ошел в этот день в церковь, и все бабьюки, сколько их было, вслед за Хиврей, которой приказал это дед, кланялись Христе и просили у ней прощенья. А дед посадил ее рядом с собой на лавке, гладил ее примасленную для праздника голову трясучей корявой рукой и все угощал ее жамками с мятой и цареградскими стручками, и орехами, и всякими сластями, какие нашлись, и приговаривал: - Злякалась, бiдолачка?.. И я аж злякавсь, старый, - думав, что тебе вбив. А Митро добавил около: - Вот она, рушниця-то, и сказала, де правда. - Та рушниця - свята! - убежденно решил вдруг дед. - То вже менi видать, що ею православных людей не бито! И решил он в тот же самый день призвать из села попа, отслужить молебен, и на том месте, где нашлось намисто, заложить часовню, и чтобы в часовне той на аналое положить икону Николая-угодника, перед ней повесить намисто с дукачами, а сзади его рушницу - "бо вона, як я бачу, тоже свята". Так и сделали бабьюки. И в тот же год к сентябрю поставили часовню, и только ружье, по совету попа, прикрыли деревянным футляром, а когда через год после того умер, наконец, старый дед, до ста лет не дотянувши всего двух месяцев, схоронили его при той же часовне. Савелий Черногуз был мужем Христи, теперь уже сорокадвухлетней хуторской матроны; Гордей Бороздна - мужем Хиври; Микита Воловик был младшим сыном покойного Митра; Петро Воловик тоже младшим сыном брата Митра - Прокопа. Таково было нерушимо крепкое гнездо этих четверых бородатых, дружных между собою бабьюков, и тяга их назад, домой, в безотказно родящие поля хутора "Бабы", к своим безотказно родящим, сверкающим и звенящим по праздникам намистами из дукачей бабам была безмерна. И Ливенцев понимал эту тягу: он тоже думал, что не плохо было бы ему получить хотя бы двухнедельный отпуск, проехаться в Херсон, повидаться с Натальей Сергеевной, которую удалось ему рассмотреть только отсюда, за несколько сот верст, точно была она вершина Эвереста. Он получил от нее второе письмо и ответ на свою телеграмму. Письмо это начиналось словами: "Я страшно рада!" Это письмо было совсем без обращения, и в тексте письма никак она не называла его, ни "родным", ни даже "Николаем Ивановичем". Но это было письмо действительно родного, трепетно о нем беспокоящегося человека. Несколько раз перечитывал Ливенцев это письмо, но только в то время, когда в халупе не было Значкова, потому что боялся, что не скроет даже и перед ним, без особого труда снискавшим благосклонность краснорукой Хвеси, свое такое неожиданное и перерождающее счастье. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Между тем двухнедельный отдых полка подходил уже к концу. В селе Коссув должны были оставаться только нестроевые команды под началом Добычина, а все двенадцать рот вместе с самим Ковалевским готовились выйти с таким расчетом, чтобы к полночи прийти на позиции сменить стоящий там полк (тот самый, который легкомысленно обошелся с землянками корпусного резерва). Зима уже стала прочно на галицийскую пахоть, - захолодила ее и щедро завалила снегом, но дни все время стояли редкостно тихие. Только с утра в тот день, когда надо было выступать полку, поднялся несильный ветер, северо-западный, поначалу даже как будто сырой. - Опять, кажется, надует оттепель, в печенку его корень! - говорил Кароли Ливенцеву, приглядываясь к небу, в котором пьяно кружились крупные хлопья снега. - И попадем мы опять в меотийскую грязь. Полк выступал ровно в три часа дня, чтобы, не торопя людей, прийти вовремя к смене. Лошадей пришлось взять только наиболее крепких и для неотложных нужд: под полевые кухни, пулеметы, патронные двуколки, повозки обоза первого разряда. Даже своего Мазепу Ковалевский оставил, сам же ехал в санях ксендза: лошади несколько дней уже почти не видели сена и сдали в теле. Ливенцева спрашивали те из его роты, с которыми провел он десять дней в занятых окопах: - Ваше благородие, неужто опять там же сидеть придется еще две недели? - Нет, не там... Там сидят теперь другие. А мы будем близко, но все-таки не там, - старался успокоить их Ливенцев, но они добивались точного ответа: - А это же как, - лучше оно будет, чи ще хужее? - Гораздо лучше, - обнадеживал Ливенцев. - Прежде всего, боевые действия едва ли откроются. Отсидим свое и пойдем домой в Коссув. - А австрияки же как будут? - И австрияки будут сидеть. Бабьюки старались не пропускать ни одного слова ротного командира, и, слыша о том, что они должны были делать предстоящие две недели, Микита Воловик сказал густо: - Безросчетно! Петр же Воловик добавил: - Тiлько стiснительно для людей! Савелий Черногуз, муж Христи, ворчнул, глядя на свои чоботы: - Бо зна що! А Гордей Бороздна, муж Хиври, только махнул рукой и тяжко поскрипел зубами. Батальон за батальоном, рота за ротой, солдаты, бывшие в боях, рядом с необстрелянными солдатами из пополнения с песнями вышли