъ же вы его отпустили? Господи!.. Всe сидятъ дома... Я... Тамара Матвeевна чуть не сказала, что она утромъ прямо вцeпилась въ Семена Исидоровича, который р═в═а═л═с═я въ Государственную Думу. "Именно теперь ты долженъ беречь себя... Теперь такiе люди, какъ ты, особенно нужны Россiи!" -- сказала она мужу. Семенъ Исидоровичъ уступилъ, но почти не отходилъ отъ телефона, безпрерывно сносясь съ извeстнeйшими людьми столицы. -- Да что же можно было сдeлать? Онъ тайкомъ удралъ... Ошалeлъ мальчишка, не въ чуланъ же было его запереть! -- сказала въ отчаянiя Наталья Михайловна, тревога которой опять усилилась отъ словъ Тамары Матвeевны. -- Ну, Богъ дастъ, ничего не случится. Но когда онъ вернется, заприте вы его и не выпускайте. Это безумiе!.. -- Милая,-- умоляющимъ тономъ сказала Наталья Михайловна,-- я ему велю позвонить вамъ. Скажите вы ему, ради Бога!.. Пусть ему Муся скажетъ, она имeетъ на него влiянiе... Спасибо, родная. Ну, прощайте... Господи!.. Витя опять вернулся вполнe благополучно и даже побeдителемъ, но видъ у него былъ измученный и потрясенный, хоть торжествующiй. На {428} этотъ разъ онъ принималъ участiе въ огромномъ уличномъ митингe на Невскомъ Проспектe, у зданiя Городской Думы. На митингe этомъ произносились такiя рeчи, отъ которыхъ, въ передачe Вити, у Натальи Михайловны остановилось сердце. Появилась полицiя. Въ толпe запeли одновременно "Марсельезу" и "Вихри враждебные". Произошло столкновенiе. Откуда-то раздался выстрeлъ, и тотчасъ затрещали пулеметы. Всe бросились вразсыпную. На глазахъ у Вити свалилось нeсколько человeкъ. Витя весь дрожалъ, разсказывая, хоть старался с═п═о═к═о═й═н═о ═у═л═ы═б═а═т═ь═с═я. Онъ подумывалъ о томъ, чтобы обзавестись оружiемъ; у него даже былъ на примeтe револьверъ, "правда, не браунингъ и не парабеллюмъ, а Смитъ-Вессонъ, но хорошiй и большого калибра". Наталья Михайловна съ ужасомъ слушала сына. Теперь ей все было безразлично, лишь бы кончились такiя дeла и вернулась спокойная жизнь. Она сказала Витe, что Муся Кременецкая звонила по телефону и просила ее вызвать. Витя немедленно это сдeлалъ. Муся подошла къ аппарату, выслушала его разсказъ и прочла ему наставленiе. -- Да, да, если вы хоть немного обо мнe думаете,-- сказала она и тотчасъ поправилась,-- о насъ всeхъ, о вашихъ родителяхъ... Вы уже исполнили свой долгъ и довольно. Сдeлайте это для меня, Витя, если вы не думаете о себe. Необыкновенно тронутый и взволнованный ея словами, Витя обeщалъ больше не выходить изъ дому, пока все немного не успокоится. "Нeтъ, ничего съ Клервиллемъ не было",-- подумалъ онъ, и душа его зажглась радостью. Онъ сдержалъ слово. На улицахъ пальба грохотала день и ночь. Въ сосeднемъ домe разгромили квартиру какого-то генерала. Объ этомъ, съ тeмъ же торжествующимъ, даже нeсколько вызывающимъ {429} видомъ, разсказывала господамъ Маруся. Однако въ домe Яценко стало спокойнeе. Николай Петровичъ всталъ съ постели и обeдалъ съ семьей, Обeдъ былъ источникомъ веселья. Подавали то, что можно было найти въ кладовой, да еще въ сосeдней лавкe, открывавшейся иногда часа на два: шпроты, "альбертики", ветчину, варенье. Затeмъ стрeльба ослабeла. Стали приходить прiятели, знакомые; среди нихъ были и такiе, фамилiи которыхъ не помнили хозяева. Зашелъ нотарiусъ, жившiй въ первомъ этажe дома, никогда до того у нихъ не бывавшiй. При встрeчe люди поздравляли другъ друга и обнимались, точно это былъ какой-то вновь установленный обрядъ. Сначала это показалось Яценко страннымъ и неестественнымъ; потомъ онъ привыкъ, первый обнималъ друзей и чуть не обнялся съ нотарiусомъ. Николай Петровичъ былъ совершенно здоровъ и собирался выйти, но не зналъ, куда отправиться: о службe не могло быть рeчи, идти "въ гости" не хотeлось. Поздно вечеромъ Яценко сказали по телефону, что горитъ зданiе Суда. Это столь неожиданное извeстiе потрясло слeдователя. Онъ немедленно надeлъ шубу и вышелъ на улицу, несмотря на протесты и просьбы Натальи Михайловны. XX. Стрeльба затихла. На улицахъ было оживленiе необыкновенное. Толпы народа валили съ Невскаго по Литейному, по Надеждинской, по Знаменской. Шли и по мостовой, хотя было достаточно мeста на тротуарахъ. Яценко вглядывался въ проходившихъ людей и не узнавалъ петербургской толпы. Одни шли, какъ на сценe статисты {430} во время побeднаго марша, другiе -- такъ, точно неслись куда-то на крыльяхъ. Восторженное волненiе выражалось на всeхъ лицахъ. У многихъ было даже м═о═л═и═т═в═е═н═н═о═е выраженiе, которое показалось Николаю Петровичу неестественнымъ. Онъ былъ человeкъ чрезвычайно искреннiй и не могъ оставаться долго въ состоянiи фальшивыхъ чувствъ. Видъ э