ся
исключения. Вернемся к эксам. На что же, по вашему, должны были бы пойти
деньги?
-- На массовую доставку оружия, особенно на Кавказ, так как Москва
провалилась. Но этим должны 227 заниматься не теоретики. Я хотел бы над этим
поработать.
-- Мы полезных людей всегда привлекаем. И небольшие жалованья
назначаем, когда есть деньги. Кстати, вы имеете возможность работать без
жалованья? -- вскользь спросил он.
-- Я получаю деньги от отца, -- ответил Джамбул с усмешкой. -- Мой отец
имеет средства. Живет в Турции. Могу дать вам его адрес. Для справок.
-- Что вы, помилуйте. Да, мы вас охотно привлечем к доставке оружия.
Директивы, разумеется, останутся за нами. Мы с вами установим modus
vivendi... Кстати, надеюсь, вы не думайте, что Центральный Комитет так тут
же возьмет и даст свою санкцию на эксы. Такой вопросик надо тщательно
провентилировать.
-- Партия всё провентилирует, как вы ей прикажете провентилировать.
Ленин усмехнулся, снова сел на скамейку и, повернувшись к Джамбулу,
взял его за пуговицу.
-- К несчастью, это не так. Теперь не так, особенно после московского
поражения... Когда вы уезжаете?
-- Еще не знаю.
-- Прямо в Россию?
-- Нет, к нам, на Кавказ.
"Он что-же, сепаратист? Или просто каша в головке? Ну, да нам не до
"единой и неделимой", как проповедует Иуда Струве", -- подумал Ленин.
-- Хорошо, что возвращаетесь. Эмиграция -- последнее дело. Я буду с
вами регулярно сноситься. На Кавказе есть ценнейшие работники. Только там,
кажется, прочно засел в массах Боженька. Аллах. Религия одна из самых
отвратительных и опасных сил в мире.
-- Аллах переживет Маркса.
Ленин вытаращил глаза.
-- Ну, хорошо. На Кавказе есть ценные субъекты. Кота Цинцадзе умный
человек. Камо глуп, как сивый мерин, но очень храбр. И надежен, как каменная
гора... Кстати, вы давеча ругали этого Ивановича-Джугашвили. Вы его хорошо
знаете?
-- Потому и ругал, что знаю. Я на Кавказе знаю 228 всех. И его у нас не
любят. Он, как Лесковская ведьма, "имеет не совсем стройную репутацию".
-- Уж не подозреваете ли вы его в провокации?
-- Нет, в этом не подозреваю.
-- Так в чем же дело? Быть может, вы не удовлетворены его "моральными
качествами"? -- Ленин засмеялся. "Если б был охранником, то наверное
прикидывался бы твердокаменным марксистом", -- подумал он. -- Вот что,
приходите завтра в пять часов. Один, -- подчеркнул он.
VI
"Квакала", как шутливо называли Куоккалу революционеры, была очень
скучным местом. Люда тотчас его возненавидела. Ленин скоро покинул виллу
"Ваза" и поселился в какой-то избе.
-- Там Володя совершенно не мог работать, мешал шум, -- объясняла
Крупская. -- Правда, теперь мы платим дороже, а деньжат у нас как кот
наплакал. Что-ж делать, если не хватит пороха, вернемся в "Вазу". Ведь,
может, здесь придется засидеться.
Джамбул и в Куоккале не скучал, как не скучал почти нигде, "только на
съездах". Говорил, что было бы и совсем хорошо, если б в этой глуши можно
было достать сносную верховую лошадь. "То есть, я и лошадь. Или лошадь и я",
-- думала Люда. Он много гулял. Радовался жаркой весне. Опять отпускал себе
бороду; его щетина не нравилась Люде. "Слишком скучно бриться, всегда
терпеть не мог. Перед отъездом в Петербург сбрею и снова превращусь в
Алкивиада", -- объяснял он.
У Ленина он бывал часто и разговаривал с ним наедине. Раздражение у
Люды всё росло: Ильич почти не обращал на нее внимания. Крупская ей очень
надоела.
-- Ты знаешь, как я почитаю Ильича, но у нее его культ доходит просто
до смешного! -- говорила она Джамбулу. -- Опять звала обедать, она очень
гостеприимна, отдаю ей справедливость. Но я отказалась, не хочу их объедать,
да и обеды уж очень плохие. Мне всё равно, что есть, но ты таких обедов не
любишь.
Они вдвоем ходили в местный ресторан, где 229 впрочем кухня тоже была
скверная. За обедом разговор обычно не очень клеился. "Англичане говорят:
"два человека составляют компанию, а три нет". По моему, чаще бывает
обратное. Когда только два, то каждый немного напрягается, чтобы не
наступало молчание", -- думала Люда. Случалось, себя спрашивала, кто был бы
в разговоре подходящим третьим. -- "Вот Митя подходил бы, он человек широких
взглядов". Но тотчас вспомнила о недавнем времени, когда у нее "двое
составляли компанию". -- "Неужто проходит любовь? В самом деле он прежде был
интереснее... Нет, это не разочарование, скорее просто скука".
Иногда она говорила Джамбулу и колкости, как прежде Рейхелю.
-- Я, конечно, не спрашиваю тебя, о чем ты изволишь беседовать с
Ильичем, но...
-- Это, к сожалению, его секрет, а не мой. Он меня связал честным
словом. Да и ничего интересного.