из села и пошли по шоссейной дороге спокойным и бодрым шагом отдохнувших и сытых, тепло одетых людей. На всех были ватные шаровары и ватные телогрейки: полк, потеряв уже несколько сот обмороженными, теперь сделал все, что в силах был сделать. Однако холодно не было; только, чем дальше отходили от села, упорней дул все более и более плотневший ветер. Петь бросили скоро, - с поворотом дороги несколько к северу ветер начал дуть в лицо. И гуще как будто стал сыпать снег. В шеренгах сначала пытались шутить: - Ну, смотри ты, австрияк какой вредный. Не хоче, шоб мы до его шли. - Трубы такие у себя понаставил, шо до нас дуют. - Звестно, хитрый немец, матери его черт! Потом стало уж не до шуток: каждый шаг приходилось брать грудью. За три часа марша, оказалось, прошли всего пять километров. А уже сильно начало темнеть. Ковалевский, проехавший было довольно далеко вперед, вернулся, чтобы подтянуть полк. И десятой роте слышно было только, что он кричал что-то, но ветер рвал все слова его в мелкие клочья. - Шире шаг! - передавали из передних рот команду. Солдаты ворчали: - Куда же еще шире? Чтобы штаны полопались? - В такую погоду хороший хозяин собаку из конуры в хату берет, а не то что... - Это ж называется метель, какая людей заметает. Ливенцев слышал, что говорят его солдаты, - он шел рядом с ними и видел, как труден был каждый шаг. Но он знал, что до окопов, которые должны они были принять в полночь, считалось не меньше восемнадцати километров, и он сказал Значкову: - Если так будем идти, ни за что не придем к сроку. Значков же ответил: - Если так будем идти дальше, как шли, это бы полбеды. А то ведь люди устанут, - не железные. Дай бог доползти к свету. В наступившей темноте полк еле двигался. И офицеры, как и солдаты, совершенно выбивались из сил. Ковалевский теперь не отъезжал уж далеко от полка и несколько раз останавливал его на отдых. Метель местами совершенно оголяла землю, местами в сугробах люди вязли по пояс, и в таких сугробах, в темноте, падая один на другого, солдаты отводили душу в неистовом несосветимом мате, но, выбираясь из сугробов, они все-таки шли дальше, только чтобы куда-нибудь, наконец, дойти. На одной из остановок Аксютин сказал Ливенцеву: - Не знаю, как вы, а я теперь с восхищением вспоминаю ту классическую грязь, по какой мы с вами перли сюда со станции. - Все на свете познается путем сравнения, - отозвался Ливенцев. - Может быть, когда-нибудь вы с не меньшим восхищением будете вспоминать и этот поход. - О нет, никогда! Нет, что вы, ну его к черту! Я через час наверно издохну от усталости. Но часам к двенадцати метель стихла, и это позволило полку к трем часам кое-как добраться до окопов, из которых еле выбрались занесенные, закупоренные толстыми снежными пробками, полусонные люди. По-прежнему в хате на Мазурах остановился штаб полка - прапорщик Шаповалов с несколькими связистами (Сыромолотов остался в Коссуве), но рядом со штабом поместился и перевязочный пункт. Коварная речонка Ольховец, наконец, замерзла, укрылась снегом, - через нее прошли; деревню Петликовце обошли стороною, чтобы выйти прямиком к подножью высоты 370, очень памятной всем, кто остался из прежнего состава полка. Как раз против этой высоты пришлись окопы третьего батальона; остальные роты разместились южнее. Очень какой-то странный оказался ротный командир, которого сменял Ливенцев. Трудно было решить ночью, в каком он чине, хотя стало уже несколько светлее, чем было, и хотя он пробормотал что-то, знакомясь с Ливенцевым, когда вышел из своей землянки. Ливенцев наугад назвал его прапорщиком, но он обиделся. Он спросил вздернуто: - Кто прапорщик? Вы прапорщик? - Я прапорщик, - недоуменно ответил Ливенцев. - А вы, простите? - Я?.. Я пока поручик. - Тысяча извинений... Ваша фамилия? Простите, я не дослышал. - Дре-ва-лю-ков, - отчетливо и раздельно выговорил тот. Ливенцев хотел было рассмотреть лицо поручика Древалюкова, но оно было закутано башлыком. - Очень поздно пришли нас сменять, прапорщик, - недовольно сказал Древалюков. - Очень трудно было идти, поручик, - возможно мягче сказал Ливенцев. - На ваше счастье метель утихла... И еще вас ожидает счастье: землянки, какие ваш полк спалил и загадил, наш полк привел в порядок и в порядке оставил вам. Пожалуйста, сдайте мне окопы вашей роты, чтобы я знал, что я такое принимаю. - Церемонии китайские, - буркнул поручик и отошел. Рота его вылезала из окопов по-хозяйски шумно, ругань при этом вспыхивала отборная. Молодому прапорщику десятой роты, прибывшему в нее с пополнением, удалось разыскать в сменяемой роте командира взвода, тоже прапорщика, и от него узнать, что на высоте 370 теперь только одна горная пушчонка, что иногда она палит, когда австрийцам становится особенно скучно; но большей частью там тишина и покой. - Так что это ничего, что такой содом подняли ваши солдаты? - спросил