я. Потом дома мы всегда по этому поводу много смеялись над Гесслером. - И мы дома смеялись! - И мы! - И я кланялся! - И я! - Слава богу! Не гвоздями шляпа к голове прибита, чтоб неприятности наживать и для себя, и для других! - Что ж, выходит, все мы негодяи? Хуже Вильгельма Телля, что кланялись? И я негодяй, и ты, Иоганн, и ты, Готфрид, и ты. Карл, - все выходим дрянь? Один Вильгельм Телль хорош? Все горожане, кланявшиеся шляпе наместника, чувствовали себя оскорбленными поступком Вильгельма Телля. - Он не Гесслеру, - он нам причинил унижение. - Какой выискался! Один благородный человек во всей стране! - Выскочка! - Зазнавшийся хам! Юристы заметили: - И к тому же, позвольте! Это был закон! Законно изданный! Законною властью! Можно любить свободу, кто против этого говорит. Но раз закон существует, - его нужно, прежде всего, уважать. - Вот, вот! - Свободный человек чтит закон! - Именно! - И тот, кто их нарушает, - враг общества, государства, народа, порядка, самой свободы. Преступник! Изменник! - Хуже! Некоторые практичные люди пробовали возражать: - Будем судить по результатам. Однако, из этого родилась швейцарская свобода! Но еще более практичные люди возражали им: - Да, разумеется, хорошо, что это так кончилось. Нам удалось победить. А если бы кончилось иначе? Как же так? Из-за какого-то вздора, из-за глупого самолюбия подвергать опасности всю страну, весь народ! И все решили: - Поступок Вильгельма Телля, прежде всего, антипатриотичен! Не национален! Это поступок не швейцарский! Швейцарский народ всегда отличался кротостью, послушанием, повиновением законам. Так мог поступить выродок швейцарского народа! Это - позор страны! Кто-то пустил даже слово: - Провокация. Которое в те времена произносилось как-то иначе. - Что же, как не провокация? Вильгельм Телль был просто втайне на жалованье у Гесслера. Иначе как же объяснить, что Гесслер его не повесил немедленно, как повесил бы, несомненно, всякого другого? Как объяснять всю эту "комедию с яблоком". - И потом этот побег! - Побег очень подозрителен! В конце концов решили, что о Вильгельме Телле просто говорить не стоит: - Авантюрист, который не останавливается ни пред чем: ни пред бедствиями страны, ни пред головой собственного сына даже! Самые мирные граждане, никогда не державшие в руках арбалета и боявшиеся стрелы, даже когда она лежит в колчане, кричали теперь: - Он трус, ваш Вильгельм Телль! Трус - и больше ничего! И объясняли: - Хочешь убить Гесслера? Отлично! Лицом к лицу! Открыто! Это я понимаю! Лук в эту руку, стрелу в эту. Нацелился, натянул. В лоб и между глаз! Это я понимаю! А спрятавшись, потихоньку, откуда-то из засады! Пфуй!.. Трус, трус, - и больше ничего! - И притом дурак! Возьмите вы самую эту пресловутую стрельбу в яблоко! - Да и яблоко-то было, вероятно, антоновское. Крупное выбрал! - Ну, припрятал стрелу для Гесслера на всякий случай. Ну, и молчи! Сознаваться-то потом зачем же? "У меня еще была стрела, если бы я убил сына". - Трусы всегда сознаются! - Хвастовство какое-то! "В случае чего, - для тебя стрелу припас!" - Чего ж вы хотите! Трусы всегда хвастливы! И, наконец, самые солидные люди, занимавшие теперь высшие должности в кантонах, решили, что самый разговор о Вильгельме Телле есть "оскорбление добрых нравов". - Что сделал этот человек? Убил Гесслера. Убийство всегда убийство. И кричать: "Вильгельм Телль! Вильгельм Телль!" - не есть ли это восхваление преступления? Дамы считали неприличным, если при них произносили это имя. - Позвольте! Он был арестован, этот господин? - Был. - Бежал? - Бежал. - Ну, значит, он беглый арестант, и больше ничего. И, извините, я о беглых арестантах говорить в своей гостиной не позволю! Священники по воскресеньям произносили проповеди против Вильгельма Телля. - Какой добрый отец, - восклицал священник, - какой добрый отец рискнет, для спасения своей жизни, жизнью своего ребенка, своего мальчика, своего единственного дитяти?! И с удовольствием слушал ропот повергнутых в ужас прихожан: - Ни один... ни один... - Где он, этот изверг? Найдется ли среди вас хоть один?! Пусть выйдет! Чтоб все видели его! И с удовольствием видел, что никто не выходил. - Не пожертвует ли, наоборот, всякий добрый отец своею кровью, своей собственной жизнью за свою кровь и плоть, за своего ребенка?! - Пожертвует! Пожертвует! Всякий пожертвует! - И что же, возлюбленные чада мои? Прославляется, бесстыдно носится на руках, бессмысленно украшается чистыми, как горный снег, эдельвейсами - кто? Отец жестоковыйный, чудовище без сердца и души, зверь, стрелявший в яблоко на голове своего невинного малютки! Рыданья женщин и сдержанный ропот негодования мужчин прерывали проповедника. И все выходили из церкви с христианской мыслью: - Негодяй! Авантюрист, зверь, жестокий