ул инженер. - Тут зал первого класса, а не третьего, и старания ваши излишни... Поберегите энергию!.. - Я... Я... Вы знаете, кто я? - гордо откачнулся инженер. - Я - князь Нижерадзе. - А я - князь Выше-радзе! Поняли?.. И при малейшей попытке вашей продолжать агитацию я вас арестую! Только тут понял Полезнов, что подполковник этот - жандармский, и очень удивился, когда инженер деланно коротко хохотнул и на весь зал крикнул: - Коротки руки!.. Вы?.. Меня?.. Арестуете?.. Ха-ха!.. Коротки руки! Однако он отошел от стола, а к подполковнику наклонился сзади какой-то длинный, светлоусый, торгового вида и сказал как-то пьяно-странно, указывая пальцем на инженера: - Он у самого генерала-губернатора чай пил!.. Хи-хи-хи... И кофей пил! Между тем широкоплечий сановитый старик, хорошо и добротно одетый, с раздвоенной, видно, что холеной, бородою, сказал важно, в упор глядя на подполковника, не сводившего глаз с инженера: - Аресто-вы-вать, господин полковник, тех, кто по-ря-до-чен, и оставлять на свободе явных не-го-дя-ев - эта ваша система уже довела нас до ги-бе-ли! Да! Благодаря этой сис-те-ме Россия на краю про-па-сти! И вдруг хлынуло с разных сторон: - Верно!.. Правильно сказано!.. И около буфета кто-то с бутербродом во рту захлопал, как в театре; когда присмотрелся Полезнов, оказалось, что это был молодой офицер. Подполковник резко отодвинул от себя тарелку, зло поглядел на сановитого старика и кругом и вдруг поднялся и пошел к выходу, а за ним бросился и официант с салфеткой, и вот тот самый, длинный, светлоусый, торгового вида, подмигнул теперь уже старику и, также пальцем указывая на уходящего жандарма, крикнул тонко: - Смотрите, деньги за солянку замошенничал! Хи-хи-хи!.. Ей-богу! И он так вздернул усы и такие сделал глаза, что уже, глядя на него, многие захохотали, а инженер (или только надевший инженерскую фуражку на время), не теряя времени, очутился вдруг на столе, на другом конце его, и кричал оттуда, перегибаясь: - Гос-спода!.. Мы переживаем сейчас мо-мент огромной исторической важности!.. О-банк-ро-тилась власть!.. Вы все это знаете, все вы это видите!.. Что же теперь требуется от вас? Чтобы вы, наконец, заговорили!.. На чем держалась власть? На бес-сло-весно-сти населения! До чего же домолчальничались мы все? До стыда, до позора!.. До того, что какой-то конокрад и пьяница и распутник Гришка Распутин правил Россией, а при нем для мебели де-ге-не-рат этот, "мы, божией милостью, Николай Вторый"... А там... в Петрограде... в столице... там голод!.. Там нечем печи топить!.. А на фронте что?.. Там милли-оны погибают!.. С палками, да, с палками идут против пулеметов, потому что винтовок нет!.. Снарядов нет!.. А великий князь Сергей Михайлович об-кра-ды-вает войска, чтобы брил-ли-ан-тов накупить балерине Кшесинской... При этом слове инженер, - как разглядел Полезнов, - качнулся вперед и спрыгнул со стола, а из боковых дверей показалось человек пять жандармов, причем трое из них и поручик с ними были здешние, а давешний подполковник с очень решительным видом и с револьвером в руке выступал впереди. - Вы арестованы! Ни с места! - крикнул он инженеру. - Дудки! - крикнул инженер и замешался в толпу. Потом началось что-то неуловимое для глаз. Все в зале сразу как-то сгрудились около жандармов в непроницаемый круг, все закричали вдруг, и оказалось, что это внушительно, когда на вокзале довольно согласно и полным голосом кричит толпа: - Вон жандармов! Долой жандармов!.. Бей их!.. Вон, мерзавцы!.. Полезнов думал, что сейчас должна начаться стрельба, и подвинулся задом к буфету, но неистово зазвенел вдруг колокольчик швейцара, старавшегося покрыть все голоса своим басом, действительно редкостным: - По-ез-ду на Тверь, на Москву втор-рой зво-нок!.. И все кинулись к двери, чтобы не остаться здесь, на вокзале, и вместе со всеми вытолкнуло Полезнова, так и не заметившего, куда потом девались жандармы. Подняв правую сторону воротника от резкого ветра, Иван Ионыч дождался отхода поезда. Ему хотелось посмотреть, вытащат ли из вагона жандармы объявленного арестованным инженера, но жандармов на перроне не было даже и видно. Поезд дернулся и после нескольких свистков двинулся, и на одной из освещенных площадок Полезнов разглядел знакомую инженерскую фуражку над тонким с горбинкой носом. И так как в это время на перроне было много толкотни и криков, Иван Ионыч безбоязненно сказал вслух о Бесстыжеве: - А он, дурак, вздумал меня урядником каким-то пугать!.. Эх, идиот чертов! Очень возбужденно потом начал он метаться по вокзалу. Поденкину и другому подручному, работавшему в Вышнем Волочке, Зверякину, он послал телеграммы: "Закупку, погрузку овса пристановить". В то же время с бесспорной ясностью, чего раньше не было, представилось необходимым непременно поехать в Петроград получить свои деньги в интендантстве. Большая потребность двигаться