Оцените этот текст:




     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 3
     Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Бездождный май; степь.
     Кое-где  неглубокие балки и  сизые каменные гряды над  ними.  Скалы эти
имеют наклон к югу,  точно догоняли они когда-то горы, ушедшие к морю на юг,
и не догнали,  устали, отстали, угрязли в степи навек, треснули здесь и там,
обросли лишаями...
     Степь  пока  зеленая;  если  не  будет дождей еще  две  недели,  начнет
желтеть.  Степь  пока  душистая:  пахнет волнующе чабером,  сладкой душицей,
густой  желтой  ромашкой...  Кое-где  полосами залег  мак,  но  краснота его
жухлая: сгорел и свернул лепестки.
     Горизонты дымны и струятся.  Верстах в семи в этом прозрачном дыму чуть
колышутся два или три минарета: это - татарский город.
     Самые короткие тени, - полдень.
     Большая отара овец и  коз  лежит около коша,  -  жует жвачку,  дремлет.
Свернулись собаки, уткнувши морды в передние лапы. Чабан и его подпасок тоже
растянулись на земле,  -  сложили около герлыги и сумки,  зажмурили глаза, а
привычные кофейные лица подставили солнцу: смоли крепче.
     Очень древен вид  этой майской степи с  балками и  скалами,  этой отары
овец  и  коз,  этих  пастухов и  собак,  -  до  того  древен,  что  если  бы
каким-нибудь  чудом   проходил  здесь  Тиглат-Фелассар  I,   он   сказал  бы
высокопарно, как это было принято в его времена:
     - Вот  опять я  вижу страну Ашура,  столь любезную моему сердцу!..  Сто
двадцать львов убил я копьем и стрелами в пешем строю и восемьсот львов убил
я с колесницы, защищая эти стада!..
     Но  проходил мимо  не  Тиглат-Фелассар с  луком и  меткими стрелами,  а
печник Семен Подкопаев с  двустволкой,  а  рядом с  ним шел бетонщик Петр со
стеблем  желтого  донника  в  руках,  только  что  сорванного на  защиту  от
чабанских собак, и Семен зычно крикнул:
     - Придержи собак, эй!.. Черти сонные!.. Слышишь?
     Минуты через три потревоженные собаки лежали уже снова,  слабо урча,  а
охотники сидели около пастухов и вертели папиросы.
     Семен был орлоглавый:  череп под сплюснутой кепкой -  небольшой;  нос -
как  хищный  клюв,   остро  торчащий,   и   глаза  светло-желтые,   круглые,
узкопоставленные,  -  птичьи.  А Петр был уже лет под пятьдесят, с морщинами
глубокими и черными, но с яркой еще рыжиною в усах.
     - Сымотрим сибе, - дыва чилавек с винтовкой!.. Я-я... баялси очень...
     Широко  улыбался старый чабан  и  жестяную коробку с  табаком держал на
коленях широко открытой.
     Сказал ему Семен, чмыхнув:
     - Чего же ты теперь бояться мог?.. Дикий ты человек, поэтому боялся!
     - Па-ни-маешь,  -  с готовностью объяснил чабан, - как раньше, тогда...
Зиленый,  крас-ный,  белый  -  разный  цвет...  он-о-о...  барашкам  не  так
прахладно глядел... он-о-о... так глядел!
     Тут чабан -  уже с  седыми висками под шапкой -  поднял к  носу верхнюю
губу с подстриженными черными усами,  раздвинул и зажег глаза, скрючил перед
собою пальцы и начал клацать остатками прокуренных щербатых зубов.
     - Прямо,  как волк лесовой!  - понял его Петр; а Семен пропустил сквозь
затяжку:
     - Не нравилось тебе это?..  Ты чтобы барашку жевал, а мы чтобы с голоду
дохли?.. У-умен!
     - Возьми  адин!..  Возьми дыва!..  Возьми тыри!..  Он-о-о...  все  чист
стрелял, гонял... Зачем так делал?..
     - Это,  должно,  белые,  -  сказал  Семен  и  выпустил из  узкого  носа
длиннейшую ленту дыма.
     Татарин посмотрел на него,  на Петра,  на ложе двустволки, очень высоко
поднял плечи, отвернулся и пробормотал:
     - Все шинель носил, защитцвет имел, винтовкам таскал, - не знаем...
     - Жалеет об чем, - о барашках!.. - закивал головою Семен. - А у самого,
небось, и теперь тыща.