-- Разумеется, разумеется! Но мне здесь в Квакале сидеть надоело. В
общем, мы напрасно сюда приехали. В Петербурге была жизнь. Так я в этом году
и не видела наших фиалок... Долго ли ты еще хочешь здесь оставаться?
-- Скоро уедем. Надо ведь и отдохнуть, набраться сил для работы.
-- Не знаю только, для какой. И я очень давно отдыхаю. Ты кстати тоже.
Он кое-как отшучивался, но с необычным для него напряжением. "Что-то
скрывает! Этого еще не хватало!" -- подумала Люда.
От скуки она попросила у Крупской книг. Та дала несколько брошюр и
протоколы Второго съезда: "Володя находит, что все мы должны их читать и
читать", -- объяснила она. Люда дома заглянула в протоколы с любопытством:
"Сама всё слышала, а теперь напечатано и перешло в историю!" Однако скоро
потеряла интерес: "То да не то! Совсем не так это было слушать". Из брошюр
наиболее понятной была чья-то работа о кооперации. "Да, это надо знать,
необходимо вообще пополнить экономическое образование". Прочла всю брошюру и
даже сделала выписки в тетрадку. 230
Работы по хозяйству у нее было немного. Чтобы поддержать русское имя в
чистеньком домике извозчика, Люда с утра отдавала полчаса уборке комнаты.
Джамбул на это время уходил на вокзал за газетами, затем читал их, как
говорил, "на лоне природы".
Приведя комнату в порядок, Люда собралась выйти на прогулку, когда в
дверь постучали. Вошли двое мужчин и одна дама, -- по виду кавказцы. Они
очень вежливо спросили по-русски о Джамбуле.
-- Его нет дома, -- сухо ответила Люда. -- Пошел читать газеты.
-- Не знаете ли вы, где мы могли бы его найти? -- спросила дама с
сильным грузинским акцентом. Люда на нее посмотрела. Дама была молода и
хороша собой. -- "Выскочила первая! Могли бы спросить мужчины", -- подумала
Люда недоброжелательно. "На лоне природы", -- хотела было ответить она, --
"но это недостаточный адрес".
-- Не знаю. Он обычно возвращается часов в одиннадцать. Я должна уйти,
но, если хотите, вы можете подождать его здесь.
Посетители обменялись вполголоса несколькими словами, сказали, что
вернутся, и, учтиво поклонившись, вышли. Люда написала Джамбулу записку: "К
тебе зашли два компатриота и одна красивая компатриотка. Зайдут опять в
одиннадцать. Если вернешься раньше, подожди почтенную компанию. Чтобы вам не
мешать, я вернусь только к часу. Буду, высунув язык, бегать по лесу.
Пожалуйста, не зови их завтракать в наш ресторан, пусть жрут на вокзале", --
написала она и вдруг, почти с ужасом, почувствовала, что больше не ревнует
Джамбула, ни к "красивой компатриотке" и ни к кому другому. "Но ведь тогда и
любовь кончена! Нет, вздор... Незачем его злить". Она старательно зачеркнула
слово "жрут". Хотела было написать "лопают", -- "это шутливее", -- и
написала просто "завтракают". -- "Не переписать ли? Нет, лень. Замарано
хорошо, да он и не станет всматриваться. Его мои эмоции уже мало интересуют,
да собственно и прежде не интересовали. 231 Он "Алкивиад", но отчасти и
бревно. Алкивиад пополам с бревном"...
В лесу ее раздражение почти прошло. Было только скучно гулять одной, --
"что-ж делать, мне чуть не всегда скучно. И решительно ничего у него,
разумеется, с этой кавказкой нет... Но всё-таки нужно этому положить конец!"
-- думала она, точно ей было жаль расставаться с раздраженьем. -- Я должна
узнать, в чем у них дело, что он замышляет. Казалось бы, уж мне-то надо бы
знать! Если он и не врет, будто с него взял обет молчания Ленин (не назвала
его мысленно "Ильичем"), то об этих князьях я имею право узнать во всяком
случае!"
Вернулась она ровно в час. Джамбул был один.
-- Были твои гости? Видел их?
-- Видел.
-- Не смею спрашивать, кто и что. -- Люда помолчала, глядя на него
вопросительно. -- Они, верно, пошли к Ленину?
-- Нет, они ничего общего с Лениным не имеют. Они пошли на вокзал.
Сейчас уезжают.
-- Счастливого пути. Пойдем завтракать. Я голодна как зверь.
Несмотря на принятое в лесу решение, Люда до жаркого не спрашивала его
о посетителях. Надеялась, что он скажет первый. Джамбул не сказал. Говорили
о газетных новостях, о Государственной Думе.
-- Когда же мы уезжаем в Петербург? -- наконец, не вытерпев, спросила
она.
-- Когда хочешь, мне и самому здесь уже очень надоело, -- сказал он. --
Хоть завтра. Ведь ты отдохнула как следует?
Люда не ответила на этот вопрос, показавшийся ей лицемерным.
-- Ловлю тебя на слове. Завтра же и уедем!
-- И отлично, -- сказал Джамбул, точно не замечая раздражения Люды. --
Жаль только, что приедем в самое жаркое время. В Петербурге страшная жара.
-- Ничего, я люблю Петербург и летом.
