ахом смотрел на нее, и ему казалось, что это не Соня, а какой-то маленький злобный дух. XIX  Скандал на бульваре взмыл слюнявую, грязную и липкую, как болотный дух, волну возбужденной сплетни. Имя Марьи Николаевны трепалось по всему городу в связи с именем Ланде, и куда бы она ни приходила, ее встречали с острым любопытством и худо затаенным радостным презрением. Загнанная, потерявшаяся девушка металась из стороны в сторону, бессильно стараясь победить что-то грязное и холодное, невидимо окружавшее ее. Иногда наступало молчаливое отчаяние, ей казалось, что вся жизнь пропала, и тогда в наступившей тишине, вырастая, как огненный цветок, из стыда, отчаяния и чувственной обиды, в ней подымалась жгучая ненависть к Ланде. Но когда он в первый раз пришел к ней, все-таки в душе ее шевельнулась смутная надежда на то, что все еще изменится, пройдет, как гадкий сон, и тогда снова будет так хорошо, светло и радостно как прежде. Ланде вошел тихо; голова у него через щеку и глаз была повязана толстым белым бинтом и казалась уродливо громадной, как исполинский белый одуванчик, покачивающийся на тоненьком шатком стебельке. - Здравствуйте!.. - тихо сказал он. Марья Николаевна растерянно встала и, не здороваясь, перебирала дрожащими пальцами по краю стола. Было в ней что-то прекрасное, беспомощное и жалкое. - Я пришел сказать вам... - начал Ланде, подходя и беря ее за руку. Рука задрожала, и девушка подняла на него большие влажные глаза. - Я пришел... - повторил Ланде. - Если бы вы знали, как я люблю вас, Марья Николаевна!.. - с неожиданным напряжением вскрикнул он. - Вы мне кажетесь такой светлой, такой прекрасной, такой святой, как ангел!.. Глаза девушки трогательно просветлели, нежные выпуклые губы чуть-чуть вздрогнули в попытке несмелой улыбки. Сердце глухо и радостно стало биться в груди. Ланде было трудно говорить, он тяжело передохнул и сжал пальцы. - Только я не могу быть вашим мужем... - вдруг упавшим голосом докончил он. Марья Николаевна так вздрогнула, как будто что-то тяжелое ударило ее по лицу. Нарождавшаяся радость и надежда вдруг упали в какую-то бездну, а из нее выросло с быстротой молнии сознание омерзительно грубой, смертельной обиды. - Что это... насмешка? - звонким и в то же время зловеще тихим голосом проговорила она, вся выпрямляясь, как змея, которой наступили на хвост. Холод и горе обняли Ланде; с печальной укоризной он посмотрел ей в глаза. - Вы же знаете, что нет... Никогда я ни над кем не смеялся, а тем более над вами... Зачем же так говорить?.. Я сказал то, что чувствую: я вас люблю, только не так... Я ведь никогда не любил женщину так... Я не знаю, может быть, я урод... Но неужели нет другой любви... и непременно надо это?.. Я не могу... Поймите меня!.. Ланде путался в бессвязных нелепых словах, напрасно стараясь облечь в них горячее чувство мучительной жалости и горя, но Марья Николаевна уже не понимала его: между ним и ею как бы захлопнулась тяжелая дверь, сквозь которую слова пролетали искаженные, утратившие свой смысл и приобретавшие особое, оскорбительное, злое значение. Стыд и ненависть к нему встали в ней с потрясающей силой. У нее на минуту замерло сердце и закружилась голова. Слов она не слышала, в ушах стоял какой-то гул, и белый шар на тоненьком стебельке кошмарным безобразным комком лез ей в глаза. - Я и не прошу вас... Уйдите!.. - сквозь стиснутые от внутренней боли зубы проговорила она. Ланде машинально держал ее за руку, и это было ей уже противно. Бессвязные слова прыгали на его дрожащих губах, и он вкладывал в них всю душу, полную страдания и любви; но девушка с неестественным выражением тупой злобы и омерзения, закусив нижнюю губу, молча вырвала руку. - Оставьте... меня! - повторила она не своим голосом. Ланде машинально тянул ее руку к себе и вниз, и глазами, полными муки, старался заглянуть ей в душу. Она, как глухая, не отвечала ему, не смотрела на него. То светлое чувство, которое Ланде возбуждал в ней и которое пробудило требовательную жадную любовь, теперь обратилось в слепую ненависть, и чем больше старался Ланде победить ее, тем больше обострялась она. Огромное напряжение его бессильно ударялось и скользило по этой ненависти, не проникая в душу, как обнаженное кровавое сердце, брошенное с размаха на твердый холодный лед. - Милая, поймите меня... Ведь есть же другая любовь... есть? - сжимая ей пальцы, говорил Ланде. - Да пустите же! - с дикой тупой болью проговорила она. - Мне же больно. Ланде опомнился и выпустил ее руку. - Простите меня, - я не хотел... - пробормотал он упавшим голосом. Девушка взглянула на него искоса с узким и злым презрением. С неестественным спокойствием она поправила волосы, роняя шпильки на пол, и вдруг пошла мимо него вон из комнаты, неприступно холодная и враждебная. Вокруг Ланде стало пусто и темно, и как будто даже холодно. В окна