погнала также его и к извозчику у подъезда вокзала, причем он даже не решил, куда собственно он поедет, домой ли, или к Бесстыжеву, чтобы доказать ему, что он не только мошенник, но еще и круглый дурак. Между тем было уже около девяти, и, когда стоял он около извозчика и смотрел на мерцающую слабыми огоньками заозерную часть слободы, раздался вдруг звонок на перроне. Спросил он извозчика на всякий случай: - Это рыбинскому звонок? - Питерскому, - ответил извозчик. - Ка-ак так питерскому?.. А зачем же я хочу с тобою ехать, когда мне именно в Питер надо? - Не знаю уж, дело хозяйское... Извозчик мог подумать даже, что он пьян и над ним шутит; извозчик обиделся. А поезд, которого Полезнов ждал так долго, пришел действительно через полчаса. В полях южнее Бологого, конечно, сильная крутила метель: вагоны пришли оледенелые, поседелые, с пухлыми белыми от снега крышами, и, когда Иван Ионыч занял свое верхнее место, им овладела не то что успокоенность после двух этих дней, а так, будто долго втаскивал себя на какую-то почти отвесную насыпь, чтобы попасть на рельсы, и вот, наконец, на рельсах. Верхняя полка вагона, когда перед тобою только свеча или лампочка вверху, а внизу ненужно для тебя суетится чужой народ и путь твой еще долог - целая ночь, - это располагает к довольно странным, отрешенным и медленно проплывающим мыслям. Иван Ионыч думал теперь только о жене, о том, что у нее "началось", началось то, чего остановить, может быть, и нельзя. Когда он женился, ей было девятнадцать, ему сорок шестой... Кроме того, он часто и подолгу не бывает дома. Очень трудно было с руками: они чересчур набрякали и были чугунно-тяжелы, так что, на какой бы бок он ни ложился, через пять - десять минут отлеживал себе то ту, то другую руку, - приходилось поворачиваться снова. О чем говорили теперь внизу (сосед же его по верхней полке спал, повернув к нему совершенно голый и белый затылок), Иван Ионыч не слушал... Он думал о жене просто, по-деревенски и, должно быть, иногда все-таки забывался на минуту, потому что явно как будто зажимал в отекшей руке ее косу. Иногда же казалось, что в руку ему попала черноморова борода Бесстыжева и он рвет ее и волочит самого Бесстыжева по рельсам. Иногда, когда сильно дергался поезд и его подбрасывало, приходилось прижимать руку к сердцу, - так оно начинало колотиться. Даже несколько удивленно он думал о нем: "Несмотря, что шестой десяток идет, а все-таки здоровенное!.." Вспомнил, что лет сорок уже ничем не болеет, только в детстве была лихорадка, - пил от нее горькую хину. Когда подъезжали к станции Угловка, сосед Ивана Ионыча, подняв голову и поглядев на него мутными глазами, буркнул: - Что это вы все вертитесь, послушайте?.. Озадаченный Иван Ионыч только что хотел выругать его, обидясь, но тот тут же повернулся, снова показав ему гладкую лысину, и завидно захрапел, как человек с чистейшей совестью, не отягощенной даже преступлениями ближних. - Вот так осел! - сказал Иван Ионыч скорее задумчиво, чем злобно, и тут же почему-то представил у себя на коленях тоненькую старшую свою девочку Лизу, как она, откинув головку, чтобы смотреть ему прямо в глаза, спрашивала: - Осел, папа, он больше, чем белуга, или он меньше? Он ответил ей тогда: - Они разные. То - осел, животное, а то - белуга... в воде живет... Белугу, ее на Каспийском море ловят... - На Кась-пись?.. Фу, мама!.. Как папаше не стыдно?.. И она соскочила с колен и время от времени глядела на него осуждающими глазами и покачивала головой. На какой-то небольшой станции поезд остановился и стоял так долго, что пассажиры начали встревоженно выходить из вагонов. Проснулся и тот, с лысиной, натянул на длинную, как пирог, голову рысью шапку с наушниками, покачался на слабых руках с полминуты и тоже спрыгнул вниз и вышел. Его не было с полчаса, а когда он вернулся наконец, Полезнов обратился к нему, как к знакомому: - Что там случилось такое? - Черт их знает, разве у них разберешь?.. Мы на запасном пути будто стоим, - подумавши, ответил лысый. - Ну, а все-таки что же такое говорят? - Что говорят?.. Говорят какую-то чушь неподобную!.. Будто мы целый корпус пропустить должны, только тогда дальше поедем... - Ка-ак так корпус?.. Зачем корпус?.. Да ведь корпус, - вы знаете, что это такое? - очень встревожился Полезнов. - Куда же это целый корпус? - Куда?.. В Петроград, говорят, на усмирение... Большие бурые мешки были у него под глазами, а лицо бритое. Он добавил: - Вообще теперь можете спать безмятежно... Подтянуться на руках он не мог и стал обеими ногами на столик, чтобы взобраться на свое место, а взобравшись, присмотрелся к Полезнову и, вспомнив, должно быть, как он вертелся, сказал покровительственно: - Пройдитесь подите минут на десять, освежитесь... Лучше будете спать... И опять показал, какая у него плешь. Полезнов же рассуждал между тем: - Корпус... это - две дивизии. Стало быть, восемь полков... Это по военному составу... посчитайте, сколько людей... Да артиллерия... да кавалерия... Кроме того, обоз... Сколько же это составов надо?.. Один за другим их гнать, и то ночи не хватит... И чего же нам их ждать на запасном пути?.. Не все ли равно, нам ехать и им ехать? Все-таки больше часу стояли на этой станции. Потом, пропустив скорый встречный, снова дернулись вагоны и застучали колеса. Это очень успокоило Полезнова. Он даже задремал. Снились ему одни только крушения поездов, причем вагоны поднимались на дыбы и опрокидывались вверх колесами. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Уже на Николаевском вокзале, когда в двенадцатом часу дня приехал Иван Ионыч, оказалось необычайно людно, весьма простонародно - даже в зале первого класса, - очень шумно и как-то совсем неожиданно празднично... Правда, день был воскресный, но народ, переполнивший вокзал, видимо никуда не собирался ехать и не был озабочен тем, как бы достать билет и как бы кто не украл мешка или корзины. Никто и не тащил на себе, пыхтя и наливаясь кровью, чудовищных узлов, замызганных, перетянутых веревками семейных чемоданов. Толпа была явно свободна от прокисших своих вещей и уже одним этим празднична. Все кругом были очень возбуждены. Кто-то - за толпой не было видно как следует, кто именно, - кричал решительно: - А я вам говорю: за нас казаки! - А отчего же ораторов нет? - спросил громко Иван Ионыч, вспоминая инженера Нижерадзе. - Вот бы теперь оратора. Женщина с рябинами около носа отозвалась визгливо и даже запальчиво: - Говорят же!.. "Оратора"!.. Возле памятника цельный час говорят!.. Иван Ионыч представил памятник, весь обляпанный белыми сочными снежками, представил и то, как выкрикивает там кто-нибудь вот теперь, взобравшись на цоколь или тумбу, и сказал женщине строго: - То своим чередом, а надо бы и здесь! Потом произошло что-то менее понятное: толпа на вокзале забурлила, как кипяток в котле, и одна часть ее неудержимо полезла внутрь вокзала, крича: "Полиция!.. Держись!.. Полиция!..", другая - и как раз в это течение попал Иван Ионыч - буйно ринулась к выходу на площадь. Тут, около подъезда, упершись в выступ стены, чтобы его не столкнули ниже, он увидел первую кровь. Безбородый, с кошачьими рыжеватыми усами, с глазами навыкат, красный, полнощекий, картинный пристав, гарцуя на кровной вороной, белоногой лошади во главе двух-трех десятков конных полицейских и стражников и не менее полусотни казаков, решил сделать натиск на толпу... Он взмахнул рукою с матовым револьвером и что-то крикнул назад, команду, - толпа кричала, трудно было разобрать какую, - после которой все разом пришпорили коней и пригнулись, готовые в клочья разнести огромную толпу, запрудившую площадь. Толпа же как будто сделала бастион из огромной неуклюжей бронзовой лошади и такого же неуклюжего всадника на ней; она отхлынула вся только сюда, к памятнику, и здесь непрошибаемо сгрудилась. Лошади пристава и полицейских не могли взять разбега, никакой атаки не вышло. Вороной красавец переступал тонкими ногами в белых чулочках перед плотной стеной толпы. Он все время то пригибал точеную голову к груди, то подымал ее, чтобы опять пригнуть. Со стороны казалось, что он приветливо кланяется толпе... Но багровый пристав кричал, слышно было только: "...иись!.. ять!.." - и непечатная брань. После говорили, что кто-то ударил его по ноге палкой, и пристав в него выстрелил. Он думал, может быть, что вслед за его выстрелом, как за сигналом, раздадутся стройные всеустрашающие залпы, но полицейские и стражники только потеснились, чтобы пропустить казаков. Издали нельзя было понять, что случилось так неожиданно, - все время кричала и волновалась толпа, - почему-то в ближайшего к себе казака-донца с лихим желтым чубом выстрелил пристав, и тот беспомощно упал на шею лошади, и тут же блеснула шашка, и пристав с разрубленной головой опрокинулся навзничь: товарищ убитого казака отомстил за одностаничника. И вся площадь взвилась радостно: "Ка-за-ки!.." Это был не крик, а какой-то выдох шумный, как бывает у удавленника, когда вовремя снята с его шеи петля: еще бы немного, два-три момента, и - удушье, смерть... "Урра-а-а!.. Ка-за-а-а-ки!.." И потом уже как будто должное, как какая-то подсказанная необходимость, кинулись на казаков полицейские, и опрокинули полицейских казаки и с пиками наперевес (вот когда показались Ивану Ионычу геройски-грозными эти длинные пики!) погнали их карьером вдоль Старого Невского, к Лавре... И только вороной красавец рядом с мухортой пегой лошадкой казака остались среди толпы, а на вокзал бережно несли молодое тело казака и волокли за ноги грузное тело пристава, оставлявшее на истоптанном снегу кровавый след. Проволокли недалеко от Полезнова, и он заметил, что пояса с кобурой, а значит, и с револьвером, не