этого командира взвода Ливенцев. - Ни-и черта не значит! Там сейчас спят без задних ног. Будут там беспокоиться из-за какой-то нашей смены, - лихо объяснял прапорщик, как бывалый и опытный зеленому новичку. У Ливенцева припасен был на всякий случай небольшой огарок восковой свечки, и с ним он обошел окопы, какие ему достались. Земля тут оказалась суглинистая, очень крепкая, и стенки окопов и ходов сообщения были отвесные и довольно сухие. - Козырьки жидкие, - сказал он Значкову, - но хорошо и то, что хоть не спалили их перед нашим приходом, - могли бы спалить. Но Значков смотрел больше под ноги, чем на козырьки, и отозвался с чувством: - Зато уж нагадить везде нагадили, подлецы! Окопы, занятые ротой Ливенцева, были крайние окопы передовых позиций полка; роты Аксютина и Кароли остались в полковом резерве. Перед окопами торчали из снега жидкие колья проволочных заграждений, - всего только два ряда, как узнал Ливенцев. Осмотревшись на принятом участке позиций, он позавидовал втайне поручику Древалюкову, уводившему свою роту в тыл. Две недели пробыть тут посреди сугробов в зловонных ямах, под зорким наблюдением австрийских полков, по-домашнему расположившихся на совершенно неприступных теперь высотах, представлялось ему весьма трудной задачей. В окопах были печи, сложенные из кирпича, но печи эти были холодные, хотя около них и валялись кое-где тонкие поленья. - Тепло, что ли, так было тут, что не топили? - спросил Ливенцев Титаренко. Титаренко поглядел вверх и ответил вдумчиво: - Мабуть, ваше благородие, так, что трубы не тягнули, - снегом забило. - Надо прочистить. - Это я скажу людям... А как знов задует? - Гм... А еще может задуть? - Ему, губастому, только и дела, - дуй та еще дуй. - Плохо будет секретам стоять на ветру. Надо будет их тогда менять чаще. - А может, их, ваше благородие, на эту ночь и вовсе не ставить, как люди очень уставши? Ливенцев видел, что его фельдфебель хочет идти против полевого устава, оберегая людей своей роты от излишней траты сил, и что это действительно можно сделать без всякого риска, так как австрийцы скорее всего не будут наступать непременно теперь вот, в эту ночь, как не делали они этого и неделю и две недели назад, но вспомнилась виденная им на этом же склоне контратака мадьяр против второго батальона и кадомцев, и он сказал Титаренко: - На грех мастера нет, - посты все-таки надобно выставить. Если и не наступление, а партия ихних разведчиков подойдет, тоже может при удаче порядочно переполоху наделать. - Слушаю, - только тогда людям надо расчет сейчас произвесть, пока не уснули, а то их и пушкой не подымешь... И не найдешь даже в темноте, кого надо. - Неужели нигде ни одной лампочки нет? - Ваше благородие, никакого света как есть быть не может! Хотя бы свечки кусок. - Э, черт, действительно подлость! Ну, эту ночь скоротаем уж как-нибудь, а завтра... Ливенцев отходил от Титаренко с чувством большой обиды за своих солдат, которые шли сюда двенадцать часов, ныряя в сугробах, под лютым ветром, дувшим в лицо, и вот пришли, и в окопах - голая земля, и в окопах нельзя затопить печи, и в окопах кромешная тьма и вонь. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ Утро было тихое. Светло-синие и густо-синие снега разлеглись кругом умиротворяюще-насмешливо. Знаменитая высота 370 молчала, как совершенно покинутая людьми. Трудно было теперь на ней различить вообще что-нибудь, не только проволочные поля, около которых совсем еще недавно корчились, умирая, расстрелянные в упор такие бравые, сильные люди, как Ашла, Одинец, Кавтарадзе и сотни других. Мирно иссиня белела высота 375, так отчетливо памятная Ливенцеву почти не смолкавшей на ней и около нее канонадой. Теперь было невероятно тихо, точно совсем и не стояли друг против друга, закопавшись в землю, две огромнейших армии. Просто была обыкновенная, привычная с детства, русская зима, пробравшаяся сюда, вслед за русскими полками, не очень далеко от старогосударственной русской границы. В окопах кое-как прочистили печные трубы, готовились затопить печи, когда приехал из штаба в хате на Мазурах все в тех же ксендзовских санях Ковалевский и приказал расчищать все ходы сообщения, засыпанные во всю почти двухметровую глубину снегом. - Вычистить весь снег до подошвы - это будет, пожалуй, не легче для людей, чем новые ходы выкопать в земле, - сказал Ливенцев. - Может быть, господин полковник, вы разрешите расчистить их только на аршин, не глубже? - Нет, уж вы, пожалуйста, сделайте то, что я приказываю, - неожиданно повысил голос и строго посмотрел Ковалевский. - Вычистить непременно до подошвы! - Слушаю... Но снегу придется выкинуть много, - лежать он будет высокой стеной, ближе к подошве он будет затоптанный, грязный... - Что вы собственно хотите сказать? - Я думаю, что таким образом мы сами строим прекрасную цель для австрийских