плением отряда Гладких в хоромах старовера Поносова. Сережа проснулся оттого, что кто-то, выходя из горницы, оглушительно, как показалось во сне, хлопнул дверью. Еще не светало, - окна были свинцовыми от тумана. Со двора доносились смутная возня, далекий, несердитый голос Гладких, - он кого-то ругал. Мартемьянова в горнице не было. "Что же случилось? - подумал Сережа. - Да, пора выступать... Да, приехала Лена!" - вспомнил он, садясь на койке. Он быстро оделся и вышел на крыльцо. На улице уже чуть развидняло. Сережу охватил бодрящий холодок. В тумане у темных строений копошились люди: вытряхивали шинели, свертывали скатки. Из сараев выводили вьючных лошадей. Мешковатый и грузный партизан слезал с чердака, цепляясь задом за перекладины лестницы и громко зевая. Сережа улыбнулся, узнав Бусырю, над которым партизаны потешались вчера на пасеке. - Э, уже собираются, - послышался у ворот звучный и приятный Сереже тенорок. Сын Боярина, Федор Шпак, в перетянутой патронташем шинели, с сумкой за спиной и винтовкой на ремне, прихрамывая, вошел в ворота. - Здорово, полковник! - весело сказал он плечистому партизану, счищавшему грязь с копыта у лошади. - Здравствуй, анафема без ноги, - сдержанно ответил тот. - А я думал, вы спите еще, ан, выходит, сам мало не проспал... Не знаешь, в какой меня взвод определили? - Гладких придет, скажет... Тпрру-у, брюхатый!.. Он тебе скажет, - повторил плечистый партизан, обивая копыто. Из черной, растворенной настежь двери сарая напротив доносились знакомые голоса: один - спокойный, строгий и грустноватый - Сережа сперва не узнал, другой же - по-детски картавый и дерзкий - он различил бы из сотни. - Как это так - не дашь? - грустно и строго говорил первый голос. - Отряд пеший, а ты на лошади? - Они мне не указь, - презрительно отвечал Семка Казанок. - Они, мозет, своих жалели, а я свою из дому привель... - За это спасибо... Она и останется за тобой, мы только навьючим ее... "Да ведь это Кудрявый!" - узнал Сережа первый голос. - А я не дозволяю!.. - запальчиво ответил Семка. - Ну, этого не может быть, чтобы ты не дозволил... - Кудрявый высунулся из сарая и, мельком взглянув на Сережу, крикнул в туман: - Быков!.. Патроны лучше на Казанкова: этот подюжее, а на Гнедка - сухари!.. Сережа, повеселев оттого, что так унизили Казанка, вернулся в сенцы, нащупал в темноте бочку и берестяной туесок на ней и, выйдя на крыльцо, умылся, перегнувшись через перила, набирая полный рот воды и мужественно фыркая. Туман редел и золотился, когда отряд - двести с лишним человек, построившихся по четверо в ряд, с винтовками на ремнях, с Кудрявым и Гладких во главе и двадцатью вьючными лошадьми в арьергарде, - тронулся, шоркая сапогами, по Ольгинскому тракту, провожаемый лаем староверских собак. Голосистый Шпак, шедший, прихрамывая, в передней колонне, завел "Трансвааль" - песню, которую в эти страдные дни певали не только во всех отрядах, но даже на вечерках, даже малые ребята. Отряд стройно подхватил. Сережа, шагавший с Мартемьяновым вне рядов, тоже подтянул звенящим альтом, слыша и выделяя свой голос в общем хоре. Над ними раскрылось звонкое небо, ударило жаркое пыльное солнце, горные отроги взялись нежным паром, как конские крестцы. Вспомнив подслушанный им разговор в сарае, Сережа оглянулся: мелкокопытный, с серебряными ноздрями конек в яблоках - собственность Казанка - шел позади серых колыхающихся колонн навьюченным. Вел его, однако, не сам Казанок, а Бусыря, тяжело ступавший медвежеватыми толстыми ногами, видать, сильно потевший под сдвинутым на затылок малахаем. Казанок шел рядом, склонив набок белую головку в американской шапочке и пыля плетью, которая болталась у него на кисти. Иногда он неожиданно хватал Бусырю за ногу или, извернувшись, бил его каблуком сапожка по заду. Бусыря неуклюже отмахивался и кричал на него, но тотчас же его мясистое лицо расплывалось в улыбке: принимать издевательства за шутку было, очевидно, главным средством его самообороны в жизни. Сережа с уважением поглядывал на Гладких, легко и сильно шагавшего впереди в мохнатых запыленных унтах, с закинутым за спину японским карабином. Под ворсистой рубахой, плотно облегавшей его могучие, статные плечи, перекатывались округлые мышцы. Их мягкое, атласное движение вдохновляло и радовало Сережу. Незаметно поравнявшись с ним, Сережа попробовал вызвать его на разговор. Несмотря на то, что Сережа не, раз мечтал о встрече с подобным человеком и сам хотел быть таким же, он мало представлял себе, о чем с ним можно разговаривать. Наконец он высказал предположение, что Гладких должны быть хорошо известны эти места. - Места? - переспросил командир, повернув к нему смуглое лицо, раздувая вороные усы. - Места, малец, ничего... Места, малец, кое-как, - добавил он, откровенно не поняв, о чем его спрашивают. - Ну да, вы здесь давно живете... - почтительно