было на его шинели, как на теле казака не было ни винтовки, ни патронных сумок. И только когда пронесли тела, очнулся Иван Ионыч от всего этого неслыханно нового, усиленно замигал глазами (почему-то слезы на глаза навернулись) и сказал оторопело громко, обернувшись почему-то назад: - Вот это так ловко! А?.. - Милый, еще как ловко-то!.. Раз ежели казаки за нас, так теперь... И не договорила та самая с рябинами около носа (оказалось, что стояла она сзади него) и, совсем как на Пасху, заплаканная от счастья, поцеловала его в губы. Полковник князь Абашидзе жил наискосок, через площадь, в самом начале Знаменской улицы. К нему у Полезнова, пока он стоял, скопилось несколько деловых вопросов об овсе: нужно ли теперь доставлять овес? кто будет за него платить, если доставить? куда именно доставить? есть ли в Петрограде какая-нибудь власть, если пристава стреляют в казаков, а казаки рубят головы приставам?.. может ли он получить теперь в интендантстве свои двадцать семь тысяч? На все эти и многие другие подобные вопросы непременно должен был ответить Абашидзе, слегка похожий на того инженера в Бологом, только ростом выше, годами старше, лицом красивее. Толпа раскинулась теперь по всей площади, и пройти сквозь нее оказалось возможным. Полезнов смотрел на всех кругом с веселым пониманием, как соучастник, в то же время думая о Бесстыжеве: "Ду-у-рак, дубина!.. Что? Взял?.." Когда позвонил он, за дверью послышались почему-то беготня на цыпочках, шарканье ног, и потом стало тихо. Полезнов надавил пуговицу звонка еще раз. Долго никто не отзывался, наконец робко звякнул ключ в замке, и через узенькую дверную щель спросил тихий женский голос: - Вам что надо? И так же тихо, понимающе тихо, отозвался Иван Ионыч: - Мне бы... Я к господину полковнику... к их сиятельству... - Нету здесь никаких полковников! - тверже уже сказал голос. - Вы не думайте, что я что-нибудь... Я им известен... Я насчет овса хотел выяснить... - заговорил было Полезнов, но женский голос, вполне окрепший, перебил возмущенно: - Какой овес, что вы?.. С ума сошли?.. Какой теперь овес, когда революция? Вы знаете, что офицеров убивают?.. В интендантство идите! И дверь захлопнулась, щелкнул замок. Чтобы попасть в интендантство, нужно было пробиться на Малую Морскую, почти через весь Невский, однако уже на углу Невского Полезнов увидел образцово выстроенный взвод гвардейцев. Он удивился, когда это успели они построиться здесь в полной боевой готовности, огромные, застывшие, как живые монументы: он не заметил их раньше, когда проходил на Знаменскую улицу через площадь. Невский же и теперь, как тогда, почти сплошь чернел (а вдали синел густо) от стотысячной толпы. Было далеко не так уже морозно, как третьего дня, и, что было совсем уже странно, гораздо светлее было, чем бывало всегда в Петрограде. Поручику, вкось на него глянувшему, вкрадчиво сказал Иван Ионыч не в полный голос: - Ваше благородие!.. А как теперь интендантство - работает?.. Мне потому это нужно - я поставщик, вот почему... мне там деньги получить следует... Крест-накрест перетянутый новенькими ремнями, высокогрудый белый молодой поручик обвел его с шапки до калош девичьими серыми глазами и чуть кивнул головой в сторону Невского, а в сторону Знаменской площади, в сторону наседающей, хотя и осторожно, толпы вытянул руку и крикнул негромко, но начальственно: - Нельзя!.. Проходите!.. На обоих углах Литейного проспекта густо стояли солдаты-гвардейцы, а Литейный, как Невский, в обе стороны чернел и синел народом, и две встречных реки именно тут бурлили, где сливались. Иван Ионыч озирался кругом, сильно стиснутый, и бормотал отчаявшись: - Шабаш!.. Кончено!.. Тут уж пробиться немысленно!.. Однако скрещение встречных народных рек выперло его вперед, протащило как-то на другую сторону Невского, и так, в толпе, раздвигающей жидкие шеренги солдат, добрался он до Аничкова моста. Кругом него все были говорливы, крикливы, возбуждены. Могучие бронзовые кони Аничкова моста, красавцы кони, очень подходящие, - как казалось ему теперь, - вздыбились, взвихрились, раздували ноздри - вот-вот раздавят своих голых усмирителей... Как-то необходимо было, чтобы именно такие кони-звери высились над человеческой гущей, горячились бы сами и ее горячили, а не тот неподвижный, тупой, толстомясый битюг под царской тушей на Знаменской площади. И толпа тут была иная, чем там. Полезнов не мог бы сказать, в чем именно выражалось различие, однако - он чувствовал это - она была требовательней, настойчивей и смелее; она презрительно глядела на затянутых гвардейцев, она хотела двигаться и двигалась. Как будто в этих огромных пятиэтажных, вплотную, без просветов, стоящих с обеих сторон Невского домах никого не осталось, кроме больных, лежащих в постелях, - все вышли громко сказать, что они люди. Но что толпу, как бы ни была она мудра