орудий, - договорил Ливенцев, но Ковалевский посмотрел еще строже: - Окопы и ходы сообщения мы должны содержать в порядке, и никаких кривотолков тут быть не может. Что касается австрийских артиллеристов, то не думайте, пожалуйста, что линия наших окопов для них большая загадка: они ее отлично знают. А что касается трудности для людей, то-о... люди не должны сидеть без дела, - люди должны быть заняты! Если здесь нельзя производить ученья, то нужно давать им работу. А когда они не работают, ваши субалтерн-офицеры должны вести беседы о задачах и целях войны... под вашим непосредственным руководством и... под вашу личную ответственность, должен я добавить... Под вашу ответственность, да! Ковалевский повторял отдельные слова и фразы только тогда, когда был несколько выведен из равновесия, - Ливенцев это заметил уже давно и теперь терялся в догадках, что могло его раздражить: окопы и ходы сообщения были засыпаны снегом одинаково по всему фронту полка, - в десятой роте метель действовала с той же силой, как и в других. Раздражать командира полка еще больше, чем он был раздражен, Ливенцеву отнюдь не хотелось. Он сказал обычное: "Слушаю, господин полковник", - и Ковалевский ушел в окопы других рот. Расчистка ходов сообщения началась. Невыспавшиеся, с припухшими подглазнями, со смятыми лицами солдаты, опасливо взглядывая на австрийские высоты, начали действовать лопатами без необходимого одушевления, но потом размялись, втянулись, - может быть, запах снега слегка опьянял их и бодрил; может быть, каждый из них поверил в необходимость того, что они делали, но работа, чем дальше, шла бойчее и к обеду подходила уже к концу, когда снова исподволь, наскоками, то здесь, то там по снежной равнине, взбрасывая и крутя снег, началась поземка. В обед на чистое до того небо натянуло тучи; повалил крупный снег, ветер становился все более холодным, упругим, сплошным... Походные кухни едва успели подвезти обед, как закрутило, завертело, завыло, - потемнело кругом, и начал бушевать буран. - Ну вот, - чистили-чистили снег полдня, а зачем, спрашивается? - говорил Значков Ливенцеву, уходя с ним в землянку. - Солдаты ругаются... - Ничего. Из всех бессмысленностей и бесполезностей эта все-таки наименьшая, - отозвался Ливенцев. - Да ведь завтра, может быть, опять придется проделать ту же самую работу? - Это все-таки кажется мне гораздо проще, чем им и нам думать над задачами и целями войны, а? Или вы не согласны? Значков поспешил согласиться. Долго бушевала и выла метель. Напор ее не ослабел, - напротив, к ночи она казалась еще сосредоточенней, яростней, напряженней. Она штурмовала окопы обеих враждебных армий, и когда Титаренко спросил Ливенцева, ставить ли в эту ночь секреты, Ливенцев хотя и сказал: "Будет преступлением по службе, если не поставим", - но приказа точного и строгого не сделал. С вечера он не спал; огарок восковой свечки, какой у него был, догорел прошлой ночью; зажечь было нечего. Он лежал и слушал, как вопила буря, проносясь над землянкой, и как разнообразно храпели Значков и другой новый в роте прапорщик - Привалов, но вот почему-то вопли бури стали доноситься не так резко и будоражаще; наконец, совсем стихли, и обеспокоенный этой тишиною больше, чем бураном, он выбрался из землянки. Это было трудно сделать, но нужно. Тишина оказалась такою же неожиданной и загадочной, как и в прошлую ночь. Вызвездило. Ущербленная луна стояла на западе, над высотами. Сразу представилось почему-то, что по этому белому, необыкновенно чистому и свежему снегу подкрадываются вот теперь к окопам австрийские цепи в белых халатах. И могут без выстрела подойти и забросать окопы гранатами, - потому что секретов впереди их нет, конечно. Ливенцев сделал несколько шагов в глубоком и рыхлом снегу по направлению к своим окопам, но очень трудно оказалось разобрать среди трех-четырех выросших за несколько часов бурана длинных сугробов с завитыми и нависшими карнизами, - за какими из них скрылся бруствер ближайшего окопа. Свету от луны было как будто довольно, но в то же время неверный свет этот очень прихотливо разрисовал бликами все кругом, и это делало совсем неузнаваемым то, к чему успели приглядеться глаза днем. Обходя один из сугробов, Ливенцев сразу же потерял правильно было по памяти взятое направление и провалился неожиданно в какую-то яму по пояс. Выбираясь из этой ямы, он соображал, что если это - ход сообщения, который расчищался утром, то окопы должны быть вправо и влево. Он представил теперь австрийские цепи в белых халатах, задавшиеся смешною целью отыскать русские окопы, и улыбнулся. Вспомнил о лыжах, на которых только и можно бы было ходить по такому снегу, но ни от кого не приходилось слышать, что у австрийцев есть лыжники. Да если бы и были, что они могли бы сделать при такой тщательной маскировке, над которой потрудилась двенадцатичасовая