знал это Нахимов, но он надеялся на свой противовес - бомбовые пушки Пексана, из которых состояли батареи нижних палуб крупнейших судов Черноморского флота. Эти пушки назывались то пексановскими, по имени изобретателя их, французского генерала Пексана, то шестидесятивосьмифунтовыми, по весу заряда для них. Английские газеты ничего не писали об этом. Но как бы ни замалчивали шестидесятивосьмифунтовые русские гаубицы англичане, они очень внушительно заговорили сами в этот злосчастный для турок день, и когда заговорили, то трудно уж было даже офицерам-наблюдателям со своих салингов, а тем более с грот-марсов, разобраться как следует в том аду, который точно из недр Синопской бухты вырвался и закипел перед их глазами. Как при извержении вулкана, поднявшегося со дна моря, бухта вся клокотала, клубилась дымом, белела высокими фонтанами здесь и там, вздувала волны, стонала, ревела, грохотала, сверкала огнями выстрелов, как молниями из туч... Нахимов все время находился на юте с неизменной подзорной трубой. Кусок стеньги, разбитой ядром, упал вниз, ему на плечо. Толстая шинель и эполет сюртука спасли его плечо от перелома. Мелкие щепки, куски разорванных парусов и вант сыпались на него, но он держался совершенно спокойно, как держался бы под дождем. Не только за стрельбой с "Марии" следил он, насколько возможно было что-нибудь разглядеть, но и за действиями других судов. Он даже хотел, как на ученье, поднять сигнал - благодарность "Парижу" за быстроту и отчетливость его маневров, но не на чем было поднять этот сигнал: фалы - сигнальные веревки - были перебиты. Оба флагманских корабля, "Мария" и "Париж", приняв на себя всю тяжесть первых минут боя, нанесли и первые большие потери врагу. Не больше как через полчаса после начала сражения "Ауни-Аллах" уже отклепал свою якорную цепь... Кто и зачем приказал это сделать - сам ли Осман-паша, бывший уже десять лет в чине адмирала, или командир фрегата на свой страх и риск, - но фрегат под вице-адмиральским флагом первым вышел из строя. Он и не шел: разумной человеческой воли не было заметно в его движении, его несло ветром между линиями сражающихся судов вправо от того места, где он стоял. Весь растерзанный бомбами с "Марии", с грудами трупов на палубе, он похож был на призрак фрегата и, однако же, двигался куда-то неизвестно зачем... Выйдя из-под огня "Марии", попал он под пушки "Парижа" и, наконец, полуразрушенный, выкинулся на мель под правой береговой батареей. Некогда было следить за его судьбой: и у "Парижа" и у "Марии" оставалось еще довольно противников, кроме сильной береговой батареи, с которой только теперь, в середине боя, начали вдруг лететь каленые ядра. Но поздно! Раньше чем вызваны были ими легкие пожары на русских судах, пламя охватило "Фазли-Аллах", стоявший в соседстве с флагманским фрегатом, бежавшим из боя так бесславно и так никчемно. "Фазли-Аллах", бывший "Рафаил", пылал, точно исполняя заблаговременно приказ царя Николая: "Предать фрегат "Рафаил" огню, как недостойный носить русский флаг, когда попадет снова в наши руки..." Все офицеры этого фрегата, возвратившиеся из турецкого плена, были разжалованы в матросы без выслуги, а фрегат, хотя и старой постройки, старательно подновлялся и сберегался турками как единственный их трофей во всех боях с русским флотом, начиная со времен Орлова-Чесменского. Теперь этот трофей пылал, как факел, черным столбом своего дыма выделяясь над белым полотнищем дыма от пушек... Но вот стало заметно, как этот черный столб и языки багрового пламени под ним двигаются к берегу, под батарею; это командир фрегата решил повторить маневр своего адмирала: якорная цепь была расклепана, пылающий фрегат выкинулся на берег. Почти вслед за этим настала очередь и корвета "Гюли-Сефид"; бомба с "Парижа" проникла в его крюйт-камеру, и корвет взлетел на воздух от взрыва. В облако дыма метнулось снизу темное облако обломков и человеческих тел и упало в бухту около мола. Но с "Парижем" не корвет "Гюли-Сефид" вел борьбу, а два шестидесятипушечных фрегата - "Дамиад" и флагманский "Низамиэ" с контр-адмиральским флагом, - по числу орудий равные "Парижу". Покончив с бывшим "Рафаилом", Нахимов хотел было дать приказ "Марии" идти на помощь "Парижу", но разглядел, что "Дамиад" уже пятится к берегу, чтобы выброситься так же, как и "Рафаил", а долго ли мог сопротивляться "Парижу" один "Низамиэ", у которого были перебиты уже все мачты? Вот уж и на нем отклепали якорную цепь, и, отодвинувшись к берегу, он загорелся вдруг, подожженный, видимо, своей же командой. Прошло всего только сорок минут с начала боя, а половина турецкого флота - четыре фрегата из семи и корвет - погибла, сражаясь против двух только русских кораблей, погибла, несмотря на могущественную поддержку береговой батареи. Однако огонь батареи этой не ослабел, и потому сначала "Мария", а за нею "Париж" направили