и права, можно в упор расстреливать залпами, это показали скоро Ивану Ионычу гвардейцы Волынского полка. Это случилось на Казанской площади, куда вынесло, наконец, Полезнова народное половодье. Если, еще не доходя до Аничкова моста, он думал только о том, как бы добраться до интендантства, то теперь уже видел, что не доберется, и... забывал об этом. Он чувствовал временами, что ничего еще не ел в этот день, и во рту временами пересыхало, но, когда он кричал вместе с другими: "Хле-е-ба!.. Хле-е-ба!" (бывало это, вдруг начинали в упор сытым на вид гвардейцам кричать: "Хлеба!"), он понимал, что дело было не в хлебе только, не в одном хлебе. И вот вместо хлеба - залп; это произошло именно здесь, перед Казанским собором, часто слышавшим залпы. Рядом с Полезновым пришлись две совсем юные девушки в школьных еще шапочках со значками своей гимназии, тесно сцепившиеся руками, боявшиеся оторваться одна от другой и затеряться. И когда треснуло вверху от залпа, им, с изумленными голубыми глазами, крикнул Полезнов: - Ложись! - и, глядя на них встревоженно-строго, по-отцовски, сам присел проворно на мостовую и вытянул левую руку, чтобы лечь на левый же бок. Но девочки глядели на него удивленно, оглядывались кругом и все-таки стояли. - Ложитесь! Убьют! - кричал им Полезнов, и кругом него ложились так же проворно, как он, будто крики его приняли за команду, но две девочки в гимназических шапочках пожимали совсем узенькими плечами, смотрели кругом и вверх, и глаза у них голубели явным недоумением. И когда треснуло снова, одна из них вскрикнула и упала, увлекая другую, упала на подобранные ноги Ивана Ионыча. Четыре залпа еще насчитало не столько сознание, сколько все вообще бочковатое тело Полезнова, сознание же его сосредоточивалось здесь, где он ничего уже не мог сделать. Он видел пухлый клочок белой ваты на пальтеце девочки - на груди слева, немного ниже ключицы, его не было прежде. Пуля выбрала среди многих около него именно эту узенькую полудетскую грудь. Приколотая большой булавкой к белесой косе шапочка девочки не скатилась с головы, только отбросилась назад, рот ее открылся очень широко и вздрагивал, ловя воздух, голубизна глаз чуть мерцала под полузакрытыми веками. Сестра тормошила ее испуганно и рыдала. - Эх, Лиза, Лизочка! - бормотал Полезнов. В том, что ее звали Лизой, а другую, непременно сестру ее, Катей, он не сомневался. Когда на Гороховой, около какого-то автомата, не так давно бойко торговавшего пирожками, но теперь упраздненного, Иван Ионыч, наконец, остановился и глянул в длинное зеркало, вделанное сбоку в стену, он не узнал себя. Явственной, резкой стала переносица очень неправильного, "чисто русского" его носа; а главное - в бороде, как раз от подбородка, веером что-то досадно и незнакомо белело. Иван Ионыч подумал, что это известь от стен, к которым он прикасался то там, то здесь руками, а потом брался за бороду, и начал было деятельно оттирать эту известку перчаткой, пока не убедился, что известку эту оттереть нельзя, что она выступила из него самого - вчера ли, третьего ли дня, или вот только сейчас, на площади, - что она называется сединою. ГЛАВА ВОСЬМАЯ В одном из переулков, ведущих на Вознесенский проспект, в чайной, куда с большим трудом кое-как втиснулся Иван Ионыч, он прочно уселся за одним столиком рядом с каким-то отделенным унтер-офицером, у которого по-охотничьи за спиной на ремне торчала винтовка без штыка. Оба они пили чай, как одолевшие безводную пустыню; они расстегнули вороты рубах, сдвинули на затылки шапки; лица у обоих стали свекольными и лоснились. Унтер-офицеру было за сорок, он был взят из запаса в запасной батальон. Шапка его - папаха из серой поддельной мерлушки, лицо - круглое, бабье, - все казалось очень знакомым Ивану Ионычу, до того знакомым, что он с первого же слова начал говорить с ним попросту, хлопая его по плечу и с ухмылкой: - Думаешь ты, что старше ты меня в чине-звании? Не-ет, брат, я сам унтер девятнадцатого пехотного Костромского полка!.. Это называлась пятая дивизия... Наш полк был - белый околыш, а Вологодский - синий, а семнадцатый Архангелогородский - тот красный околыш, а Галицкий двадцатый - те уж черные галки, черный околыш... красоты в нем, конечно, никакой... Мы споначалу в Батурине стояли; так себе городишко, паршивый, совсем село, только замки там старинные, двое... Как на плацу, бывало, ученье - командуют: "На-правле-ние на замок... Разумовского!.." Или в другую сторону: "На-правле-ние на замок... Мазепы!" Сейчас, значит, по фланговому стройся на замки... От них там одни только стены кирпичные оставались, от этих замков, а крыши уж черт взял... И, разумеется, раз команду подают: "Стоять вольно!.. Оправиться!" - солдатня сейчас со всех ног туда животами вперед, и только на бегу пояса снять успеют. - Это в какой было губернии? - полюбопытствовал