вьюга? И, выискивая в снегу свои же следы, успокоенный Ливенцев вернулся в землянку. Однако, уже засыпая, он подумал вдруг: "А хватит ли на всю ночь воздуха для людей в окопах, закупоренных так основательно метелью?" Рассчитать это было трудно, и спал он, несмотря на дневную усталость, плохо, проснулся рано, еще не начинало белеть небо. Теперь уже без приказа Ковалевского принялись откапывать с раннего утра и входы в окопы и ходы сообщения, так что когда часам к девяти приехал Ковалевский, сделано было довольно много, но из стоявших на постах людей трое оказались обморожены и едва дошли до окопов, где их оттирали снегом. Они лежали пластом, ожидая, когда их отправят на перевязочный пункт, однако их не на чем было отвезти. Об этом при рапорте сказал Ливенцев Ковалевскому. Тот поморщился: - Э, началось, значит, опять! А начальство наше не любит, когда бывают обмороженные. Между тем... как добиться, чтобы их не было при такой сумасшедшей погоде? Сделать разве так: перевести перевязочный пункт сюда в резерв, в одну из землянок батальонных командиров. Да и мне придется оставить хату на Мазурах, потому что едва доехал сюда оттуда: занесло все дороги. В таком случае придется вытеснить еще одного батальонного командира, - вот что получается. Нам надо непременно устроить большую землянку для перевязочного пункта, - обмороженные могут быть еще, могут быть и раненые... Надо будет человек на пятьдесят, не меньше. Вот видите, об этом не подумали вовремя, и приходится исправлять преступное чужое легкомыслие нам. Придется назначить людей на работы - копать землянки. - И от моей роты тоже? - спросил Ливенцев. - Нет, конечно, от рот резерва. - А нам нельзя ли откуда-нибудь получить хотя бы по две свечи на окоп? - Да, я уже слышал от других ротных командиров об этих свечах... Это, конечно, большое упущение. Если установится погода, все необходимое будет доставлено сегодня же. И за обмороженными пошлю сани... Хотя саней вообще у нас нет. Весь обоз на колесах, а лошади истощены от бескормицы, - лошади не везут, падают. Я видел несколько брошенных повозок. Лошадей обозные выпрягли и увели кое-как, а повозки брошены на произвол стихии. Хорошо, что телефон действует, я уже сообщил о наших бедствиях в штаб дивизии. Вот и дров нигде нет - нужно, чтобы сегодня непременно привезли дрова, иначе обмороженных будет не трое, а гораздо больше! Ковалевский оглянулся кругом, поглядел внимательно на небо и добавил: - Вы, математик, как насчет предсказывания погоды, а? Установится с сегодняшнего дня погода или нет? - Какое отношение имеет погода к теории функций? - улыбнулся Ливенцев. - Австрийцы могли бы нас осведомить, какие ветры еще ожидаются и когда, - у них, наверно, следят за погодой. Ковалевский еще раз оглядел небо и сказал уверенно: - Сегодня будет тихо. Сегодня переберемся пока в те землянки, какие есть, а завтра устроимся как следует, в новых землянках. А что касается австрийцев, то им, конечно, тоже не сладко. Уходя, он обернулся, чтобы добавить: - Кстати, мне доставили вчера утром ящик красного вина. Пришлю вам бутылку для поддержания сил. А ходы сообщения вы все-таки прикажите очистить опять до подошвы. Боевой порядок в полку прежде всего! Иначе будет не полк, а стадо... И штаб полка я перетащу сюда не позже как в обед. Также и перевязочный пункт. Он будет помещаться пока в землянке командира вашего батальона, а капитан Струков может перейти пока или к вам, или к Урфалову, куда захочет... Уже и теперь есть на дороге сугробы по грудь лошади, а дальше может быть еще хуже. При таких обстоятельствах штаб полка в пяти верстах от полка быть не смеет и не будет! Ливенцев понимал, что, говоря ему это, Ковалевский просто думает вслух - переезжать ли ему сегодня, или остаться в гораздо более приспособленной для жилья, чем какая-то землянка в снегу, хате на Мазурах. Наблюдая, как его командир решительно зашагал по глубокому снегу, Ливенцев понял, что он действительно переедет в обед, как и сказал. Поэтому он тут же поставил людей расчищать ходы сообщения до подошвы. Зябко пожимаясь, бормотал Значков: - Сизифова работа. Ведь ночью может опять все засыпать... - Си-зи-фо-ва! - усмехнулся Ливенцев. - Сизиф работал все-таки в теплом климате, это во-первых, а во-вторых, он не нуждался в борще и каше. А если там, за Ольховцем, снег по грудь лошади и подводы обозные бросают, то у нас может не быть ни борща, ни каши для наших сизифов. Это уж гораздо хуже, чем в Тартаре. Четверо бабьюков, по привычке держась один около другого, хмуро подошли с лопатами к канаве, в которой они уже работали этим утром. Они ничего не говорили друг другу, - Ливенцев заметил, что в его присутствии они вообще были здесь молчаливы, - но у каждого из них было лицо именно такое, какое могло быть только у Сизифа перед его знаменитым камнем. Зато Курбакин был и здесь разговорчив, как и прежде, только вид у него стал как-то еще более диким, и лицо его, очень какое-то широкое по линии коричневых навыкат глаз, почернело заметно. Он подходил к ходу сообщения вместе с бабьюками, но отстал от них, чтобы обратиться к своему ротному с вопросом: - Дозвольте спросить, ваше благородие, - вот австрияки в нас не стреляют, хотя же они нас по-настоящему должны всех видать... Не может так нешто случиться, что они, - как известно всякому, люди не без ума же, - взяли да своих отвели куда подальше из-за погоды такой неудобной? - Нет, - этого быть не может. Где они сидели, там и сидят, - сказал Ливенцев и кивнул ему, чтобы шел выкидывать снег; но Курбакин сделал вид, что не заметил кивка. - Я это к тому, ваше благородие, что вот, думаю, мы здесь должны страдать напрасно, а их, как они, понятно, люди умные, может, и духу-звания тут нет... - Иди, копай! - поморщился Ливенцев. - Слушаю, ваше благородие! - зычно отозвался Курбакин и повернулся по форме кругом, стукнув сапогами. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Это был героический переход штаба полка с полковым знаменем и перевязочного пункта со всем его сложным хозяйством из хаты на Мазурах через навороченные всюду сугробы сюда, на позиции, в совершенную снежную пустыню, однако, если и не к обеду, а к вечеру, все-таки переход этот был совершен, и даже наполовину была выкопана большая землянка, рассчитанная на пятьдесят больных, а новую землянку для штаба полка оставалось только накрыть и сложить в ней печку. Между тем походные кухни все-таки не могли пробиться к передовым окопам: борщ и каша попали к сизифам совершенно холодными, дров же в окопах не было, печи не топились. Хлопая, как хлопушками, застывающими рукавицами и притопывая, как под музыку, мерзлыми сапогами, сизифы все-таки послушно пытались прочищать узенькие тропинки в тыл между блиндажами, и дотемна вонзались в снег и отбрасывали его лопаты. К вечеру всем казалось, что как будто бы сладили, справились, подкатили камень к вершине, но как же гулко и стремительно покатился он снова вниз ночью! Не норд-вест уже задул теперь, а норд-ост. На австрийские старательно укрепленные высоты обрушился теперь всей своею злобной и страшною силой ветер бескрайних русских степей, но в первую голову оледенил он и засыпал скромненькие окопы русских полков. Когда утром Ковалевский проснулся и при слабом колышущемся свете огарка огляделся в землянке, он увидал часового у знамени, того самого, какого видел еще с вечера, когда ложился спать, - одутловатого мужичка со свалявшейся бородкой. Он держал винтовку у ноги, как и полагалось, но у него то и дело слипались глаза. В печке трещали и стреляли сырые поленья, видимо только что подброшенные: связисты уже встали; и когда стрельба поленьев была особенно сильна, часовой вздрагивал и шевелил головой, но потом глаза его опять слипались. - Что за черт! Тебя что, не сменяли, что ли, целую ночь? - спросил его Ковалевский. - Никак нет, не сменяли, ваше высокбродь, - ответил часовой, приободрясь. Ковалевский посмотрел на свои часы, - было около восьми. Он подсчитал, - вышло, что часовой этот стоял одиннадцать часов. - Вот так штука! Что же случилось с караулом? Ковалевский поднялся, выпил залпом стакан красного вина, разбудил Шаповалова и выбрался наружу. Около землянки стояли два связиста, взобравшись на сугроб, и смотрели кругом. - Что? - встревоженно спросил их Ковалевский. Связисты ответили один за другим: - Никого как есть нигде не видно. - Только снег и снег, а людей нет. - Ведь караульное помещение здесь же где-то, около? Ковалевский сам вскарабкался на сугроб, наметенный ураганом над землянкой, поглядел вперед, направо, налево, - нигде ни малейшего следа человека - белая пустыня... Он стал припоминать расположение полка, став лицом на север. Ураган утих, только кое-где крутились невысокие снежные столбики и, пробежав несколько шагов, падали бессильно. За этими вихрями, как за дымом, трудно было различить формы сугробов, под которыми только и могли скрываться землянки. Наконец, Ковалевский определил, больше по направлению и расстоянию от себя, где могла таиться караулка. - Ребята! Лопаты бери и пойдем, - приказал он связным. Увязая на каждом шагу, добрались они до намеченного круглого сугроба. - Здесь или нет? - спросил связных Ковалевский, но один ответил: "Не могу знать!" Другой только повел бровями. Однако при следующем шаге Ковалевский провалился в снег по пояс и сказал удовлетворенно: - Ведь я же говорил, что здесь! Откапывай, тут дверь в землянку. Отбросили наскоро снег. Согнувшись, вошли в землянку. На полу, сбившись в кучу, спали семь человек, из них один - караульный унтер-офицер. Они только пошевелились, когда вошел в землянку их командир полка, но не поднялись, даже не открыли глаз. - Что же это с ними? Задохлись тут, что ли, они? - спросил