это-то, в конце концов, ему и надоело. Целый день Перезвонов был на глазах жены и репортеров... Репортеры подстерегали, когда жена куда-нибудь уходила, приходили к Перезвонову и начинали бесконечные расспросы. А жена улучала минуту, когда не было репортеров, целовала писателя в нос, уши и волосы и, замирая от любви, говорила: - Ты не бережешь себя... Если ты не думаешь о себе и обо мне, то подумай о России, об искусстве и отечественной литературе. Иван Перезвонов, вздыхая, садился в уголку и делал вид, что думает об отечественной литературе и о России. И было ему смертельно скучно. В конце концов писатель сделался нервным, язвительным. - Ты что-то бледный сегодня? - спрашивала жена, целуя мужа где-нибудь за ухом или в грудо-брюшную преграду. - Да, - отстраняясь, говорил муж. - У меня индейская чума в легкой форме. И сотрясение мозга! И воспаление почек!! - Милый! Ты шутишь, а мне больно... Не надо так... - умоляюще просила жена и целовала знаменитого писателя в ключицу или любовно прикладывалась к сонной артерии... Иногда жена, широко раскрывая глаза, тихо говорила: - Если ты мне когда-либо изменишь - я умру. - Почему? - лениво спрашивал муж. - Лучше живи. Чего там. - Нет, - шептала жена, смотря вдаль остановившимися глазами. - Умру. - Господи! - мучился писатель Перезвонов. - Хотя бы она меня стулом по голове треснула или завела интригу с репортером каким- нибудь... Все-таки веселее! Но стул никогда не поднимался над головой Перезвонова, а репортеры боялись жены и старались не попадаться ей на глаза. II Однажды была Масленица. Всюду веселились, повесничали на легкомысленных маскарадах, пили много вина и пускались в разные шумные авантюры... А знаменитый писатель Иван Перезвонов сидел дома, ел домашние блины и слушал разговор жены, беседовавшей с солидными, положительными гостями. - Ване нельзя много пить. Одну рюмочку, не больше. Мы теперь пишем большую повесть. Мерзавец этот Солунский! - Почему? - спрашивали гости. - Как же. Писал он рецензию о новой Ваниной книге и сказал, что он слишком схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни совести. Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету. Не зная, чем выразить свое чувство к нему, жена подошла к дивану, стала на колени и, поцеловав писателя в предплечье, спросила: - Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь? - Ничего, благодарю вас, - вздохнул писатель. - У меня только разжижение мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь... - Как, - испугалась жена. - Ты хочешь пройтись? Но на тебя может наехать автомобиль или обидят злые люди. - Не может этого быть, - возразил Перезвонов, - до сих пор меня обижали только добрые люди. И, твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель Перезвонов вышел из дому. Сладко вздохнул усталой от комнатного воздуха грудью и подумал: "Жена невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене". III На углу двух улиц стоял писатель и жадными глазами глядел на оживленный людской муравейник. Мимо Перезвонова прошла молодая, красивая дама, внимательно оглядела его и слегка улыбнулась одними глазами. "Ой-ой, - подумал Перезвонов. - Этого так нельзя оставить... Не нужно забывать, что нынче Масленица - многое дозволено". Он повернул за дамой и, идя сзади, любовался ее вздрагивающими плечами и тонкой талией. - Послушайте... - после некоторого молчания сказал он, изо всех сил стараясь взять тон залихватского ловеласа и уличного покорителя сердец. - Вам не страшно идти одной? - Мне? - приостановилась дама, улыбаясь. - Нисколько. Вы, вероятно, хотите меня проводить? - Да, - сказал писатель, придумывая фразу попошлее. - Надо, пока мы молоды, пользоваться жизнью. - Как? Как вы сказали? - восторженно вскричала дама. - Пока молоды... пользоваться жизнью. О, какие это слова! Пойдемте ко мне! - А что мы у вас будем делать? - напуская на лицо циничную улыбку, спросил знаменитый писатель. - О, что мы будем делать!.. Я так счастлива. Я дам вам альбом - вы запишете те прекрасные слова, которыми вы обмолвились. Потом вы прочтете что-нибудь из своих произведений. У меня есть все ваши книги! - Вы меня принимаете за кого-то другого, - делаясь угрюмым, сказал Перезвонов. - Боже мой, милый Иван Алексеевич... Я прекрасно изучила на вечерах, где вы выступали на эстраде, ваше лицо, и знакомство с вами мне так приятно... - Просто я маляр Авксентьев, - резко перебил ее Перезвонов. - Прощайте, милая бабенка. Меня в трактире ждут благоприятели. Дербалызнем там. Эх вы!! IV - Прах их побери, так называемых порядочных женщин. Я думаю, если бы она привела меня к себе, то усадила бы в покойное кресло и спросила - отчего я такой бледный, не заработался ли? Благоговейно поцеловала бы меня в височную кость, а завтра весь город узнал