     - Тыщи нет...  И  семисот нет...  -  неожиданно чисто по-русски вставил
подпасок, красивый подросток, тоже в шапке. - Пятьсот есть.
     - Хотя бы пятьсот!.. Мало вам, чертям?..
     - Тыриста уштук на  чужая рука!..  Там хозяин!  -  быстро качнул старик
головой в сторону города и тут же, дотронувшись до сумки Семена, до половины
набитой  настрелянными скворцами,  добавил  отвлекающе:  -  Шпа-ки?  Ку-шать
будешь?
     - Нет...  Для  мебели...  Шпаки теперь,  если ты  хочешь знать,  первая
дичь... Все одно, как осенью перепелки.
     - Смотри,  Семен,  глянь!..  Вон их тута сколько!..  Гибель! - внезапно
оживился Петр, сам припадая к земле и только высовывая вперед руку.
     Действительно, стая скворцов, невидная раньше, выдвинулась теперь из-за
отары.  Бойкие птицы, глянцевитые, очень ловкие на вид, подлетывали, шныряли
в полузатоптанной рыжей траве,  копались в кучах овечьего помета, вели себя,
как будто сами были частью отары.
     Семен осторожно снял двустволку.
     - Стрелять  хочишь?..  За-чем,  друг?..  Барашкам убьешь!  -  испугался
чабан.
     Но  Семен  только повел  в  его  сторону носом,  выставил левое колено,
прицелился, и один за другим хлопнули два выстрела.
     Шарахнулись  овцы  все  сразу,  как  одна,  даже  не  успев  проблеять;
задребезжали козы,  бойко вскочив и все сразу оглянувшись на Семена; залаяли
собаки.
     Семен собрал подстреленных скворцов.  Недобитых он,  подходя к чабанам,
добивал о ложе ружья.
     - Сто-ой!.. Эй!.. Нема один живой?.. - крикнул молодой чабан.
     - Есть один живой...  Сейчас окачурю!  -  отозвался Семен и  в  сторону
Петра добавил: - Шесть штук!
     А скворца этого, живого, он уже держал за ножки, чтобы ударить.
     - Дай! - протянул к нему руку старый чабан.
     - Дай-дай!.. Не бей! - кричал ему подпасок и улыбался сверкающе.
     - Что ты с ним хочешь делать?.. На!
     Семен отдал бившегося скворца, раненого только в крыло, а старый чабан,
принимая его левой рукою,  таинственно поднял правую и  брови лукаво поднял,
точно  готовился показать фокус.  Молодой же  вдруг  засвистал протяжно,  не
пронзительно, а довольно мелодично, обернувшись к скале за кошем.
     Потом сказал, сверкая зубами и белками глаз:
     - Услышал!.. Ползет!..
     Старый  посмотрел в  ту  же  сторону,  мигнул Петру  и  Семену и  начал
ощипывать скворцу перья на крыльях.
     - Кто же это такой ползет? - спросил было Петр Семена, но тут же увидел
сам:  от скалы,  медленно извиваясь и приподняв голову, ползла змея, серая с
желтизной, толстая - в руку толщиной, на вид аршин двух.
     - Что это? Гадюка?.. Страсть боюсь! - откачнулся Петр.
     Он  сидел на корточках,  по-татарски,  но приготовился уже вскочить.  А
Семен  орлоглавый только  поглядел  на  змею  и  проворно  стал  доставать и
закладывать в двустволку патроны.
     - За-чем? - испугался чабан. - Э-это... он-о-о... наш один собака!..
     - Полоз! - сказал молодой, смеясь. - Гадюка - вредная, этот - нет!..
     - Ну, раз вам он известный... - успокоился Петр и принялся разглядывать
змею без опаски.
     Семен, заложивши патроны, все еще стоял, но сказавши:
     - Это - желтобрюх... Здоровый... Я таких не видал! - тоже сел.
     - Смотри!  -  радостно выкрикнул подпасок и,  выхватив скворца  из  рук
старого чабана, подбросил его несколько раз, как мяч, в виду полоза и бросил
в сторону от стада.
     Скворец,  должно быть,  ушибся,  потому что лежал не  шевелясь,  темным
комочком,   а   полоз  повернул  в  его  сторону  голову  и  оживился  вдруг
чрезвычайно.  Он  торчком поставил хвост и  стал водить им,  точь-в-точь как
кошка,  а  когда  скворец  очнулся,  наконец,  и  запрыгал,  трепеща  голыми
крылышками, полоз бросился за ним, как раскрученная пружина.