заметил Сережа. - О, мы здесь самые первенькие! - сказал Гладких с усмешкой. - Старик мой приплыл сюда... Обожди... Родился я в семьдесят седьмом - как раз в этот год тигра его покарябала... жили они тут к тому времю уж лет восемнадцать... Выходит... - В пятьдесят девятом? - подсказал Сережа. - Да, приплыл он сюда в пятьдесят девятом - вот когда он приплыл... Сережа вспомнил, что в это время не было еще Суэцкого канала: отец Гладких плыл вокруг мыса Доброй Надежды, и плыл под парусами. "То-то ему было о чем рассказать!" - подумал Сережа, нарочно представляя себе не того скромного сивого мужичонку, о котором говорил вчера Мартемьянов, а доблестного пионера с бронзовой волосатой грудью и трубкой в зубах. - Да что толку, - неожиданно сказал Гладких. - Приплыли они - и сели в лесу, как дураки. А ведь тут тогда - земля-а!.. - И он, сверкнув глазами, мощно повел вокруг своей тяжелой ручищей. - Староверы лет через двадцать какие десятины подняли!.. Видал, как живут? Здорово живут, малец! - воскликнул он с зычной завистью. - А сильно она его... покарябала? - спросил Сережа. - Тигра-то?.. У-у, покарябала на совесть. Можно бы больше, да некуда... из кусков, можно сказать, склеили. - Здорово!.. А вы на них тоже охотились? - И все-то тебе нужно знать! - Гладких легонько прихлопнул его по фуражке. - Охота у нас, малец, на белок... Восемь гривен шкурка в старое время. А убивали мы их по триста, по четыреста на человека за зиму... А то один год - был я еще мальцом вроде тебя - так много их навалило, по хатам бегали. Мы их палками били... До того, стерва, очумеет, - говорил Гладких, оживившись, - приткнется к жердине, а тут ее - хрясь! - Он рубанул рукой, показывая, как они это делали. - Потом - на рябцов: птица такая, ее буржуи едят... Бьют их тоже к зиме, чтобы не провонялись... - Я ведь потому спросил, - сухо сказал Сережа (он начинал подозревать, что Гладких насмехается над ним), - потому спросил, что у отца вашего прозвище было "Тигриная смерть"... - Было да сплыло: теперь уж он стар стал, в хате мочится... Вот дядька мой - тот, правда, даром, что восемьдесят лет - тот ужасно здоровый. Прошлый год кошку большим пальцем убил... Она в кринку с молоком голову встромила, а он как хватит ее под брюшину, из нее и кишки вон!.. Э-э, чего растянулись? - вдруг закричал Гладких, заметив, что колонны расстраиваются. - Подтянись! Болтуха, что смотришь? А, мать вашу!.. - Мать у меня здорова была, - продолжал он, снова присоединяясь к Сереже, - детей рожала, как щенят... И, поверишь, до чего дети важкие были - фунтов по четырнадцать! Все это было мало интересно Сереже, но в голосе командира звучали такие насмешливые нотки, что казалось - о самом главном он нарочно умалчивает. И Сережа все ждал, что вот откроется оно, это особенное и главное, а оно все не открывалось. VIII К полдню отряд вышел на речушку Сыдагоу. Гладких отдал распоряжение о привале на обед. Притомившиеся и притихшие было люди повеселели и с шумом рассыпались по лесу за хворостом. Деревья стояли, опустив от жары неподвижную матовую листву, но от реки тянуло прохладой. Там уже звенели солдатские котелки. Партизаны, сбрасывая одежду, кидались в воду, визжа и отфыркиваясь, расплескивая голубые сверкающие брызги. Отряд, за исключением трех-четырех человек "бездомных", по обыкновению, распался на группки: крестьяне - по селам и волостям, рабочие - по шурфам и участкам. К "бездомным" принадлежали: вчера только поступивший в отряд Федор Шпак (которого, однако, все уже полюбили за его веселую повадку, светлые усы и хороший голос, каждая кучка тянула его к себе), рудокоп Сумкин с неподходящим к нему прозвищем "Фартовый" - рослый разлезающийся пьяница с опухшим носом, вечно слонявшийся без пристанища, да Семка Казанок, не имевший никакого вещевого хозяйства (у него не было даже мешка), но присутствие которого в той или иной компании ввиду его боевых заслуг считалось почти за честь. Казанок, впрочем, нисколько не нуждался в этом, приспособив в качестве своего эконома Бусырю. Мешок Бусыри всегда был полон до отказа, - иная пища до того залеживалась в нем, что протухала. Несмотря на это, Бусыря всегда попрошайничал с униженностью и нахальством глупого человека, и все так привыкли к этому, что это не считалось уже позорным: ему нигде не отказывали, а только пользовались случаем потешиться над ним, чему немало способствовал и сам Казанок. Нужно было удивляться тому, как этот щуплый белоголовый парень, безраздельно владевший Бусырей и живший за его счет, превращал его рабскую любовь к себе и жадность по отношению к другим в средство для его унижения, увеселения других и собственного наслаждения, оставаясь в то же время в глазах у всех простым, бедовым и славным парнем. - Ну нет, Федя, нам этого не хватит, - говорил он Бусыре, когда тот развязал перед ним свой переполненный