отец, выродок, трус, враг народа, - Вильгельм Телль должен был жить в ледниках, на вершинах гор. Внизу, в долинах, его ждал плохой народный прием. - Попадись только, продажная душа! Этаким бесчестием покрыть всю Швейцарию! Он сползал с гор потихоньку, только чтобы продать набитую дичь. Есть-то ведь надо! Вы знаете, что он был хороший стрелок. И кормился довольно сносно, охотясь и продавая горожанам дичь, - пока добрые граждане не распустили про него слух, что он продает мерзлых галок за битых рябчиков. Это окончательно отвратило от знаменитого стрелка народные симпатии. Конец его, как я уже вам говорил, был печален. Лишившись заработков, он завел тир и ездил по ярмаркам. - Тир для стрельбы Вильгельма Телля. Он надеялся, что фирма привлечет публику. Но ошибся в расчете. Никто не шел. Вы понимаете! Стрелять в присутствии Вильгельма Телля! Ну, кто же решится? Он жил недолго. Умер скоро, истощенный пережитыми волнениями, опасностями, лазаньем по горам, насмерть простуженный в ледниках. Священник сказал над ним надгробную речь: - Он был плохим отцом, дурным швейцарцем, заносчивым человеком, мятежником, убийцей и беглым каторжником. Но он умер и, по христианству, постараемся забыть ему и о нем. Таков был конец Вильгельма Телля, милостивый государь. - Ну, а его мальчик? Это чудное виденье? Этот сын Телля, с улыбкой стоящий под намеченной стрелой? - Ну, положим, не совсем с улыбкой. Но летописи и предания сохранили нам подробные сведения и о сыне Вильгельма Телля. Надо вам сказать, что вскоре после известной истории с яблоком, мальчик подвергся смертельной опасности. Гораздо большей, чем тогда, когда он служил мишенью: Телль ведь все-таки был великолепный стрелок! На этот раз опасность была больше. Мальчика обкормили. Вы понимаете, что мальчик Телль возбуждал общую нежность. Среди ребятишек появились даже самозванцы, лжетелли. Даже лжемальчики. Девчонки переодевались мальчиками. Они бегали в чужие деревни и просили у добрых хозяек: - Я маленький Телль! Дайте мне яблоко! Добрые матери семейств кормили мальчика Телля наперерыв. Плакали над ним, целовали, умилялись и пичкали лакомствами. Многих интересовало кормить Телля именно яблоками. Мальчик сначала плакал при виде яблока. Но потом привык и стал спокойно есть не только яблоки, но и апельсины. Мало-помалу он к этому так привык, как бароны к дани. Если кто-нибудь ему говорил: - Здравствуй! Он отвечал: - А яблоко? Сначала его кормили просто. Без разговоров. Потом стали находить, что такого удовольствия от Телля недостаточно. Начали расспрашивать: - Ну, а что ты, мальчик, чувствовал, когда стоял с яблоком на голове? Мальчик простодушно рассказывал, как было. Он ни за что не хотел становиться под яблоко, плакал и просил у отца прощения. Но отец пригрозил, что его выдерет, если он сейчас не станет: - Как следует! И из опасения быть выдранным, он рискнул быть убитым. Что хотите! Ребенок. Больше скажу: человек!.. Все приходили в восторг: - Какая простота! Но мало-помалу простота надоела. И когда маленький Телль предлагал: - Хотите, я вам расскажу, как меня хотели сечь? Ему отвечали: - Слышали! Слышали! Так шло, пока в каком-то городке сын бургеймейстера, тоже мальчик лет девяти, очень завистливый, не воскликнул однажды при рассказе Телля: - Какая бесчувственность! Думать о какой-то порке, когда решается судьба отечества! Я, на твоем месте, думал бы, как римлянин, про которых мы теперь учим: "Стреляй, и да здравствует свободная Швейцария!" Сын бургеймейстера вызвал общий восторг своими гражданскими чувствами. - Лучшего бургеймейстера не нужно нашим детям! Он съел все лакомства. На маленького Телля никто не обратил внимания. - Бесчувственный мальчишка! Даже дети дразнили его: - У-у! Бесчувственный! Это и погубило маленького Телля. Он начал врать. Когда его спрашивали: - Что ты чувствовал?.. - Когда я стоял под смертоносной стрелой со знаменитым яблоком на моей голове? Я думал: "Гуди стрела! Пронзишь ли ты яблоко или мою голову, - не все ли мне равно! Приятно умереть за отчизну!" Я говорил глазами: "Отец, да не дрожит твоя рука, - ты видишь, как не дрожит твой сын. Учись у него любить свободу и умирать". Я был рад, что на мою голову упало роковое яблоко! Эту речь ему сочинил за десяток яблок один писарь. Мысли необыкновенного ребенка возбуждали общий восторг. Яблоки сыпались. Орехи, апельсины тоже. - У такого малютки такие мысли! Истинный сын Телля! Но вскоре все знали его речь так же наизусть, как он сам. И мальчик пал ниже. Да, милостивый государь! Он начал позорить своего отца! Однажды, в самом разгаре рассказа, когда мальчик Телль стал в свою позу к дереву и, для впечатления, положил себе на голову яблоко, - какой-то скверный мальчишка закривлялся и закричал: - Велика важность, ежели у тебя отец Вильгельм Телль! А ежели б у тебя папаша этакий стрелок был, как у меня! Третьего дня хотел застрелить коршуна, а подстрелил собственную корову. Вот это было бы геройство! Посмотрел бы я, чтоб от тебя осталось! Одно яблоко! Маленький Телль нашел, что действительно: - Не мешает прибавить геройства. Через несколько дней, окруженный слушателями, он неожиданно воскликнул: - Хотите, я вам скажу истинную правду? - Ну? - Мой папа совсем не умеет стрелять! - Вильгельм Телль? - В том-то и дело, что настоящий Вильгельм Телль не он, а я! Все задрожали от ужаса. А мальчик куражился: - Что ж вы думаете, - если бы он был хорошим стрелком, - Гесслер бы ему задал такую задачу? Для чего? Чтоб он попал? Чтоб его освободил? Очень это Гесслеру нужно было! Потому-то и заставил стрелять, что отец был знаменит, как плохой стрелок. В арбуз на голове сына не попадет! Гесслер и заставил: "Стреляй! Пусть убьет сына". А хорошего стрелка что заставлять стрелять! Все нашли, что в словах мальчика много правдоподобия. - Отец был в ужасе! - рассказывал мальчик. - Но я ему сказал: "Не робей! Ты знаешь мой глаз? Стреляй, как тебе угодно. Яблоко будет подставлено!" Хорошо. Стали. Тут все зависело от меня. Гесслер заранее хохочет. Отец дрожит. Боится. Я прищурил вот так глаз, - вижу, взял гораздо выше. Встал на цыпочки. "Пли!" Яблока как не бывало! "Меткий мальчик" имел колоссальный успех. Но скоро и это все знали наизусть, и его отдали в школу. Старый пономарь встретил "славного ученика" торжественной речью. - Дети! - сказал он. - Вы будете иметь счастье сидеть с первым ребенком Швейцарии! Герой, еще не умеющий читать! Молодой Телль, - он входит с яблоком на голове в вашу среду. Да послужит он вам примером. Подражайте ему, дети! Неосторожные слова! Потому что, привыкший к чужим яблокам, Телль выучил детей лазить через забор и грабить чужие сады. Когда их ловили, дети кричали: - Учитель велел. Мы с Телля берем пример! В науках он шел не особенно успешно. Когда приехало начальство производить экзамен, "гордость школы" вышел отвечать, не зная ни аза. - Что вы знаете по географии? - Швейцария. Фирвальдштетерское озеро, на котором мой отец, знаменитый Вильгельм Телль... - Довольно, довольно... По истории? - Когда наместник Гесслер обратился к знаменитому Вильгельму Теллю... - Довольно! По арифметике? - Яблоко. Два яблока. Три яблока. Стрела. Две стрелы. Три стрелы. - Ради бога!.. Каковы ваши успехи по чистописанию? Мальчик Телль отступил шаг назад, заложил палец за пуговицу и, высоко подняв голову, как будто на ней все еще лежало знаменитое яблоко, громко ответил: - У нас, у Теплей, пальцы созданы для того, чтоб держать стрелы, а не перья! Пришлось поставить ему круглое пять. Из патриотизма. В наше время из молодого Телля, наверное бы, вышел проводник по горам. Но в то время иностранцы в Швейцарию еще не ездили. И юноша шатался по горам просто, - бесплатно. Истории его не знали только новорожденные дети. Никто не хотел слушать: - Надоели нам эти яблочные вещи! И молодой Телль просто, без историй, брал у людей то, что ему нравилось. Яйца, цыплят, кур. Доил чужих коров. И когда его ловили с поличным, он же еще стыдил: - А? Хорош же ты патриот? Башку тебе за это проломить следует! Я для вас своей головы не жалел. Под яблоком из-за вас стоял. А вам для меня, черти поганые, курицы жаль? Люди махали рукой и отставали. - Действительно, он... Он носил, - говорят летописи, - шапку с пришитым на ней яблоком. И когда видел на дороге чужестранца, подходил, рекомендовался: - Мальчик Телль! И предлагал рассказать свою яблочную историю. И так до глубокой старости. - Один вопрос, пастор! Был он женат? - Нет. Ни одна девушка не соглашалась выйти за него замуж. "Сын такого плохого отца, который, не умея стрелять, стрелял в своих детей, сам должен быть плохим отцом". Он останавливал всякого встречного швейцарца одним и тем же вопросом: - Ну, что, брат, свободны? Швейцарец радостно улыбался: - Свободны! - А что, брат, хорошо быть свободным? - Известно! Нешто плохо! - Ни баронов! - Какие бароны, - ежели свобода! - Так что счастлив, доволен? - Разумеется. - А кому всем обязаны? Ну-ка, скажи! Кто за вас свой лоб подставлял? Кто с яблоком на голове стоял? - Известно, ваша милость, дай вам бог доброго здоровья... - То-то, моя милость! Присел бы тогда. И ни яблока, ничего бы не было. - Мы это очень хорошо понимаем! - То-то "понимаем". Развязывай кошель-то... Это ты столько за яблоко даешь? Ах, ты, шельма, шельма! Да хочешь, я тебе вдвое больше дам? Клади на голову яблоко, становись, я стрелять буду!.. Поневоле давали. В конце концов он так надоел, что швейцарцы, - говорят летописи, - были не рады своей свободе. А он еще грозился: - Все у меня в долгу неоплатном! И вам это яблоко-то соком выйдет! Тогда-то швейцарские ученые собрались, обсудили вопрос, как быть, решили, что остается одно, - и вынесли постановление: "На основании новейших изысканий, считать рассказ о Вильгельме Телле мифом, а самого героя никогда не существовавшим". Их поддержали в этом королевские ученые других стран. Так создалась легенда о легенде о Вильгельме Телле. "Молодого Телля", - ему, впрочем, в то время было уже за пятьдесят, - немедленно арестовали и посадили в тюрьму: - За бродяжничество и наименование себя чужим именем. - Как отнеслась к этому страна, пастор? - Ликование было всеобщее. Словно избавились от моровой язвы. Только потом, когда сын Вильгельма Телля умер, - нахлынули воспоминания, и пред невольно затуманившимся слезою глазом снова предстало это видение: отрок с яблоком на голове. Швейцарцы поставили над его могилой памятник: "Мальчик Телль, 62-х лет от роду". Мы оба сидели молча, подавленные тишиной и поднявшимся снизу, из долин, мраком. Бледная Юнгфрау казалась призраком горы на потемневшем небе, на котором загорелись уже звезды. - Как все призрачно на этом свете!- тихо сказал я. - Какая странная судьба борцов за свободу... Пастор, кажется, улыбнулся. - Повар готовит соусы для других. Сам он их не ест. То же и в деле свободы. Я заплатил за молоко. Мы пожали друг другу руки и разошлись. С гор спускался туман. Я шел в белом густом тумане, думал о тщете всего земного и получил насморк. СЧАСТЬЕ (Татарская сказка) Ее вяло и безучастно рассказала старая татарка. Ее, шутя, пересказала молодая, хорошенькая женщина. Ее печально расскажу я вам. Жил-был на свете татарин Гуссейн. Был он беден, - хотел быть богат. Был одинок, - хотел быть женат. Был несчастен, - хотел быть счастливым. Клял и проклинал он Судьбу. - Ты грабишь одних, чтобы отдать все другим! Почему у одних все есть, когда ничего нет у других? Почему? Почему ничего нет у меня? И Гуссейн принимался клясть Судьбу так, что даже она, которую все всегда кляли, наконец, не выдержала, явилась к Гуссейну и сказала: - Чего тебе нужно, дурак? - Где мое счастье? Зачем ты украла мое счастье? Куда дела? Подай мне мое счастье! - Никто твоего счастья не крал. Оно - в Тридесятом царстве. Слушай. В Тридесятом царстве ждет тебя царевна такой красоты, какой еще свет не создавал. И видит тебя, молодца и красавца, во сне. Много знатных женихов, - все царские, королевские дети сватаются к ней. Ни за кого не хочет идти. В Тридесятом царстве царевна тоскует о тебе. В горе старый царь: вянет и блекнет царевна. Сегодня царь дал великий обет: "Кто бы ни был он, хоть нищий, кого выберет моя царевна, - отдам за него, сделаю его своим сыном, передам ему свое Тридесятое царство, свою несметную силу, свои несчетные богатства". Месяц дал царевне отец на размышление. Если же чрез месяц не выберет царевна мужа себе по душе, - выдаст ее царь Тридесятого царства за того королевича, кто ему придется по разуму: "стерпится- слюбится". Слушай. Сегодня новолуние. Если к следующей новорожденной луне будешь ты в Тридесятом царстве, - царевна, и царство, и богатство, и сила - твои. Будешь царем, будешь силен, будешь богат, жена будет красавица. Больше человеку нечего желать. Больше человеку нечего дать. Поспеешь, - все твое. Нет, - пеняй на себя. Сказала и исчезла. Стал спрашивать Гуссейн у людей: - Где Тридесятое царство? Только машут рукой. - За тридевять земель. - А можно поспеть туда до новой луны? Смеются: - Ежели на лошади ехать день и ночь, не переставая, - пожалуй, доедешь. Да лошадей, молодец, много загнать нужно. А у Гуссейна и одной нет. Был он молод. Значит - смел. - Была не была! Пойду! Людей слушать, - с печи не слезать. Может и дойду, если поскорее идти. Чего ноги жалеть? Пошел Гуссейн. Идет неделю, идет другую. Спит мало, идет напрямки во весь дух. - Отдохну с царевной! Наливается на небе месяц. Полным сверкает. Пошел на ущерб. Вот уж и последний тоненький ободок растаял на небе. Настали темные ночи. Не видно ни зги. Темные ночи напролет шагает Гуссейн. Днем в самую жару только спит. Часочек-другой. Спрашивает у встречных: - Близко ль до Тридесятого царства? Только глаза таращат: - Эк сказал! За тридевять земель. Встретил муллу: - А близко ль до новой луны? - Трое суток осталось. Припустился Гуссейн. А навстречу горы. На пути ему встала скала. И обойти невозможно. Влез на скалу Гуссейн, вскарабкался, падает от усталости. Жар сморил. Хотел прилечь. Смотрит, - а над самым обрывом гнездо. В гнезде птицы, голые, неоперившиеся, пищат. И ползет к гнезду змея. Блестит на солнце как кинжал. Извивается от наслаждения: сейчас птенцами полакомится. Как два острые шила - глаза. Схватил Гуссейн камень, разбил змее голову. Лег и тут же заснул. Прилетела во время его сна орлица-стервятница, - увидела человека около гнезда, испугалась за своих