     - Ужли ж догонит? - вскрикнул Петр.
     - О-о!..  Он догонит!  -  засиял молодой чабан,  а старый только качнул
головой, не открывая рта.
     Скворец прыгал,  полоз вился за  ним,  и  Петр видел,  что он нагоняет.
Скворец кинулся было вбок, но все длинное толстое тело полоза ринулось вдруг
в ту же сторону, подбросилось будто в воздухе и остановилось.
     - Готово! - сверкнул молодой чабан, а старый добавил:
     - Сичас...  он-о...  кушай будет!  - и дотронулся дружелюбно пальцем до
Петрова колена.
     - Смотри ты,  что делается! - обернулся Петр к Семену, но тот отозвался
снисходительно:
     - Тебе никак это в диковинку, а я к этому сызмальства привык... Сколько
я их перевидал, - темно!.. У нас же под Борисоглебском там леса да болота...
Гадов этих до черта!
     - Ну-у?
     - Вот-те  и  гну!..  Ты  думаешь,  он его чем,  шпака?..  Хвостом своим
убил... А ты, небось, и сейчас смотрел - ничего не видал.
     - Хво-стом?
     - То-то и да, что глядеть не можешь.
     - Это, должно, от известки я так.
     - Одну с тобой известку-то месим.
     - Ты ее давно ли начал месить?..  А я ее уж сорок лет мешу!.. И в плену
года четыре был, и то ею все займался.
     - А ты где же в плен попал?.. Я думал, ты и не служил...
     - Неделю мы с тобой вместях работаем, а об себе не говорили... Попал я,
значит, в Горлице...
     - Знаю я Горлицу... Там наших много попало...
     - Ну, вот... Горлица эта... Снарядов у нас нема, патронов нема, а он по
нас  лупит,  немец,  а  он  чешет!..  Так  что  нас от  роты цельной человек
пятнадцать,  не более,  осталось...  "Что теперь делать?.."  -  у фитьфебеля
спрашиваем -  я  да  земляк мой,  тоже белгородский,  -  мы оповсегда вместе
держались... "А я почем знаю?" - говорит. - "А ротный игде наш?" - "А ротный
вон в  доме бетонном,  знаки подает".  (А  это он  затем знаки нам,  чтоб за
патронами мы в лезерв бежали.) Я своему товарищу: "Побегим, говорю, все одно
смерть!.."  Вот,  бегим,  и еще за нами трое подались...  Слышим:  "О-ой!.."
сзаду -  один...  Другой:  "О-ой!.." Третий... Этих всех троих свалило... По
земле катаются,  -  конец им...  Я свому кричу:  "Бегим в дом бетонный!.." И
ведь вот,  скажи ты,  - добежали, ничего... Ни одна пуля решительная ни его,
ни меня не задела,  как все одно мы заговоренные какие...  Добегли, - и даже
ротный нас похвалил...  Глядим, и фитьфебель сюды приполз... Так человек там
собралось...  ну, одним словом, десятка полтора опять... Говорим ротному: "А
дальше что будем делать?" -  "Надо,  говорит,  до лезерву бежать,  - концов,
выходов больше нету..." -  "Тогда,  говорим,  когда такое дело, давай бежать
будем!.." Он это в бинокль посмотрел,  перекрестился... "Ребята, за мной!.."
Бегим мы,  а  по нас снаряд пустили...  Ротный с фитьфебелем поперед бежали,
глядим мы,  - от фитьфебеля куда рука, куда нога, - и ротный упал... Я такое
дело вижу:  "Ребята! - кричу. - Назад... В дом в бетонный!.." Добегаем опять
до дому того,  -  я свово земляка гляжу,  жив ли?  Жи-вой!.. Еще там человек
коло пятнадцати скопилось...
     - Что же у  тебя все пятнадцать да полтора десятка,  -  как неразменный
рупь!.. Скольких-то убило же? - перебил Семен.