унтер-офицер, глянув воловьим выпуклым глазом. - Это в Черниговской, а потом мы в Житомир перешли, на австрийскую почти границу... И не знали, бараны, зачем нас туда погнали!.. А погнали нас туда, чтобы в случае войны мы под первые пули, вот зачем!.. - Офицера у вас как... дрались? - Ого! - почти радостно отозвался Полезнов. - Увечили!.. Я каптенармусом ротным был, а ротный наш, капитан Можейко... Я же прав вполне был, и мог я ему подробно объяснение дать насчет мундиров второго срока, он мне: "И-ишь раз-го-вор-чистый, как все одно шлюха!" - да в это вот место, - Полезнов показал повыше левого виска. - Если бы чуть ниже взял, убил бы... - Твоя как фамилия? - хриповато спросил унтер-офицер. И по этому случайно хриповатому голосу мгновенно вспомнил Иван Ионыч, на кого был похож он: на Зверякина, того, который, скупая овес, орудовал около Вышнего Волочка. И вот, сам не зная почему, ответил он найденно: - Зверякин! - Фамилия лесовая, - важно усмехнулся унтер-офицер, - и видать, что ты по природе из лесовых... А моя - Вечерухин. - На мне, конечно, шуба теперь из меха, - несколько конфузливо сказал Иван Ионыч, - однако я, брат... - Шуба такая на каждом рабочем быть должна, - перебил Вечерухин важно. - С одним подрядчиком намедни по душам пришлось говорить, - поблескивая глазами, возбужденно говорил Полезнов. - Веришь ли, говорит, ну не досада? Сыпешь, сыпешь этого овса на фронт, как в бездонную яму, и хотя бы толк какой от этого был, чтобы тебе оправдание, что ты у своего брата что доброе берешь, а ему бесполезные деньги даешь, - так нет же тебе и этого оправдания! Только немцы, как они наши обозы везде забирают, этим твоим овсом пользуются, а ты из-за него ночи не спишь, как бы его побольше достать!.. Говорил: двадцать семь тысяч его за интендантством остались, ордер не успел выправить... - Теперь уж не получит, крышка! - решил Вечерухин. Полезнов посмотрел на него с долгим и упорным вопросом в глазах, вздохнул и согласился: - Я и сам вижу, что крышка! И, поверив в то, что пропадут его деньги за интендантством, как пропадут другие его деньги за Бесстыжевым, и еще и уже окончательно поверив также и в то, что удачливый в бабьей любви белобрысый Поденкин действительно спал в его спальне, на его кровати, так же, как может быть, не один раз спал на ней рядом с его женою хлопоногий Сенька, Иван Ионыч с силою сжал зубы, поскрипел ими и спросил Вечерухина: - Вижу я, тут у многих штатских винтовки... Мне нельзя ли разжиться? Вечерухин оглянулся, подумал и сказал: - А почему же нельзя? И винтовка для Ивана Ионыча, из тех нескольких десятков тысяч винтовок, которые были захвачены толпой в арсенале на Литейном, вскоре нашлась. Правда, это была винтовка кавалерийского образца, и ремень на ней был несколько коротковат для одетого в шубу Полезнова, но он зажал ее в руки прочно, оглядел ее со всех сторон глазами старого знатока... И весь остаток этого самого необыкновенного дня своей жизни Иван Ионыч рядом с Вечерухиным в случайно сбившейся толпе человек в семьдесят, в которой было несколько солдат из запасных батальонов, ходил по улицам и переулкам в районе Никольского рынка, Екатерингофского проспекта, Демидова сада. На Екатерингофском, это было уже часов в пять вечера, их обстреляли откуда-то с крыши, четверых ранили. Тогда решено было снять стрелков, и осадили дом. На одной из черных лестниц пробиравшийся на чердак вместе с долговязым, одетым в теплую куртку, малоразговорчивым рабочим Иван Ионыч встретил притаившегося человека с мешком. - Ты кто такой? - строго спросил его рабочий. - Печник, - ответил тот. Осветили его зажигалкой - действительно, добросовестно выпачкан, как и полагается печнику, и рабочий уже пошел выше, когда Полезнов сунул руку в мешок печника и потом сбил его с ног, сел на него и закричал долговязому: - Посвети сюда!.. Это что у него за машина в мешке! Машина оказалась пулеметом, правда неполным, печник - околоточным. Среди народных толп, заполнивших улицы, хотя и возбужденных, хотя и решивших в этот и следующие дни круто и навсегда изменить свою историческую судьбу, но безоружных, они ходили несосчитанным и невнесенным в списки самочинным отрядом, плотно державшимся и вооруженным. А совсем уже поздно, часов около двенадцати, когда опустели улицы, оказалось, что нужно все-таки переночевать где-то и непременно всей дружиной. На Офицерской, недалеко от меблирашек "Марсель", теперь переполненных, зашли в кино, в котором заканчивался показ картины "Любовь и касторка". В этом кино и расположились ночевать, очень удивив хозяина кино таким желанием. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ На другой день утром - и уже не так рано - солдат унтер-офицерского звания Иван Полезнов проснулся. Кругом него все уже вставали, а он озирался во все стороны, нет ли где воды, чтобы умыться. Нигде, однако, не было видно умывальника. Весь вчерашний день носивший свое тяжелое тело на пятидесятидвухлетних ногах по необычайным улицам, теперь он чувствовал, как у него болели ноги. Плечи тоже ломило, не то от шубы, не то от неудобной ночевки на холодном, жестком полу. Откашлявшись и осмотревшись и найдя, наконец, Вечерухина, который встал раньше его и имел уже свежий вид, он сказал ему деловито, как унтер-офицер унтер-офицеру: - Надо бы ребят чаем напоить, а? Вечерухин надвинул плотнее папаху на бычий свой лоб, пригладил усы и ответил важно и хриповато: - Какие же тут чаи, когда здесь кино? Толкаясь, вышли на улицу, не затворив за собой дверей, и вот что было неожиданно и необычайно на новой улице в этот новый день: солнце! И тихо было. И потеплело... И даже глаза резали в этой оттепельной тишине высокие, но до чего же четкие крыши домов, выступы стен, старательно каким-то безвестным рабочим российским людом украшенные то статуями в нишах, то очень сложным орнаментом. Именно этот вековой труд, упорный и искусный, выступил теперь отовсюду - спереди, справа, слева... Ничего затуманенного, призрачного не было уже кругом: все было массивно, все было тяжести страшной, каждый камень сплошных этих стен казался отчетливым, каждый был положен людьми в фартуках, заляпанных известью, с красными от извести глазами... Сказал, обращаясь ко всем и ни к кому, ошеломленный Полезнов Иван: - Честное слово, не вру: за всю войну сколько разов я в Петрограде бывал, верите ли, братцы, первый раз на этот город солнце смотрит! А бойкий безбровый подросток около подхватил весело: - И узнать его никак не может! Толпа сбродных людей, хотя и с винтовками и револьверами, была все-таки толпою, не отрядом, - она не держала ни шага, ни равнения, - но смотрела кругом зорко: часто подымались головы к верхним этажам и крышам, не раздастся ли оттуда трескотня пулемета; кроме того, у всех в толпе была общая цель - выбраться на главную улицу огромного города, на Невский, который так густо вчера засыпала солдатами недобитая еще власть, в то время как образовалась - это уж сегодня утром кто-то сказал, это слышал и Полезнов - новая власть в Таврическом дворце, в Думе. Вразброд топали ногами, и при каждом шаге чувствовал Иван Ионыч боль в большом пальце левой ноги: несколько тесноват был левый ботинок. Ежась от этой как будто и ничтожной, но надоедливой все-таки боли, Полезнов не забывал глядеть вверх, не покажутся ли на крыше полицейские с пулеметом. И вот очень знакомый брандмауер, желтый, облупленный, остановил взгляд: недавно как будто видел точь-в-точь такой же. - Это мы по какой улице идем? - спросил у Вечерухина, и тот еще только раздумывал, соображая, а он прочитал уже на углу, на табличке: "Новоисаакиевская..." - Постой-ка, а дом двадцать четвертый где?.. Ищи, где дом двадцать четвертый! - На что тебе дом двадцать четвертый? Министр там, что ли, какой?.. Заарестуем! - Не министр, а, понимаешь ли, львы там! - и сконфуженно немного и в то же время как-то обрадованно объяснил Полезнов. Почему-то необычайно кстати показалось ему вспомнить в это ослепляющее утро о двух песочно-желтых зверях, еще неполногривых, гибких, зеленоглазых, с хвостами, как змеи; об их хозяйке, тоже по-львиному гибкой, и об их хозяине - немце, который почему-то - для какой именно красоты? - носит седые подусники под черными, как сажа, усами... Снова ставший каптенармусом 5-й роты 19-го пехотного Костромского полка, Полезнов оправлял кавалерийскую свою винтовку (она все сползала с шубы) и представлял еще в воротах дома двадцать четвертого ту девицу, которая подошла к нему смело и приняла его за хозяина львов, а потом в толпе высоким и сильным голосом пела непонятное... Как блестели бы теперь, под таким солнцем, ее драгоценные слитки!.. Две цифры эти - 2 и 4, - белые на синем, они красовались ярко в нескольких шагах справа; они встали на дороге непроходимо; они позвали, и он пошел. - Тут, - сказал он таинственно Вечерухину. - Квартира третья... - Львы? - Львы! Очень резко это короткое слово звякнуло среди тех, кто был ближе к Полезнову. Человека четыре еще, кроме него и Вечерухина, вошли в ворота. Вечерухин ворчал: - Ну, хотя бы ж и львы... На кой они черт? Но веселый подросток с румяным безбровым лицом, с револьвером на поясе, - он был за Полезнова, - крикнул: - Как это на кой черт?.. А мы их с собой возьмем, и пусть ревут! - В Думу их! - не улыбнувшись, пошутил и долговязый рабочий. - Родзянку пугать... А бородатый грузчик или молотобоец, человек очень плечистый и сутулый, загрохотал вдруг, тряся головой и взмахивая рукою: "Хо-хо-хо-хо! В понос его вогнать, чтоб войну кончал поскорее!.." Это вздорно было: вдруг львы какие-то!.. Полезнов понимал это, и, понимая это очень ясно под все чеканящим солнцем, он все-таки резко позвонил в знакомую квартиру. Ту дверь, из которой три дня назад он стремительно