-- А что, если б мы уехали, например, в Кисловодск? 232
-- Какой вздор ты говоришь! Что мы, буржуи, что ли? Не хочу разъезжать
по курортам!
-- Деньги есть, я ведь опять получил от отца. Очень зовет старик
навестить его.
Она тотчас насторожилась. И, как всегда, упоминание о деньгах ее
кольнуло.
-- Твой отец, насколько мне известно, живет не в Кисловодске, а в
Турции?
-- Я к нему в Турцию и съездил бы.
Люда помолчала. "Так и есть, надоела"...
-- Кисловодск, Турция, так... Но когда же мы будем заниматься делом?
-- То есть, революцией?.. Людочка, можно поговорить с тобой по душам?
-- Не можно, а необходимо, давно пора, -- ответила она, насторожившись
еще больше от "Людочки". Он редко так называл ее. -- Что ты хочешь сказать?
-- Зачем тебе заниматься революцией? Ты сама видишь, она становится всё
более кровавой и, что еще хуже, всё более грязной. Государственная Дума, это
ерунда. Террор с обеих сторон будет расти с каждым днем. То, что было до сих
пор, это цветочки, а ягодки еще впереди, как говорите вы, русские.
-- В сотый раз прошу тебя, не говори "вы, русские"! Ты тоже русский.
-- А я в сотый раз тебе отвечаю, что я русский только по культуре, да и
то не совсем. Я стою за независимость Кавказа. Но мы сейчас говорим не об
этом. По моему, тебе лучше отойти от революции.
-- То есть, как, "отойти"?
-- Так, просто, отойти. Это не женское дело вообще и не твое дело в
частности. Если ты теперь же не отойдешь, это неминуемо кончится для тебя
каторгой! Разве ты способна жить на каторжных работах?
-- Почему каторжные работы? Зачем каторжные работы?
-- Я именно и говорю: зачем каторжные работы? Это ужас, грязь,
медленная смерть, беспросветная тоска и скука. А ты создана для радостной,
счастливой жизни. Ты вот фиалки любишь. Ты по природе барыня. Видишь, и
Ленин не очень тебя вводит в свои дела. 233
Она вспыхнула.
-- Не вводит, и не надо! Свет на нем не клином сошелся. Но от тебя я
ждала другого. Что-ж, и ты тоже отойдешь?
-- Нет, я отойти не могу, а тебя я в кавказские дела вводить не хочу и
не имею морального права. Зачем тебе жертвовать собой ради чужого дела? И
вообще зачем тебе заниматься такой работой? Вот ты меня спрашивала, откуда
деньги у этого Соколова. Я сегодня случайно узнал от моих гостей
подробности. Они его терпеть не могут, но, конечно, говорят правду. У него
деньги от экспроприации в Московском Обществе Взаимного Кредита. Читала в
газетах? Это его дело.
-- Он ограбил банк!
-- Можно называть и так, -- сказал Джамбул, морщась. -- Да, он ограбил
банк. Не он один, конечно, их было несколько. Технически это было исполнено
с необыкновенным совершенством. Этот человек -- воплощение хладнокровия и
бесстрашия. При дележе ему досталось сто пятьдесят тысяч рублей. На эти
деньги они обзавелись автомобилями, рысаками, вели развеселую жизнь.
-- Очень тебе благодарна, что ты меня познакомил с таким господином! Я
подала ему руку!
-- Руку можно подавать кому угодно. -- Он поморщился еще сильнее и
невесело засмеялся. -- Вот же мне ты "подаешь руку", а у меня тоже бывали в
жизни страшные дела.
-- Но не грабежи!
-- Добрая половина революционной работы это грязь. Спроси у любого
искреннего революционера. Спроси хоть у твоего Ильича. Впрочем, он правды не
скажет. Всё дело в цели. В целях Ленина я очень сомневаюсь, а в своих
нисколько, ни минуты. Россия не Кавказ, она не порабощена иностранным
завоевателем... Так поедем в Кисловодск? Я тебя научил бы ездить верхом.
Вместе ездили бы в "Храм воздуха", а?
-- Нет, спасибо, я не поеду... Значит, ты вернешься?
-- Разумеется, -- ответил он. Не любил лгать, но 234 лгать женщинам для
него было довольно привычным делом. -- Разумеется, вернусь в Кисловодск.
-- Если ты хочешь вернуться, то можешь вернуться в Петербург. Но я
вообще тебя не держу. В мыслях не имею!
-- Ну, вот, зачем такие слова?.. Ты будешь пить кофе? Нет? Знаешь что?
Сегодня в "Вазе" генеральная оргия "дурачков" -- даже во всех смыслах -- и,
верно, при благосклонном участии Ленина. Там с ним и простимся... А потом
другую оргию устроим дома, -- опять уже весело добавил он и не в первый раз
подумал, что темперамент у нее довольно холодный. "И глаза никогда не
блестят, хотя очень красивые".
-- Незачем посылать перед оргиями повестку, -- ответила Люда.
"Поговорим как следует в Питере. Мы просто здесь одичали", -- подумала она.
В "Вазу" они отправились только вечером. Знали, что днем Ленин
работает. "Может быть, даже работают и некоторые другие, хотя это мало
вероятно", -- говорил Джамбул. Еще издали они услышали очень громкое,
нестройное пенье.
-- Что такое? Перепились за дурачками?
-- Ты отлично знаешь, что Ильич не пьет, не то, что ты. Много, если
выпьет бокал пива.