бы, что Перезвонов был у Перепетуи Ивановны... Черррт! Нет, Перезвонов... Ищи женщину не здесь, а где-нибудь в шантане, где публика совершенно беззаботна насчет литературы. Он поехал в шантан. Разделся, как самый обыкновенный человек, сел за столик, как самый обыкновенный человек, и ему, как обыкновенному человеку, подали вина и закусок. Мимо него проходила какая-то венгерка. - Садитесь со мной, - сказал писатель. - Выпьем хорошенько и повеселимся. - Хорошо, - согласилась венгерка. - Познакомимся, интересный мужчина. Я хочу рябчиков. Через минуту ее отозвал распорядитель. Когда она вернулась, писатель недовольно спросил: - Какой это дурак отзывал вас? - Это здесь компания сидит в углу. Они расспрашивали, зачем вы сюда приехали и о чем со мной говорили. Я сказала, что вы предложили мне "выпить и повеселиться". А они смеялись и потом говорят: "Эта Илька всегда напутает. Перезвонов не мог сказать так!" - Черррт! - прошипел писатель. - Вот что Илька... Вы сидите - кушайте и пейте, а я расплачусь и уеду. Мне нужно. - Да расплачиваться не надо, - сказала Илька. - За вас уже заплачено. - Что за глупости?! Кто мог заплатить? - Вон тот толстый еврей-банкир. Подзывал сейчас распорядителя и говорит: "За все, что потребует тот господин, - плачу я! Перезвонов не должен расплачиваться". Мне дал пятьдесят рублей, чтобы я ехала с вами. Просил ничего с вас не брать. Она с суеверным ужасом посмотрела на Перезвонова и спросила: - Вы, вероятно... переодетый пристав?.. Перезвонов вскочил, бросил на стол несколько трехрублевок и направился к выходу. Сидящие за столиками посетители встали, обернулись к нему, и - гром аплодисментов прокатился по зале... Так публика выражала восторг и преклонение перед своим любимцем, знаменитым писателем. Бывшие в зале репортеры выхватили из карманов книжки и со слезами умиления стали заносить туда свои впечатления. А когда Перезвонов вышел в переднюю, он наткнулся на лакея, который служил ему. Около лакея толпилась публика, и он продавал по полтиннику за штуку окурки папирос, выкуренных Перезвоновым за столом. Торговля шла бойко. V Оставив позади себя восторженно гудящую публику и стремительных репортеров, Перезвонов слетел с лестницы, вскочил на извозчика и велел ему ехать в лавчонку, которая отдавала на прокат немудрые маскарадные костюмы... Через полчаса на шумном маскарадном балу в паре с испанкой танцевал веселый турок, украшенный громадными наклеенными усами и горбатым носом. Турок веселился вовсю - кричал, хлопал в ладоши, визжал, подпрыгивал и напропалую ухаживал за своей испанкой. - Ходы сюда! - кричал он, выделывая ногами выкрутасы. - Целуй менэ, барышна, на морда. - Ах, какой вы веселый кавалер, - говорила восхищенная испанка. - Я поеду с вами ужинать!.. - Очин прекрасно, - хохотал турок, семеня возле дамы. - Одын ужин - и никаких Перезвонов! Было два часа ночи. Усталый, но довольный Перезвонов сидел в уютном ресторанном кабинете, на диване рядом с хохотушкой-испанкой и взасос целовался с ней. Усы его и нос лежали тут же на столе, и испанка, шутя, пыталась надеть ему турецкий нос на голову и на подбородок. Перезвонов хлопал себя по широким шароварам и пел, притоптывая: Ой, не плачь, Маруся, - ты будешь моя! Кончу мореходку, женюсь я на тебя... Испанка потянулась к нему молодым теплым телом. - Позвони человеку, милый, чтобы он дал кофе и больше не входил... Хорошо? Перезвонов потребовал кофе, отослал лакея и стал возиться с какими-то крючками на лифе испанки... VI В дверь осторожно постучались. - Ну? - нетерпеливо крикнул Перезвонов. - Нельзя! Дверь распахнулась, и из нее показалась странная процессия... Впереди всех шел маленький белый поваренок, неся на громадном блюде сдобный хлеб и серебряную солонку с солью. За поваренком следовал хозяин гостиницы, с бумажкой в руках, а сзади буфетчица, кассир и какие-то престарелые официанты. Хозяин выступил вперед и, утирая слезы, сказал, читая по бумажке: - "Мы счастливы выразить свой восторг и благодарность гордости нашей литературы, дорогому Ивану Алексеичу, за то, что он почтил наше скромное коммерческое учреждение своим драгоценным посещением, и просим его от души принять по старорусскому обычаю хлеб-соль, как память, что под нашим кровом он вкусил женскую любовь, это украшение нашего бытия"... В дверях показались репортеры. VII Вернувшись домой, Перезвонов застал жену в слезах. - Чего ты?! - Милый... Я так беспокоилась... Отчего ты такой бледный?.. Я думала - ушел... Там женщины разные!.. Масленица... Думаю, изменит мне... - Где там! - махнув рукой, печально вздохнул знаменитый писатель. - Где там! Магнит I Первый раз в жизни я имел свой собственный телефон. Это радовало меня, как ребенка. Уходя утром из дому, я с напускной небрежностью сказал жене: - Если мне будут