     Старый чабан покачал головою и губами пожевал,  а Петр подумал,  почему
это могло выйти, и объяснил:
     - Какие  убитые были,  какие новые набежали...  На  войне та-ак!..  Вот
видим -  немцы бегут, штыки держут, - колоть нас!.. Мы счас винтовки на пол,
руки кверху -  сдаемся!  -  кричим...  Трое немцев к нам забежали,  - одного
оставили,  двое подались дальше... Вот один этот-то, немец, толстый из себя,
- посмотрел нас округ, - а глаза мутные, и пот с него капает, утерся рукавом
и счас такую бутылочку черную из сумки вынимает,  -  пьет...  Отпил, - а я к
нему всех ближе стою,  -  мне протягивает:  "На,  грит,  глотни!" По-русски,
ей-богу! Глотнул, а это ром!.. "Вот, говорю, спасибо вам!.." А он мне: "Ваше
дело теперь оконченное:  отвоевались...  А  меня вот  еще раз двадцать убить
могут..." Ей-богу,  так и сказал!.. Достал опять сухарь, мне дает... Я его -
с жадностью, потому дня три тогда мы не емши...
     - А ты вот, небось, на войне не был? - спросил Семен чабана.
     - Я?.. Не-е, - заболтал чабан головой.
     - То-то и видно... Потому и барашки тебе жалко...
     - Ну,  хорошо,  -  продолжал Петр, увлекшись. - Повел он нас всех потом
один на  поезд...  Через два дня мы уж в  Вене ихней были...  До чего же там
народ добрый, страсть!.. Всего нам надавали!.. Так, публика разная, - деньги
суют,  пирожные...  Кокарды наши им интересны были...  "Продай, - говорят, -
русский,  кокарду!" Так на кокарды свои,  на то на се мы день и прожили... А
уж на второй день нам обед дали -  кашу ячную... "Давай, русские, котелки! -
кашевары кричат. - Подходи ширингой!.." А у меня котелка и нет совсем!.. Вот
мине досада:  десь загубил,  когда бежал!..  Я вижу тут на плотуваре коробка
картонная валяется,  -  схватил ее да за кашей!..  Сме-ется немец!.. И полну
коробку мне наложил,  а  она,  коробка-то,  спроти котелка вдвое!..  Ничего,
народ дюже  хороший...  А  как  стали потом вызывать,  кто  по  бетону может
работать, - я, конечно, земляка свово толкаю белгородского: "Ты, будто, тоже
по бетону знаешь,  -  так и говори!" Потом я до них:  "Вот, - говорю, - я да
земляк мой -  оба мы бетонщики..." "Вот,  -  говорят,  -  отличное дело: как
хорошо будете работать,  мы вам по полтиннику в день,  окромя харчей"... - И
сколько я  потом у  них в  плену был,  все я по бетону с товарищем работал и
никакого горя мы  не  знали...  И  товарища свово этому делу обучил,  -  ему
теперь на его век хлеба кусок...
     - Гляди!..  Слушать пришел!  -  озарился весь  молодой чабан и  вытянул
палец.
     Оглянулся Петр,  - не дальше, как в аршине от него, укладывался клубком
подползший полоз.
     - Стало быть, шпака уж он спроворил?
     И отодвинулся чуть от него Петр, добавил:
     - Вот  вы,  чабаны,  конечно,  до  него привычные,  а  мне  все ка-быть
гребостно!..  Мне один наш на фронте,  - только он из Сибири был сам - такую
штуку про змеев рассказал,  что я,  брат, теперь к ним... с опаской!.. Купил
будто мужик двух коров,  -  за  рога их связал,  чтоб шли в  ногу,  -  домой
ведет...  А вести далеко,  через горы...  Сибирь,  - уж известно: там ничего
близкого нет. Сто верст если друг от друга, - говорят: соседи... Ведет между
камней таких,  -  не  хуже  этого вот,  -  смотрит,  колеса будто в  стороне
рассыпаны, только, стало быть, ободья очень толсты, каких и не бывает... Ну,
известно,  раз колеса такие,  ему,  мужику,  интерес...  Подходит поближе, -
бра-ат!  -  подымается на него головища змеиная,  -  с медведя ростом голова
одна!  Ахнул,  да  бежать...  Коров кинул на произвол:  своя жизнь дороже...
Добежал так до селения, - лица нет на нем... Так и так: обсказал, чего с ним
вышло.  "Мы,  там говорят,  давно слышим и сами замечаем...  Собирайся какие
охотники!.." Человек десять собралось,  - медвежатники все, - на то место, а
мужик их ведет...  Пришли, видят, - одна корова бегает - мычит... Эта, стало
быть,  жива осталась,  только вроде бы с ума сошла, а уж зато дру-гу-ю - всю
дотла высосал,  -  только голову с  рогами вострыми кинул...  Глядит,  и его
замечают,  - на камнях растянулся... Как не врал, - говорил: сажень двадцать
долины!..  Спит,  нажрамшись...  не хуже этого вот... Ну, хорошо... Вот один
нацелился медвежатник ему пулею в голову,  - раз!.. И от этого он проснулся,
- змей, - головищу свою поднял, да как раззявит пасть, - все от него ходу!..