-- Ну, так другие... Ох, как фальшиво поют! -- сказал Джамбул.
-- Ильич очень музыкален. Я слышала, как он поет "Нас венчали не в
церкви". Не Шаляпин, но могу тебя уверить, очень недурно!
Сбоку отворилось окно, высунул голову испуганный старик-финн,
прислушался и пробормотал что-то, повидимому не очень лестное для русских.
Люда и Джамбул ускорили шаги. "Ваза" была ярко освещена. Люди в саду стояли
лицом к растворенному окну и восторженно пели. В окне Ленин размахивал
сложенной в трубочку брошюрой. Кто-то аккомпанировал на гитаре.
-- Да он не только Шаляпин, он еще и Никиш! -- сказал Джамбул. -- Что
это они орут? "Укажи мне такую обитель"? 235
-- Да, разумеется! -- взволнованно сказала Люда.
-- Ох, не люблю, скверные стишки.
-- Это стихи великого поэта, невежда!
-- А всё-таки скверные. Давай, послушаем отсюда, чтобы не мешать
божественному хору.
Он остановился. Люда остановилась неохотно. Ей хотелось самой пить и
петь. Ленин высоко взмахнул брошюрой, прокричал "Так, братцы, валяйте!" и
опять запел. Хор подхватил:
...Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках на железной цепи,
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи...
-- Знаешь что, пойдем стонать под овином домой, <--> сказал Джамбул.
-- Ни за что! -- ответила Люда. -- Ни за какие коврижки!
-- Я тебе коврижек и не предлагаю. Но гадко слушать. Зачем люди поют,
если не умеют?
VII
В поезде после границы был небольшой спор, -- где остановиться в
Петербурге. Джамбул предлагал "Европейскую". Когда у него были деньги (а они
бывали у него почти всегда), он ни о какой экономии не заботился. Хорошие
гостиницы и рестораны, еще больше дорогие костюмы, галстуки, тонкое белье
улучшали его настроение, и без того обычно очень хорошее.
-- Нет, не хочу. У меня ведь нет богатого отца, -- сухо отвечала Люда.
-- Ох, не похож ты на русского революционера.
-- Я и не русский революционер, -- сказал он. Теперь это подчеркивал
всё чаще.
-- Знаю, слышала. Остановимся в какой-нибудь недорогой гостинице.
-- Пожалуйста. Хоть в ночлежке, -- согласился он. В последнее время во
всем ей уступал. -- Я могу жить и как кинто.
-- Зачем как кинто?
Прежде Люда часто его себе представляла в наряде джигита, при
украшенной золотом и серебром 236 гурде, в бешмете и в чувяках; вспоминала
такие слова, известные ей по романам. Иногда ему это говорила. -- "Да это
для меня самый естественный костюм. Такой носили все мои предки", -- отвечал
он.
Они выбрали гостиницу, среднюю между "Европейской" и ночлежкой. Там
оказался знакомый: начинающий журналист Альфред Исаевич Певзнер,
благодушный, веселый человек. Он в том же корридоре снимал крошечную
комнату. Всего с полгода тому назад приехал из провинции в Петербург, но уже
имел связи, знал всё, что делается и в "сферах", и в левых кругах, и в
правых кругах. Печатал репортерские заметки в либеральных газетах, --
революционные недолюбливал. Пока зарабатывал мало, но как раз только-что
получил в большой газете должность репортера. Подписывался буквой П. и
придумывал себе псевдоним.
-- Как вы думаете, "Дон Педро" это хорошая подпись? -- спросил он
Джамбула, который, как и Люда, охотно с ним болтал.
-- Превосходная! -- ответил Джамбул. -- Однако, по моему, "Дон Педро ди
Кастильо Эстрамадура" было бы еще лучше.
Певзнер благодушно махнул рукой.
-- Хотите с Людмилой Ивановной побывать в Государственной Думе? Я всех
там знаю и на сегодня легко получу для вас билеты. Теперь наплыв уже меньше,
чем был в первые дни.
-- Говорят даже, что это богоспасаемое учреждение скоро прихлопнут, --
сказал Джамбул.
-- Типун вам на язык! На днях кто-то из кадетов назвал самую эту мысль
кощунственной.
-- Отчего же не повидать такую святыню? Ведите нас туда.
Заседание оказалось скучноватое. Знаменитые кадеты не выступали. Ругали
правительство серые крестьяне, трудовики. В ложе министров был только
министр внутренних дел Столыпин, о котором уже много говорили в России. Но
он тоже не выступал и скоро уехал. Люда, опять оживившаяся в Петербурге,
была довольна, что попала в Думу: еще никогда ни в каком парламенте не была.
Певзнер показал ей Столыпина. 237
-- Восходящая звезда на бюрократическом горизонте! Оратор, что и
говорить, прекрасный. По слухам, скоро будет главой правительства.
-- В самом деле осанистый, импозантный человек. И сюртук ему к лицу,
это бывает редко, -- сказала Люда. -- Жаль, что зубр.
-- Он только полузубр.
-- Ох, и скука в этой "Думе Народного Гнева", -- зевая, сказал Джамбул.
-- Муромцев сидит на председательском кресле, как Людовик XIV на троне.