звонить, - спроси кто и запиши номер. Я прекрасно знал, что ни одна душа в мире, кроме монтера и телефонной станции, не имела представления о том, что я уже восемь часов имею свой собственный телефон, но бес гордости и хвастовства захватил меня в свои цепкие лапы, и я, одеваясь в передней, кроме жены, предупредил горничную и восьмилетнюю Китти, выбежавшую проводить меня: - Если мне будут звонить, - спросите кто и запишите номер. - Слушаю-с, барин! - Хорошо, папа! И я вышел с сознанием собственного достоинства и солидности, шагал по улицам так важно, что нисколько бы не удивился, услышав сзади себя разговор прохожих: - Смотрите, какой он важный! - Да, у него такой дурацкий вид, как будто он только что обзавелся собственным телефоном. II Вернувшись домой, я был несказанно удивлен поведением горничной: она открыла дверь, отскочила от меня, убежала за вешалку и, выпучив глаза, стала оттуда манить меня пальцем. - Что такое? - Барин, барин, - шептала она, давясь от смеха. - Подите-ка, что я вам скажу! Как бы только барыня не услыхала... Первой мыслью моей было, что она пьяна; второй - что я вскружил ей голову своей наружностью и она предлагает вступить с ней в преступную связь. Я подошел ближе, строго спросив: - Чего ты хочешь? - Тш... барин. Сегодня к Вере Павловне не приезжайте ночью, потому ихний муж не едет в Москву. Я растерянно посмотрел на загадочное, улыбающееся лицо горничной и тут же решил, что она по-прежнему равнодушна ко мне, но спиртные напитки лишили ее душевного равновесия и она говорит первое, что взбрело ей на ум. Из детской вылетела Китти, с размаху бросилась ко мне на шею и заплакала. - Что случилось? - обеспокоился я. - Бедный папочка! Мне жалко, что ты будешь слепой... Папочка, лучше ты брось эту драную кошку, Бельскую. - Какую... Бельс-ку-ю? - ахнул я, смотря ей прямо в заплаканные глаза. - Да твою любовницу. Которая играет в театре. Клеманс сказала, что она драная кошка. Клеманс сказала, что, если ты ее не бросишь, она выжжет тебе оба глаза кислотой, а потом она просила, чтобы ты сегодня обязательно приехал к ней в шантан. Я мамочке не говорила, чтобы ее не расстраивать, о глазах-то. Вне себя я оттолкнул Китти и бросился к жене. Жена сидела в моем рабочем кабинете и держала в руках телефонную трубку. Истерическим, дрожащим от слез голосом она говорила: - И это передать... Хорошо-с... Можно и это передать. И поцелуи... Что?.. Тысячу поцелуев. Передам и это. Все равно уж заодно. Она повесила телефонную трубку, обернулась и, смотря мне прямо в глаза, сказала странную фразу: - В вашем гнездышке на Бассейной бывать уже опасно. Муж, кажется, проследил. - Это дом сумасшедших! - вскричал я. - Ничего не понимаю. Жена подошла ко мне и, приблизив свое лицо к моему, без всякого колебания сказала: - Ты... мерзавец! - Первый раз об этом слышу. Это, вероятно, самые свежие вечерние новости. - Ты смеешься? Будешь ли ты смеяться, взглянув на это? Она взяла со стола испещренную надписями бумажку и прочла: - Номер 349 - 27 - "Мечтаю тебя увидеть хоть одним глазком сегодня в театре и послать хоть издали поцелуй". Номер 259 - 09 - "Куда ты, котик, девал то бриллиантовое кольцо, которое я тебе подарила? Неужели заложил подарок любящей тебя Дуси Петровой?" Номер 317 - 01 - "Я на тебя сердита... Клялся, что я для тебя единственная, а на самом деле тебя видели на Невском с полной брюнеткой. Не шути с огнем!" Номер 102 - 12 - "Ты - негодяй! Надеюсь, понимаешь". Номер 9 - 17 - "Мерзавец - и больше ничего!" Номер 177 - 02 - "Позвони, как только придешь, моя радость! А то явится муж, и нам не удастся уговориться о вечере. Любишь ли ты по-прежнему свою Надю?" Жена скомкала листок и с отвращением бросила его мне в лицо. - Что же ты стоишь? Чего же ты не звонишь своей Наде? - с дрожью в голосе спросила она. - Я понимаю теперь, почему ты с таким нетерпением ждал телефона. Позвони же ей - Номер 177 - 02, а то придет муж, и вам не удастся условиться о вечере. Подлец! Я пожал плечами. Если это была какая-нибудь шутка, то эти шутки не доставили мне радости, покоя и скромного веселья. Я поднял бумажку, внимательно прочитал ее и подошел к телефону. - Центральная, номер 177 - 02? Спасибо. Номер 177 - 02? Мужской голос ответил мне: - Да, кто говорит? - Номер 300 - 05. Позовите к телефону Надю. - Ах, вы номер 300 - 05. Я на нем ее однажды поймал. И вы ее называете Надей? Знайте, молодой человек, что при встрече я надаю вам пощечин... Я знаю, кто вы такой! - Спасибо! Кланяйтесь от меня вашей Наде и скажите ей, что она сумасшедшая. - Я ее и не виню, бедняжку. Подобные вам негодяи хоть кому вскружат голову. Ха-ха-ха! Профессиональные обольстители. Знайте, номер 300 - 05, что я поколочу вас не позже завтрашнего дня. Этот разговор не успокоил меня, не освежил моей