против нее все свои пушки одного борта, как против сильнейшего из звеньев всей вражеской цепи. Эта батарея, по тому месту, какое занимала она в общем ряду береговых батарей, называлась у турок пятой; влево от нее по берегу расположена была (вне города) четвертая, вправо - шестая, последняя. Пока "Мария" и "Париж" боролись с пятью турецкими судами и пятой батареей в их тылу, корабли правой, нахимовской, колонны, выдерживая усиленную пальбу с четвертой и более далекой - третьей батареи, боролись с двумя шестидесятипушечными фрегатами - "Навек-Бахры" и "Насим-Зефер" и корветом "Неджии-Фешан". Минут двадцать длилась перепалка - казалось, так, без всяких результатов. Против двух крупных кораблей действовали две батареи, и эта помощь менее сильным, чем русские, судам не только уравновешивала силы, но могла бы стать сокрушительной, если бы не гаубицы Пексана, занимавшие нижнюю палубу "Константина". "Константин" был уже окружен фрегатами и корветом; на нем тушили два небольших пожара, возникших от каленых ядер; "Чесма", ведшая в это время перестрелку с третьей батареей, спешила уже, снявшись с якоря, ему на помощь, как вдруг раздался взрыв, покрывший страшным грохотом всю канонаду: снаряд одного из бомбических орудий "Константина" покончил с фрегатом "Навек-Бахры". Взрыв корвета "Гюли-Сефид" мог бы быть назван слабым сравнительно со взрывам этой громады... Мгновенно возникнув из дыма огромным столбом, обломки, обрывки, куски человеческих тел - все это обрушилось на четвертую батарею, загромоздив ее так, что она умолкла совершенно. Видно было в трубы, как бежали от нее в сторону города турецкие артиллеристы. "Чесме" оставалось только усилить свой огонь против этой батареи, чтобы срыть ее до основания и повернуться потом к третьей, которую обезвредить было гораздо труднее. А "Константин" повернулся на шпринге и продолжал бой с фрегатом "Насим-Зефер" и корветом, и минут десять еще длилась эта борьба, пока ядро не перебило якорную цепь фрегата. Ветер понес его к молу против греческой части Синопа, и на корвете сочли, что больше ничего не остается сделать, как последовать за своим товарищем. Провожаемые огнем "Константина", фрегат и корвет выбросились на берег около пятой батареи; их команды бежали в город. II Бой нахимовской колонны с левым крылом турецких судов, которым руководил вначале непосредственно Осман-паша, почти закончился здесь. Сопротивлялась огню "Чесмы" только третья батарея, но бой колонны Новосильского с правым крылом был к этому времени еще в разгаре. Казалось бы, что это крыло, состоявшее только из трех фрегатов и корвета, под начальством контр-адмирала Гуссейна-паши, было слабее левого, но оно пользовалось мощной поддержкой пятой и шестой батарей, а для русских судов, предводимых "Парижем", несчастливо сложились в самом начале случайности боя, которые невозможно предотвратить, потому что нельзя предвидеть. В то время как "Париж" крыл своим огнем корвет "Гюли-Сефид", крайний в левом крыле, и отражал весьма энергичный огонь двух фрегатов правого крыла - "Дамиада" и "Низамиэ", стоявший непосредственно за ним корабль "Три святителя" вступил в бой с фрегатом "Каиди-Зефер", а на долю "Ростислава" пришлась задача гораздо более сложная: кроме корвета "Фейзи-Меабуд", против него направила все свои усилия шестая батарея. Неудача корабля "Три святителя" состояла в там, что он в самом начале боя потерял возможность управления: неприятельское ядро перебило его шпринг. Оставшись на одном только якоре, огромное судно это по воле ветра повернулось и к своему противнику-фрегату и к шестой батарее кормою, то есть попало под продольные выстрелы врагов, - положение самое опасное из всех, в какое могло попасть парусное судно: его орудия обоих бортов не в состоянии отвечать при таком положении на обстрел врага. Ядра и гранаты летели в корабль с двух сторон. Одна за другой были разбиты в две-три минуты все мачты. Желая выручить попавшего в беду товарища, "Ростислав" перестал отвечать корвету "Фейзи-Меабуд", а все орудия левого борта направил против батареи. Нужно было заменить перебитый шпринг, и с корабля "Три святителя" были спущены баркас и полубаркас с матросами под командой мичмана Варницкого, чтобы завезти верп (якорь) с кормы. Не так далеко от носа корабля до кормы водою, но кругом в эту воду и в корабль летели ядра, и одно из них ударило в полубаркас, на котором был Варницкий и несколько матросов; при этом толстою щепою разбитой лодки мичман был ранен в руку. Однако кругом пенилась вода, лодка тонула - некогда было думать о ране, и мичман первым перескочил в баркас, за ним вся его команда... Ледяная вода бурлила от шлепавшихся в нее ядер, дым ел глаза, залпы своих и чужих пушек гремели кругом, но завезти якорь было необходимо, и это сделали матросы, и громадина вновь грозно ощетинилась против врага жерлами шестидесяти