Ну, он уж не польстился на малость, - сыт был.
     - Сочи-не-ние!  - качнул головой Семен. - Что ужи коров доют, это я сам
видал сколько раз,  а уж чтобы змеи такие водились...  Что же это, удав, что
ли, какой был?
     - Ну, а я же почем знаю?
     - Сказки!..  Я со змеями вырос!.. Со змеями в руках да в карманах... Ты
мне не толкуй!..  Конечно,  маленькие ужата,  например, они очень вонючие, -
ну,  в  детском возрасте нам  абы  что,  только бы  живые...  Наберешь их  в
карманы,  да  по  двору и  пустишь...  Они  и  растут,  как  все  равно скот
домашний...  Ты кашу с  молоком ешь,  а он тебе уж на спину залез да с плеча
голову   свою   в   тарелку.    Его,    конечно,   ложкой   по   лбу...   Он
покачается-покачается,  да с другого плеча в молоко... До чего молоко любят,
- страсть!..  Приходилось потом ежей в дом приносить,  чтоб их известь, а то
корову испортили:  обовьются около ноги задней да за дойку,  и  ну сосать!..
Куда бабе любой так выдоить,  как они доют!..  Ну,  ежи,  конечно,  за  одну
неделю их перевели...
     - Почему же  они до  молока такие ласые?  В  лесу же  того молока нема,
откуда ж они про молоко знают?  -  очень удивился Петр и добавил чабану: - А
этот черт твоих коз не доит?
     - Не! - усмехнулся чабан, погладил полоза. - Мой собак!
     Семен на секунду задумался было, но ответил Петру:
     - Откуда про  молоко знают?..  Конечно,  в  сочинениях об  этом  должно
быть...  А только мы,  мальчишки, что делали? Обмокнешь в молоко пальцы да к
ужу. Уж в палец вцепится, думает, что дойка коровья, начнет сосать, и что же
ты думаешь?  Раздуется весь,  присосется,  а  оторваться не может...  Вот их
таким манером нанижешь на все пальцы и идешь по деревне...  Девчонки визжат,
шарахаются,  а мы за ними!..  А то змеюку положишь в карман,  да к девкам, а
сам  семечки  лускаешь...  Дай,  скажет,  какая,  подсолнушка!  -  Глянь  на
солнышко!  -  Вот,  гляжу,  - давай! - А ты побольше гляди! - Вот еще минуту
гляжу,  - давай! - Ну, когда заработала, - на, лезь в карман, тащи горсть!..
- Только она в  карман,  а там змея!..  Вот визгу!..  А одной сзади за ворот
змею посадили, - с той родимчик сделался...
     - Гм...  Вот какой ты был!  -  покачал Петр головою. - Меня бы за такие
дела отец... всю бы шкуру спустил!
     - Мальчишки...  что  ж...  Нам  первое  удовольствие  было  девке  юбку
задрать,  да над головой завязать в  узел...  А то раз одной девке сонной мы
змею за пазуху запустили,  -  вот с ней было!..  Цельный месяц - не меньше -
без задних ног валялась!.. А то раз нашли мы в именьи цилиндр такой дубовый,
от  насоса,  -  здоровый совсем...  Ну,  что из  него придумать?  -  Ребята,
говорим,  давай пушку из него делать!  -  Идет!..  Пороху у отцов, у братьев
достали,  - украли, просто, - фунта полтора, передок уперли с телеги, - это,
значит,  лафет... Мушку посадили... Да ведь что-о! Как нам подвезло-то: шнур
достали...  Значит,  все честь-честью...  Забили тряпками потужей с  дульной
части,  а с казенной порох свой всыпали, - вывезли орудие на середку деревни
как  смерклось,  шнур запалили,  а  сами,  конечно,  бежать...  Ка-эк  ахнет
выстрел!.. Сколько там стекол к чертям!..
     - И орудию вашу, небось, разорвало в клочья?
     - Тут уж куда тебе орудие, куда лафет!.. Мы, конечно, по домам ходу!..
     - Били, небось?
     - За это,  конечно, попало... А мы потом взяли да ночью по всей деревне
трубы позабивали...
     - Ну, а это ж зачем?
     - Так себе... со зла...