воспаленной головы, а, наоборот, еще больше сбил меня с толку. III Обед прошел в тяжелом молчании. Жена за супом плакала в салфетку, оросила слезами жаркое и сладкое, а дочь Китти не отрываясь смотрела в мои глаза, представляя их выжженными, и, когда жена отворачивалась, дружески шептала мне: - Папа, так ты бросишь эту драную кошку - Бельскую? Смотри же! Брось ее! Горничная, убирая тарелки, делала мне таинственные знаки, грозила в мою сторону пальцем и фыркала в соусник. По ее лицу было видно, что она считает себя уже навеки связанной со мной ложью, тайной и преступлением. Зазвонил телефон. Я вскочил и помчался в кабинет. - Кто звонит? - Это номер 300 - 05? - Да, что нужно? Послышался женский смех. - Это говорю я, Дуся. Неужели у тебя уже нет подаренного мною кольца? Куда ты его девал? - Кольца у меня нет, - отвечал я. - И не звони ты мне больше никогда, чтоб тебя дьявол забрал! И повесил трубку. После обеда, отверженный всей семьей, я угрюмо занимался в кабинете и несколько раз говорил по телефону. Один раз мне сказали, что если я не дам на воспитание ребенка, то он будет подброшен под мои двери с соответствующей запиской, а потом кто-то подтвердил свое обещание выжечь мне глаза серной кислотой, если я не брошу "эту драную кошку" - Бельскую. Я обещал ребенка усыновить, а Бельскую бросить раз и навсегда. IV На другой день утром к нам явился неизвестный молодой человек с бритым лицом и, отрекомендовавшись актером Радугиным, сказал мне: - Если вам все равно, поменяемся номерами телефонов. - А зачем? - удивился я. - Видите ли, ваш номер 300 - 05 был раньше моим, и знакомые все уже к нему привыкли. - Да, они уж очень к нему привыкли, - согласился я. - И потому, так как мой новый номер мало кому известен, происходит путаница. - Совершенно верно, - согласился я. - Происходит путаница. Надеюсь, с вами вчера ничего дурного не случилось? Потому что муж Веры Павловны не поехал ночью в Москву, как предполагал. - Да? - обрадовался молодой человек. - Хорошо, что я вчера запутался с Клеманс и не попал к ней. - А Клеманс-то собирается за Бельскую выжечь вам глаза, - сообщил я, подмигивая. - Вы думаете? Хвастает. Никогда из-за нее не брошу Бельскую. - Как хотите, а я обещал, что бросите. Потом тут вам ребенка вашего хотел подкинуть номер 77 - 92. Я обещал усыновить. - Вы думаете, он мой? - задумчиво спросил бритый господин. - Я уже, признаться, совершенно спутался: где мои - где не мои. Его простодушный вид возмутил меня. - А тут еще один какой-то муж Нади обещался вас поколотить палкой. Поколотил? Он улыбнулся и добродушно махнул рукой: - Ну уж и палка. Простая тросточка. Да и темно. Вчера. Вечером. Так как же, поменяемся номерами? - Ладно. Сейчас скажу на станцию. V Я вызвал к нему в гостиную жену, а сам пошел к телефону. Разговаривая, я слышал доносившиеся из гостиной голоса. - Так вы артист? Я очень люблю театр. - О, сударыня. Я это предчувствовал с первого взгляда. В ваших глазах есть что-то такое магнетическое. Почему вы не играете? Вы так интересны! Вы так прекрасны! В вас чувствуется что-то такое, что манит и сулит небывалое счастье, о чем можно грезить только в сне, которое... которое... Послышался слабый протестующий голос жены, легкий шум, все это покрылось звуком поцелуя. Жена I Когда долго живешь с человеком, то не замечаешь главного и существенного в его отношении к тебе. Заметны только детали, из которых состоит это существенное. Так, нельзя рассматривать величественный храм, касаясь кончиком носа одного из его кирпичей. В таком положении чрезвычайно затруднительно схватить общее этого храма. В лучшем случае можно увидеть, кроме этого кирпича, еще пару других соседних - и только. Поэтому мне стоило многих трудов и лет кропотливого наблюдения, чтобы вынести общее заключение, что жена очень меня любит. С деталями ее отношения ко мне приходилось сталкиваться и раньше, но я все никак не мог собрать их в одно стройное целое. А некоторые детали, надо сознаться, были глубоко трогательны. Однажды жена лежала на диване и читала книгу, а я возился в это время с крахмальной сорочкой, ворот которой с ослиным упрямством отказался сойтись на моей шее. "Сойдись, проклятое белье, - бормотал я просящим голосом. - Ну, что тебе стоит сойтись, чтоб ты пропало!" Сорочка, очевидно, не привыкла к брани и попрекам, потому что обиделась, сдавила мое горло, а когда я, задыхаясь, дернул ворот, петля для запонки лопнула. "Чтоб ты лопнула! - разозлился я. - Впрочем, ты уже сделала это. Теперь, чтобы досадить тебе, придется снова зашить петлю". Я подошел к жене. - Катя! Зашей мне эту петлю. Жена, не поднимая от книги головы, ласково пробормотала: - Нет, я этого не сделаю. - Как не сделаешь? - Да так. Зашей сам. - Милая! Но ведь я не могу, а ты можешь. - Да, - сказала