двух орудий. Не прошло после этого и десяти минут, как расстрелянный фрегат "Каиди-Зефер" принужден был бросить свое место в строю и выкинуться на берег. Но как раз в это время величайшая опасность угрожала и "Ростиславу". В одно из его орудий ударила граната большого калибра; она не только разорвала это орудие, но, разбив также и палубу, воспламенила пороховой ящик. Взрыв этого ящика (кокора) произвел большое опустошение среди скученных на палубе матросов: до сорока человек из них были ранены или получили тяжкие ожоги. Но страшное действие роковой гранаты на этом не кончилось: на корабле начался пожар, причем загорелся так называемый кожух, и горящие клочья его стали падать как раз у входа в крюйт-камеру, где пороху было куда больше, чем в одном кокоре, а дверь в крюйт-камеру как раз и была приоткрыта. Буквально секунды были отпущены кораблю, а спустя эти несколько секунд он неминуемо должен был взлететь на воздух, точно так же как это случилось не с одним уже турецким судном: одной искры, которая попала бы в крюйт-камеру, было довольно, чтобы взорвать "Ростислав". Нужно было, чтобы кто-то, мгновенно поняв это, проявил полное хладнокровие и тут же бросился бы к дверям крюйт-камеры, чтобы затворить их, и к пылавшему кожуху, чтобы потушить пожар. Эту находчивость и хладнокровие проявил бывший тут и случайно уцелевший при взрывах гранаты и кокора молодой мичман Колокольцев. Он не только закрыл дверь - дверь в ничто, в небытие и корабля и всей команды, - но, схватив банник и став спиной к этой двери, начал обрывать и отбрасывать банником подальше горящие клочья кожуха... Конечно, тут же на помощь ему подскочили матросы, которые сорвали, наконец, весь кожух с крючьев и сбросили в море. Так был спасен "Ростислав". Обожженных и раненых вынесли с палубы с той поражающей непривычных людей быстротой и четкостью движений, с которой все делается на кораблях во время учений и боя, очистили палубу от мешающих обломков и, как бы в награду за это, увидели через две-три минуты, что корвет, приславший им гранату, сильно качаясь на ходу, двинулся к берегу вслед за фрегатом "Каиди-Зефер". Все-таки этому корвету "Фейзи-Меабуд" удалось продержаться чуть-чуть дольше, чем всем остальным военным турецким судам, и покинуть поле битвы последним. А тем временем пожар, охвативший "Фазли-Аллах", бывший "Рафаил", дошел до его крюйт-камеры, и сильнейший взрыв при усилившемся норде засыпал горящими обломками турецкую часть Синопа. Загорелся город. Горел фрегат "Низамиэ", подожженный, как оказалось после, бежавшей с него командой. Горели также и один из транспортов и купеческий бриг; другие затонули от русских снарядов. Горел и один пароход - меньший. Другой же, "Таиф", бежал еще в самом начале боя: адмирал След помнил - и трудно ведь было забыть за такое короткое время - свое сражение с одним, почти неподвижным при безветрии русским фрегатом, и этого было с него довольно, чтобы отказаться от попытки зайти в тыл русской эскадре, чтобы обстрелять тот или иной корабль продольными выстрелами своих бомбических орудий. Под прикрытием дыма от первых же залпов турецких и русских судов он вышел на рейд, но счел более умным совсем бросить и свою эскадру и Синоп и бежать по направлению к Босфору. Конечно, куда как хорошо быть первым вестником победы, но иногда неплохо бывает стать и первым вестником поражения, - особенно когда поражение эта может быть, да и должно быть, соответствующим образом освещено, чтобы возвести его в ореол геройства, а победителей заклеймить бесславием. Адмирал След в самом начале боя предвидел, конечно, чем может он окончиться для турок, и хотя числился на службе у султана, хотел явиться в Константинополь истым англичанином, больше политическим деятелем своей страны, чем моряком турецкого флота. Но для того чтобы явиться с обстоятельным докладом, ему необходимо было, конечно, продержаться за спинами сражавшихся до конца. Однако в тылу стояли "Кагул" и "Кулевчи", назначение которых в том только и состояло, чтобы следить за действиями пароходов; и хотя "Таиф" не проявлял никаких действий, все-таки они двинулись было к нему, испытывая при этом все неудобство состязания в скорости между парусными судами и паровым. Следу ничего не стоило лавировать, как он хотел, - пароход слушался руля, но совсем не то было с парусами при перемене курса: на долю русских матросов выпала очень сложная и трудная работа. След не видел для себя опасности в весьма неповоротливых фрегатах, от которых он всегда мог уйти, как от стоячих, и в то же время нужно было досмотреть до конца кипевший бой. Однако, когда уже большая часть турецких судов была или взорвана русским огнем, или вышла из строя, выкинувшись на берег, а два русских фрегата стали обходить "Таиф" справа и слева и дали уже по нем первые залпы, за большим расстоянием не причинившие ему вреда, След