Нет, Государственную Думу не разгонишь. Слухи об этом, вы правы, идут. Я
могу вам даже сообщить, как революционеры решили на это ответить. Они
чудовищным по силе снарядом взорвут Петергофский дворец, -- шопотом сказал
Певзнер.
Люда признала, что в Финляндии "износилась", и заказала себе два
платья, -- одно из них вечернее, хотя никаких "вечеров" не было и не
предвиделось. К обеду надела дневное, недорогое, но, она знала, очень
удачное. Вопросительно взглянула на Джамбула. Он даже не сразу заметил, что
это новое платье. "Прежде тотчас замечал!" -- отметила Люда. -- "И хуже
всего то, что мне всё равно, нравится ли оно ему или нет. Да, идет дело к
концу, и мне тоже всё равно. Или почти всё равно".
Дня через два Джамбул вернулся в гостиницу взволнованный и сердитый.
Люда таким его не видела.
-- Что случилось?
-- Случилось то, что мне сегодня передали совершенно невероятную
историю! О Ленине! Помнишь, ты мне рассказывала, что ты у твоих Ласточкиных
-- или как их там? -- встречала двух молодых революционеров со странными
фамилиями: Андриканис и Таратута?
-- Не встречала, а один раз встретила. Так что же?
-- Представь себе, говорят, что Ленин их женит на двух сестрах Шмидт.
Это племянницы Саввы Морозова, богатые купчихи. 238
-- То есть, как Ленин "женит"? Зачем?
-- Эти господа обещали ему, что, если женятся, то отдадут приданое
партии!
-- Не может быть!
-- Мне сообщили из достоверного источника. Я тоже не хотел и не хочу
верить. Ленин на многое способен, но всё-таки не на такую гнусность. И таких
революционеров, которые женились бы на приданом, без любви, по моему никогда
не было. Ведь это граничит уже с сутенерством.
Люда смотрела на него смущенно, точно она отвечала за Ленина и за обоих
женихов.
-- Всё-таки не надо преувеличивать, -- нерешительно сказала она. <-->
При чем тут сутенерство? Некоторые революционеры теперь занимаются
экспроприациями, как "Медведь". Это еще гораздо хуже.
-- Это в сто раз лучше! -- ответил с бешенством Джамбул. -- Неужели ты
этого не понимаешь? Тогда мы с тобой разные люди!
-- Мы, действительно, разные люди. Я в этом ни минуты не сомневалась,
-- сказала Люда. Ей, однако, понравилось его негодование. "Всё-таки в нем
есть рыцарский элемент. Верно и Алкивиад тоже негодовал бы", -- подумала
она. -- Но скорее всего это просто гадкая клевета меньшевиков.
Джамбул стал всё чаще поговаривать о своем отъезде, -- говорил по
разному: то на Кавказ, то в Турцию. Люда старалась изображать равнодушие.
Затем он назначил срок более точно: "в начале августа". Был с ней очень мил
и нежен, всячески старался ее развлекать. Случалось, она плакала. "Да ведь
это обычное дело: сошлись, пожили, разошлись! Собственно и не разошлись, а
он меня бросает. Что же мне делать? Нет, я не поеду на Кавказ заниматься
какими-то темными делами. Да он меня и не зовет... Зачем ехать, если он меня
не любит? И если я сама больше его не люблю? К тому же, он немного позднее
бросил бы меня и на Кавказе. Не буду за него цепляться... Он никак не
подлец, напротив, он при своей бесчувственности, charmeur. Но, может быть,
тот красавец-грабитель Соколов еще бо'льший charmeur?" 239
Государственную Думу в июле разогнали. Узнав об этом, Люда побежала на
Невский, чтобы принять участие в постройке баррикад. Улицы были в точно
таком состоянии как накануне. Главой правительства стал Столыпин. Он обещал,
что будет созвана Вторая Дума.
-- Собственно, Думу народного гнева даже не "разогнали", а просто
распустили, -- говорил Джамбул. -- Помнишь, я тебе в Лондоне читал поэму о
Деларю. Все они и оказались Деларю.
-- Возмутительно! Просто возмутительно! Хороши кадеты!
-- Позволь, почему же только кадеты? Не слышно что-то и о подвигах
твоих большевиков. Да впрочем, что же они могут сделать, когда у них в
кармане два целковых? Напишут гневную брошюру и издадут ее, с уплатой
типографии в рассрочку.
Она не знала, что ответить. Пришла весть о Выборгском воззвании. За ним
тоже ничего не последовало. В городе по-прежнему всё было совершенно
спокойно. Баррикад не было, но увеселительные места были полны.
-- Когда же, Альфред Исаевич, вы чудовищным по силе снарядом взорвете
Петергофский дворец? -- спросил Джамбул Певзнера, встретившись с ним в
корридоре гостиницы.
-- Не понимаю, над чем тут шутить! Случилось большое несчастье, а вы
шутите! -- сказал сердито Певзнер и подумал, что этот человек довольно
бестактен. Джамбул смутился, что с ним бывало очень редко.
-- Вы совершенно правы, Альфред Исаевич. Пожалуйста извините меня, --
сказал он и протянул Певзнеру руку.
Перед отъездом он попробовал настаивать, чтобы Люда взяла у него
половину его денег. Она вспыхнула и наотрез отказалась. Понимала, что их
связь кончена. "Перевернулась страница, что-ж делать? Страниц будет верно
немало, и от каждой останется воспоминание и рубец на сердце". Всё же ей
было бы легче<,> если б ушла она, а не он.