она грустно. - Вот именно, поэтому ты и должен сам сделать это. Конечно, я могла бы зашить эту петлю. Но ведь я не долговечна! Вдруг я умру, ты останешься одинок - и что же! Ничего не умеющий, избалованный, беспомощный перед какой-то лопнувшей петлей - будешь ты плакать и говорить: "Зачем, зачем я не привыкал раньше к этому?.." Вот почему я и хочу, чтобы ты сам делал это. Я залился слезами и упал перед женой на колени. - О, как ты добра! Ты даже заглядываешь за пределы того ужасного, неслыханного случая, когда ты покинешь этот мир! Чем отблагодарю я тебя за эту любовь и заботливость?! Жена вздохнула, снова взялась за книгу, а я сел в уголку и, достав иголку, стал тихонько зашивать сорочку. К вечеру все было исправлено. Не забуду я и другого случая, который еще с большей ясностью характеризует это кроткое, любящее, до смешного заботливое существо. Я получил от одного из своих друзей подарок ко дню рождения: бриллиантовую булавку для галстука. Когда я показал булавку жене, она испуганно вы-хватила ее из моих рук и воскликнула: - Нет! Ты не будешь ее носить, ни за что не будешь! Я побледнел. - Господи! Что случилось?! Почему я не буду ее носить? - Нет, нет! Ни за что. Твоей жизни будет грозить вечная опасность! Эта булавка на твоей груди - слишком большой соблазн для уличных разбойников. Они подсмотрят, подстерегут тебя вечером на улице и отнимут булавку, а тебя убьют. - А что же мне... с ней делать? - прошептал я обескураженно. - Я уже придумала! - радостно и мелодично засмеялась жена. - Я отдам ее переделать в брошку. Это к моему синему платью так пойдет! Я задрожал от ужаса. - Милая! Но ведь... они могут убить тебя! Лицо ее засияло решительностью. - Пусть! Лишь бы ты был жив, мой единственный, мой любимый. А я - что уж... Мое здоровье и так слабое... я кашляю... Я залился слезами и бросился к ней в объятия. "Не прошли еще времена христианских мучениц", - подумал я. Я видел ее заботливость о себе повсюду. Она сквозила во всякой мелочи. Всякий пустяк был пронизан трогательной памятью обо мне, во всем и везде первое было - ее мысль о том, чтобы доставить мне какое-нибудь невинное удовольствие и радость. Однажды я зашел к ней в спальню, и первое, что бросилось мне в глаза, - был мужской цилиндр. - Смотри-ка, - удивился я. - Чей это цилиндр? Она протянула мне обе руки. - Твой это цилиндр, мой милый! - Что ты говоришь! Я же всегда ношу мягкие шляпы... - А теперь - я хотела сделать тебе сюрприз и купила цилиндр. Ты ведь будешь его носить, как подарок маленькой жены, не правда ли? - Спасибо, милая... Только постой! Ведь он, кажется, подержанный! Ну конечно же подержанный. Она положила голову на мое плечо и застенчиво прошептала: - Прости меня... Но мне, с одной стороны, хотелось сделать тебе подарок, а с другой стороны, новые цилиндры так дороги! Я и купила по случаю. Я взглянул на подкладку. - Почему здесь инициалы Б. Я., когда мои инициалы - А. А.? - Неужели ты не догадался?.. Это я поставила инициалы двух слов: "люблю тебя". Я сжал ее в своих объятиях и залился слезами. II - Нет, ты не будешь пить это вино! - Почему же, дорогая Катя? Один стаканчик... - Ни за что... Тебе это вредно. Вино сокращает жизнь. А я вовсе не хочу остаться одинокой вдовой на белом свете. Пересядь на это место! - Зачем? - Там окно открыто. Тебя может продуть. - О, я считаю сквозняк предрассудком! - Не говори так... Я смертельно боюсь за тебя. - Спасибо, мое счастье. Передай-ка мне еще кусочек пирога... - Ни-ни... И не воображай. Мучное ведет к ожирению, к тучности, а это страшно отражается на здоровье. Что я буду без тебя делать? Я вынимал папиросу. - Брось папиросу! Сейчас же брось. Разве ты забыл, что у тебя легкие плохие? - Да одна папир... - Ни крошки! Ты куда? Гулять? Нет, милостивый государь! Извольте надевать осеннее пальто. В летнем и не думайте. Я заливался слезами и осыпал ее руки поцелуями. - Ты - Монблан доброты! Она застенчиво смеялась. - Глупенький... Уж и Монблан... Вечно преувеличит! Часто задавал я себе вопрос: "Чем и когда я отблагодарю ее? Чем докажу я, что в моей груди помещается сердце, действительно понимающее толк в доброте и человечности и способное откликнуться на все светлое, хорошее". Однажды, во время прогулки, я подумал: "Отчего у нас никогда не случится пожар или не нападут разбойники? Пусть бы она увидела, как я, спасший ее, сам, с улыбкой любви на устах, сгорел бы дотла или с перерезанным горлом корчился бы у ее ног, шепча дорогое имя". Но другая мысль, здравая и практическая, налетела на свою пылкую безрассудную подругу, смяла ее под себя, повергла в прах и, победив, разлилась по утомленному непосильной работой мозгу. "Ты дурак и эгоист, - сказала мне победительница. - Кому нужно твое перерезанное горло и языки пламени. Ты