решил, отстреливаясь, обогнуть полуостров, тем более что наблюдателю с мачты через перешеек полуострова гораздо лучше было видно, что еще происходит на рейде, да и в самом городе. Но уйдя от "Кагула" и "Кулевчи", "Таиф" наткнулся на русские пароходы, из которых головной, "Одесса", был под флагом вице-адмирала Корнилова. III Вернувшись из своей рекогносцировки с призом, Корнилов отправился в Николаев, где находилось управление Черноморским флотом - место его службы. Надо было сделать там много распоряжений на зиму, но, сделав их, 15 ноября он возвратился в Севастополь. Нахимов ошибался, когда думал, что подходившая к нему шестнадцатого числа эскадра Новосильского послана благодаря заботам Корнилова: последний узнал об этом в подробностях только в Севастополе, от Меншикова. Но, узнав, он сразу развил всю энергию, на какую был способен. Как ни ничтожен оказался приз, захваченный им с бою, приз, доставивший ему так много хлопот, пока он довел его до Севастополя, он все-таки не бросил своей прежней мысли хозяина флота: не истребить, а захватить турецкие суда, прижавшиеся к Синопу. Для того же, чтобы Нахимов с большим успехом мог выполнить именно это, он убедил Меншикова послать к Синопу еще три пароходо-фрегата: "Крым", "Одессу" и "Херсонес", под общей командой контр-адмирала Панфилова. Испытав во время своего недавнего плавания на "Владимире", чем может грозить недостача угля в открытом море, он просил Станюковича, командира Севастопольского порта, не жалеть угля (семидесятилетний Станюкович был очень скуп, как многие старики), поэтому углем не только загрузили трюмы этих пароходов, но его в мешках навалили везде, где было можно, и на палубах. Четвертый пароходо-фрегат, "Громоносец", в таком же виде самостоятельно отправлялся в распоряжение Нахимова. Корабли "Храбрый" и "Святослав", сильно потрепанные штормом 8 ноября и отправленные Нахимовым чиниться, теперь, с приездом Корнилова, усиленно готовились к обратной отправке к Синопу. Наконец, приказано было очистить доки от стоявших там уже давно старых и безнадежных судов: корабля "Султан-Махмуд" и фрегата "Агатопль". Несколько команд матросов посланы были к этим инвалидам, чтобы как можно скорее разломать их и убрать из доков, которые должны были, по расчету Корнилова, пригодиться для ремонта турецких судов, хотя и израненных в бою, но все-таки новой постройки. К утру 17 ноября все три парохода отряда Панфилова были уже готовы к отплытию, но как же мог усидеть в Севастополе Корнилов, когда там, в Синопской бухте, уже назревал бой? Он не был уверен только в том, согласится ли Меншиков отпустить его после того, как он, начальник штаба Черноморского флота, вздумал, точно мичман, рисковать своею жизнью, не только атаковав один на один турецко-египетский пароход, но еще и приказав подойти к нему на картечный выстрел, чтобы потом свалиться на абордаж. Тогда он действительно рисковал жизнью по пустяковому поводу, но зато теперь... Корнилов, идя к Меншикову, чтобы представить ему неотразимые резоны, придумал возможность такого оборота событий, когда Нахимову нужна будет помощь для отражения атаки с тыла; тогда-то вдруг и явится, как снег на голову, против нового отряда турецких судов, с тремя пароходами он, Корнилов. Правда, назначен уже Панфилов, но он - адмирал еще очень молодой, неопытный; пожалуй, не сумеет в бою расставить силы как надо... Если бы были уже готовы к отплытию корабли "Храбрый" и "Святослав", то положение было бы гораздо проще: Панфилов мог бы отправиться с этими кораблями, он же - непременно с пароходами, чтобы не явиться к шапкам; но, увы, все ремонты судов во флоте делались очень медленно... К удивлению Корнилова, никаких доводов ему приводить не пришлось: Меншиков с первого же слова не только согласился с ним, но даже сказал: - Я думаю, что это совершенно необходимо. Тут он сделал весьма сложную гримасу, отдавая дань своему тику, и, оправившись, добавил: - Адмирал Нахимов, конечно, хорошо знает свое дело, в этом ни я, ни кто другой усомниться не может. Но-о, Владимир Алексеич, между нами говоря, морской бой, который предстоит ему, - это ведь не ученье... нет... Тут распорядительность нужна... Тут, как бы выразиться яснее (он пощелкал пальцами и прищурился), глазомер нужен, то есть, другими словами, сообразительность быстрая и очень точная, вот что нужно... Находчивость, да. А где же она у Нахимова? Ведь он - это, прошу, пусть останется между нами - туповат и неповоротлив, старомоден, если можно так выразиться. Он не найдется, что ему нужно сделать, так, как могли бы найтись в трудный момент вы, Владимир Алексеич... Он, между нами говоря, просто какой-то боцман в адмиральском мундире! Корнилов понял к чему клонил Меншиков, и просиял, но он ждал большей определенности, почему и счел нужным возразить князю в пределах приличия: - Едва ли, ваша светлость, представится