     Петр посмотрел на Семена продолжительно,  так,  точно в  первый раз его
увидел, и сказал с жаром:
     - Откуда ж  это  зло такое в  вас сидело,  хотится мне знать?..  У  нас
мужику одному,  косарю, - на сенокосе он заснул, - ящерка за рубаху залезла,
бегать там зачала, и то он с перепугу так и обомлел, падучка его схватила...
Так это ж  мужик,  -  а вы девке змею за пазуху!..  Никакого поэтому добра в
вас, никакой совести!
     Немного помолчал,  глядя на Семена теми же широкими глазами,  и добавил
тише:
     - Ты, небось, еще скажешь, что человека когда-сь убил... а, Семен?
     - Поди, посчитай, сколько, - буркнул Семен.
     Как раз в  это время молодой чабан дружелюбно обратился к Петру,  кивая
на полоза:
     - Знаешь, сколько ему год есть?.. Скажи!
     - Почем же я знаю? - отозвался Петр.
     - О-о!..  О-о!..  -  оживился и старый чабан.  -  Ты скажи: пять год да
есть, десять год да есть, а?
     - Неуж десять лет ему быть может?  - удивился Петр. - Десять лет лошадь
уж зубы себе стирает.
     - Сто лет есть! - сверкнул и засиял молодой.
     Но старому это показалось мало.
     - Сто-о?! - И поглядел он на молодого негодующе. - Мой де-да называется
- его знал... Мой деда-деда его знал!.. Сколько год остался, а? Скажи!..
     - Змею,  ему,  конечно,  износу нет,  -  процедил Семен сквозь зубы.  -
Сказано -  гад, и кровь имеет холодную... Вот он сожрал шпака, и никакой ему
заботы,  -  теперь спи  себе знай...  А  человеку обо  всем беспокойство,  -
значит, до гадовых лет ему не дожить...
     - Мой де-да  называется,  -  чо-обан был!  -  очень высоко поднял голос
старик.  -  Деда-деда -  тоже одно -  чо-обан был!.. Я - чобан!.. Все тут...
он-о-о... барашка пас... Он тоже... Со-обак наш!
     И  сдвинул со  лба  на  затылок шапку в  знак  древности,  должно быть,
неизменности,  стойкости,  прижитости к  этому  именно куску земли всего его
рода.
     - Вы-то пасли,  а он-то лежал себе полеживал,  зато и называется гад! -
почему-то с  явной злостью отозвался на это Семен и  харкнул вдруг на голову
полоза.
     - Се-мен!  - заметив это, сказал Петр, как будто встревоженно. - Что же
ты мне не обсказал, убил ты на своем веку кого-сь или нет?
     - А я тебе говорю:  поди,  посчитай! - повернулся к нему резко Семен. -
Да уж командиру полка свово,  полковнику Иванову,  дал крест в  семнадцатом,
будь спокоен!..  Он говорит нам,  как мы его вели расстреливать: "За что же,
товарищи-гусары,  мной недовольны?  Я  вам столько крестов дал!.."  А я ему:
"Хоть ты нам сто крестов дал,  а  мне целых три,  ну,  а мы тебе только один
дадим!.."  -  И дал!..  Я три года на германском фронте провел,  да четыре в
Красной Армии,  еще и  в прочей работе был,  а ты меня спрашиваешь!..  Поди,
посчитай, сколько я их!.. Ты вот мужик... Хоть ты и бетонщик называешься, а,
небось,  ни  одной копейки зря не  проводишь,  я  вижу,  -  все в  свою норю
отправляешь,  курским своим обротникам,  а  я  на  деревню с  пятнадцати лет
наплевал... вот!.. Что глазами на меня прицелился?.. У вас там, в Белгороде,
чьи мощи-то выкинули?  Есофата какого-то?.. В другом конце я в то время был,
- жаль,  до  него не добрался,  -  ну,  а  других каких многих,  -  это уж я
выкидывал!..  Ага!..  A  ты  и  не  знал!..  Ишь,  об змее-горыниче каком-то
сибирском сказки  вздумал рассказывать,  а  я  слушал  -  сидел  и  виду  не
подавал!..  Да я эту самую Сибирь со своим эскадроном,  каким командовал,  в
конец прошел,  когда мы  Колчака гнали!  А  ты  мне  об  каких-то  чудовищах
дурацких!..
     - Поэтому вы,  Семен Иваныч,  личность из первых! - и робко поднял одну
ногу,  как бы встать собираясь,  Петр. - А я, конечно, почем же мог знать?..