-- Никаких денег я у тебя не брала никогда, -- 240 сказала она и
подумала, что это не совсем точно: за всё платил он. -- А теперь уж наверное
не возьму.
-- Но почему же, Людочка?
-- Потому! -- отрезала она. Ей было досадно еще и то, что он предложил
именно половину -- как Рейхель. С тем тоже было связано воспоминание, хотя
без рубца.
Джамбул купил ей кошечку. Выбрал наиболее походившую на Пусси. Но и это
вышло не очень хорошо. Люда очень благодарила, ласкала котенка, поила его
молоком, а про себя подумала: "Это значит, вместо Пусси и вместо него
самого. Чтобы не было так тоскливо спать одной"...
Вечером 10 августа, накануне его отъезда, они поехали в тот самый
ресторан, взяли тот самый кабинет, пили то самое шампанское. Люда надела
новое вечернее платье. На этот раз он заметил и очень хвалил, преувеличенно
хвалил. Обед сошел неудачно. Говорили о неинтересных предметах, разговор
часто прерывался. "Что же теперь делать? Вернуться в наш номер? Настроение
будет как в приемной у хирурга", -- подумал Джамбул и предложил провести
вечер в "Олимпии".
-- Там в саду хоть можно подышать свежим воздухом.
-- Отчего же нет? Поедем, -- сказала Люда.
"Хотя я и славьянка,
И даже варшавьянка", -
пела в переполненном летнем театре хорошенькая полька. Джамбул поглядывал на
нее с интересом. Люда смотрела на него с грустной насмешкой. "Гляди, гляди,
мне всё равно". Изредка они обменивались впечатлениями. В антракте вышли в
сад, там гуляли, почти не разговаривая. Когда вернулись в партер, он
подтолкнул ее под локоть и показал глазами на ложу. В ней сидели молодая,
очень красивая барышня и трое мужчин. Люда изумилась: в сидевшем рядом с
барышней элегантном человеке она узнала Соколова.
-- "Медведь"!
Джамбул бросил на нее сердитый взгляд и оглянулся 241 на соседей. Но на
эстраде как раз заиграла музыка. Французский гастролер запел "La
Tonkinoise":
Pour que je finis-se
Mon ser-vi-ce
A Ton-kin je suis -- allé
Люда смотрела на ложу. -- "Так это его новая любовница? Да, хороша
собой, хотя не красавица. Но как же они решаются показываться на людях, если
в самом деле затевают революционные дела? Едва ли затевают... А за ними
какие-то печальные юноши".
-- У него лицо гипнотизера, -- вполголоса сказала она Джамбулу. Он
впрочем не расслышал. Наслаждался парижской песенкой:
Je l'appelle ma pe-tite Chi-noise
Ma Ton-ki-ki, ma Ton-ki-ki, ma Tonkinoise...
-- Не возобновить ли с ним знакомство? -- спросила Люда нерешительно,
когда певец кончил и раздались рукоплесканья. Сама понимала, что это
невозможно; да ей и не очень хотелось. Грабители были ей противны.
-- Ни в каком случае, -- ответил резко Джамбул, -- и, пожалуйста, не
смотри в их сторону.
Люда не провожала его на вокзал: решила проститься с ним дома, просто
по товарищески. Он был этим и обижен и доволен. Но она не удержалась и
заплакала.
-- ...Береги свою буйную головушку, Джамбул, -- говорила Люда сквозь
слезы.
-- Я скоро вернусь.
-- Не лги хоть на прощанье... Прощай, мой милый... Мой дорогой...
Когда он вышел, она смотрела ему вслед в окно. Затем долго, плача,
целовала котенка. Приняла на ночь двойную порцию снотворного.
VIII
На следующее утро, проснувшись с тяжелой головой, она принялась за
поиски работы. Вырезала из газеты несколько объявлений. Собственно она
ничего 242 делать не умела. В свое время советовалась с Рейхелем: каким бы
делом заняться? Он неизменно с мрачной шутливостью советовал ей поступить на
сцену: "Будешь сначала играть энженю, а потом комических старух".
Из объявлений ничего не вышло. Ее спрашивали, знает ли она
счетоводство, умеет ли писать на машинке, где служила. Она отвечала, что
счетоводства не знает, на машинке не пишет, не служила нигде, но владеет
хорошо французским языком, сносно немецким и желала бы иметь
квалифицированную работу. В первых двух местах сказали, что такой работы ей
предложить не могут; в третьем посматривавший на нее господин, после
сходного ответа, добавил, что будет иметь ее в виду, и записал адрес. "Да,
конечно, без протекции ничего получить нельзя", -- подумала она
обескураженно.
Протекцию в деловом мире ей мог бы оказать только Ласточкин. Но для
этого надо было жить в Москве. Ей переезжать не хотелось. У нее не раз шел с
Дмитрием Анатольевичем и с его женой древний спор петербуржцев и москвичей.
Ласточкины считали Москву первым городом мира: "Она лучше даже, чем Париж!"
Люда то же самое думала о Петербурге. Рейхель участия в споре не принимал: в
душе считал лучшим городом Берлин, где всё было так чисто, удобно и дешево.
"Что-же делать, надо переехать: только Митя может найти для меня службу.