Нахимову такой уж из рук вон трудный момент, чтобы он не смог найтись! Тем более что атакующим будет ведь он, - следственно, времени обдумать все возможности этой атаки у него будет вполне довольно. Меншиков поглядел на него пытливо и отозвался на это: - Времени еще больше будет и у противника... Мне не один раз приходилось атаковать турок в их укреплениях, они защищаться умеют, смею вас уверить, и защищаются отчаянно... В таких случаях надо придумать такой маневр, чтобы он ошеломил их, чтобы о-он... заставил их растеряться, а не то что идти напролом, бить в лоб... Бить в лоб - это только им на руку... В лоб и... и в Синоп, что запрещено самим государем, как вам это известно. - Что же может сделать Павел Степаныч, чтобы избежать этого? - спросил Корнилов. - Что он может сделать, этого-то именно я и не знаю; вот вы, Владимир Алексеич, я уверен, что-нибудь могли бы придумать там, на месте, чтобы выманить турок в открытое море... - Спрятать, например, часть судов, а с двумя-тремя войти в бухту и вызвать за собой погоню всей турецкой эскадры, - попробовал догадаться вслух Корнилов, вопросительно глядя на Меншикова. - Но может случиться, что спрятанные суда не успеют подойти вовремя, и тогда получится еще хуже, чем атаковать, не мудрствуя, прямо в лоб. - На месте виднее, как распорядиться, - уклончиво отозвался Меншиков, - но надо распорядиться умно... умно, - подчеркнул он, - это главное. Несколько помолчав, он добавил: - Кроме того, я, конечно, не сомневаюсь в победе нашего отряда судов над турецким отрядом, и мне хотелось бы, чтобы честь этой победы принадлежала вам, Владимир Алексеич, а не Нахимову. Что князь не благоволил к Нахимову, это было известно Корнилову, но все-таки он не думал, что князь договорится до этого, хотя бы с глазу на глаз. Его охватила неловкость, и он ответил: - Ваша светлость, Павел Степаныч старше меня по производству. - Это решительно ничего не значит! - поморщившись и презрительно махнув рукой, сказал на это Меншиков. - Он старше вас по производству в вице-адмиралы, вы старше его по своей должности в Черноморском флоте... Кроме того, что вы - генерал-адъютант! - Все-таки одного моего словесного заявления с ссылкой, разумеется, на вас, ваша светлость, будет совершенно недостаточно для того, чтобы мне принять командование там, в виду Синопа, - попробовал возразить Корнилов. - Зачем же одно только словесное заявление? Я вам сейчас же напишу предписание по этому поводу, а вы передадите его Нахимову перед сражением и вступите в командование во исполнение моего приказа. И Меншиков, усевшись за письменный стол и приставив к своим старым глазам лорнет, начал писать мелко, но разгонисто. Корнилов же, дождавшись, когда он окончил и по привычке посыпал написанное песком из бронзовой песочницы тяжелой, причудливой формы, сказал последнее, что еще было у него против решения князя: - Павел Степаныч больше месяца крейсировал у берегов Анатолии - ждал турецкую эскадру, - и вот теперь вдруг, когда он ее наконец-то дождался, являюсь замещать его я! - Но ведь вы тоже крейсировали в открытом море с неделю, - возразил Меншиков, стряхнув песок со своей бумажки и протягивая ее Корнилову. - Можно и нужно пожалеть, что эта эскадра не встретилась тогда вам, но если не встретилась в море, то вы ее найдете в Синопской бухте, только и всего. - Весьма благодарен вам за доверие ко мне, ваша светлость, - сказал Корнилов, принимая бумажку и кланяясь, - хотя все-таки мне даже и после победы будет думаться, что победа эта подготовлена Нахимовым и я пожну по существу его лавры. Меншиков пристально поглядел на него, откинувшись на спинку кресла, и, слегка улыбнувшись непонятно чему, заметил наставительным тоном: - Насколько известно мне лично, государю будет приятнее дать за эту победу высшую награду вам, а не Нахимову. Возражать против этого было уже нельзя - можно было только ниже, чем обычно, наклонить голову и пожелать князю спокойной ночи, так как шел уже двенадцатый час. Необходимо было и самому поспать перед отплытием пароходов, назначенным на шесть часов утра. Эту ночь Корнилов спал довольно крепко, так как утомился за день, но когда пароходы вышли в море, достаточно было времени, чтобы подумать над тем, что говорил Меншиков накануне, и над его бумажкой, лежавшей теперь в боковом кармане сюртука. Два вице-адмирала, столпы Черноморского флота, Корнилов и Нахимов, соревновались между собою, как два больших артиста, влюбленных в одно и то же искусство, но они не были соперниками. Их близкое знакомство было давним, со времен Наварина, когда один был на чин моложе другого. Однако и догнав Нахимова в чинах и даже став несколько выше его в служебном положении, Корнилов с неизменным уважением относился к Павлу Степановичу. У Корнилова, в его семейной квартире, останавливался Нахимов, когда приезжал из Севастополя в Николаев. У Нахимова, в