мешок. - Как не хватит? - удивился Бусыря, задрав к нему свое поросшее темным волосом лицо. - Вот дурак... Ну, как так не хватит?.. - размышлял он вслух, начиная уже сомневаться. - Ясно, не хватит. А дорога? Нам еще ден пять идти... Через минуту Бусыря сидел перед одной из крестьянских "волостей" и, протягивая грязную толстую руку, нахально выпрашивал: - Ну, дай сала... Ей-богу, я свое утром съел... Сережа, проходивший от реки с наполненным котелком, остановился в кустах и прислушался. - А не хочешь по заднице выспитком? - спросил какой-то шутник (в отряде были уже специалисты по обращению с Бусырей). - Ну вот - выспитком! - обиделся Бусыря. - А ежели б тебя?.. Ну, дай, ну, что тебе стоит? Не с голоду же мне сдыхать? - А коли не хочешь сдыхать - становись раком. Я тебя по мягкому, ей-богу... Некоторое время Бусыря, сопя, наблюдал за тем, как исчезает под усами белое жирное сало; оглянулся на Казанка, но тот безразлично смотрел в сторону; люди, сдерживая улыбки, тоже не глядели на Бусырю. - А ты не больно? - неуверенно спросил Бусыря. - Совсем не больно, - невинно сказал шутник. - Ей-богу же, совсем не больно... Да стань, ну что тебе стоит? - вдруг начал он упрашивать. - Ну, ладно, только смотри, чтоб не больно... Да зачем это тебе? - спохватился Бусыря. - Неужто без этого нельзя... - Становись, не бойся, Федор Евсеич! - вмешался какой-то степенный бородач в картузе так положительно и веско, точно речь шла действительно о неприятном, но совершенно необходимом деле. - Только смотри, чтоб не больно, - сказал Бусыря, становясь на четвереньки. Шутник сильно замахнулся ногой, но не ударил. - Ух!.. - выдохнул Федор Евсеич, поджимая толстый зад. - Ну-ну-ну!.. - уже повелительно крикнул шутник. - Не оглядываться!.. - И в то же мгновение он с силой ударил его носком сапога по заду. Федор Евсеич ткнулся лицом в траву; люди покатились от хохота; громче всех слышен был пустой и тонкий хохоток Казанка. Сережа почувствовал вдруг, как горячая и страшная волна хлынула ему в голову, и он, расплескивая из котелка воду, с трудом удерживаясь, чтобы не вспылить, и страдая от этого, почти побежал к своему костру, где поджидали его ничего не подозревавшие Гладких, Кудрявый и Мартемьянов. Бусыря в распахнутом полушубке сидел на земле, раскинув руки, и смеялся, поглядывая на людей маленькими похитревшими глазками. - Совсем не больно было, - говорил он счастливым голосом. Ему отрезали сала, и он, сопя, заковылял к Казанку. Но есть ему пришлось в одиночестве, потому что натравивший его Казанок подсел в компанию к шутникам и вместе с ними подсмеивался над Бусырей. IX Вверх по течению реки дороги уже никакой не было. Река все время петляла. Вьючные лошади путались в кустах. От ругани провожатых, многократно повторенной горным эхом, стоял по тайге неумолчный стон. Гладких и Мартемьянов ушли далеко вперед, только Кудрявый то и дело отставал, проверяя лошадей и вьюки, успокаивая людей; потом он снова обгонял цепочку мелкой иноходью, цепляясь за кусты, сутулясь и обтираясь рукавом. Он всегда был так поглощен заботами, что не успевал подумать о себе: патронташи его были плохо притянуты и болтались на тощей груди; серая, мокрая под мышками суконная рубаха выбилась из-под ремня, и сзади выглядывал белый кончик нижней. Он так потел, что на впалых его щеках, едва покрытых нежным загаром, проступала нездоровая бледность. - Сеня! Не беги так крепко - простынешь! - кричали ему вслед. - Ты им задай, Сеня!.. - Сеня! Гляди, какую я нашел ягодку!.. Присевший в сторонку по нехитрой нужде грек Стратулато, на которого Кудрявый едва не наскочил, приветливо указал ему на кусток рядом и, выкатив веселые круглые белки, сказал натужно: - Хозяину - честь и мэсто... Сережа часто видел перед собой усталое лицо Кудрявого с большими темно-серыми поблескивающими глазами и жалел его. - Зачем вы так бегаете? - не выдержал он однажды. - Ведь у вас легкие нездоровы! - Ничего... не вредит это... - сказал Кудрявый, с трудом переводя дух. - Я здесь отдыхаю еще... Все говорят: поправился... - Он посмотрел на Сережу с обычным своим грустным выражением и, все еще тяжело дыша, вдруг улыбнулся, блеснув ровными кремовыми зубами, - веселые морщинки сбежались у его глаз. - Ты бы на руднике посмотрел на меня. Вот там я, правда, чуть не сдох! - выдохнул он хрипловатым смеющимся голосом. - Вы работали на Тетюхинском? Это серебро-свинцовые? А у Гиммера вы не работали? - Работал и у Гиммера... Мало сказать, работал, - я перед войной в собственной передней его плюху от околоточного получил, да еще и в каталажке посидел... - Это мой дядя, между прочим, - откровенно сказал Сережа. Он хотел добавить несколько осуждающих слов по адресу дяди, но почувствовал, что этого совсем не нужно, и ничего не добавил. - Так это дядя твой? Ловко!.. - удивился Кудрявый. - Ну, да это сейчас сплошь да рядом... У меня вон брат был эсером. Членом эсеровского областного комитета был, в белом заговоре участвовал! А в Ольге случайно узнал я, что помер он месяца два тому назад и тоже от чахотки... Видать, она эсеров сильнее пробирает! - с внезапной жесткой усмешкой сказал Кудрявый. - Вот это странно... - задумчиво сказал Сережа. - То есть странно, что он эсер, а вы... У меня ведь, понимаете, вот в чем дело: дядя у меня, конечно, буржуй, но только я никогда с ним не был связан. А отец у меня... - Сережа запнулся, - отец, правда, формально не входил ни в какую организацию и, пожалуй, тоже больше был связан с крайними эсерами, - в девятьсот седьмом году он был выслан из Саратова как эсер, - пояснил Сережа, - но в семнадцатом году он сразу пошел с большевиками... И, понимаете, все знакомые перестали ему руку подавать!.. Он мне рассказывал, как на крестьянском съезде в Никольске главный врач переселенческого ведомства пришел к нему в гостиницу уговаривать: "Я, говорит, хочу поговорить с вами, как коллега с коллегой... Вся наша корпорация..." - Сережа напружил шею, изображая главного врача, и сделал величественный жест рукой. - Отец посмотрел на него и говорит: "Уйдите отсюда вон..." - "То есть позвольте!.." Тут отец вспылил, да как закричал на него: "Вон!!!" Кудрявый громко засмеялся, обнажив верхний ровный ряд зубов. - Ему, понимаете, хотелось уж хоть уйти с достоинством, - смеясь, говорил Сережа, - а отец схватил палку, да за ним по коридору!.. Говорит, не удалось догнать - из-за ревматизма, а то бы он ему показал "корпорацию"!.. Так у нас и получилось: мы с отцом здесь, а Гиммеры там. А у вас ведь, товарищ Кудрявый, насколько я знаю... - Вот что, - с улыбкой перебил его Кудрявый. - Нехорошо у нас получается, я тебя - на "ты" и "Сережа", а ты меня - на "вы" и "товарищ Кудрявый". Зовут меня Семеном, а в отряде все больше Сеней кличут... Да это ничего, - он виновато замахал рукой, заметив, что Сережа смутился, - это же все равно, конечно... - Ну "Сеня"... ну, ладно - "Сеня"... - засмеялся Сережа, только теперь обратив внимание на то, что Кудрявый еще совсем молод и что разговаривать с ним необыкновенно легко и приятно. - Да, так об отце-то твоем я наслышан, - сказал Сеня, - и очень уважаю его. Сказать откровенно, я как узнал, что ты сын его, очень мне это приятно стало. Вот, думаю, все-таки... ну... хорошо как получается!.. А то, что брат мой эсер, - это, знаешь, не удивительно. Мастеровые мы - привозные с Урала. Отец - мастеровой у меня, дед мастеровой, прадед мастеровой, и это, братец ты мой, такая цеховщина, что меньшевиков и эсеров у нас сколько хочешь. Да недалеко ходить! Колчак целую дивизию собрал!.. - А как же вы-то... - Сережа запнулся, покрутил рукой и, смеясь, повторил по складам, - как же ты-то... Сеня... большевик? Кудрявый на мгновение задумался. - А этого уж я, братец ты мой, не знаю, - сказал он, виновато разведя руками, и засмеялся вместе с Сережей, собирая у глаз веселые морщинки. - А скажи откровенно, - вдруг спросил Сережа, - но только совсем откровенно: любил ты своего брата или нет?.. - Да, это вопрос... - Сеня помолчал. - Любил, конечно... До этого, правда, я и вспомнить его не мог без злости, а вот как узнал, что умер он, так понял, что любил. В таком разе ведь, знаешь, все ровно бы снимается, а вспоминается... ну, вот как мы с ним в шайбы на улице играли, - а он еще такой неловкий был: его все обыгрывали! Или как заблудился я в лесу, а он целую ночь искал меня и весь от слез распух... Жалко!.. И она, брат, опасная нам - жалость эта... - Вот-вот-вот! - воскликнул Сережа, просияв большими черными глазами, не замечая своего оживления. - Ты знаешь, меня вот сейчас в Скобеевке сестра ожидает, Лена. Она у этих Гиммеров воспитывалась. Ну, ты понимаешь - такое воспитание! Но я все-таки любил ее и очень жалел, когда расставался с ней, и все боролся с этой жалостью. А теперь, как подумаю, что она все-таки приехала к нам сюда, я, понимаешь, так рад, ну просто очень, очень рад, - говорил Сережа, раскрываясь от нахлынувшей на него любви к сестре, к Кудрявому, а главное - к самому себе, и не замечая этого. - Красивая она, должно быть, сестра твоя, - с грустью сказал Кудрявый. - Почему ты так думаешь? - Да если на тебя похожа, красивой должна быть. - Ну, пустяки какие! - краснея, сказал Сережа. - Нет, она, правда, довольно красивая - на мать похожа. Мать была очень хороша в молодости... А у тебя сестры нет?.. - У меня сестры нет. А я бы хотел... Сдается, я бы тоже любил ее. - А я, например... - начал Сережа (не замечая того, что важно для него именно "Я", а не "я, например"). И меж ними завязался тот излюбленный между людьми разговор, когда каждый охотно говорит о себе, но рад слушать и другого и рад ему сочувствовать. Они перелезали через карчи, путались в кустах, липли в паутине и не замечали этого, пока Сеня не вспомнил об отряде, который давно уже роптал позади, требуя отдыха. - Что же это мы шагаем, на самом деле?.. Гладких! - крикнул он и остановился. - На привал пора, истомились люди!.. - На прива-ал!.. Правильно, Сеня!.. Крой их, Сеня!.. - посыпалось сзади. Люди, не ожидая команды, сбрасывали винтовки и сумки и падали в теплую влажную траву. Сережа, обернувшись, широко открытыми невидящими и радующимися глазами смотрел на кипевшее перед ним живое месиво из шапок, колен и зубов. "Как хорошо... получается!" - подумал он, ложась на траву спиной и закрывая глаза. X Ранним утром другого дня отряд достиг вытянувшейся вдоль реки, заросшей мокрым белокопытником и окаймленной исполинскими дубами таежной поляны, где был расположен когда-то туземный поселок. - Гляди, Сарл ночевал, - сказал Гладких, указав Мартемьянову на остатки костра у реки, по которой стлался еще утренний туман. - Гляди, как он расчистил кругом!.. - Он пощупал пепел жесткими пальцами, искоса поглядывая на Мартемьянова. - А пепел уже холодный... - А как заросло!.. Какие дубы вымахали! - говорил Мартемьянов, озираясь вокруг синими потеплевшими глазами. Люди, тянувшиеся через прогалину, с любопытством оборачивались на них. - Проходи, проходи, чего вы тут не видали! - закричал командир. - Сеня, веди пролетаров своих!.. Пробирает? - грубо и ласково спросил он у Мартемьянова. - Небось и ты молодым был, - сказал Мартемьянов. Он крякнул, поправил на спине сумку и, вывертывая ступни, нарочито бодрым и легким шагом пошел вдоль цепи, обгоняя ее. Принадлежа к тому разряду людей, которым трудно мыслить и чувствовать в одиночестве, Мартемьянов физически страдал от невозможности поделиться сейчас с кем-либо из людей своими чувствами: чувства эти были слишком сложны для него, а в некоторых из них он боялся признаться даже самому себе. Эти места напоминали ему о той поре его жизни, когда он на много лет был вырван из привычной нормальной жизни людей его круга, был лишен семьи, друзей, работы, веселья - всего того, что составляет видимость людского счастья. Но ему казалось теперь, что это была, может быть, лучшая пора его жизни. Ведь он был молод, здоров, он мог надеяться!.. А теперь, шагая по этим местам, он видел, что это уже прошло и не повторится: он чувствовал себя старым, одиноким и несчастливым. Но он бодрился, прикладывал к глазам палец, шел, не замечая людей, и все твердил невесть почему привязавшееся к нему с утра слово: "Да, давненько, давненько... Да, давненько..." К китайской кумирне он поднялся первый и долго стоял на скрещении хребтов, опустив руки, прислушиваясь к тихому журчанию родника. Все было такое же, как и в дни его молодости, - и чистый голубеющий воздух, и мощные массивы хребтов, на сотни верст простершие недвижные фиолетовые жилы, и ближние зеленые крутизны, под которыми глубоко внизу, как синие ковры-самолеты, кружились леса, - все было такое же молодое и яркое, и только сам он, Мартемьянов, был другой - старый и слабый. Люди, подымавшиеся из сыдагоуского распадка, проходили за его спиной; иногда он чувствовал на своей шее их жаркое полнокровное дыхание. Они оседали на склонах, шумно радуясь отдыху, - они были молоды, они могли еще надеяться!.. Сережа и Кудрявый, прощаясь, говорили о чем-то вперебой и смеялись, хватая друг друга за рукава и сверкая зубами. А Мартемьянов никак не мог отдышаться, колени у него дрожали, и он все повторял: "Давненько, давненько... Эх, давненько..." - и прикладывал к глазам палец. А когда отряд ушел уже по отрогу на запад и Мартемьянов в сопровождении Сережи стал спускаться по течению родника, и когда смолкли вдали звуки шаркающих ног, побрякивающих котелков, конского ржания, - Мартемьянов и вовсе почувствовал себя одиноким. Хотел было поговорить с Сережей, но, оглянувшись, увидел, с какой беспечной легкостью прыгает с камня на камень этот стройный, полный своих приятных мыслей, шестнадцатилетний подросток, то исчезавший в кустах, то снова выказывавший из-за них свое смуглое лицо с упрямым мальчишеским подбородком и черными улыбающимися глазами, - Мартемьянов понял, что разговаривать им не о чем, и махнул рукой. Ночевали они в двух верстах от того слаженного из корья охотничьего балагана, в котором ночевал Сарл. На другой день Мартемьянов так спешил, что Сережа едва поспевал за ним. Дневные тени уже сгущались под кустами, но было еще жарко, когда они достигли скалы Инза-лаза. - Ну, вот и Инза-лаза-гоу... - со вздохом сказал Мартемьянов. Он снял шапку, обтер голову платком, потом, растянувшись на животе, стал пить из ручья, шумно вздыхая и крякая. Сережа с волнением и ожиданием смотрел на долину, расстилавшуюся перед ним. Инза-лаза-гоу! Название это манило его одним своим звучанием. Инза-лаза-гоу! Она расстилалась перед ним, набухшая белыми цветами, окутанная сладкими запахами и осиянная послеполуденным солнцем. Не прошли они и нескольких шагов, как Мартемьянов схватил Сережу за руку с таким волнением, что Сережа испугался. - Ты ничего не видал? Вон там? - сказал он, слегка присев на своих кривоватых ногах и указывая пальцем в кусты за рекой, переливавшей теневыми и солнечными челночками. - Нет... - шепотом сказал Сережа. - Ай-я! - по-ребячьи воскликнул Мартемьянов и хлопнул себя по колену. - Да это ж караул у них!.. Он еще встренет нас, вот увидишь! - Кто? - Сарл... Кто же другой? Действительно, они не достигли еще удэгейского огорода, когда из-за поворота тропинки показалось двое туземцев. Впереди, с радостной улыбкой, освещавшей его скуластое бронзовое лицо, быстро шел Сарл в длинной удэгейской рубахе с напуском в талии, за ним - маленький плоский старичок с глубоко ввалившимися землистыми щеками, редкой бородавочной растительностью на остреньком подбородке и мелкими ушками, сходными больше всего с барсучьими. На лице его застыло серьезное и благоговейное выражение. Мартемьянов осыпал их шумными приветствиями: - Ах ты, Кимунка! - кричал он, тряся старика за руку, которую тот, незнакомый с рукопожатиями, подал ему, как щепочку. - Я так и знал, что встренешь нас! - говорил он Сарлу. - Ну, как вы все там? Как Масенда? Ему небось интересно про меня?.. Эх, и стар же ты стал, Кимунка! А я-то! Я-то! - Мартемьянов сокрушенно крутил головой. Сарл с живыми и резкими, как осока, улыбающимися глазами, и старый Кимунка, с застывшим на сухоньком лице выражением радостного благоговения - из врожденной вежливости не произносили ни слова и только кивали головами. Сережа с рассеянно-счастливой улыбкой стоял возле, изредка отмахиваясь от комаров. - Да что же это я один говорю? - Мартемьянов вдруг жалко усмехнулся. - Пойдем, пойдем к вашим... - Он, украдкой потирая глаза, увлек их по тропинке. - Давненько же я тут не был!.. Никак, семнадцать зим, а? - Много, много, однако... - улыбнулся Сарл. Кимунка, ни слова не понимавший по-русски, а только вежливо кивавший головой, сказал что-то Сарлу по-удэгейски, немного пришепетывая. - Его радый - тебе на праздник поспел, - перевел Сарл своим певучим голосом, - праздник Мафа-медведя. Тебе не забывай? - Ну, как забыть! Мы уж и торопились... - Ай-э, тебе на Дзуб-Гынь следы не видал? Один русский люди, два лошадка ходи? - Нет, не видали... Он куда пошел? - Его Малаза ходи... - Кто ж та это мог быть?.. А ты знаешь, мы до Горячего ключа с Гладким шли! Отряд его на Сучан пошел... - Хх-а!.. - вдруг выдохнул Сарл и остановился, стиснув губы. Лицо его приняло твердое и опасное выражение. - Сучан ходи? Малаза ходи? - А что? - Хунхуза! - воскликнул Сарл, дико блеснув глазами. - Малаза хунхуза ходи! Тебе понимай? И он кратко передал то, что рассказывали вчера охотившиеся на Малазе удэге. - Видал, как оно выходит? - возбужденно сказал Мартемьянов, обернувшись к Сереже. - Ай-я-яй!.. И ведь никак не упредишь... - Знать бы заранее, лучше бы мы с ними остались, - сурово сказал Сережа. - Все-таки две лишние винтовки... - Там, однако, Логада кругом ходи, чего-чего смотри... Его, я думай, раньше Гладких посмотри... - сказал Сарл. В это время Кимунка, продолжавший вежливо кивать головой, осведомился у Сарла, чем взволнованы гости, и, узнав, что дело нешуточное, снова закачал головой, выражая сочувствие и сожаление. Известие это так расстроило Мартемьянова, что он всю дорогу до переправы только и говорил об этом. Удэгейцы в знак сочувствия его горю не произносили ни слова. И только Сережа не воспринимал это как действительную опасность, угрожающую отряду, и уже досадовал на то, что они отстали от отряда и такое интересное событие пройдет мимо него. XI Чем ближе они подходили к поселку, тем ощутимее становился донесшийся к ним еще издалека тошноватый запах несвежей рыбы, разлагающейся крови и чада и тот специфический острый чесночный запах, которым пахнут туземные жилища и одежды. Сережа тратил немало усилий на то, чтобы убедить себя, что запахи эти не так уж неприятны. На той стороне реки у причала их поджидал сидящий на корточках очень старый, но еще крепкий, сухой, высокий и широкоплечий удэге с длинной китайской трубкой в зубах. Легкая сутулость еще не скрывала могучей выпуклости его груди. Глаза его под редкими, длинными белыми бровями ясно и весело блестели, но желто-оливковое лицо с клиновидной белой бородкой, рассеченное суровыми морщинами, сохраняло каменную неподвижность. - А, Масенда!.. - улыбнулся Мартемьянов, рванувшись к нему. Лодка едва не опрокинулась. Масенда быстро протянул руки, точно желая подхватить лодку. - Васаа адианан*, - пробормотал он укоризненно. ______________ * Погоди немного. (Примеч. А.А.Фадеева.) - Что?.. Не понимаю - забыл по-вашему! - виновато кричал Мартемьянов. - Тихо, тихо... Лодка упади, - с трудом выговаривая русские слова, пояснил старик. Обмениваясь приветствиями, они поднялись по заросшему ольхой и черемухой обрывчику к фанзе. В отличие от других туземных поселков их не встретила любопытствующая толпа. Выкатились лохмоногие собаки, но какой-то женский голос отозвал их. Несколько человек в грязных китайских кофтах сидело у костра посреди обширной поляны перед фанзой. Вид у этих людей был изможденный, забитый, у некоторых головы были в лишаях, глаза гноились от трахомы. Один из сидящих, в мокрых ватных штанах, с лицом, изъеденным паршами, сушил у огня рубаху и что-то говорил остальным по-китайски. - Это кто такие? - спросил Мартемьянов. - Это чжагубай*, - ответил Сарл (это были тазы, пришедшие с низовьев реки проведать своего сбежавшего от "цайдунов" сородича). - Гости на праздник приходи... Один люди вода упади, мало-мало промок, - пояснил он, быстро показывая, как тот падал в воду, и улыбаясь. ______________ * Кровосмешенные. (Примеч. А.А.Фадеева.) Сережа, стараясь не дышать носом (тошнотный запах все время преследовал его), прислушивался к разговору Мартемьянова с удэгейцами, рассеянно поглядывал по сторонам. Тростниковая крыша фанзы, рыбные сушилки, тянувшиеся по другую сторону поляны, белые, темнеющие снизу купы черемух и проступавшие из-за них продолговатые острые юрты облиты были вечерним красноватым светом. Кое-где пылали разведенные перед юртами огни, похожие на отсветы заката на стеклах. Полуголые чумазые ребятишки, носившиеся по поселку, изредка украдкой раздвигали ветви и засматривали на пришедших. Слышны были их негромкие певучие голоса, сердитое рычание собак; ниже по реке журчали свиристели. Кимунка подсел к костру, и таза, с изъеденным паршами лицом, начал что-то рассказывать ему, выкладывая из своего плотно набитого подмоченного мешка различные вещицы: две рваных рубашки, свиток тонких ремней, пучок веревок, старые унты, гильзы от ружья, пороховницу, свинец, коробочку с капсюлями, козью шкурку, банку из-под консервов, шило, маленький топор, кремень, огниво, трут, смолье для растопки, бересту, кружку, жильные нитки, сухую траву для обуви, кабанью желчь, зубы и когти медведя, копытца кабарги, кости рыси, нанизанные на веревочку. Сережа все ждал, когда он кончит, но таза все вынимал и вынимал (это было имущество его бежавшего сородича, которое тот не успел захватить с собой). - Ничего, старшинка! - говорил Сарл. - Гладких - смелый люди. Люди, однако, много, бойся не надо... Ай-э, ходи сынка мой посмотри. У-у, какой здоровый сынка! - воскликнул он, озаряясь детской улыбкой. Распеленатый ребенок, со смуглым, оплывшим книзу личиком, лежал в колыске перед фанзой, суча короткими, полными ножонками. Сидящая перед ним на корточках немолодая скуластая женщина, с тонкими черными бровями и серьгой в носу, хватала его за пупок. Ребенок смеялся беззубым ротиком, как старичок. - Вот сын - так сын! Вот так охотник! - вскричал Мартемьянов, подхватив ребенка на руки. - Ух ты, какой веселый!.. Ух ты, какой беззубенький!.. - урчал он, держа его на весу перед собой и стараясь захватить ртом его ручонки. - Aм!.. Aм!.. Ребенок смеялся, выказывая нежное малиновое небо. Мать, держа наготове руки, боязливо поглядывала на них. - Тебе много ходи - кушай надо, - говорил Сарл. - Молодой люди тоже кушай надо, - с улыбкой кивнул он на Сережу. - Янсели тебе катами намихта* давай, сяйни давай... ______________ * Сушеная рыба. (Примеч. А.А.Фадеева.) - Сяйни? - Мартемьянов с улыбкой передал ребенка женщине. - Сяйни не надо, сяйни мы, русские, не кушаем... Да ты не беспокойся - у нас все свое есть... - А что такое "сяйни"? - спросил Сережа. - Да так, кушанье такое, нам оно не подойдет, - подавляя улыбку, сказал Мартемьянов. - Это, знаешь, две женщины жуют - одна рыбу, другая сладкие коренья или ягоды - и плюют в одну чашку, чтобы уж, значит, гостю не жевать, а глотать прямо... Сережа, почувствовав внезапный приступ тошноты, отвернулся. В полутемной фанзе, куда они вошли в сопровождении Сарла, их обдал запах чеснока, пыли, застарелой копоти. Фанза с двумя глиняными канами* посредине, от которых расходились на две стороны низкие глиняные нары, устланные корьем и звериными шкурами, была очищена для гостей. На правой, женской, половине валялась кое-какая кухонная утварь, на левой, мужской, висела русская трехлинейка с обрезанным ложем. ______________ * Печами. (Примеч. А.А.