умрешь, и хорошо... Но после тебя останется бедная, бесприютная вдова, нуждающаяся, обремененная копеечными заботами..." - Нашел! - громко сказал я сам себе. - Я за-страхую свою жизнь в ее пользу! И в тот же день все было сделано. Страховое общество выдало мне полис, который я, с радостным, восторженным лицом, преподнес жене... Через три дня я убедился, что полис этот и вся моя жизнь - жалкая песчинка по сравнению с тем океаном любви и заботливости, в котором я начал плавать. Раньше ее отношение и хлопоты о моих удовольствиях были мне по пояс, потом они повысились и достигали груди, а теперь это был сплошной бушующий океан доброты, иногда с головой покрывавший меня своими теплыми волнами, иногда исступленный. Это была какая-то вакханалия заботливости, бурный и мощный взрыв судорожного стремления украсить мою жизнь, сделать ее сплошным праздником. - Радость моя! - ласково говорила она, смотря мне в глаза. - Ну, чего ты хочешь? Скажи... Может быть, вина хочешь? - Да я уже пил сегодня, - нерешительно возражал я. - Ты мало выпил... Что значит какие-то полторы бутылки? Если тебе это нравится - нелепо отказываться... Да, совсем забыла, - ведь я приготовила тебе сюрприз: купила ящик сигар - крепких-прекрепких!.. Я чувствую себя в раю. Я объедаюсь тяжелыми пирогами, часами просиживаю у открытых окон, и сквозной ветер ласково обдувает меня... Малейшая моя привычка и желание раздувается в целую гору. Я люблю теплую ванну - мне готовят такую, что я из нее выскакиваю красный, как индеец. Я раньше всегда отказывался от теплого пальто, предпочитая гулять в осеннем. Теперь со мной не только не спорят, но даже иногда снабжают летним. - Какова нынче погода? - спрашиваю я у жены. - Тепло, милый. Если хочешь - можно без пальто. - Спасибо. А что это такое - беленькое с неба падает? Неужели снег? - Ну уж и снег! Он совсем теплый. Однажды я выпил стакан вина и закашлялся. - Грудь болит, - сказал я. - Попробуй покурить сигару, - ласково гладя меня по плечу, сказала жена. - Может, пройдет. Я залился слезами благодарности и бросился в ее объятия. Как тепло на любящей груди... Женитесь, господа, женитесь. Альбом I Они лежат на столе, покрытом плюшевой скатертью, в каждой гостиной - пухлые, с золоченым обрезом и металлическими застежками, битком набитые бородатыми, безбородыми, молодыми и старыми лицами. Мнение, что альбом фотографических карточек - семейная реликвия, сокровище воспоминаний и дружбы, совершенно ошибочно. Альбомы выдуманы для удобства хозяев дома. Когда к ним является в гости какой-нибудь унылый, обворованный жизнью дурак, когда этот дурак садится боком в кресло и спрашивает, внимательно рассматривая узоры на ковре: "Ну, что новенького?", - тогда единственный выход для хозяев - придвинуть ему альбом и сказать: "Вот альбом. Не желаете ли посмотреть?" И дальше все идет как по маслу. - Кто этот старик? - спрашивает гость. - Этот? Один наш знакомый. Он теперь живет в Москве. - Какая странная борода. А это кто? - Это наш Ваня, когда был маленький. - Неужели?! Вот бы не сказал! Ни малейшего сходства. - Да... Ему тогда было семь месяцев, а теперь двадцать девять лет. - Гм... Как вырос! А это? - Подруга жены. Она уже умерла. В Саратове. - Как фамилия? - Павлова. - Павлова? У нее не было брата в Петербурге? В коммерческом банке. - Не было. - Я знал одного Павлова в Петербурге. А это кто, военный? - Черножученко. Вы его не знаете. На даче в прошлом году познакомились. - В этом году на даче нехорошо. Дожди. В этом месте уже можно отложить альбом в сторону: беседа наладилась. Для застенчивого гостя альбом фотографических карточек - спасательный круг, за который лихорадочно хватается бедный гость и потом долго и цепко держится за него. Предыдущий гость, хотя и дурак, обиженный судьбой, но он человек не застенчивый, и альбом ему нужен только для разбега. Разбежавшись с альбомом в руках, он отрывается от земли на каком-нибудь "дождливом лете" и потом уже плавно летит дальше, выпустив из рук альбом-балласт. Застенчивому человеку без альбома - гибель. Мне пришлось быть в обществе одного юноши, который, придя в гости, наступил на собачку, попытался поцеловать хозяину руку и объяснил все это адской жарой (дело было в ноябре). Он чувствовал, что партия его проиграна, но случайно взгляд его упал на стол с толстым альбомом, и бедняга чуть не заплакал от радости. Он судорожно вцепился в альбом, раскрыл его и, почуяв под ногами землю, спросил: - А это кто? - Это первый лист. Тут карточки нет... Переверните. - А это кто? - Это моя покойная тетя, Глафира Николаевна. - Ну?! А это? Он перелистал альбом до конца и - беспомощно и бесцельно повис в воздухе. "Спасите! - хотел крикнуть он. - Утопаю!" Но вместо этого снова положил альбом на колени и спросил: - Отчего же она