его холостой, но просторной квартире останавливался Корнилов, когда приезжал из Николаева в Севастополь. И вот вдруг подойти на своем пароходе "Одесса" к кораблю "Императрица Мария", взобраться по трапу на палубу, где с открытыми объятиями будет ждать его Павел Степанович, и... вынув из кармана бумажку князя, подать ее ему, а самому отвернуться? Неудобно!.. Даже странно как-то, почему и зачем очутилась у него в кармане эта бумажка... Воля князя? Польза службы? Желание царя?.. Но ведь если отбросить первое и третье, то откуда взять уверенность, что для пользы службы, для пользы дела будет гораздо лучше, если он, Корнилов, отодвинет Нахимова и примет командование над эскадрой? Уверенность в победе у него была, но план действий, который почти диктовался ему Меншиковым, требовал все-таки разработки, его нельзя было провести сразу, с приходу. План этот сводился к тому, чтобы, атакуя турецкий флот, не повредить Синопу. Но для этого надо, чтобы турецкие адмиралы позволили выманить себя из-под защиты береговых батарей, то есть потеряли бы разум... "Ципа-ципа-ципа!" - зовет кур хозяйка и бросает перед собой зерно из подола, чтобы поймать намеченную для обеда, когда все начнут жадно клевать зерно. Но такой старый турецкий адмирал, как Осман-паша, далеко не курица; Корнилов познакомился с ним в бытность в Константинополе вместе с Меншиковым весною, когда князь вел переговоры о ключах иерусалимского храма и о прочем подобном, - переговоры, приведшие к войне. Между тем времени терять было нельзя - вот-вот могла бы подойти, а может быть, и подошла уже, помощь туркам, попавшим в блокаду; так что единственный маневр, который остается применить, и как можно скорее, это лобовой удар... Пароход "Одесса" был переделан в военный из пакетбота и нес на себе только шесть орудий, то есть был вдвое слабее "Владимира", притом гораздо тихоходнее его; но "Владимир" стоял в ремонте. Зато командир "Владимира" Бутаков вел теперь "Одессу": это было сделано по приказу Корнилова, так как командир "Одессы" лежал больной у себя дома. Такими же шестиорудийными и такими же тихоходными, как "Одесса", были и "Крым" и "Херсонес", но все три парохода, щедро нагруженные углем, шли бодро, в кильватере, лопоча своими колесами и держа курс прямо к Синопу. На "Крыме" вился флаг контр-адмирала Панфилова, но Корнилов не хотел поднимать своего флага на "Одессе", оставляя за Панфиловым честь командования этим маленьким отрядом, а за собою право поднять флаг свой на большом стопушечном корабле перед началом исторического боя. IV Так как дул попутный ветер, то все три пароходо-фрегата шли на полных парусах, и это помогло им пересечь Черное море за сутки: на рассвете 18(30) ноября они подошли к мысу Пахиосу, где Корнилов предполагал найти эскадру Нахимова. Эскадры этой, однако, не было видно. Явилось даже сомнение, действительно ли очень слабо видневшийся вдали берег - мыс Пахиос, тем более что лил дождь, за которым берег совершенно скрывался иногда, а если очертания его проступали, то были очень смутны, расплывчаты. Корнилов дал сигнал свернуть паруса и застопорить машины, пока станет виднее и можно будет определить, куда идти на соединение с Нахимовым. Так, в нерешительности, простояли пароходы до десяти часов, когда, наконец, ослабел дождь и значительно рассеялась мрачность горизонта. Тогда Корнилов приказал Бутакову подвести "Одессу" к самому берегу и идти по направлению к Синопу, другим же двум пароходам идти к Синопу тоже, но на расстоянии самого дальнего сигнала, и высматривать русскую эскадру. Пароходы шли медленно, тихим ходом, и два часа понадобилось им, чтобы подойти к Синопскому перешейку, через который в это время уже летели первые русские ядра и пенили море. Корнилов увидел в трубу русский флаг на фор-брам-стеньге корабля "Мария", понял, что опоздал, - всего на какой-нибудь час, не больше, но опоздал, - и у него отлегло от сердца. Раз сражение уже началось, бумажка, данная ему Меншиковым, теряла свою силу. Он вынул было даже ее, чтобы бросить за борт, но, повертев в руках, положил снова в карман. Обращаясь к Бутакову, он сказал: - Ну, помоги господи Павлу Степанычу! - и перекрестился, набожно сняв фуражку. Потом приказал дать сигнал остальным пароходам: "Держаться соединенно", а на "Одессе" велел поднять его, Корнилова, флаг. Было несколько минут задержки, пока сблизились с "Одессой" "Крым" и "Херсонес"; затем полным ходом все три парохода двинулись, огибая полуостров, в бухту, где бой был уже в разгаре, - шел второй час дня. Однако разглядеть, что делалось в глубине бухты, не удалось Корнилову: он увидел, как навстречу "Одессе", но вне выстрелов ее орудий, шел большой черный пароход, явно турецкий, и за ним двигались два фрегата, очень знакомые по очертаниям: "Кагул" и "Кулевчи". Догадаться, что турецкий пароход просто бежал, а русские фрегаты гнались за