вливались синие мертвые сумерки и наполняли комнату. В наступившей тишине, казалось, еще горели обрывки напряженного горячего шепота. - Марья Николаевна! - тихо позвал Ланде, и одинокий голос его разбудил в темном углу что-то насмешливо гулкое. Дверь тихо скрипнула, и вошла девчонка, держа перед собой сложенную бумажку. У нее были круглые глупые глаза, и смотрела она на Ланде с испугом, как зверек. Ланде машинально взял записку и прочел: "Ради Бога, оставьте меня! Может, я дурная, гадкая, но вы меня мучите. Я не могу, я вас ненавижу, вы мне противны... как гадина!" - было прописано криво и неестественно надавленным почерком. "Надо оставить ее"... - смутно и уныло промелькнуло в голове Ланде. - Хорошо, скажи барышне, что я больше не приду... - твердо и ласково сказал он, взял фуражку и ушел. В нем было чувство бесконечного бессилия, как у человека, ставшего перед стеной. "Надо уйти, уехать... куда-нибудь, чтобы не доставлять ей лишних страданий", - думал Ланде. - Было уже совсем темно, когда его окликнул Ткачев. Черный и худой, он подошел откуда-то из сумрака. - Иван Ферапонтович, - глухо проговорил он, - Бога для... поговорить... Я вас третий день выглядываю. Ланде с радостью остановился. - Здравствуйте, милый! Да отчего же вы ко мне не пришли?.. Я так рад бы вам был... Ткачев застенчиво ухмыльнулся, пожимая его руку жесткими пальцами. - Я, может, и пришел бы... Да у вас там люди... а мне промеж себя поговорить... - пробормотал он. - Ах, как я рад, Ткачев, что вы, наконец, пришли! - весь волнуясь, говорил Ланде, крепко пожимая ему руки. - Может быть, пойдем ко мне? Будем пить чай. Я вам все про себя расскажу... Мне не с кем теперь поговорить... а многое надо высказать... Вот и сейчас... Пойдемте, милый! - Что ж, пойдемте! - тихо согласился Ткачев. Было уже недалеко, и они дошли молча. Ланде зажег лампу, принес чаю, сел против Ткачева и любовно посмотрел ему в глаза. - Если бы вы знали, Ткачев, какую вы мне радость своим приходом доставили!.. - сказал он, ясно улыбаясь. - Я давно хотел прийти... еще с того... как в лесу... - застенчиво и кося в сторону, ответил Ткачев. - Да, да!.. - радостно отозвался Ланде. - А как этот вас ударил, так у меня все и осветилось!.. Тут я и понял... что правда не на моей стороне, а на вашей. Нету, Иван Ферапонтович, другого человека, как вы! - с внезапным порывом сказал он и даже привстал. Ланде радостно смеялся. - Как вы это хорошо сказали, Ткачев! Ткачев напряженно вздохнул, как будто приготовляясь поднять огромную тяжесть. - Я так полагаю, Иван Ферапонтович, что... не могу я этого высказать... - Говорите, Ткачев! - Вы теперь все хорошо скажете! - успокоительно погладил его по руке Ланде. - Говорите и чай пейте... - Я скажу... я ведь затем и пришел... Вы слушайте, Иван Ферапонтович!.. - Я слушаю... - Все, что я вам тогда в остроге наговорил, все это так, от отчаяния! Столько я страдал, столько зла и несправедливости и подлости видел, что в человеке изверился... Думал, что уж так и будет!.. Сволочь человек, и конец!.. Куда ни посмотрю, - одни звери кругом!.. Такое меня отчаяние, такая злоба взяли, что я и передать вам не могу... Да вы и не поймете, Иван Ферапонтович!.. Возненавидел я и людей, и себя, и жизнь!.. Ткачев, вытаращив глаза, с трудом передохнул. Ланде грустно смотрел ему в глаза и тихо гладил по руке. - Да уж... А вы мне глаза открыли, Иван Ферапонтович... - задрожавшим голосом проговорил Ткачев. - Только по вас я увидел, что значит истинный человек!.. Какой может быть человек!.. Тут я и вспомнил, как Господь Содом и Гоморру за двух праведников пощадить хотел... И подумал я, что такой человек может жизнь перевернуть... - Ткачев! - хотел перебить Ланде. - Нет, вы постойте, - властно остановил Ткачев, - подождите... Я знаю, теперь вас не всякий и понять-то может, но оно пройдет, сквозь все пройдет!.. После вспомнят, поймут... Только бы вы... У меня, Иван Ферапонтович, вот какой план... Ткачев привстал и наклонился к Ланде близко-близко, так, что его горячее дыхание жгло Ланде лицо, а темные мрачные глаза проникали точно в самый мозг. - Надо слух о новой вере пустить! - подавленно прошептал он, восторженно грозя вспыхнувшими глазами. - Что такое? - удивленно и испуганно вскрикнул Ланде. Новую веру!.. Вот... Народ вот как ждет! Потому... горе кругом! кругом!.. К вам со всех концов пойдут, со всей России пойдут!.. Только слух пустить... Вы над всеми станете, всех поведете... Иван Ферапонтович! Ткачев весь дрожал и горел. - Какая вера, о чем вы говорите, Ткачев! - строго возразил Ланде. - Что я могу им дать? - Вы? Вы все можете, Иван Ферапонтович!.. А вера это только так, для начала... Чтобы только колыхнуть! Ланде, бледный и строгий, встал. - Это не то, Ткачев! - сказал он. - Неужели вы не понимаете, чего вы хотите, какое это ужасное зло, обман и преступление было