Гляжу,  зовете меня вместе по бетону работать, а сами, конечно, к этому делу
сноровки не имеете...
     - Ишь - сно-ров-ки!.. А того не скажет, что я ему работу нашел, а то бы
без работы ходил!..
     - За это-то хоть спасибо вам, конечно... Без вас бы, конечно, походил с
приезду... Мы - безлошадные... Нам от земли одной кормиться не приходится...
Поневоле едешь...  А где она работа есть,  и сам не знаешь...  Едешь в белый
свет, как рыба плывет, да на старые места норовишь, где прежде работал... Ан
старые места теперь уж новые... не приткнешься... И цемент, конечно, дорогой
без числа, всякий от него норовит отбрыкаться... Эх, в Австрии, его, цементу
этого!..  Чуть что не едят,  до того везде!..  На что босняки,  например, не
шибко богато живут,  а  и  то при каждой хате яма цементная для навозу,  для
жижицы самой...  Малая капелюшка не пропадет,  -  все в дело идет... Ничего,
народ хороший, - босняки... И понимать их легко было... Скажет: "Два кувурма
вода принеси!.." Значит,  два ведерка... Возьмешь да принесешь... Все понять
у них можно было... Очень был народ хороший...
     Орлоглавый,  -  такой, как воины-гении на стенах ископаемых ассирийских
дворцов в Ниневии,  -  Семен смотрел на него тяжело и сопел носом,  острым и
твердым,   как  клюв.  Очень  быстро  жевали  жвачку  козы:  выгнут  головы,
по-змеиному припав к земле,  отрыгнут -  и потом живо-живо-живо перетирают и
смотрят сторожко по  сторонам.  Овцы прятали головы от  полуденной жары одна
под другую и  все толкались на месте и  подрагивали курдюками.  Важные козлы
иногда  жестко  звякали железными колокольцами очень  древней работы,  когда
ожесточенно чесали  себе  косматые  спины  загнутыми рогами.  Собаки  только
делали вид, что спали вполглаза... Но полоз спал.
     В  то  время как  все  кругом изнывало от  зноя,  он  один  только чуть
разогревался,  грелся,  входил в тепло.  Зернистые чешуи его поблескивали то
тускло,  то жирно,  и в кольцах не видно уж было той упругости, как недавно,
когда он догонял скворца. Он изнеженно спал, как случалось ему спать на этом
месте много тысяч раз за его долгий век, - он погруженно спал.
     Видел ли он сны?  Едва ли...  Слишком плоска и мала была его голова для
снов. Сны ведь тоже некоторый труд мысли; они тоже ведь беспокойство чувств.
     Семен с  силой бросил от себя в  сторону стада окурок,  положил руки на
шейку  двустволки,  провел  круглыми глазами  по  кофейным лицам  чабанов  и
воткнулся ими в морщинистые щеки Петра.
     - Кулаки деревенские тоже...  восстания подымали! - заговорил он срыву.
- Почему,  спрашивается,  деревня  ваша  пользы  своей  не  могла  понять?..
Продразверстку забыл?..  Небось,  сам  тоже хлеб в  землю от  нас закапывал,
чтобы зря гнил,  а мы,  Армия Красная,  чтобы погибали?..  Помню я бабу одну
саратовскую, - век ее не забуду! - шерсть мы тогда собирали... Вхожу... Одна
она в хате...  Сидит ступой... "С тебя, тетка, - говорю, - шерсти полагается
три фунта...  давай!" -  "Три?" -  говорит.  -  "Три фунта". Так она что же,
подлая,  а? Подол свой задрала: "На, говорит, стриги!.. Настригешь три фунта
шерсти,  -  твоя будет!.." А?..  Это что?..  Стоило ее убить за это или нет,
по-твоему?..  Что?..  Глазами моргаешь?.. А то послали нас, - тоже восстание
сочинил один - это в Балашовском уезде - и как же он назывался, предводитель
этот? - Назывался он - "Народный сын - летучий змей"!.. Вон они куда змеи-то
пошли,  на какой обиход!.. Что мы с ними делать должны были, с этими "змеями
летучими"?..  А?..  Захватить да  пускать их опять?  Так скажешь?  Они опять
стаей сползутся да на нас...  Их пускать нельзя было,  -  не то время!..  Их
надо было всех,  дочиста,  - понял?.. А ты меня тоже спрашивать вздумал, как
все равно баба или следователь какой!..