ним без всякой надежды его догнать, было не трудно, и Корнилов приказал сигнализировать: "Пароходам атаковать неприятеля, поставив его в два огня". Два фрегата сзади, три парохода спереди - положение Следа могло бы показаться довольно трудным, но только для людей, мало знакомых с морским делом. Англичане позаботились о турецком флоте: такого быстроходного, сильного по вооружению парохода, как "Таиф", не было у черноморцев. Самый мощный из их паровых судов, "Владимир", был ровно вдвое слабее "Таифа"; значительно слабее его были все три русских парохода, взятые вместе: они имели только восемнадцать орудий против двадцати двух на "Таифе", у которого к тому же батареи были закрытые и два орудия - бомбические, десятидюймовые. Прикрываясь первой и второй береговыми батареями, След вел свой пароход вдоль берега, в то время как оба фрегата, погнавшиеся за ним, безнадежно отстали, а пароходы "Крым" и "Херсонес" еще не подошли на пушечный выстрел. Однако Корнилов приказал Бутакову на полных парусах и полным ходом машин идти на пересечку курса турецкого парохода. Это был уже чисто охотничий задор. Так наперерез матерому волку, бегущему вразвалку, спешит молодой гончак, далеко опередивший свою небольшую стаю. Матерой волк силен - ему не очень страшна и целая стая гончих, если бы и в самом деле ей удалось окружить его, тем более этот щупленький молодой пес, и он даже не думает прибавлять ходу, вполне уверенный в том, что задиришка не кинется в борьбу с ним на явную для себя гибель. Не будь на "Одессе" Корнилова, "Таиф" ушел бы, не обменявшись ни одним выстрелом со слабым и тихоходным русским пароходом, бывшим пакетботом. Но Корнилов очень ярко помнил свой совсем недавний успех в бою с "Перваз-Бахры", который к тому же не бежал, а напротив, держался весьма уверенно. Этот же пароход бежал, и ведь неизвестно было, в исправном ли состоянии... Может быть, он уже довольно тяжко подбит, почему и не развивает хода. Новый приз - так смотрел на большой черный турецкий пароход Корнилов. "Перваз-Бахры" решено уже было Меншиковым переименовать в "Корнилов", и вот перед глазами еще добыча, новая и сильная единица Черноморского парового флота, для которой тоже найдется подходящее имя. - Открыть огонь! - скомандовал Корнилов, и первые ядра полетели в "Таиф" в то время, когда и "Крым" и "Херсонес" были еще далеко, хотя и спешили на помощь "Одессе". Перед "Таифом" был пока всего один небольшой русский пароход, привлекший внимание Следа своим вице-адмиральским флагом. Противник был достоин ответных выстрелов, и перестрелка завязалась. Дождь, прекратившийся было в полдень, незадолго перед встречей с "Таифом", начался снова. На палубе "Одессы" все было мокрое, скользкое. "Таиф", бежавший вдоль берега, представлял собой плохую цель: его силуэт сливался с такими же туманными силуэтами береговых скал; русский же пароход довольно отчетливо выделялся на фоне моря, и желание нанести ему большой вред, если даже не потопить совсем, заставило Следа уменьшить ход "Таифа". Залпы по "Одессе" следовали быстро один за другим, однако снаряды давали перелеты. На "Одессе" же единственное бомбическое орудие не могло отвечать противнику, так как платформа его соскочила со штыря, и в самое горячее время команда возилась с этой платформой, утверждая ее на прежнем месте, что было не так легко. Корнилов стоял на площадке, поминутно то вглядываясь сквозь трубу в своего противника, нет ли попаданий в него, то озираясь назад - близко ли "Крым" и "Херсонес". От нетерпения команда казалась ему совершенно не обученной стрельбе из орудий на ходу судна. Он нервничал. Над головой его свистели большие снаряды турок, но он не о них думал, а о том, что, как только подойдет поближе "Крым", он прикажет выкинуть сигнал: "Свалиться на абордаж". Он, прибывший сюда с планом Меншикова непременно той или иной хитростью выманить турецкие фрегаты из их убежища в открытое море, совсем не предполагал подобной же хитрости у врага. Он видел, что враг этот бежит, - значит, разбит. Ход его тихий, - значит, развить полного хода он не может. Он тем не менее не спускает флага, как не хотел спустить его и "Перваз-Бахры"; значит, надо принудить его к этому, подойдя, так же как и в тот раз, на картечный выстрел. "Крым" приближался, однако и стрелки карманных часов Корнилова приближались уже к трем часам: не менее как полтора часа длилась погоня за турецким пароходом. Между тем дождь усилился; за его плотной кисеей с трудом уже можно было различить черный "Таиф", как бы прилипший к темно-сизым скалам. - Ага! Ну вот, наконец-то! - довольно сказал Корнилов, когда услышал первые выстрелы с "Крыма". В это время он был на корме "Одессы", как вдруг, совершенно неожиданно для него, привыкшего уже к перелетам неприятельских снарядов, как к неизменному закону боя, ядро с "Таифа" перебило железную шлюп-балку, пробило