птенцов, заклекотала, взмахнула было крыльями, чтобы взвиться в синее небо, камнем оттуда пасть на врага, заклевать, растерзать человека. Но птенцы малые ее остановили: - Это добрый зверь, мама. Не трогай его. Он нас от змеи спас. Уж мы тебя видеть не чаяли. Подползла к нам змея. Глядела на нас колдовскими глазами. Жалом играла. Да этот зверь неведомый пришел и гада убил. Нас от неминучей смерти спас. Видит орлица - лежит около гнезда змея с разбитой головой. Съела ее и стала ждать, пока проснется человек. Проснулся Гуссейн. С испугом на солнце взглянул: - Эк я! Солнце уж низко! И бросился было во весь дух. Но орлица его остановила. - Спасибо тебе, добрый человек, за то, что спас моих птенцов. Куда ты идешь? И зачем? Не могу ли я тебе чем помочь, отплатить за добро? - сказала орлица человеческим голосом. - Иду я в Тридесятое царство. Жениться на тамошней царевне! - отвечал Гуссейн. - Там мое счастье. Да вряд ли до срока дойду. - А далеко ль до срока, человек? - До срока - три дня. Орлица сказала: - Для тебя невозможно. Для меня - можно. Ты спас мне мое счастье, - я помогу тебе достать твое. Долг платежом красен. Садись на меня, - и в три дня будем в Тридесятом царстве. Спустимся прямо перед теремом царевны. Только вот что. Дорога и для орлицы дальняя. Нужно сырое мясо. Как стану приставать, спрошу, - ты и дай мне кусок сырого мяса. Подкреплю силы, - и дальше полетим. А без того, без сил, на землю спустимся. Достань сырого мяса. Гуссейн спустился в долину, подкараулил, убил трех лисиц, связал их за хвосты, принес. - Довольно? - Побыстрей полечу, - так хватит. Садись. Сел Гуссейн на орлицу, как на коня, верхом. Взмахнула крыльями орлица. И только засвистело в ушах у Гуссейна. Мелькнули, полетели, как в пропасть, вершины деревьев. Горы, скалы, долины - все летит вниз. Становятся меньше и меньше. Леса кажутся густою зеленой травой. Реки - серебряными ниточками. Села, города - пятнышками. Летят они под облаками. Тяжелей и тяжелей стали взмахи крыльев орлицы. - Мяса! - сказала она. Отрезал ей Гуссейн кусок лисьего мяса, наклонился, сунул в клюв. И снова могуче взмахнула крыльями орлица, - и снова понеслись они. Плывут по небу. Их людям не видать, - им люди не видны. День, ночь несутся Гуссейн и орлица. Все чаще и чаще просит орлица: - Мяса. Леса внизу - то трава густая, то вырастут в кустарник. - Мяса. Дай скорей мяса! И снова лес полетит вниз. Снова взовьются они выше. Еще день, еще ночь пролетели. Последнюю ночь. Солнце взошло. - Вон, видишь, - далеко-далеко, - и Тридесятое царство. Видишь, точка золотая сверкает, - словно кто червонец уронил. Это - золотые крыши столицы Тридесятого царства. Там и терем царский. И царевна в нем. И твое счастье в ее сердце. До восхода луны долетим. Сегодня она родится! - говорит птица. Сердце замерло у Гуссейна. - Счастье! А птица говорит усталым голосом: - Мяса. - На. Последний кусок... Полетели. Далеко еще. - Мяса! - Нет больше! - Мяса! Мяса! - кричит птица. - Мяса! Упадем! - Да нету же! Нету! Собери силы. Только долететь! Ягнятами накормлю! Все реже, грузнее поднимаются крылья орлицы. Бессильней. - Мяса! Мяса! - стонет птица. Ближе и ближе земля. И домики маленькие видны. И люди - как муравьи. И шум с земли стал слышен. Лес из кустарника вырос в лес. Цветы уж видны на лугу! Вот-вот орлица заденет крылом за верхушку дерева. - Мяса! Гибнем! - вопит птица. - Да нету мяса! Нету! - стонет Гуссейн. - Давай хоть своего! Достал Гуссейн нож. - Для счастья-то? Не все ли равно? И отрезал кусок от ноги. Боли даже не почувствовал. - Для счастья?! И отдал птице. И снова взмахнула крыльями орлица, - и снова поднялись они ввысь. Далеко ли Тридесятое царство? Глянул Гуссейн. Далеко еще. Теперь уж не золотой, - а словно кучку золотых насыпал кто-то. Но далеко еще. А выбившаяся из сил птица требует: - Мяса! И снова ближе лес. В отчаянии Гуссейн отрезал еще кусок от ноги. - На! Снова летят. Кровью обливается Гуссейн. Зубы стиснул от боли адской. Огнем горят на солнце раны. Золотом горит на солнце столица Тридесятого царства. Уж из маленькой кучки золотых выросла целая груда. И нож, весь красный от крови, в окровавленной руке. Поминутно кричит не своим голосом выбившаяся из сил орлица: - Мяса! Мяса! И режет и терзает себя Гуссейн. - Счастье! Счастье все ближе. Вот уж долины наполнились мглою, и только на вершинах гор горит солнце. Пожаром вспыхнула столица Тридесятого царства. Как солнце, горят окна. Покраснели белые дома. Червонным золотом пылают крыши. Вон и терем царевны узорный. И погасло все. Только в высоком тереме, в окне, - видно-видно уж, - горит в последнем солнечном луче кокошник из самоцветных камней. Царевна стоит у окна. - Мяса! Мяса! - хрипит и судорожно бьется крыльями птица. Ночь наступила. Звезды загорелись. И среди