бы! Правды не будет из обмана и я не могу этого... оставьте это! Лицо Ткачева потемнело бесконечным страданием. - Иван Ферапонтович!.. Вы один... другого такого нет!.. Неужто так и погибать всем! - Никто не погибает, Ткачев! - также строго и торжественно возразил Ланде. Что вы говорите?.. Гибель в том, что вы затеваете... И это вам не удастся, потому что этого не надо!.. Не надо насиловать, обманывать... Борьба будет потому, что она нужна, как горнило... Но каждый шаг в этой борьбе должен быть прямым... Это прежде всего, и именно эта непоколебимая правда приведет к победе. Неужели вы этого не понимаете, Ткачев? Ложь зло... Надо стараться не делать зла!.. - Только? - переспросил Ткачев. - Да, только! - твердо ответил Ланде. - Это гордость в нас говорит, Ткачев!.. Кто дал нам с вами власть переделывать людей по-своему силой и обманом? Может быть, именно мы с вами самые дурные, погибшие люди?.. Как знать, зачем и для чего все кругом!.. Идите своей дорогой, кто пойдет за вами пусть идет. Идите впереди, а не толкайте сзади! Если ваша жизнь будет права, след ее не пропадет, а пройдет через все века!.. Ткачев, понурив голову, молчал. Замолчал и Ланде и с любовью и состраданием смотрел в его опущенное лицо. - Значит... нет?.. - с трудом, совсем глухо, проговорил Ткачев. - Значит, ошибся... И в его глухом упавшем голосе послышалось великое страдание раз и навсегда разрушившейся грандиозной мечты, смутной, но глубочайшей надежды. - Полно, Ткачев! - любовно сказал Ланде. Была уже ночь, когда Ткачев шел по улице, без цели и смысла шагая в холодной, ветреной тишине. - О, черт бы меня побрал! - с бесконечным отчаянием громко крикнул он и, судорожно схватившись за волосы, замер, прислонившись головой к твердому холодному забору. - Ведь мог бы... Юродивый, несчастный! - с лютой злобой прошептал он. Сторож строго постучал колотушкой где-то во тьме. XX  Слабый и совсем больной от бессонной ночи встал Ланде на другой день. Всю ночь он думал о Ткачеве и Марье Николаевне, и душа его была полна светлой печалью. "Какие они оба могучие, какая у них огромная жажда жизни!.. Бедный, милый Ткачев! Какое это счастье так любить жизнь и так стремиться к ней... Они теперь несчастны, но это пройдет, а живая сила останется, - они будут счастливы в счастье ли или в страдании". Утром он решил пойти к Молочаеву. Художник был дома и угрюмо сидел на окне, куря одну папиросу за другой. Увидев Ланде, он быстро встал и весь вспыхнул. Что-то непонятное и громадное прошло у него в мозгу. Ланде прямо прошел через комнату и молча, улыбаясь, протянул ему руку. Лицо у него было светлое и спокойное. Одну секунду теплое чувство внезапно овладело Молочаевым и ему неудержимо захотелось просто, искренно и сильно пожать протянутую руку; но уже в следующее мгновение все опять спуталось в его душе. Ему почудилось что-то обидное в этом поступке Ланде, и Молочаев весь съежился, его красивое лицо неестественно искривилось в оскорбительно вежливую улыбку. - Очень приятно... - жестко усмехаясь, сказал он в нос и, кривляясь, с преувеличенным уважением пожал руку Ланде. - Садитесь, пожалуйста! Как ваше здоровье? - спросил он, нарочно скользнув взглядом по белому пузырю вместо головы. Ланде тронул повязку рукой и просто сказал: - Не очень хорошо. Вы меня страшно больно ударили. Вдруг Молочаев потерялся. Густая краска выступила на его лице. Он старался овладеть собой и тем же оскорбительно вежливым тоном возразил. - Мне, право, очень жаль... Ланде посмотрел ему в глаза ясным и спокойным взглядом. - Нет, зачем так? - тихо возразил он. - Вам не жаль, - ведь вы и хотели меня ударить больно... Тяжелое, смутное чувство овладело Молочаевым. Как будто что-то придавило его и смутное сознание, что Ланде не смешон, а смешон он сам, смешон и ничтожен, - больно прилило холодом к груди. - Я пришел собственно сказать вам, - кротко и ровно говорил Ланде, - что мне очень жаль, что я довел вас до этого. Я знаю, что вы меня ревновали к Марье Николаевне... А я вовсе не хотел вам мешать. Я, правда, люблю эту девушку за огромную живую жизнь, которая в ней есть; но только я любил ее всегда совсем не так... Теперь она возненавидела меня за все это, за то, что ошиблась. Вы идите к ней, - она полюбит вас, я думаю... А меня вы простите и не чувствуйте ко мне дурного. Я вас люблю, - вы такой сильный и красивый человек... Теперь я пойду, - я знаю, что вам еще не может быть приятно со мной говорить. Прощайте! Ланде встал и протянул руку. Молочаев, закусив губу, тем же движением, как это вышло у Марьи Николаевны, протянул свою. Ланде ушел. И когда он ушел, дурное, злое, обиженное и завистливое чувство вновь овладело Молочаевым. Он заметался по комнате, нарочно стараясь преувеличить и раздуть свое чувство. Как будто это удавалось ему и он засмеялся над Ланде; но в то же время ему стало скучно и как будто жаль чего-то. Он не мог понять, чего именно; но чувство было глубоко и мучительно и ему стало казаться, что оно останется в нем навсегда и на всю жизнь будет так гадко, потерянно и тоскливо. XXI  Жизнь Ланде становилась все более одинокой, и в этом чудилось что-то неизбежное. Горящая и мятущаяся любовью душа его была все чаще унылой и печальной, как живая зеленая ветка, обмерзающая непроницаемо прозрачной, холодной корой льда. В последние дни он постоянно был один. Только Соня ходила за ним неотступно, но именно ее, одной в целом мире, Ланде стал почему-то бояться: ему все казалось, что она, как помешанная, больная, видит не его, а кого-то другого и что вот-вот она откроет свою ошибку и тогда возненавидит его всею своею душою и не будет ни границ, ни предела ее ненависти. В одну одинокую грустную ночь Ланде написал Семенову длинное и горячее письмо, в котором задавал много мучительных вопросов о правде, о людях, о счастье. На это письмо больной студент ответил так: "Оставь меня, пожалуйста, в покое! Я умираю, и мне не до тебя! Передо мною теперь самый важный, последний и единственный вопрос человеческой жизни, как умирать?.. Можно ли толковать о людях, о любви, об одиночестве, когда человек всегда и при всяких отношениях к людям умирает один! Ты, конечно, не можешь понять этого слова во всем его настоящем смысле: смысл этот ужас. Этот ужас я должен перенести один, никто не может, - понимаешь? - не может сопровождать меня, даже если бы захотел этого больше всего на свете. Теперь все для меня разделилось на две половины, не имеющие никакой связи: одна, ничтожная - вся мировая жизнь, другая, неизмеримо громадная - моя смерть! Теперь, когда я отошел от всего и стою один в пустоте, я вижу, что на самом деле так было и всегда, а мне только казалось, что я живу не один. Всю жизнь с усердием, достойным лучшей участи, я старательно лепил вокруг себя какой-то цемент из веры, идей, любви и жалости и думал, что это прочно, незыблемо; но как только повис над пустотой смерти всей тяжестью своего Я, - все сразу распалось, как сухая глина, и я полетел один, как камень. Не сегодня-завтра мне умирать, а люди остаются жить, как ни в чем не бывало. Так о чем же ты городишь? Ты почувствовал себя одиноким и несчастным оттого, что люди не разделили твоих пылких чувств и не бросились в твои братские объятия?.. Удивительно! Да неужели ты не знал, что все равно, когда ты будешь умирать, люди не будут даже в состоянии понять твое чувство и будут принуждены выпустить тебя из самых крепких объятий... Ты, впрочем, человек верующий, - я было позабыл об этом; но пойми же ты хоть раз в жизни, что если мы все и встретимся в той, иной жизни, о которой мы ровно ничего не знаем и знать не можем, то там мы и поговорим в подходящем случаю духе, опираясь на то, что нам тогда будет известно!.. Знаю я, что теплее жить, если люди тебя греют, - но, конечно, что и говорить!.. Ну, что же, беги по улицам и кричи: "О, люди, люди, люди!" И побегут за тобой и будут кричать: "О, Ланде, Ланде!.." Только и всего! А страдать ты всегда все-таки будешь один, ибо если у тебя заболит живот, то у самого лучшего друга, у брата, у жены не сделается от сочувствия ответное расстройство желудка. Еще раз прошу тебя: оставь меня в покое! Когда-нибудь ты сам поймешь, как это все глупо, и так же возненавидишь людей за ту глупую роль, которую старался сыграть, как я теперь возненавидел. Если бы ты знал, какую ужасную, душащую ненависть возбуждают во мне все... Будьте вы все прокляты! Если бы я мог, я бы задавил всю землю. Зачем я жил, Ланде? Господи, как страшно, пусто, холодно! Ради Бога, не трогай меня больше!" Холодный ужас повеял в лицо Ланде от этого письма. Образ умирающего в одиночестве Семенова встал перед ним, как сплошное, кровоточащее страдание. "Бедный Вася, что с ним, откуда такой ужас, такая злоба? Ведь это ужас, которому имени нет, - такая смерть!.. Не может быть, чтобы это было так, само по себе! Это оттого, что он один, от страха, от боли. Надо ехать к нему". И все чувства и мысли Ланде вылились в одно: надо к нему. Он не знал, что скажет, чем подымет упавшую душу; но в нем жила светлая и торжественная вера, что любовь сделает все: любовь пробьется сквозь страдание, согреет и оживит душу, и она раскроется, как цветок на заре, осветится и воспримет любовную торжественную веру. Вся кровь прилила к лицу и сердцу Ланде, так что в глазах у него помутилось. Страстное чувство томило и тянуло его до боли, до лихорадочного состояния. Он машинально вышел на крыльцо и долго стоял без шапки, глядя в далекое небо, с которого моросил невидимый мелкий дождь. Холодный упругий ветер рванул его широкой волной, зашевелил волосами, буйно и холодно ударил в лицо и перехватил дыхание. "Надо достать денег! - мелькнуло, в голове Ланде. - Негде! - сейчас же подумал он. - Маму нельзя просить, - она не даст. Все, что я хочу, теперь вызывает в ней только злобу и желание сделать не так. А больше не у кого. У Шишмарева нет, наверное"... Ланде растерянно, блуждая глазами, вернулся в комнату. Тут, глядя в упор на лампу, он подумал: "Пойду к отцу Павлу". Почему у него явилось такое решение, Ланде не мог бы объяснить. В его памяти просто выяснилась фигура старого заштатного священника, с его розовой лысиной, добродушным старческим лицом, белой ряской и тем, как будто ласковым и сочувственным взглядом маленьких глаз, которым он провожал его при встрече. И на другой же день, все еще с обвязанным лицом и закрытым глазом, похожий на вставшего от тяжелой болезни, Ланде перешел большую, заросшую пыльной травой площадь, отворил калитку и пошел в маленький, уютный и как будто теплый дворик. День был серый, сухой и неподвижный; но большие, осыпанные золотом деревья казались освещенными ярким солнцем, и во дворике было светло, тихо и радостно. Неподвижно стояли перед окнами в крошечном палисаднике милые, наивно пестрые цветы. Пахло яблоками, осенними листьями, ладаном и каким-то особенным запахом тишины и покоя. Старый попик сидел на чисто оструганном крыльце в чистой белой ряске, весь розовый и белый. Ланде торопливо подошел с озабоченным лицом. - Здравствуйте, отец Павел! - заговорил он. Старый попик посмотрел на него, точно нисколько не удивившись его приходу. - Здравствуйте! - приветливо ответил он. - Садитесь! Чем могу служить? Ланде так же торопливо сел на другом крыле крылечка. - Я к вам с просьбой... - наскоро заговорил он, ибо ему казалось, что то огромное, что наполняет его душу, всякому человеку понятно с одного слова и надо поменьше слов. - У меня есть один товарищ... вы, вероятно, его знаете - Семенов. Старый попик помолчал. - Слыхал... - неопределенно ответил он и провел маленькой сморщенной ручкой по серебристым сухим волосам. - Так вот... Этот Семенов теперь в чахотке... умирает... - торопился Ланде. - Воля Божья! - торжественно и просто сказал старый попик. Он вздохнул и перекрестился. - Я от него письмо получил, - говорил Ланде, доверчиво придвигая голову к попику, - ужасное письмо!.. Видно, что он впал в последнее отчаяние, когда в душе только ненависть и злоба... Я вам покажу это письмо!.. Ланде торопливо вытащил из кармана тужурки письмо. Старый попик посмотрел на письмо и ничего не сказал. - Сколько в нем страдания, одиночества, горя!.. - со скорбным напряжением говорил Ланде. - Сколько отчаяния и неверия!.. Страшно становится, когда читаешь это письмо... Страшно и жалко до слез! Вы понимаете, сколько страдания должен испытать человек, умирая в полном неверии! Нет названия этой муке!.. Вот, вы прочтите письмо! Попик опять посмотрел на письмо, но руки не протянул. - Я чувствую, верю, - продолжал Ланде, держа письмо в протянутой руке и не замечая этого, - что если бы я мог поехать к нему, я много облегчил бы ему. Я чувствую, что смогу, потому что верю в это. Он почувствует, что не один, и этого уже достаточно... Только у меня денег нет на дорогу, - по-детски улыбаясь, вдруг прибавил Ланде. Он взглянул в лицо попику, и вдруг ему показалось, что добродушные глазки его - не глазки, а только глубокие дырочки, добродушные только от морщинок розовых и лучистых, а в глубине этих дырочек сидит кто-то маленький, злой и острый. Он с инстинктивным испугом замолчал и растерянно смотрел на попика. Попик тоже молчал и смотрел на него. Было тихо, и за спиной попика беззвучно кружился золотой лист, опускаясь на землю. - Да вот, вы прочтите письмо! - торопливо пробормотал Ланде и протянул к самым коленям попика сложенную бумагу. Старый попик вздохнул, погладил волосы и бородку и взял письмо. Читал он его долго, спокойно, как будто читал мирное и сладкое житие преподобного. Потом опять вздохнул, сложил письмо и отдал Ланде. - Вот видите! - оживленно показывая рукой, сказал Ланде, взял письмо и положил на крыльцо. - Вы письмецо уберите, - тут у меня этой погани не годится! - тихо, но властно сказал попик. Ланде не понял его слов, но письмо взял и положил в карман. - Вот я и хотел денег попросить у вас... Вы видите, необходимо ехать кому-нибудь, - серьезно и просто сказал он. Старый попик вздохнул. - Да-с, очень может быть. Только денег я не дам, - уж вы простите... И есть, послушайте серьезно, да не дам. Точно холодная тяжесть ударила Ланде по голове. Он вскочил в отчаянии. - Почему? Вы же читали сами! Старый попик тоже встал. - А потому, послушайте серьезно, - ответил он, - что Семенова этого я давно и хорошо знаю. Безбожный и зловредный человек, послушайте серьезно, неверующий, отступник. И послушайте серьезно, и вам не советую. Ланде широко раскрыл глаза. - Значит, отступиться от него? Оставить его умирать в отчаянии?.. - По деяниям достойная смерть! - сказал старый