насквозь шлюпку, разбило стойку штурвала и, в довершение всего, оторвало ногу унтер-офицеру Яресько, которого Корнилов отметил еще с начала сражения за его расторопность. Дождь между тем лил уже нешуточный, стало гораздо темнее кругом, тем более что день клонился к вечеру Корнилов слышал редкие выстрелы "Крыма", но не было слышно ответных выстрелов противника, и это его поразило вдруг. - Что? Сдается? Спустил свой флаг? - спрашивал он то у своих адъютантов, то у Бутакова. Но Бутаков даже и сквозь дождь разглядел, наконец, что черный пароход уходит, прекратив стрельбу. - Как уходит? - изумился Корнилов. - Успел исправить повреждения свои под нашим огнем? Что вы говорите такое? - Уходит на всех парах, - не отрываясь от зрительной трубы, проговорил Бутаков, и тут же вслед за ним разглядел это сам Корнилов. - Догнать его! - закричал он. - Едва ли, Владимир Алексеич, мы его догоним, - отозвался на это Бутаков, - только зря потеряем время. Дождевую тучу между тем пронесло, и всем стало видно, что "Таиф" уже вне выстрелов "Одессы" и "Крыма" и с каждой минутой расстояние между ними становится все больше и больше. - В таком случае он совсем не был поврежден, - сказал, наконец, Корнилов. - Зачем же, спрашивается, он бежал? На это никто из адъютантов его и офицеров "Одессы" не нашел ответа. Между тем пальба со стороны Синопа не прекращалась, и Корнилов, приказав прекратить погоню и повернуть "Одессу" назад, дал сигнал "Крыму" и "Херсонесу": "Следовать за мной". V В Синопской бухте в это время - то есть в три часа дня - шла перестрелка русских кораблей с береговыми батареями - третьей, пятой и шестой, так как только четвертая молчала уже, срытая до основания залпами "Чесмы". Нахимов не мог признать боя законченным, пока могли еще наносить вред береговые орудия, хотя турецкие суда и были уже все истреблены час назад. Если не все они были взорваны, как "Фазли-Аллах", или "Навек-Бахры", или корвет "Гюли-Сефид", и не все горели, как "Низамиэ", один из транспортов, пароход и купеческий бриг, то, приткнувшиеся к берегу или к мели, были уже бессильны и в большинстве совершенно лишены своих команд, частью погибших, частью бежавших на берег. Синоп горел. Зажженный только ли горящими обломками бывшего "Рафаила", разлетевшимися при его взрыве вдоль набережной, или еще и гранатами с судов, он пылал в разных направлениях в турецкой части, в то время как греческая оставалась невредимой. Это объяснялось просто тем, что пятая береговая батарея, наиболее сильная и по числу, и по калибру орудий, и по количеству снарядов к ним, и по своим укреплениям, находилась против турецкой части, прикрывала ее, оставляя греческую без зашиты, поэтому-то большая часть русских снарядов и направлялась против этой батареи, отчего неминуемо должны были пострадать и пострадали турецкие кварталы. Нахимов предвидел это, хотя и знал, как неодобрительно посмотрят на это там, в Петербурге, да и в Севастополе, в Екатерининском дворце. Усердно глядя в трубу, он силился разобрать в дыму и пламени, цел ли еще там хоть один дом с каким бы то ни было флагом, но не находил ни одного такого, явно консульского дома, хотя и сам же приказывал их "щадить по возможности". Зато он видел и знал, как сильно пострадал в бою его флагманский корабль "Мария": в нем было до шести десятков пробоин, причем несколько из них подводных. Командиру "Марии" Барановскому перебило обе ноги обломком мачты, разбитой турецким ядром. Мичману Костыреву, который был одним из флаг-офицеров Нахимова, оторвало осколком гранаты два пальца на левой руке; кроме него, ранено было еще два молодых офицера и человек шестьдесят матросов. Шестнадцать матросов оказалось убито. О потерях на других судах Нахимов еще не знал, но предполагал, что они не меньше, и это его угнетало. Но вот "Чесма" и "Константин" справились, наконец, с третьей батареей, а шестая хотя и посылала еще выстрелы, но редко: большая часть орудий там была уже подбита. Несколько залпов еще с "Марии" и "Парижа", и пятая батарея была срыта, а следом за ней перестала действовать и шестая, приведенная к молчанию кораблями "Ростислав" и "Три святителя". Турецкий берег утих. Но как раз в это время показались один за другим пароходы, шедшие полным ходом к эскадре, а от головного из них, "Одессы", отвалила шлюпка по направлению к турецкому фрегату "Насим-Зефер", рядом с которым горел другой фрегат, подожженный бежавшей командой. Корнилов хозяйским глазом усмотрел опасность для первого фрегата от второго и послал лейтенанта Кузьмина-Караваева с командой матросов отстоять непременно от огня "Насим-Зефер", как приз, который должен быть отправлен в Севастополь. Но чем ближе подходила "Одесса" к русским кораблям, тем яснее видел Корнилов, в каком состоянии некоторые из них, особенно "Три святителя" и "Мария", - так велики повреждения их в рангоуте и такелаже. - Однако! Не