умерла? - Кто?.. Тетя? От сердечных припадков. "Почему ты, подлец, - подумал молодой гость, - отвечаешь так односложно? Рассказал бы ты мне подробно, как болела тетка и кто ее пользовал... Вот бы времечко-то и прошло". - От припадков? Да уж, знаете, наши доктора... А это кто? - Лизин крестный отец. Вы уже спрашивали раз. Он просмотрел альбом до конца, отложил его и взялся за пепельницу. - Странные теперь пепельницы делают... - Да. Взоры его обратились снова на альбом. Он протянул к нему руку, но - альбома не было. Альбом исчез. Хозяин положил его на этажерку. - А где альбом? - спросил гость. - Я хотел спросить вас насчет одной фотографии. Там еще две барышни сняты. Нашли альбом, отыскали барышень. Молодой гость, пользуясь случаем, еще раз перелистал альбом, "чтобы составить общее впечатление". Присутствуя при этом, я носился в вихре веселья и чувствовал себя прекрасно. И вздумалось мне подшутить над гостем. Когда он зазевался, я стащил со стола альбом и сунул его под диван. Гость привычным жестом протянул руку за альбомом и, не найдя его, чуть не крикнул: "Ограбили!" Искоса оглядел этажерку, ковер под столом и, побледнев, поднялся с места: - Ну... мне пора. II С некоторых пор у меня стали бывать гости. Ясно было, что без альбома мне не обойтись. К сожалению, человек я не домовитый, родственники почему-то карточек мне не дарили, а если кто-нибудь и присылал свой портрет с трогательной надписью, то портрет этот попадал в руки горничной, тщеславной, избалованной женщины. Гости стали приходить ко мне все чаще и чаще. Без альбома дело не клеилось. Я перерыл все ящики своего письменного стола. Были обнаружены три карточки: "самая толстая девочка в мире Алиса 9 пуд. 18 фун.", "вид гавани в Ревеле" и "знаменитый шимпанзе Франц катается на велосипеде". Даже при самом снисходительном отношении к этим трем карточкам, они не могли быть признаны за мою "семейную реликвию". Оставалось единственное средство: пошарить на стороне. И мне повезло!.. После двух дней прилежных поисков я обнаружил на полке у одного торговца разной рухлядью громадный кожаный альбом, битком набитый самыми разнообразными карточками - как раз то, что мне было нужно. В альбоме было до двухсот портретов - все моих будущих родных, друзей и знакомых! Эта вещь могла занять моих гостей часа на два, что давало мне возможность свободно вздохнуть, и я поэтому радовался, как ребенок. Дома я внимательно пересмотрел альбом, и - никому в мире до меня не посчастливилось сделать этого - сам выбрал себе отца, мать, тетю, дядю и двух красивых братьев. Любимых девушек было три, и я долго колебался между ними, пока не отдал сердце первой по порядку, брюнетке с красивыми чувственными глазами. В альбоме был один недостаток: случайно не попалось ни одного крошечного ребенка, который бы сумел быть мной в детстве. А дети 13 - 14 лет, к сожалению, совершенно не были на меня похожи. Пришлось ограничиться тем, что сделал все приятные симпатичные лица родственниками, а безобразные, некрасивые, отталкивающие (таких - увы - было немало) - простыми знакомыми... В тот же вечер ко мне пришли гости, народ все тоскливый и молчаливый. Меня, впрочем, это не смутило. - Не желаете ли взглянуть на семейный альбомчик? - предложил я. - Очень интересно. Все оживились, обрадовались, ухватились за альбом. - Кто это? - Это моя бедная любимая матушка... Она умерла от сердечных припадков... Земля ей пухом! Гости притихли и, благоговейно покачав головами, перевернули страницу. - А это кто? - Мой папа. Мы с ним большие друзья и частенько переписываемся. Это брат. Он теперь имеет хорошее дело и зарабатывает большие деньги. Не правда ли, красивый? Это просто знакомые. А вот, господа, эта девушка... Как она вам нравится? - Хорошенькая. - Вы говорите - хорошенькая... Красавица! Моя первая любовь. - Да? А она вас любила? - Она?! Я для нее был солнцем, воздухом, без которого она не могла дышать... Эту карточку она подарила мне, когда уезжала за границу. Когда она делала на карточке надпись, то так плакала, что с ней сделалась истерика!.. Такой любви я больше не видел. И... ее я больше не видел... Лицо мое было печально... На ресницах повисли две непрошеные предательские слезинки. - Давно это было? - тихо спросил один гость, с тайным сочувствием пожимая мне руку. - Давно ли? Семь лет тому назад... Но мне кажется, что прошла вечность. - И с тех пор, вы говорите, ее не видели? - Не видел. Куда она исчезла - неизвестно. Это странная, загадочная история. - Что же она вам написала на обороте карточки? - Не помню, - осторожно отвечал я. - Это было так давно... - Разрешите взглянуть? Я думаю, раз девушка исчезла, мы не делаем ничего дурного. - Не помню - на этой ли карточке она сделала надпись или на другой... - Все-таки разрешите