попик, заложив руки за спину, и опять из-за розовой маски выглянуло что-то жесткое и злое. - Побойтесь Бога! - вскликнул Ланде. - Что вы говорите, батюшка! - Не вам меня учить, послушайте серьезно! - возразил попик. - Да ведь вы служитель Церкви... Христовой Церкви! - Господин Семенов сам давно отступился от Церкви, и не Церкви за ним бегать, послушайте серьезно! - сказал старый попик. Ланде с молчаливым отчаянием смотрел на него. Старый попик стоял, спокойно заложив руки за спину. В его маленьких глазах что-то играло и как будто веселилось. - Так, ведь... не могу же я ехать без денег... - машинально пробормотал Ланде. - А вы зайчиком... - вдруг сказал старый попик. - А то и пешечком пойдите! Ланде с удивлением посмотрел на него, но лицо попика было как будто серьезно. - Да ведь это очень далеко! - проговорил он. Старый попик вздохнул. - Далеко. Что ж, послушайте серьезно, по вашему понятию дело это великое... Вот вы и потрудитесь... И стало вдруг Ланде холодно возле этого розового, седенького, беленького старика-попика. Он машинально повернулся и пошел к калитке. - Но тут надо скорее... Он может умереть, пока я дойду... - остановился он. Старый попик ответил ехидно, с нескрываемой уже насмешкой: - Если Господу будет угодно, то застанете вы его в живых... Ланде помолчал. Как белое облако в золотом фоне стоял попик посреди чистою мирного дворика. - Ну, что ж, - сказал Ланде, - придется идти. Я пойду, если не достану денег, - не в том дело... Как вам будет стыдно потом! - скорбно и торжественно прибавил он. И поднял попик сухенькую ручку. - Идите, послушайте серьезно, идите отсюда! - Батюшка, я не хотел вас обидеть! - вскрикнул Ланде. - Идите, идите! И было что-то такое холодное и непреклонное в его тихом ясном голосе, что Ланде ничего больше не сказал, опустил голову и вышел. Слышно было, как старый попик подошел к калитке и наложил крюк. XXII  Вечером Ланде сказал об этом матери. Она посмотрела на него с ненавистью дикой на старом добром лице и шипящим голосом сказала: - Опять фокусы!.. Господи, да когда же это кончится, наконец! Она встала и ушла от него с холодной и тупой злобой в душе, хлопнув дверью. Ланде печально посмотрел ей вслед, взял фуражку и пошел к Шишмареву. Маленький студент сидел один в маленькой комнате и пил чай за маленьким самоваром. Большая раскрытая книга лежала перед ним. Увидев Ланде, он как-то нескладно встал и протянул руку. - А, это ты... Здравствуй! Садись! Хочешь чаю? - резко, как будто не проговорил, а прокричал он. - Нет, - сказал Ланде, - я пил чай... Получил письмо от Семенова. - А!.. Что же он пишет? - Ты сам прочти, - я этого не могу пересказать... - ответил Ланде. Маленький студент долго и внимательно читал письмо. - Да, бедняга! - вздохнул он, кончив, и, заложив обе руки в коротких рукавах тужурки между колен, потер их, точно ему стало холодно. - Я хочу ехать к нему! - сказал Ланде. - Зачем? - серьезно и внимательно спросил Шишмарев. Его резкий голос произвел почему-то на Ланде такое впечатление, как будто он запустил ему куда-то в душу тонкий и твердый ножик. - Что ж ты там можешь сделать? - повторил вопрос Шишмарев, пока Ланде собрался отвечать. - Я не знаю, что я могу сделать... - ответил Ланде. - Я только чувствую, что надо ехать. Шишмарев уже давно стал чуждаться Ланде: кротость его казалась маленькому студенту бессилием, неспособностью к борьбе. Иногда он чувствовал за этой кротостью что-то, что смутно его поражало: но он сторонился от этого и смотрел намеренно равнодушными глазами, как смотрел маленький студент на все, чего не понимал просто и ясно его резкий и жесткий ум. Серьезным взглядом он посмотрел в лицо Ланде, еще глубже засунул между коленями широкие кисти рук и возразил. - Не знаю... Ты так подчеркиваешь это "чувствую", точно здесь что-то мистическое... Что касается меня, то мне кажется, что своим приездом ты ровно ничему не поможешь. И сам измучишься, и его измучишь... Оставь лучше... зачем? - Вот ты говоришь - зачем?.. - задумчиво ответил Ланде. - В этом вопросе уже заложена мысль, которая губит человека... Не надо спрашивать. Надо делать то, что чувствуешь. Это выше нас; прикладывая свою мерку, мы только убиваем душу... Шишмарев резко пожал плечами, не вынимая рук. - Какую там душу?.. - досадливо возразил он. - Оставь, пожалуйста... Должен же быть какой-нибудь критерий поступков... Раз ты хочешь ехать, то должен же ты себе уяснить, какая польза будет от этого. Ланде печально вздохнул. - Я не знаю... может, и никакой пользы не будет... - грустно проговорил он. Шишмарев удивленно поднял брови. - Так для чего же? От его резкого голоса лампа как будто вздрагивала. - Для чего? Для той правды, которую я чувствую и которая зовет меня! - глубоким грудным звуком сказал Ланде. - Опять эта правда!.. Может, скажешь, высшая правда! - с иронией спросил