луковице желтую руку и, выпустив из межколенья сапог, залился безудержным басовитым хохотом. - Брось ты! - сказал Харитон грубо. - Мне не до смеху... - Ну и дурень! В твои годы я тоже большой чудак был. Бывало, Маруся, псаломщикова дочка: "Пойдемте, Тимоша, впроходку!.." Я так и таял. А кончилось впролежку. Теперь моя жинка - вона!.. Харитон схватил попа за плечи и, притянув к себе, сказал сдержанно: - Ты... со мной теперь не шути... понял? Был отец Тимофей по-прежнему спокоен и весел, только в черемушных глазах появилась маленькая серьезность. - За эдакие делишки, нападение то ись на священную особу, при старой власти напороли бы тебе, паря-зараза, кой-какое место. Теперь, конешно, ты можешь меня и убить... - И, переходя внезапно на совершенно деловитый тон, забубнил отец Тимофей: - Доставай двух свидетелей, кралю под мышку - и в часовню, что в орешнике на отлете. Я там буду. - Ночью надо, - сказал Кислый, - а то ежели увидят... - До вечера надо, - обрезал поп, - потому уеду с сумерками... Харитон бросился к выходу. - Стой!.. Раздобудь пару колец да захвати бумагу и чернила. Я хоть уеду, а бумага останется. Церковной печати у меня не имеется, так потом в волости заверишь... Оставшись один, отец Тимофей взялся за сапог. Работа, однако, не клеилась. Потертая подошва стояла с куском гнилого верха и, ощерившись гвоздями, смотрела на попа ехидно и злобно, по-щучьи. - Жизнь тоже! - сказал он неизвестно по какому поводу. 5 Отягченная росой, жалась к земле новая июльская трава. Звездным вечером шли от земли густые и пряные соки. Одинаково дышали ими влезшие под небо кедры и пресмыкающиеся у их подножий мхи. В темных берлогах вбирало их всеми порами шерстистых тел угрюмое зверье. В насыщенном парами воздухе далеко разносился ленивый стук тележных колес. Гаврюшка правил лошадью, а Жмыхов с отцом Тимофеем и Каней шагали рядом с телегой. ...Исайя, ликуй, Кого любишь - поцелуй... - игриво напевал отец Тимофей. Ползли за людьми и подводой большие несуразные тени. - Чего больно весел? - спросила Каня. - Так... - усмехнулся поп. - Штуку мы тут одну отмочили... Человеку, скажем, счастье на всю жизнь, а мне - выпивка. Тянуло от попа едким табаком и спиртом. - Тебе завсегда выпивка, - сказала Каня немного даже с грустью. На коротком канате тянулась за телегой лодка. Скребла и царапала песок черствым и крепким днищем... По бокам дороги под свежими обильными росами падали темноликие кусты. - Да... - в раздумье протянул Жмыхов, - ворочает Неретин делами. Большой человек, ясное дело. Много людных мест прошел и в книгах разбирается. А мы тут... - Он махнул рукой и с неожиданной суровостью докончил: - живем, как звери... - Это ты, может быть, и зря, - сказал отец Тимофей. Неодобрительно тряхнул большой и гулкой, как котел, головой и, пережевывая губами, добавил низко: - Не звериным сильны мы тут, а человеческим. Так полагаю. "Мудрит поп, - подумал Жмыхов, - пьян вовсе..." Притулившись к берегу, тихо спал на реке паром. Они спустили на воду лодку и сгрузили в нее муку. - Но-о! - крикнул Гаврюшка, весело тряхнув вожжами. - Прощевайте. Долго тарахтели по лесу удалявшиеся колеса. - Ну, садись, дочка, - сказал Жмыхов встрепенувшимся голосом. - Марька-то на хуторе, поди, заждалась. Лодка скользнула по воде и, распуская по бокам играющую месяцем зыбь, поплыла книзу... Из прибрежных кустов вышел на берег человек. Остановившись у самой воды, долго смотрел вслед уплывавшим. Смотрел до тех пор, пока долетали до него бубнящий голос отца Тимофея и раскаты звонкого девичьего хохота. А когда замерли вдали людские голоса, человек на берегу задумчиво ткнул ногой блестящую гальку и, понурив голову, слушал привычным лесным ухом тихий шелест воды о камень. 6 Приемка хлеба и остальные дела задержали Неретина на неделю. Теми днями шел по инородцам послух, что, уходя из Сандагоу, взял Тун-ло у Неретина чудодейственную бумагу к русскому Старшому в Хай-шинвее*. На самом же деле Тун-ло ушел в тайгу на охоту. ______________ * Китайское название Владивостока. (Примеч. А.Фадеева.) Свежим росистым утром выехал в Спасское обоз за хлебом. Пересекая падь, дружелюбно катились по дороге телеги. Высевалась из-под колес мягкая золотистая пыль. Натиснув - от солнца - к самым глазам солдатскую фуражку, ехал на передней подводе Неретин. Даже в дороге не умела отдыхать его луженая голова и варила одну за другой деловитые мысли. О порыжевшие сапоги терлись истрепанные придорожные кусты. В большой компании спокойно, не урося, бежали лошади, и возчики, позатыкав в пазы вожжи, сгруппировались на нескольких телегах. Старые - к старым, молодые - к молодым. Глядя на изуродованную падь, уныло качали головами старики, молча попыхивали обгорелыми трубками. На задней подводе играл на гармошке Митька Косой. Не попадая в тон, орали несогласным хором парни: Друга девка красивей - На полтину дешаве-ей... У перевальной Дубовой сопки разнуздали и напоили лошадей. Со стороны, обращенной к долине, сопка была совсем лысая, почти бестравная. Торчала на красном скалистом выступе одинокая ель. А из-за гребня смотрели в падь зеленые короны дубняка. У опушки на вершине Неретин пропустил все подводы. На востоке, обвившись сырыми туманами, сгорбил мощную спину Сихотэ-Алиньский хребет. Крался там по иглистым тропам маньчжурский полосатый тигр, утопал во мху когтистой бархатной лапой. И, может быть, еще тише и скрытней пробирался за ним - шебуршал отполированным в траве улом - седой и молчаливый таежный сын, Тун-ло. На Сихотэ-Алиньском хребте золотыми осенями бьются не на живот, а на смерть седогривые пантачи-изюбры из-за гибкого стана оленихи. А внизу, под неретинскими ногами, расстилалась размытая и голая Улахинская падь. Казались с высоты сандагоуские хаты не более спичечных коробок. На угрюмых церковных задах притаилось темное и скучное кладбище. Но туда Неретин не посмотрел. Белела там новеньким, никому не нужным крестиком свежая могилка Минаевой, - а к чему бередить уже зарастающие раны? Неретин видел, как начинали бахрометь в пади новой свежей травой принесенные сверху пески и гальки. Пугливые утки слетались на старые места к озерам. В болоте под сопкой уже оправились от разлива синеглазые и красноперые ирисы. И думал Неретин о том, как неумолимые стальные рельсы перережут когда-нибудь Улахинскую долину, а через непробитные сихотэ-алиньские толщи, прямой и упорный, как человеческая воля, проляжет тоннель. Раскроет тогда хребет заповедные свои недра, заиграет на солнце обнаженными рудами, что ярки и червонны, как кровь таежного человека. По хвойным вершинам впервые застелется горький доменный дым, и новые жирные целики глубоко взроет электрический трактор. И оттого, что воспоминание о тракторе было связано с нехитрой жалобой гольда на обрывке березовой коры, захотелось Неретину, чтобы одним из таких тракторов управлял седой и молчаливый таежный сын - Тун-ло. Грохот спускавшихся в тайгу телег становился все глуше, а Неретин стоял и думал. Из первобытной таежной тишины выскочил на проложенную людьми дорогу резвоногий заяц. Потыкался мордой, попрядал мохнатыми ушками и, увидев человека, испуганно нырнул в кусты. Вызванивая подковками о камень никому не понятную песню, побежал с горы Неретин - многоликий и живучий, синеглазый и красноперый ирис на Улахинских болотах. 1923