них тоненькой золотой полоской, - словно осколок разбитого обручального кольца, - сверкнула новорожденная луна. Вовремя поспели! В тот же миг, без сил, опустилась на землю перед теремом царевны измученная орлица. Но на спине у нее сидел окровавленный скелет. Всего себя скормил птице Гуссейн. ЖЕМЧУГ (Индийская легенда) Вишну забавлялся. Кликнул веселый клич своим ангелам. Клич прозвенел по вселенной. И, как слетаются бабочки на ветку, покрытую цветками, так слетались белые ангелы и, радостно трепеща крыльями, облепили престол бога. Вишну сказал: - Ангелы! Спуститесь на землю и объявите моим людям мою волю. Завтра в полдень я хочу рассыпать сокровища по земле. Пусть люди с радостью ожидают. И с темного неба, осыпанного золотой пылью звезд, пролился на землю дождь ангелов. Ангелы слетели к изголовьям спавших людей и прошептали: - Завтра. В полдень. Сокровища посыплются с неба. С радостью жди подарка бога Вишну. Вишну снова кликнул веселый клич. И клич его отдался в глубине океанов. Вишну призвал к себе жемчуг. И по кличу этому раскрылись перламутровые раковины и выпустили на волю драгоценные жемчужины. Самые крупные из них всплыли на поверхность океана. Словно туман, поднялся жемчуг к небесам и, играя в лунных лучах, облаком окружил престол бога. В розовом свете утренней зари играл Вишну крупным жемчугом, пересыпая его из руки в руку. А когда солнце остановилось на полдне, бог стал бросать жемчуг на землю горстями, как сеятель кидает семена на вспаханную, дымящуюся ароматом земли, ниву. И когда спал жар, Вишну спустился на землю, чтоб полюбоваться ею, осыпанной жемчугом. Он принял вид брамана и пошел по земле. Первый, кого он увидел, был его враг. Танг-Карна. Нечестивец. Который сидел теперь около своего дома и, похожий на дьявола, жарил на горячих углях еще теплое и дымящееся мясо только что зарезанной козы. Трава кругом была облита кровью. Смоченная кровью валялась шкура козы. Отвращение охватило бога при этом виде. - Убивающий живых! Разве ты не боишься богов? - воскликнул Вишну, принявший вид брамана. Танг-Карна встретил брамана хохотом: - А ты их видел? Ты уж не ловил ли сегодня в полдень сокровищ с неба? Покажи, много ли поймал! Тут все люди посходили с ума, в полдень стояли, разинув рот на небо, словно собирались проглотить солнце! Бог должен был их осыпать с неба сокровищами. Дождались! Ты вот что! Если хочешь есть, садись, я дам тебе кусочек козочки. Когда будешь сыт, на сердце станет веселее, забудешь про напрасное ожидание сокровищ с неба. Мы весело посмеемся над людьми, которые выдумали богов! Право, садись! Еще боги существуют или нет, - а коза вот она, жарится! И сейчас будет готова! С содроганием от смеха Танг-Карна отошел Вишну от безбожника. Он направился к дому Субрумэни, благочестивейшего из индусов. Сумбрумэни славил всем своим существованием и каждое мгновение создавших его богов. Не было прилежнее его в молитвах, в омовениях, в соблюдении всех священных обрядов. И к его дому направил свои стопы Вишну в одежде брамана. В доме Субрумэни было тихо, как в доме, который посетила печаль. И сам Субрумэни сидел на пороге своего дома, как человек, потерявший надежду. - Что с тобой, благочестивейший из индусов? - в изумлении воскликнул Вишну. - Отчего нет пения и плясок в твоем доме? Разве ты сегодня не получил подарка от бога Вишну, который знает и любит тебя? Или ты не поверил ангелу, возвестившему тебе радость, и не пошел в полдень за небесной наградой? - О, нет, благочестивый браман! - печально ответил Субрумэни. - Когда ангел явился ко мне во сне и сказал мне радостную весть, я, весь охваченный восторгом, проснулся и разбудил в доме всех. Несмотря на ночной час, мы пошли в поле. Я приказал обнести поле частой и высокой изгородью, чтобы небесные дары не перекатились на поля моих соседей. Я говорил: "Ставьте выше плетень. Вишну наполнит все это сокровищами!" Я приказал срубить все деревья и с корнями повыдергать все кусты на поле. Когда идет сильнейший дождь, под деревьями бывает сухо. Я приказал срубить деревья и выкорчевать кусты, чтобы они не метали падать на землю сокровищам, как мешают падать каплям дождя. Я работал сам, работала моя жена, работали мои дети, работали все мои слуги и к полудню все было сделано и кончено. Тени становились все короче и короче, все ближе и ближе подползали к деревьям, и вот тень от венчиков пальм обвила черным цветом стволы деревьев. Солнце стало на полдне. Я смотрел на небо, и сердце хотело выскочить из моей груди. Сейчас польется дождь сокровищ над моим полем и наполнит его горой выше плетня. И вдруг я услышал, словно большой жук пролетел мимо моего носа. Я увидел огромную черную жемчужину. Она пролетела мимо, упала и вдребезги разбилась о землю. Это было все! Вишну нахмурился и пошел к