Шишмарев. - Конечно, высшая, потому что выше уж ничего нет! - серьезно ответил Ланде. Шишмарев не пожал, а рванул плечами. - Высшая правда - одна, та, которую дает разум, мысль! - крикнул он. - У нас нет ничего, кроме добытого мыслью понимания! Ланде всплеснул руками. - Что ты говоришь! Какое убожество, какая бедность жизни была бы, если это так! Шишмарев вскочил и размахнул руками, отчего чуть не до ушей поднялись его узкие плечи. - Как, убожество? По-моему, убожество это тешить себя сказками, заранее ставить пределы своей мысли! - Она сама знает свои пределы... тихо возразил Ланде. - Никаких пределов она не знает! - резко кричал Шишмарев. - Горизонты мысли беспредельны! Из того, что сейчас мы не знаем всего, вовсе не значит, что мы так никогда и не узнаем. Мысль так же беспредельна, как весь мир! как возможность!.. Как расширяется теория возможности, так расширяется и мысль... бесконечно! - В пустоту? - мучительно спросил Ланде, широко открыв глаза. - Да, в пустоту! - горячо и резко, еще резче, чем прежде, ответил Шишмарев. - Но ведь это ужас! - Ну и пусть ужас... Я сам знаю, что куда легче убаюкивать себя золотой мечтой о единой всеобъединяющей душе мира и тому подобное! Но, что касается меня, я предпочту пустоту той правде, которая только потому и правда, что с ней легко и приятно жить. Ххм!.. - Он замолчал и весь дергался от возбуждения, глубоко засунув красные кисти рук в карманы тужурки и перебирая там пальцами быстро и беспокойно. - Я не стану с тобой спорить, - просто сказал Ланде, - и потому, что ты умнее меня, и потому, что об этом не надо спорить; но только именно потому, что я чувствую всю бесконечную громадность внутренней силы человеческой, человеческой мысли, я не могу поверить, чтобы она исходила из абсолютной пустоты и уходила в нее же, как бессмысленный болотный огонь, возникший из грязи!.. Слишком светло она горит, слишком сильно разгорается, охватывает весь мир, освещает, согревает!.. Нет, я чувствую правду... Я все-таки поеду к Семенову, Леня! - Это дело другое... - сдержанно ответил Шишмарев. - Если хочешь, если тебе жаль его, так поезжай... Дело твое! Он сел за стол и стал помешивать ложечкой, тихо звеня в полупустом стакане. Плечи его все еще вздрагивали от возбуждения. - Я поеду, только денег у меня нет. - Ну, и у меня, брат, нет! - извиняющимся тоном ответил Шишмарев, виновато разводя руками. Ланде хрустнул пальцами. - Ах, Господи... что же мне делать? Шишмарев опять развел руками. - Подожди! Может, как-нибудь устроится... - Нет, - махнул рукой Ланде, - здесь не время ждать... Пойду... Шишмарев быстро поднял голову, смешливое удивление расширило его рот. - Пойдешь? То есть как пойдешь? пешком? - Пешком, конечно... Где-нибудь подвезут... - просто ответил Ланде. Шишмарев пристально, расширив рот, смотрел на него, потом вдруг сделался серьезен. - Слушай, Ланде... есть же границы всяким чудачествам! - пожав плечами, вразумительно сказал он. - Это не чудачество. Мне не на что ехать, я и пойду. Ходят же богомолки за тысячи верст... - Богомолки... - спутался на мгновение Шишмарев. - Так то, во-первых, богомолки, а во-вторых, не осенью... Ты не дойдешь просто! - Может быть, и дойду. Раздражение опять начало овладевать Шишмаревым. - Богомолки ходят ради веры... которая у них одна в... - И я иду ради своей веры, - улыбнулся Ланде. - Да... Ну... Но ведь должен же ты сообразоваться хоть с обстоятельствами! - Это так легко определять жизнь свою по обстоятельствам! - с нежной укоризной сказал Ланде, улыбаясь светлыми глазами. - Так можно совсем перестать верить себе и начать во всем уже верить обстоятельствам... Нет, пусть уж так: чувствую я, что надо идти, ну, и пойду... Как-нибудь... - Да пойми ты, наконец, что прежде всего ты этим фактически ничего не изменишь! - Мы этого не знаем! - строго ответил Ланде. - Это только кажется так... Шишмарев бессильно помолчал. - Это глупо, - ты не дойдешь, ничего не поправишь!.. Это глупо и невозможно. - Нет уж, - вздохнул Ланде, задумчиво глядя на него, - я знаю, что тебе кажется это глупым, невозможным, нелепым, но... только я все-таки пойду... Не удерживай меня, голубчик, не надо этого! Шишмарев со странным чувством пожал плечами. - Черт знает, что такое! - пробормотал он и наклонился к стакану. Они молчали. - Ну, я ухожу, - прощай пока! - сказал Ланде, вставая. - Посиди! - Нет, голубчик... приготовить кое-что надо... Он тепло пожал руку Шишмареву. И вдруг маленький студент почувствовал смутную грусть. - Так и пойдешь? - усиливаясь смеяться, но дрогнувшим голосом спросил он. Ланде был выше его на голову и любовно смотрел на него сверху. - Пойду! - кивнул он головой. Шишмарев хотел что-то сказать, но странное чувство сдавило ему горло и он только слабо пожал плечами. Они стояли уже в темной передней, в которую падал только узкий свет из двери, когда