взглянуть, - попросил один господин с романтической натурой, сентиментально улыбаясь, - первый любовный лепет невинной девической души - что прекраснее этого? - Что прекраснее этого? - как эхо, повторил другой гость и вынул карточку из альбома. Он обернул карточку другой стороной, всмотрелся в нее и вдруг вскрикнул: - Что за черт? - Не смейте касаться того, что для меня "святая святых", - испуганно закричал я. - Зачем вы вынимаете карточку? - Странно... - не обращая на меня внимания, прошептал гость. - Очень странно. - Что такое?!! - Вот что здесь написано: "Пелагея Косых, по прозвищу Татарка. Родилась в 1880 году. В 1898 году за воровство присуждена к месяцу тюрьмы. В 1899 году занялась хипесничеством. Рост средний, глаза синие, за правым ухом - родинка". - Что такое - хипесничество? - спросила какая-то гостья. - Хипесничество? - промямлил я. - Это такое... вроде телефонистки. - Нет, - сказал один старик. - Это заманивание мужчины женщиной в свою квартиру и ограбление его с помощью своего любовника-сутенера. - Хорошая первая любовь! - иронически заметила дама. - Это недоразумение, - засмеялся я. - Позвольте карточку... Ну, конечно! Вы не ту вынули. Нужно эту - видите, полная блондинка. Первая моя благоуханная любовь. "Благоуханную любовь" извлекли из альбома, и сентиментальный господин прочел: - "Катерина Арсеньева (прозв. Беленькая) род. в 1882 году. 1899 - 1903 занималась проституц., с 1903 г. - магазинная воровка (мануфактурн. товар)". III Гости пожимали плечами, а некоторые (самые нахальные) осмелились даже хихикать. - Интересно, - сказал старик, - что написано на обороте карточки вашего отца? - Воображаю, - отозвалась дама. - Не смейте оскорблять этого святого человека! - крикнул я. - Он выше всяких подозрений. Это светлая, сияющая добротой и любовью душа! Я вынул отца из альбома и благоговейно поднес карточку к губам. Целуя ее в припадке сыновней любви, я потихоньку взглянул на обратную сторону и прочел: - "Иван Долбин. Род. 1862 г. 1880 - мелкие кражи, 1882 - кража со взломом (1 г. тюрьмы), 1885 - убийство семьи Петровых - каторга (12 л.), 1890 - побег. Разыскивается. Особые приметы: густой голос, на правую ногу прихрамывает. Указательный палец левой руки искалечен в драке". За столом, где лежал альбом, послышался смех и потом восклицания - насмешливые, негодующие. Я отшвырнул портрет отца и бросился к альбому... Несколько карточек уже было вынуто, и я, смущенный, растерянный, без труда узнал, что моя бедная матушка сидела в тюрьме за вытравление плода у нескольких девушек, а любимые братья, эти изящные красавцы, судились в 1901 году за шулерство и подделку банковских переводов. Дядя был самый нравственный член нашей семьи: он занимался только поджогами с целью получения премии, да и то поджигал собственные дома. Он мог бы быть нашей семейной гордостью! - Эй, вы! Хозяин! - крикнул мне гость, старик. - Говорите правду: где вы взяли альбом? Я утверждаю, что этот старый альбом принадлежал когда-то сыскному отделению по розыску преступников. Я подбоченился и сказал с грубым смехом: - Да-с! Купил я его сегодня за два рубля у букиниста. Купил для вас же, для вашего развлечения, проклятые вы, нудные человечишки, глупые мучные черви, таскающиеся по знакомым, вместо того чтобы сидеть дома и делать какую-нибудь работу. Для вас я купил этот альбом: нате, ешьте, рассматривайте эти глупые портреты, если вы нe можете связно выражать человеческие мысли и поддерживать умный разговор. Ты там чего хихикаешь, старая развалина?! Тебе смешно, что на обороте карточек моих родителей, родственников и друзей написано: вор, шулер, проститутка, поджигатель?! Да, написано! Но ведь это, уверяю вас, честнее и откровеннее. Я утверждаю, что у каждого из вас есть такой же альбом, с карточками таких же точно лиц, да только та разница, что на обороте карточек не изложены их нравственные качества и поступки. Мой альбом - честный откровенный альбом, а ваши - это тайное сборище тайных преступников, развратников и распутных женщин... Пошли вон! Оттого ли, что было уже поздно, или оттого, что альбом был просмотрен и впереди предстояла скука, - но гости после моих слов немедленно разошлись. Я остался один, открыл форточки, напустил свежего воздуха и стал дышать. Было весело и уютно. Если бы у моего альбома выросла рука - я пожал бы ее. Такой это был хороший, пухлый, симпатичный альбом. Специалист Я бы не назвал его бездарным человеком... Но у него было во всякую минуту столько странного, дикого вдохновения, что это удручало и приводило в ужас всех окружающих... Кроме того, он был добр, и это было скверно. Услужлив, внимателен - и это наполовину сокращало долголетие его ближних. До тех пор, пока я не прибегал к его услугам, у меня было чувство благоговейного почтения к этому ч