Фадеева.) - Не из тех ли, что я тебе на Сучане выдал? - спросил Мартемьянов, указывая на винтовку. - Ай-э, ай-э! Спасибо! - закивал Сарл. "Когда он мог ему выдать? Да, он был председателем Сучанского совета... Значит, они встречались тогда?" Сидя на нарах, поджав под себя ногу, Сережа уныло глодал хлебную корку, - есть ему не хотелось, а Мартемьянов ел вкусно и много, вслух размышляя о хунхузах и договариваясь с Сарлом о завтрашнем собрании. Сарл, на корточках, держа перед собою зажженное смолье, которое он взял с одного из канов, делился с Мартемьяновым своими планами. - Я думай, тут, однако, мельница работай надо, - серьезно говорил он. - Большой круглый фанза работай, камни привози. Тебе понимай? Лошадка кругом ходи, камни - гр-ру-у... гр-ру-у. - Он покрутил рукой, показывая, как будут вертеться жернова. - А молоть-то что? - Кукуруза! Земля работай буду, тебе понимай? Земля работай нету - дальше живи не могу... Тебе посмотри, - с волнением указал он на группу тазов. - Какой бедный люди! Все равно собаки... Дацзы... - протянул он сквозь зубы с внезапной горькой ненавистью к тем, кто дал его братьям по крови это унизительное прозвище. - Кругом русский люди, китайский люди рыба забирай, шкура забирай - наша живи не могу. Земля!.. Земля работай нету - все удэге помирай!.. - Что ж, земля у вас будет, - важно сказал Мартемьянов. - Сейчас еще Колчак да японец мешают. - О-о, я понимай! - воскликнул Сарл, дрогнув щекой, и схватился за пуговицу на рубахе тонкими подвижными пальцами. - Я понимай!.. Однако наша люди - Масенда, Кимунка, другой какой старый люди - понимай нету... Его думай, надо, как ране, живи: рыба лови, козуля стреляй!.. Я фанза работай - его не хочу фанза живи. Я говори, земля работай надо - его не понимай... Худо, худо!.. Он тряс головой и сильно жестикулировал, боясь, что Мартемьянов не поймет его - не поймет этого заветного дела его жизни, которое открылось ему в одну из бессонных звездных ночей и должно было изменить весь уклад жизни его народа. Он говорил об этом деле с тем творческим волнением, какое испытывали, наверно, и первый человек, приручивший священный огонь, чтобы готовить пищу, и первый человек, изобретший паровую машину. - Тебе - старшинка, - говорил он, волнуясь, - каждый люди тебе слушай... Завтра, однако, все люди фанза ходи, тебе скажи: "Люди! Земля работай надо, мельница работай надо, надо!.." - Что ж, я скажу, ты не горячись, - снисходительно урчал Мартемьянов: доверие Сарла очень ему льстило. - Это правильно, конечно... У стариков, известно, свои привычки. Когда Мартемьянов поел, Сарл пригласил его на камлание, которое должно было состояться вечером перед жилищем шамана Есси Амуленка. - Нашел кого пригласить! - добродушно осклабился Мартемьянов и посмотрел на Сережу с таким видом, точно хотел сказать: "Посмотри, вот бывают же дураки!" - Не верим мы в бога, дорогой мой, и вам не советуем, - убедительно сказал он Сарлу. - Сознательный народ, а дурман разводите!.. Рука Сарла, державшая смолье, задрожала, и на лице его появилось испуганное и умоляющее выражение. - Не надо, не надо так говори!.. - пробормотал он, дергая щекой. "И правда, какая нечуткость!" - с внезапным раздражением на Мартемьянова подумал Сережа. - Ничего, Сарла, ничего... Моя ходи, - сказал Сережа, почему-то ломая язык. - Ты на него не обижайся. - Ишь какой защитник выявился! - смеялся Мартемьянов. - Ну, ладно, не буду, не буду... Посмотри, посмотри, как они кривляются, - кряхтел он, расстилая шкуры, чтобы удобней расположиться. - Взрослые люди, а, право, как дети!.. XII В поселке чувствовалось тихое оживление. Взрослые удэге, некоторые с бубнами в руках, сходились кучками и, обменявшись молчаливыми знаками, уходили по извилистой, пересеченной вечерними тенями тропинке, ведущей от реки к сопкам. Благодаря их одинаковым одеждам и резко выраженным типовым особенностям наружности, все они казались Сереже на одно лицо - мужчины и женщины. Постепенно приглядевшись, он стал отличать женщин. Они были меньше ростом, с более скуластыми, почти пятиугольными лицами, с более ярко выраженной монгольской складкой век и в более пестрых одеждах. Их длинные, до колен, рубахи, рыбьи унты, плотно обтягивавшие маленькие стройные ножки, легкие наколенники и нарукавники разузорены были спиральными кругами, изображавшими рыб и зверей. На груди, подоле и рукавах нашиты были светлые пуговицы, раковины, бубенчики, разные медные побрякушки, отчего при ходьбе от одежд исходил тихий шелестящий звон. У одной из юрт, отличавшейся от других своими более крупными размерами, берестяной полог у входа был откинут. Оттуда доносились детские возгласы, виден был красный свет костра, в отверстие в крыше выходили голубоватые струйки дыма. Сарл, не могший, по обычаям, пройти мимо жилища, у которого открыт вход, сделал Сереже знак идти за ним и, нагнувшись, вошел в юрту. Сережа с растерянным и напряженным выражением лица шагнул вслед за ним и, чтобы не толкнуть Сарла на огонь, невольно посунулся в сторону, опрокинув тулуз с водой, стоявший у входа. Никто - ни четверо мальчиков, сидевших у огня на шкурах, разостланных вдоль по обеим сторонам юрты, ни старый Кимунка, возившийся в глубине юрты (он выпрастывал из чехла бубен), - не взглянул на Сережу, сильно смутившегося от своей неловкости. Только сидевший ближе ко входу мальчик постарше, с толстыми, выпущенными поверх ключ