Ланде вспомнил о Ткачеве. - Помнишь ты того человека, из-за которого меня Молочаев побил? - спросил он. - Как-то он приходил ко мне... Ланде рассказал о своем разговоре с Ткачевым. Рассказал он просто и коротко, но что-то громадное, подавляющее стало медленно вставать в мозгу Шишмарева. Грандиозная фантазия властно захватила его и, странным образом воплощаясь в темной фигуре Ланде, стоявшего перед ним, очаровала маленького студента новым захватывающим чувством. Он порывисто схватил Ланде за рукав и резко крикнул: - А ведь это громадно! Что ж ты? - Да, - сказал Ланде, - мне было ужасно больно разрушать его мечту... Несчастный он... С такой бурей в душе никогда нельзя успокоиться... - Значит, ты отказал? - с каким-то испугом спросил Шишмарев. Ланде улыбнулся. - Разве я мог согласиться быть пророком, не будучи им?.. Шишмарев вдруг опомнился, потер руки и смутно проговорил: - Ну да... Он проводил Ланде на крыльцо. Было темно и уныло. - Прощай! - сказал Ланде, удаляясь в темноту. - Прощай! - сказал Шишмарев. Он долго стоял на крыльце, потом вернулся в комнату и сел за стол. Лампа горела ярко, но ее узкий свет тупо и вяло ложился вокруг. Углы комнаты были уже в сумраке. Шишмарев подвинул к себе книгу, но буквы резали глаза, не врезываясь в мозг. Странное волнение овладело им. Он то вставал, то садился, точно что-то громадное вошло в него и томило его. Все мысли и чувства его были полны Ланде. Было трудно думать о нем, мысли прыгали и путались, сменяя одна другую. Голос Ланде, слабый и мягкий, стоял в ушах, и неясный образ как будто стоял возле и в нем, туманный и огромный. Шишмарев вдруг пожал плечами и неестественно резко засмеялся, хотя никогда прежде не смеялся один. Смех остро зазвенел у него самого в ушах. - Черт знает, что такое! - хрипло проговорил он. Было такое чувство, точно по душе его, жестко упорной, прошла вдруг какая-то глубокая огненная борозда, конец которой терялся впереди, в бесконечной дали будущей жизни. XXIII  Ночью, в начале осени, когда воздух был уже редок и холоден, Ланде тихо вышел из дома, одетый в черный старый, купленный у монаха подрясник и с мешком за спиной. "Так легче и проще будет идти"... думал он. Тихо и пусто было во всем городе. На небе была непроглядная пелена бледных туч. Не было луны, не было звезд. Медленно уходили назад темные дома с запертыми слепыми окнами и холодные деревья, облепленные черной тьмой. Скоро Ланде вышел в поле. Ветер рванул полы его подрясника и зашумел в ушах протяжно и уныло. Пусто, широко и холодно раскинулось вокруг бесконечное поле. Тучи шли, казалось, еще дальше, еще выше. На темных буграх уныло качалась сухая трава. В душу Ланде вошло необъятное чувство простора и вместе с ним вошло и отчетливое сознание, что ему не дойти. Но вошло оно без сомнения, без тоски и отчаяния, напротив, ему стало легко и свободно, как будто именно этим он стал на прямой путь, наконец, уже прямо ведущий к цели, и сердце его сладко сжалось, точно в предчувствии светлой радости. Но это было только сознание, а не мысль. В мысли его стоял только образ больного, страдающего человека, к которому он шел, и он не думал, что с ним самим будет впереди, как не чувствовал жалости и печали о том, что оставлял. В сердце его было светло, и оттого везде было светло. Легкими, быстрыми шагами, точно упругая земля сама отталкивала его ноги, шел он вперед по широкой мягкой дороге, радостно и удивленно оглядываясь кругом и радостно прислушиваясь ко всякому звуку степи, приносимому уныло шумящим вдоль дороги одиноким ветром. Настало утро, потом день, опять ночь и опять утро. Пять дней он шел деревнями и ночевал у мужиков, смотревших на него недоверчиво и угрюмо и неохотно пускавших его к себе. С ним мало кто говорил, потому что мало кто его понимал, хотя он просто и легко заговаривал со всеми. Старухи, подперев высохшие щеки рукою, спрашивали, откуда он идет и не от Серафима ли; а мужики только косились и отмалчивались. На пятый день огромный черный мужик, с черной, точно вырубленной топором бородой и злыми глазами, сказал ему угрюмо: - Проходи, проходи, а то и к уряднику недолго... Много вас тут шляется! И было в этом что-то такое недружелюбное, непонимающее, чужое, что Ланде стало страшно и жалко. Широко раскрытыми глазами он всматривался в деревню, и она проходила мимо, такая же обособленная, непонятная и убогая и богатая жизнью, как те огромные, пестрые стада, которые медленно поворачивали к нему рогатые могучие головы и провожали его таинственными большими глазами, когда он проходил мимо. С любовью и умилением смотрел Ланде на этих людей, похожих на волов, и на этих волов, похожих на каких-то странных людей, и чувствовал себя еще далеким, еще ненужным и непонятным им. Было грустно и мечтательно хотелось заглянуть куда-то вдаль. Но взор был туп и бессилен, и было тяжело. Только