Если, конечно, герцогиня ему позволит"... Люда отлично знала, что, как бы ни
сердилась на нее Татьяна Михайловна, она такое "позволение" даст без всякого
колебания. "Но как же я Митю повидаю? Может и он знать меня не хочет?"
Вернулась она домой только в три часа дня. Накормила кошку, та была
явно обижена опозданием. "Как в свое время бедный Пусси", -- подумала,
вздохнув, Люда. Больше она, из-за усталости и дурного настроения, не
выходила. Вечером заказала чай в номер. Читала сначала книгу о кооперативном
движении, затем роман Жип. Рано легла с кошкой спать. Принять 243 опять
снотворное не решилась: "Еще войдет в привычку!"
Утром горничная, как всегда, принесла ей кофе и газету. Люде не
хотелось ни есть, ни вставать. Лежать в постели с кошкой было приятно.
"Остались два объявления. Надо в понедельник утром пойти, хоть для очистки
совести. Если ничего не выйдет и там, то незачем откладывать, уеду в
Москву". Еще подумала о Джамбуле: где теперь находится его поезд, скоро ли
он приедет в Тифлис и действительно ли едет именно туда? "Кто его там
встретит? Женщины? Какую работу он начнет? Верно в вагоне еще до первой
станции забыл о моем существовании? И я хороша! В плохом, очень плохом
состоянии нервы".
Она надела халат, дала молока кошке, налила себе кофе. Развернула
газету -- и ахнула. Весь верх страницы занимали огромные, необычные для
русской печати набранные разными шрифтами заголовки в ширину всех столбцов,
в несколько этажей: "Страшный взрыв на Аптекарском Острове. Покушение на П.
А. Столыпина. Премьер невредим. Тяжело ранена его дочь. Множество убитых и
раненых".
"Один из самых кровавых террористических актов в русской истории", --
быстро читала Люда с всё росшим волнением, -- "залил кровью вчера днем нашу
столицу.
"В начале четвертого часа пополудни к даче министра внутренних дел на
Аптекарском Острове, где временно летом проживает новый председатель совета
министров П. А. Столыпин, подъехали в ландо три человека. Из них двое были
одеты в форму ротмистров отдельного корпуса жандармов. Третий был в штатском
платье. Все трое имели в руках большие портфели. Выйдя из ландо, они быстро
вошли в переднюю.
"В швейцарской находились агент охранной агентуры Петр Казанцев и
состоявший при главе правительства генерал Замятин. Вошедшие люди сразу
показались подозрительными зоркому глазу опытного специалиста Казанцева.
Причины этого были следующие:
"Все трое были смертельно бледны. Лица у них были искажены, глаза
горели лихорадочным блеском. 244
"Каски у обоих ротмистров были старого образца. Между тем недели за две
до того головной убор жандармских офицеров был изменен.
"Они держали в руках большие объемистые портфели, что не допускается
при представлении высоким должностным особам.
"Чуя недоброе, Казанцев поспешно направился к вошедшим. И вдруг он с
ужасом заметил, что у одного из них накладная борода!
"-- Ваше превосходительство!.. Неладное! -- отчаянным голосом закричал
Казанцев тоже что-то заподозрившему генералу Замятину. Оба бросились на
вошедших.
"И в ту же секунду все три злоумышленника подняли вверх свои портфели и
с силой бросили их на пол с зловещим хриплым криком: "Да здравствует
свобода! Да здравствует анархия!"
"Раздался оглушительный взрыв, за ним продолжительный грохот рушащихся
стен, звон разбитых вдребезги окон.
"Когда дым немного рассеялся, представилась страшная, невиданная,
неописуемая картина:
"От дачи осталось очень немного. Отовсюду слышались душераздирающие
крики и стоны умирающих людей.
"Всего, как оказалось, убито тридцать три человека, ранено двадцать
два.
"Разумеется, разорваны в клочья люди, бывшие в передней, в том числе
все три злоумышленника. Оправдалось: "Поднявший меч от меча погибнет".
"Председатель совета министров чудом остался жив и невредим. Уцелела и
его супруга, находившаяся в своих частных покоях.
"Но другие! Члены семьи главы правительства! Просители, дожидавшиеся в
приемной! Должностные лица! Слуги!
"В первом этаже исторической дачи на Аптекарском острове находятся или
вернее, находились две приемные комнаты, зал заседаний и кабинет П. А.
Столыпина, а также гостиная и столовая. Частные покои расположены во втором
этаже. Председатель совета 245 министров сидел в момент взрыва за письменным
столом в своем кабинете. Именно эта комната одна чудом уцелела. Только
бронзовая чернильница была подброшена в воздух и пролетела над головой П. А.
Столыпина, залив его чернилами.
"Сила взрыва была такова, что в фабрике, находящейся по другую сторону
Невки, не осталось ни единого целого стекла. Очень пострадала улица перед
дачей. Фаэтон, в котором приехали злоумышленники, оказался почти
разрушенным.
"По роковой воле судьбы, на балконе над подъездом в момент взрыва
находились четырнадцатилетняя дочь главы правительства Наталья Петровна и
его двухлетний сын, называемый в семье Адей. Их как былинку выбросило на
мостовую, прямо под ноги взбесившихся лошадей. Несчастная Н. П. Столыпина
искалечена... Примчавшиеся на место преступления врачи и санитары перевезли
ее в карете скорой помощи в ближайшую лечебницу доктора Калмейера и признали
ее состояние очень тяжелым. Есть, к счастью, надежда на спасенье ее жизни,
но, повидимому, ей предстоит ампутация обеих ног, что подтвердил приехавший
из больницы лейб-хирург Павлов. Ее двухлетний брат, перевезенный вместе с
нею в ту же лечебницу, находится в менее тяжелом состоянии.