Ковалевский. - Застыли, - сказал один связист. - Ночь-то какая была! - Расталкивай их! Вытаскивай наружу. Унтер-офицера Ковалевский потащил сам, но шинель его примерзла к земле, пришлось отбивать ее лопатой. Унтер-офицер, чернявый и еще нестарый, крепкий по сложению человек, открыв глаза и узнав командира полка, попытался было подняться и взять под козырек, но не удержался, упал в снег. - Три руки снегом! Умойся снегом! Уши три снегом! - приказывал ему Ковалевский. Связисты вытаскивали других и тут же начинали сами растирать им щеки и носы снегом. Это помогло. Минут через десять все они уже глядели осмысленно и даже поднялись. - А ну, ребята, бери свои винтовки, иди за нами, - приказал им Ковалевский. - Вам теперь лучше двигаться, а не стоять и не сидеть на месте. И полуживой караул, с большим трудом переставляя ноги, двинулся по сугробам следом за командиром полка, а Ковалевский спрашивал унтер-офицера: - Где здесь могут быть еще блиндажи, а? Вспоминай где, - будем других откапывать. Унтер-офицер, оглядевшись, указал на одну снежную шапку поблизости. Под нею действительно была землянка для отделения стоявшей в резерве роты. Откопанные тут люди скорее пришли в себя, чем караульные. Их Ковалевский оставил возвращать к жизни офицеров и другие отделения и взводы своей роты. Сам же он спешил дальше. Ему казалось, что погибла уже большая часть полка, особенно страшно было за те роты, в передовых окопах. Но вот с одного сугроба связисты заметили: суетились где-то, где должна была тянуться линия окопов, люди с лопатами. Ковалевский был очень обрадован, но он стоял внизу, под сугробом, откуда ничего не было видно. - Где? Где именно? - оживленно спрашивал он, подымаясь сам на сугроб. - Какая это может быть рота? Не знаете? Связисты не знали, но сам он, не раз уже бывавший в окопах десятой роты, приглядевшись пристальнее, узнал там по фигуре Ливенцева. - А-а! Так это же десятая, фланговая... Ну, там ротный командир молодчина! За этот фланг я могу быть спокойным... Он, конечно, и соседа своего - Урфалова - откопает... Пойдем в таком случае не туда, а прямо, - на окопы шестой. Часа два так бродил по глубоким снегам, как бродят рыбаки с бреднем в речках и озерах, деятельный Ковалевский, воскрешая свой заживо похороненный полк. Выкопал из одной землянки двух батальонных - Пигарева и Широкого (Струков переселился к Кароли). Эти двое взяли своих связистов с лопатами и пошли с Ковалевским дальше. Связные откопали вход в блиндаж другой роты, стоявшей в резерве. Из этого блиндажа вышли не столько полузамерзшие, сколько полузадохшиеся люди, с почернелыми, равнодушными ко всему лицами. Этих едва удалось расшевелить настолько, чтобы они принялись откапывать товарищей: они уже прочно было начали забывать там, в своем блиндаже, что есть начальство и есть их товарищи - солдаты, что они с кем-то воюют, а из-за чего воюют, этого они даже и забывать не могли, потому что этого не знали. - Вы видите, что делается? - взволнованно говорил батальонным Ковалевский. - Ведь эти гораздо хуже, чем обмороженные. Эти уж были по ту сторону добра и зла! Надо спешить откапывать остальных... Эх, господа, господа! Плохой пример подаете своим офицерам. А что мы ответим начальству, если задохнется у нас половина полка? В шестой роте оказалось семнадцать человек обмороженных, из них трое особенно тяжело. Эти трое были ночью в секрете как раз во время сильнейшего урагана. Под утро их сменили, но, возвращаясь к себе против ветра, они сбились с направления и попали не в свой блиндаж, а в австрийский, где было пять трупов, - замерз весь полевой караул. Но в этом блиндаже рядом с замерзшими они, трое, все-таки решили просидеть до света и просидели и кое-как добрались к своим, но дойти до перевязочного пункта уже не были в состоянии. Ковалевский приказал отнести их немедленно. Против правофланговой третьей роты, где тоже оказалось порядочно обмороженных и где австрийские окопы приходились так же недалеко, как и против шестой, Ковалевский разглядел большую толпу странного вида людей, - будто бы каких-то баб в теплых шалях, и спросил удивленно: - Что это там за явление такое? - Австрийцы, - ответили ему. - Почему же они в шалях? - Одеяла накинули на головы, а у шей их завязали для пущей теплоты... - Что же они там делают? - Должно быть, пришли из резерва откапывать своих окопников. - Откапывают действительно! Вижу - лопаты у них в руках... Ну, этого мы им не позволим сделать. Давайте сюда пулемет... Мы с ними перемирия не заключали! Пять человек их замерзло, пускай еще сто замерзнет. Мы воюем с ними, а не в бирюльки играем! Брызнули в закутанных австрийцев из пулемета. Те мгновенно исчезли, но оттуда домчалось несколько ответных ружейных пуль, никого не задевших. Когда Ковалевский вернулся в свою землянку, он донес по телефону (сам удивляясь тому, что телефонные провода перенесли ураган без повреждений) в штаб дивизии о том, сколько оказалось обмороженных в его полку, о том, что некоторые роты едва не задохлись в землянках, что горячую пищу раздать не удалось, что необходим экстренный подвоз консервов, тем более что на людях никаких неприкосновенных запасов нет; что нет дров, и совершенно нечем топить печи ни в землянках, ни в окопах, что остатками дров отапливаются только перевязочный пункт и штаб полка, но этих дров хватит не больше, как еще на один день... что вообще положение угрожающее; что если дров не доставят в этот день, то, может быть, в видах сохранения людей от замерзания часть землянок придется разобрать на дрова. Полковник Палей обещал передать все требования немедленно куда надо; но у него были и свои новости. - Представьте, - говорил он, - снежная буря и здесь наделала немало хлопот. Между прочим, пропал свитский генерал Петрово-Соловово. Поехал с поручениями и заблудился или его занесло метелью, - только пропал бесследно. Десять офицерских разъездов были посланы его искать. Семь, говорят, вернулось ни с чем, а три пока неизвестно где... Кроме того, у командира корпуса назначено было совещание, какую деревню отвести под постой его высочеству Михаилу Александровичу, - он назначен начальником дивизии кавалерийской, - и пришлось даже это совещание отложить из-за скверной погоды. Главное, автомобилем никуда не проедешь... ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Между тем в десятой роте в эту ночь под утро случилось маленькое "происшествие", столь ничтожное по сравнению с огромным стихийным бедствием на фронте нескольких полков, расположенных тут, у подступов к Стрыпе, что Ливенцев даже и не доложил о нем командиру полка: бывшие в полевом карауле четверо бабьюков, оставив свои винтовки и патронные сумки в блиндаже, ушли было в тыл, но заблудились в бездорожных и бесконечных глубоких снегах и вышли обратно к окопам своей роты. Случилось так, что они возвращались как раз мимо землянки, из которой выбирался на свет Ливенцев, и он их заметил и крикнул им: - Стой!.. Куда идете? Бабьюки же не только не остановились, но проворнее, насколько могли, ринулись было дальше, отвернув как можно круче бороды от своего ротного. Ливенцев крикнул им громче, и только тогда, переглянувшись, они остановились. Погружаясь в снег до колен при каждом шаге, Ливенцев придвинулся к ним вплотную и спросил: - Откуда идете? По замешательству на этих заросших усталых лицах и по виновато мигающим глазам Ливенцев догадывался уже, что им трудно ответить на такой простой вопрос. Однако Савелий Черногуз, прокашлявшись, объяснил хрипло: - Так что, ваше благородие, шли до околотку. - На перевязочный пункт? Все четверо? Чем же вы заболели все четверо сразу? - Дуже поморозились, - ответил уже Гордей Бороздна. - Где же вас так поморозило? В окопе? Бороздна посмотрел на Петра Воловика, ища у него помощи. Петр Воловик тоже прокашлялся, как и Черногуз, и сказал хрипло и несколько надсадно: - Звестно, у в окопi, ваше благородие. - А кто вам разрешил идти на перевязочный? Фельдфебель? - Никак нет, не хитхебель, а господин взводный, - очень поспешно ответил за всех другой Воловик, Микита, а остальные трое поглядели на него, Микиту, вопросительно, явно недоумевая, почему показалось ему, что назвать взводного будет лучше, чем фельдфебеля. И по этому торопливому ответу Микиты Воловика, а еще более по недоуменным взглядам остальных Ливенцев догадался, что никто не разрешал им уходить. Но они четверо были налицо и на ногах после свирепейшего ночного урагана, а остальная рота? Он пока ничего не знал об этом. Дальше к окопам он пошел вместе с бабьюками. Он спросил еще только о том, что же им сказали и что для них сделали на перевязочном, почти угадав их ответ, что они заблудились и не дошли до "околотка". Внимание от них было отвлечено сиротливой шинелью, желтым горбом торчавшей из снега как раз у входа в окоп. - Что это? - испугался Ливенцев. - Эге! Замэрз, якийсь бiдалага! - очень оживился Бороздна. - А вже ж замэрз, - потянул за шинель Черногуз. Двое Воловиков разгребли руками снег около головы и ног замерзшего и подняли его, по-рабочему крякнув. Ливенцев смотрел в очень изможденное, донельзя исхудалое лицо, какое-то стянутое и сморщенное, желтое, твердое на вид лицо с закрытыми глазами, с ледяшками на ресницах, с ледяшками в усах и бороде, и никак не мог догадаться, его ли роты этот замерзший, не чужой ли, заблудившийся ночью. Но Микита Воловик сказал вдумчиво: - Так це ж, мабуть, наш Ткаченко? - Ткаченко, Кузьма, - окончательно установил другой Воловик. И другие двое сказали: "Ткаченко!" - и Ливенцев, наконец, припомнил Ткаченко Кузьму. Из снега достали его винтовку. - Как же он мог замерзнуть около окопа? - недоумевал Ливенцев. - Так он же с нами в дозорных был, ваше благородие, - объясн