дому Кэнэбоди, трудолюбивого ремесленника, на последние деньги всегда украшавшего цветами алтарь богов. И в доме Кэнэбоди было тихо и печально. И сам Кэнэбоди сидел в слезах на пороге своего дома. Взгляд его был полон отчаяния. - Какое горе случилось с тобой, добродетельный Кэнэбоди? - спросил Вишну. - Не ударяй по ранам, браман! - отвечал Кэнэбоди, и голос его был полон страданья. - Сегодня ночью я слышал голос ангела, возвестившего великую милость неба, и проснулся, и не мог заснуть, и лежа с открытыми глазами, видел сны. Я видел дворец, в котором живу. Прозрачные, холодные, кристальные ручьи журчали среди благоухающих цветов. А среди волшебного сада стоял храм бога Вишну - храм, который я построил, чтоб отблагодарить бога за его великую милость ко мне. С этими мыслями я дождался полдня и пошел в поле. Я широко расставил руки, чтобы схватить сокровища, которые упадут с неба. Так я стоял, глядя на небо. Но вот солнце прямо взглянуло мне в глаза и словно вонзило в них длинные раскаленные иглы. Настал полдень. И словно маленький камешек просвистел мимо моего лица. С неба пролетела розовая жемчужина неописанной красоты. И я не успел схватить ее, потому что мои руки были расставлены слишком широко. Она ударилась о землю и разбилась в мелкий порошок. Кок же не плакать мне, бедному человеку, браман? Вишну, мрачный, отошел от его дома и пошел по селенью. Как вдруг слуха его коснулись музыка, и пенье, и топот пляшущих ног, и веселые крики. Весь украшенный листьями банана, словно во дни величайших праздников, стоял дом Свама-Найди. Вишну редко слышал благоухание его цветов, его слуха редко касались ленивые молитвы Свама-Найди. Вишну подошел к его дому. - Какая радость празднуется в этом доме? - спросил он. - Войди, браман, и ешь, и веселись, и гляди на танцовщиц! - радостно сказал ему Свама-Найди, в гирлянде из жасминов стоя на пороге своего украшенного дома. - Сегодня великая радость под этой кровлей. Сегодня в полдень я стал богат. - Как же случилось это? - спросил Вишну. - Ночью мне снился странный сон. Мне приснился ангел, который сказал, будто бог Вишну в полдень хочет сыпать на землю людям сокровища. Я проснулся и разбудил жену, чтобы рассказать ей свой сон. Женщины любят смеяться и охотно слушают, когда им рассказывают смешные вещи. Я и рассказал ей про забавный сон: "Боги собираются сыпать на людей богатства!" Женщины доверчивы. Жена сказала мне: "А может быть, это действительно был ангел, и тогда то, что он сказал, была правда!" Меня взяла злость. "Мало я переносил цветов в храмы, мало времени потерял на шептанье молитв? Очень много золотых посыпалось на меня с неба? Ждать сокровищ с неба! Это все равно, что ждать когда камни поплывут по реке!" Я отвернулся и заснул. На утро я забыл бы о сне, да жена стала надоедать: "Ну, что тебе сделается? Пойди в поле в полдень! Право, пойди!" Стыдно было мне, разумному мужчине, делать такие глупости. Да уж очень жена плакала. Чем ближе к полдню, тем сильнее. Я и пошел, чтоб только отделаться. Жена все просила, чтоб я взял хоть корзину для сокровищ. Но я сказал: "Вот еще, таскать по жаре!" Стал среди поля и разжал ладонь, да и то не совсем. "Чего ждать от богов! Много ли они могут послать!" Стоял и смеялся, думая, как буду хохотать над женой. Как вдруг словно что-то ударило меня по руке. Гляжу, - в пригоршне жемчужина. Да какая! Мне дали за нее золота столько, что я насилу мог унести. Даже не думал, что на свете есть его столько. Куда же ты, браман? Но Вишну поспешно удалялся от него, еще больше печальный, чем прежде. Тяжка была его божественная дума: - Получил награду от неба тот, кто меньше всех верил! Дойдя до перекрестка, браман исчез. Вишну унесся на небо. Печально рассказал он своей божественной супруге, прекрасной Лакчми, о печальном конце своей забавы: - Даже боги бессильны водворить на земле справедливость! И прекрасная Лакчми спросила своего бога: - Но что же ты сделал гнусному Танг-Карна за его кощунственный смех? Вишну сурово сдвинул брови: - Я наказал его! Я оставил его в неведении. Я не сказал ему, что бог есть, что бог перед ним! И Лакчми содрогнулась от жестокости своего божественного супруга. ЧУМА (Индийская легенда) Принцесса Серасвати была прекрасна, как богиня, имя которой она носила. Серасвати видела уже пятнадцатую весну, - но еще не была замужем. Ее отец, раджа Джейпура, Субрумани, был горд, как бог войны, именем которого он был назван. Богдыхан далекого Китая, куда дошла слава о могуществе и знатности раджи Субрумэни, прислал ему, по китайскому обычаю, золотую цепь с брильянтовым драконом, ища его приязни. Но Субрумэни сказал пышному посольству: - Ваш повелитель ошибся. Это подарок для моего тигра, а не для меня. Хотя бы и золотой, но цепи раджа Джейпура не будет носить даже в том случае, если китайский богдыхан примет от меня собачий ошейник из брильянтов для ношения на шее! Когда близкие родные, раджапуты, спрашивали его: - Кому же суждено быть мужем прекрасной Серасвати? Субрумэни спокойно отвечал: - Пока не знаю. Но не следует беспокоиться. Его имя принесет нам слава. Это какой-нибудь могущественный раджа, который в настоящее время покоряет отдаленнейшие страны. Когда он покорит весь мир и дойдет к Джейпуру, - он будет здесь покорен принцессой Серасвати. И, обладая всем миром, получит еще и Джейпур. Потому что он думал, что весь мир - это только раковина, в которой лежит драгоценнейшая жемчужина - Джейпур. Серасвати жила в том блеске, который приличествует единственному ребенку столь великого раджи. Она могла бы покрыть всю себя драгоценностями, если б красота, в которую одела ее мать, не была прекраснее всех драгоценностей Голконды. Искусный зодчий сделал для ее драгоценностей помещение в стене, которое никогда не запиралось. В отверстие проходила только рука принцессы Серасвати. Он оказался льстецом и правдивым в одно и тоже время, чего с тех пор никогда не случалось на свете. Ручка Серасвати была так мала, что в это отверстие, кроме ее, не могла пройти ничья другая рука. Спальня принцессы не имела окон. Но стена ее, выходившая на восток, была сделана из такого тонкого и ценного мрамора, что первый же луч солнца окрашивал ее в розовый цвет, - и розовый сумрак наполнял комнату и нежно будил Серасвати: - Одно солнце встало, вставай и ты. Принцесса шла купаться в мраморном бассейне, пол которого казался усеянным цветами жасмина, а стены увешанными кистями винограда. Это искусный ювелир, чужеземец, из далеких стран, взятый в плен, врезал в мрамор инкрустации из перламутра и круглых изумрудов, без жалости разрезая их пополам. Воду для купанья принцессе каждый день привозили из Ганга, святой реки. Когда раджа со своими родственниками, двором, наложницами и баядерками ездил на охоту, Серасвати сопровождала его на черном боевом слоне, убранном серебром, и была искусна в метании копья. Когда же принцесса не охотилась, не играла с придворными дамами и надоедали танцы баядерок, - она лежала на мраморном полу, под которым летом текла холодная вода и в зимние месяцы - теплая, и ей читали про похождения бога Вишну на земле, про его аватары, про Кришну, про Раму. А то принцесса гуляла одна и мечтала, и это было продолжением того, что ей читали. Среди цветов, стройных деревьев, изумрудных лужаек, брильянтами сверкающих ручьев, красивых павлинов, - ей казалось, что вот-вот раздвинется куст бенгальских роз, и из него выйдет бог в образе юноши. Кришна или Рама. Это казалось ей простым, как то, что следствие родится из причины. Она думала, улыбаясь: "Многим кажется непостижимым существование богов. Мне казалось бы непонятным чудом, если бы в таком прекрасном мире не было богов. Мир достаточно хорош для этого!" И появление бога среди такого прекрасного мира казалось ей таким же естественным, как появление ребенка из утробы, переполненной жизнью. И Серасвати на каждом шагу ждала встречи с молодым богом. Однажды, гуляя и мечтая, она зашла слишком далеко, в лес, окружавший Джейпур. Как вдруг раздался страшный рев, и Серасвати увидела в нескольких шагах перед собой выпрыгнувшую из чащи тигрицу. В чаще были ее котята, и тигрица была разъярена. Она прижалась к земле, присевши на передние лапы, и медленно извивала хвост, глядя на Серасвати желтыми, раскрывавшимися все больше и больше посредине глазами, готовясь прыгнуть. В тот же миг из куста диких роз появился юноша, натянул свой лук, стрела вонзилась в ухо тигрицы и пронзила мозг. Все это случилось так быстро, что принцесса не успела даже испугаться. Она много раз видела, как убивали тигров, - но все те удары перед этим показались ей работой ремесленника перед чудом артиста. - Как мог, господин, попасть ты так метко? - спросила она, с восторгом глядя на стройного юношу. А он, - прекрасный, как бог, - стоял перед ней, и глаза его, изумленные и очарованные, как у тигра, становились все шире и шире. - Когда я метил в ухо тигру... - заговорил он. И ей показалось, что кругом в кустах запели птицы. - Когда я метил в ухо тигру, для меня во всем мире не было ничего, не было отчизны, не было меня самого, - ничего, кроме двух точек: конца моей стрелы и уха тигра. Так и сейчас, для меня нет ничего на свете, ни близкого, ни далекого, - ничего, кроме тебя. Кто ты, госпожа? - Я Серасвати. - Ты богиня? Серасвати радостно улыбнулась. - Нет. Это мое имя. Я дочь раджи Джейпура. А как мне называть тебя? - Те, кто любят меня, называют меня: Рама. - Рама, ты бог? И они улыбаясь, смотрели друг на друга. Так цветок, наклонившись к ручью, улыбается ручью, а ручей улыбается цветку. - Нет. Я простой бедн