выскочил на снег, он рассматривал теперь с некоторым волнением, как будто теперь, чувствуя винтовку за плечами, облечен он был непререкаемой властью и над немцем, и над его гибкой женою, и над обоими львами их - Жаном и Жаком. И вот опять, как тогда, на четверть, на длину цепочки, приоткрылась дверь, но кто-то за дверью, увидев, должно быть, прямо перед собой блестящее дуло или коричневый приклад винтовки, вскрикнул тихо и хотел захлопнуть дверь. Однако державшийся за ручку двери обеими руками Полезнов не дал этого сделать. Он, теперь каптенармус прежний, ярко вспомнил те мешки с хлебом, которые таскал (не так давно) на шестой этаж паровой мельницы, и как-то бездумно рванул дверь. Цепочка лопнула; хозяйка львов, вскрикнув, бросилась в комнаты; следом за нею, уже приготовясь отшвырнуть немца, вскочил в ту самую комнату с оборванными обоями Полезнов. - Постановление народной власти! - крикнул он строго. - Должны выдать нам своих львов немедля! Женщина смотрела на него испуганно-пристально. Он видел - она узнала его. Она спросила тихо: - Откуда у вас ружье? Но тут отвлеклось ее внимание: в комнату вошли Вечерухин и румяный подросток. Что она была одна в квартире, что немец искал, должно быть, все покупателя, а прислуга - мяса для львов, об этом догадывался Полезнов. Она куталась в платок, так как никто не затворил входной двери; на лице ее появились синие пятна, очень заметные теперь, когда солнце добралось и до этих окон нижнего этажа, выходящих во двор. Вечерухин сказал густо: - Давайте ваших, гражданка, львов, некогда нам! - Их нет... У меня нет никаких львов! - твердо ответила женщина. - Как нет? - возмутился Полезнов. Он даже немалую неловкость почувствовал, как будто соврал этим своим новым товарищам, привел их сюда неизвестно зачем. И в это время зарычало за дверью и зацарапало. Иван Полезнов радостно толкнул Вечерухина: - Слышишь?.. Здесь они!.. Я правду говорил: здесь! - Клетка у них как? На колесах? - спросил веселый подросток. В это время, переводя глаза с Полезнова на Вечерухина, с Вечерухина на подростка, женщина объясняла почему-то с сильным акцентом, быть может представляя, как сказал бы ее муж: - Львы ест без клетка... Львы ест так!.. И срыву открыла дверь. И, как было уже с ним это три дня назад, Полезнов вздрогнул и попятился: Жан и Жак, заметно похудевшие за эти три дня, глухо и согласно рыча, взволнованно двигая кисточками хвостов, сделали было два-три шага и вопросительно остановились, озадаченные, должно быть, большим количеством чужих людей. Вечерухин подался назад, тесня других и поспешно через голову снимая винтовку. - Клетку дайте! - крикнул Полезнов, пытаясь тоже снять свою винтовку. - Да нет у меня никакой клетки, вам говорят! - визгливо крикнула и женщина, и почудился ли одному из львов приказ в этом хозяйкином крике, но он поднялся вдруг на задние лапы и кинулся на Полезнова, как на врага, и сбил его с ног. - Жа-ан! Жан, назад! - потерянно крикнула женщина, в то же время схватив другого льва за гриву и втаскивая в дверь. Потом трудно уж было установить последовательность спутавшихся мгновений... Почти одновременно раздался вой испуганного Полезнова подо львом, упершим в него лапы, и выстрел Вечерухина, и тут же выстрелил из своего револьвера веселый безбровый подросток. Одною пулей наповал был убит Жан, другою смертельно ранен в голову Иван Ионыч. Когда его вынесли на двор и положили на снег, он был еще жив, он глядел, но глаза его были испуганно-тусклы. Откуда-то взявшийся молодой зауряд-врач посмотрел его рану, пощупал пульс и сказал: - Ну, что же тут вообще делать?.. Убили, сейчас умрет... Хозяйка львов стояла около, накинув на голову осеннее драповое пальто, и тихо плакала. Долговязый рабочий выговаривал ей сурово: - Вы что же это, гражданка, разве так можно? Диких зверей в комнатах у себя держите?.. - Какие же они дикие звери?.. - оправдывалась женщина. - Они совсем не дикие, а ручные... - Хороши ручные!.. Это львы-то!.. - Они ведь "горные львы" - леонберги... Они ведь собаки, только острижены подо львов... И, когда им прикажут не лаять, они не лают... И уши обрезаны, чтобы стояли... Это новая порода собак таких... Иван Ионыч слышал, что она говорила, но он услышал еще больше: оставшийся в комнатах в одиночестве Жак, взобравшись на окно, завыл по-волчьи заунывно, протяжно и вдруг перебил собственный вой густым полновесным лаем... и снова завыл. Брови Ивана Ионыча задрожали мелко, силясь подняться повыше от последнего изумления перед последним мошенничеством, перед последним обманом из тех, которые приготовила ему жизнь. Взгляд его на женщину - последний его взгляд - был непрощающе-укоризненным... Потом он закрыл глаза и крепко прижал подбородок к западающей груди. - Как его фамилия? - кивнул на него Вечерухину подросток. - Говорил он мне, забыл я... лесовая какая-то... -