"Супруга председателя совета министров сейчас находится в той же
лечебнице, а глава правительства с непострадавшими членами своей семьи
отправился на катере в свою зимнюю резиденцию на Фонтанке.
"Передают ужасные подробности. Один из просителей, бывших в приемной,
принес с собой своего маленького ребенка, вероятно для того, чтобы
разжалобить министра-президента. Оба, отец и сын, разорваны в клочья. Другой
проситель, встретив в приемной знакомого, заговорил с ним. Взрыв оставил его
невредимым, но у разговаривавшего с ним за минуту до того человека, снесло
голову как топором.
Глава правительства сохранил полное самообладание, которому отдают
должное и его политические противники. К его охране приняты экстренные
меры".
Дальше следовало перечисление убитых и раненых, 246 а также приехавших
на место преступления должностных лиц. Подпись была: П. Этот репортаж был
Тулоном молодого Певзнера. Его статья была в газетных кругах признана самой
лучшей. Альфред Исаевич писал с вполне искренним волнением: он был
действительно потрясен и возмущен делом. Разгонял строчки на этот раз не
умышленно, а по профессиональной привычке.
За его первой статьей была вторая, написанная другим репортером, с
подзаголовком: "Первые результаты дознания":
"Дознание, которое велось с заслуживающей быть отмеченной быстротой и
эффективностью, пока установило следующие факты:
"Ландо, привезшее убийц, было нанято у извозопромышленника Александрова
в Максимилиановском переулке в доме номер 12. Кучер, крестьянин Станислав
Беднарский, показаний дать не мог: он еще жив, но тяжело ранен, хотя в
момент покушения естественно оставался в ландо на улице.
"Извозопромышленник Александров показал, что ландо у него нанял
известный ему в лицо и по имени Цветков, дворник дома номер 49 по Морской
улице. С ним приходила женщина, ему, Александрову, по имени неизвестная, но
в лицо также знакомая. Она называла себя горничной квартиры номер 4 в
вышеуказанном доме.
"Дворник, крестьянин Илья Цветков, не имеющий, как легко было
установлено, никакого отношения к страшному делу, показал:
"Квартира номер 4 в доме номер 49 принадлежит некоей Иоганне Гарфельд и
сдавалась ею с обстановкой по газетным публикациям. Всего лишь несколько
дней тому назад, а именно 8 августа, эта квартира была Иоганной Гарфельд
сдана лицам, назвавшим себя спасским мещанином Даниилом Морозовым и женой
последнего Еленой Морозовой. С ними поселился также коломенский мещанин Петр
Миронов и горничная, рязанская крестьянка Анна Монакина. Всё это были люди
очень молодые. "Барыне" Морозовой на вид можно было дать лет 19 или 20. Она
была хороша собой. "Hübsch 247 und elegant" ("красива и элегантна"), --
сказала нам кухарка квартиры, лучше говорящая по-немецки, чем по-русски. --
"Так что, сказать, красотка, -- говорит дворник". Паспорта у них были в
порядке и своевременно прописаны. Означенный Даниил Морозов уплатил ему,
Илье Цветкову, для передачи "Гарфельдихе" месячную плату в 250 рублей.
"Разумеется, следственные власти в сопровождении больших сил полиции
тотчас нагрянули в квартиру номер 4. Но там оказалась только вышеупомянутая,
ничего не подозревавшая и сразу на смерть перепугавшаяся кухарка Эмилия
Лаврецкая, служившая прежде у Гарфельд и по ее рекомендации нанятая
Морозовыми вечером 9 августа. Очевидно, она тоже не имеет ни малейшего
отношения к кровавому преступлению. "Барыни" же и "горничной" и след
простыл.
"Не может быть сомнения в том, что фамилии Морозовых, Миронова,
Монакиной ложные, а паспорта либо фальшивые, либо у кого-либо похищенные,
что в настоящее время и выясняется дознанием. Остается только удивляться
тому, что лица, снявшие столь дорогую квартиру на Морской, могли
пользоваться "плебейскими" паспортами и не обратили этим на себя внимания.
"Показанием кухарки установлено, что злоумышленники вели все три дня
замкнутый образ жизни. Швейцар дома, крестьянин Иван Козлов, новых жильцов
не знавший именно из-за их замкнутого образа жизни, показал, что 12-го
августа, приблизительно в три часа без четверти пополудни, к дому номер 49
подкатил экипаж, и из дому быстро вышли два офицера, один штатский и
женщина, как будто горничная, при чем один из офицеров уже на улице дал ему,
Козлову, рубль на чай, а женщина указала кучеру адрес: "На Аптекарский" и
велела ехать медленно. Очевидно, это было сделано для того, чтобы снаряды в
портфелях не взорвались по дороге от какого-либо случайного толчка.
"Тотчас после отъезда ландо, на улицу вышли "барыня", в сопровождении
той же "горничной", при чем он, швейцар Козлов, для барыни нанял извозчика,
а 248 горничная ушла пешком, а куда, он, швейцар, не может знать. Номера
извозчика он не заметил.
"О прим