     Старый чабан надвинул на глаза шапку и  смотрел на Семена из-под черной
бараньей шерсти,  вобравши шею,  молодой  зачем-то  занялся  сухой  былинкой
цикория,  силясь вытащить ее с корнем из утоптанной земли,  а Петр все сосал
свою крученку, уже потухшую, и глядел прямо перед собою в степь.
     - Ну, пойдем в город, - будет, отдохнули! - вдруг оборвал себя Семен, и
Петр вскочил легко и принялся отряхивать колени. Старое тело его с поднятыми
плечами,  провалившимися у ключиц,  вообще было легкое,  поджарое, способное
быстро менять положения.
     Он выправил картуз,  чтобы стоял твердо и на правый бок,  по-солдатски,
провел по рыжим усам костяшками пальцев и  уже готов был попрощаться за руку
с чабанами,  пожелать им,  -  хорошим людям,  -  чего-нибудь подходящего, но
Семен опять сдернул двустволку.
     - Отсунься! Ты-ы! - приказал он старому чабану густо и брезгливо.
     Чабан не  понял.  Чабан увидел только два черных дула против своих глаз
и,  перевернувшись широкомотневым задом, упираясь в землю руками, метнулся в
сторону, а Семен прицелился в плоскую голову полоза.
     - Эй!.. За-чем?.. - испугался молодой чабан.
     - Чево ты?  Чево?..  Нельзя! - замахал руками старый, но выстрел, очень
оглушивший, все-таки грянул.
     Расстояние между Семеном и полозом было ничтожное, - три-четыре шага...
Заряд бекасинника разорвал длинное тело спавшего полоза в нескольких местах,
и тело это ошеломленно,  судорожно заметалось,  собирая кольцо к кольцу.  Но
голова была почти оторвана,  и кольца доживали по-своему,  как умели, без ее
приказа:  то вздымались дугою, то вывертывали слюдяно-желтое брюхо... Только
хвост сокращался безостановочно, все пытаясь подбросить все тело кверху.
     - У-ла-ан?..  Улан,  зачем ты?  -  горестно кричал старик.  -  Он-о-о -
нам... родной брата был!.. Ула-ан!.. Э-эх!.. Порвал!..
     И  слезы  стояли на  глазах чабана,  когда  нагнулся он  к  издыхающему
полозу.
     - Пусти, я его кончу! - крикнул Семен.
     Но старый чабан лег над полозом и вдруг тоже закричал исступленно:
     - Мене кончай!..  Мене стреляй лучше!..  Оно-о родной брата был!.. Мене
стреляй!
     Поднялся и молодой чабан.
     - Ээх, ты! - сказал он горячо, прямо глядя в желтые глаза Семена.
     Залаяла  вдруг  одна  собака,  за  ней  другая...  Лежавшие поодаль две
подскочили точно по  команде и  начали обдавать Семена и  Петра устрашающими
степными  голосами.  Зазвенели  древними  колокольцами  козлы;  задребезжали
высоко козы;  барашки вынули головы из  своих убежищ и  тоже пытались что-то
разглядеть и  понять,  чтобы  потом  отскочить всей  массой разом,  поджимая
трусливые курдюки...
     - На-ро-од! - говорил, зло шагая к городу, Семен. - Сто лет живут, небо
себе коптят, и кого же берегут-лелеют?.. Змею!
     Плотный,  с  толстою красною шеей,  он  делал шаги  все-таки шире,  чем
легкий Петр, и тот, держась от него на полшага сзади и планируя рукою степь,
спрашивал его:
     - Кудою ж мы теперь, Семен Иваныч?.. Сюдою ли пойдем, - здесь, конечно,
короче,  -  или же тудою?.. Там хоть, скажем, подальше кажется, только будто
идти ровней... Как решаете?
     Серые глаза его заглядывали в желтые Семеновы глаза искательно, и голос
звучал подобострастно.

     Апрель 1927 г.




     Старый полоз.  Впервые напечатано в  журнале "Красная новь" Э 8 за 1927
год.  Вошло  в  сборники  "В  грозу"  и  "Движения".  В  собрание  сочинений
С.Н.Сергеева-Ценского    включается    впервые.    Печатается   по    книге:
С.Н.Сергеев-Ценский.   Избранные  произведения,   том  второй,   Гос.   изд.
"Художественная литература", Москва, 1937.

                                                                 H.M.Любимов

Last-modified: Fri, 01 Nov 2002 08:08:17 GMT
Оцените этот текст: