рь почетный гражданин и кавалер, казначей одного благотворительного общества, а ранее--буфетчик в трактире на том же Хитровом рынке теперь умершего Марка Афанасьева. Хозяин самодовольно взглянул на плоды рук своих, на гудевшую пьяную ватагу, мановением руки приказал убрать все еще лежавшего и хрипевшего старика и сел за "хозяйский" стол у буфета за чай... "Каторга" не обратила никакого внимания на хозяина и гудела по-прежнему... В углу барышник снимал сапоги с загулявшего маете-го окруженного "тетками", и торговался, тщательно нотиривая голеиищи и стараясь отодрать подошву. ТрИ рубля, хошь умри!--топая босой ногой погрязному полу, упирался мастеровой. ^ Шесть гривень хошь,-- получай! -- в десятый раз овторяли оба, и каждый раз барышник тыкал в лицо сапогами мастеровому, показывая, будто "подметки-то отопрели, оголтелый черт! Три рубли, пра, черт!" Отопрели! Сам ты, рыжая швабра, отопрел! Нет,ты кажи, где отопрели? Это дом, а не сапоги, дом... Карраул, убили! --заглушили слова торгующихсядикие крики во весь пласт рухнувшей на грязный пол "тетки", которую кулаком хватил по лицу за какое-то слово невпопад ее возлюбленный. Это за любовь-то мою, окаянный... за любовь-то МО... Караул, убили! -- еще громче завопила она, получив новый удар сапогом по лицу, на этот раз от мальчишки-полового. Знай наших, не умирай скорча! --кто-то с хохотом сострил по поводу плюхи... Я расплатился и пошел к выходу. Несколько лет тому назад здесь при мне так же поступили с княжной. Я вступился за нее, но, выручая ее, сам едва остался цел только благодаря тому, что княжну били у самого выхода да со мной был кастет и силач товарищ, с которым мы отделались от дравшихся на площади, где завсегдатаи "Каторги" боялись очень шуметь, не желая привлекать постороннюю публику, а пожалуй, и городового. л вышел на площадь. Красными точками сквозь туман мерцали фонари двух-трех запоздавших торговок съестными припасами. В нескольких шагах от двери ваялся в грязи человек, тот самый, которого "убрали" по мановению хозяйской руки с пола трактира... Тихо было площади, только сквозь кой-где разбитые окна "кое где слышался гомон, покрывавшийся то октарова, оравшего "многую лету", то визгом пьяных "теток": Пьем и водку, пьем и ром, Завтра по миру пойдем... ПОСЛЕДНИЙ УДАР (Очерк из жизни биллиардных) Он вошел в биллиардную. При его появлении начался шепот, взгляды всех обратились к нему. -- Василий Яковлевич, Василий Яковлевич... капитан пришел! -- послышалось в разных углах. А он стоял у дверей, прямой и стройный, высоко подняв свою, с седой львиною гривой, голову, и смотрел на играющих. На его болезненно-бледном лице появлялась порою улыбка. Глаза его из глубоких орбит смотрели бесстрастно, и изменялась лишь линия мертвенно-бледных губ, покрытых длинными седыми усами. Капитан --своего рода знаменитость в мире биллиардных игроков. Игра его была поистине изумительна. Он играл не по-маркерски, не по-шулерски, а блестящим вольным ударом. Много лет существовал он одною игрой, но с каждым годом ему труднее и труднее приходилось добывать рубли концом кия, потому что его игру узнали всюду и брали с него так много вперед, что только нужда заставляла его менять свой блестящий "капитанский" удар на иезуитские штуки. В биллиардных посетителям даются разные прозвища, которые настолько входят в употребление, что собственные имена забываются. Так, одного прозвал "Енотовые штаны" за то, что он когда-то явился в махровых брюках. Брюк этих он и не носил уж после того много лет, но прозвание так и осталось за ним; другого почему-то окрестили "Утопленником", третьего -- "Подрядчиком", пятого -- "Кузнецом" и т. п. Василия же Яковлевича звали капитаном, потому что он на самом деле был капитан в отставке -- Василий Яковлевич Казаков. В юности, не кончив курса гимназии, он поступил в пехотный полк, в юнкера. Началась разгульная казарменная жизнь, с ее ленью, с ее монотонным шаганьем "справа по одному", с ее "нап-пле-чо!" и "шай, нак-кра-ул!" и пьянством при каждом удобном случае. А на пьянство его отец, почтовый чиновник какого-то уездного городка, присылал рублей по десяти в месяц, а в праздники, получивши мзду с обывателей, и по четвертному билету. "Юнкерация" жила в казармах, на отдельных нарах, в ящиках которых, предназначенных для белья и солдатских вещей, можно было найти пустые полуштофы, да и то при благосостоянии юнкерских карманов, а в минуту безденежья "посуда" пропивалась, равно как и трехфунтовый хлебный паек за месяц вперед, и юнкера хлебали щи с "ушком" вместо хлеба. Батальонный остряк, унтер-офицер Орлякин, обедая со своим взводом, бывало, откладывал свой хлеб, левой рукой брался за ухо, а правой держал ложку и, хлебая щи, говорил: "По-юнкерски, с ушком". У юнкеров была одна заветная вещь, никогда не пропивавшаяся: это гитара Казакова, великого виртуоза по этой части. Под звуки ее юнкера пели хором песни и плясали в минуту разгула. Гитара сделала Казакова первым биллиардным игроком. Переход от первого инструмента ко второму совершился случайно. Казаков прославился игрой на гитаре по всему городу, а любители, купцы и чиновники, таскали его на вечеринки и угощали в трактирах. Казаков стал бывать в биллиардных, шутя сыграл партию с кем-то из приятелей, а через год уже обыгрывал всех маркеров в городе. Дорого, однако, Казакову стоило выучиться. Много раз приходилось обедать с "ушком" вместо хлеба, еще больше сидеть в темном корпусе под арестом за опоздание на ученье... Его произвели в офицеры, дали роту, но он не оставлял игры. Слава о нем, как о первом игроке, достигла столиц, а вскоре он и сам сделался профессиональным игроком. Опоздав на какой-то важный смотр, где присутствие его было необходимо, Казаков, по предложению высшего начальства, до которого стали доходить слухи о нем как о биллиардной шулере, должен был выйти в отставку. Ему некуда было больше идти, как в биллиардную. И пошла жизнь игрока. То в кармане сотни рублей, то на другой день капитан пьет чай у маркеров и раздобывается "трешницей". Когда своих денег не было подолгу, находились антрепренеры, водившие Казакова по биллиардным. Они давали денег на крупную, верную игру, брали из выигрыша себе львиную долю и давали капитану гроши "на харчи". Он играл в клубах, был принят в порядочном обществе, одевался у лучших портных, жил в хорошем отеле и... вел тесную дружбу с маркерами и шулерами. Они сводили ему игру. Шли годы. Слава его, как игрока, росла, известность его, как порядочного человека, падала. Из клубных биллиардных он перебрался в лучшие трактиры; потом стал завсегдатаем трактиров средней руки. И здесь узнали его. Приходилось сводить игру непосильную, себе в убыток. Капитан после случайного крупного выигрыша бежал из столицы на юг и начал гастролировать по биллиардным. Лет в семь он объездил всю Россию и, наконец, снова появился в столице. Но уж не тот, что прежде: состарился. От прежнего джентльмена-капитана остались гордая, военная осанка, седая роскошная шевелюра, поношенный, но прекрасно сидевший черный сюртук. Вот каким он явился в биллиардную бульварного трактира. Играли на деньги два известные столичные игрока: тарик, подслеповатый, лысый, и молодой маркер из соседнего трактира. Маркер проигрывал и горячился, старик хладнокровно выигрывал партию за партией и с каждым ударом жаловался на свою старость и немощь. Ничего, голубушки мои, господа почтенные, не вижу, ста-арость пришла! -- вздыхает старик и с треском "делает" трудный шар. -- Старый черт, кроме лузы ничего не видит! -- сердится партнер. ∙-- Подрезаю красненького. Тридцать пять, и очень досадно!-- считаетмаркер. В угол. Не было. Никого играют, тридцать пять дожидают! Батюшки мои светы! Кого это я вижу, сколько лет, сколько зим, голубушка Василий Яковлевич! Какими судьбами-с? На твою игру, Прохорыч, посмотреть приехал; из Нижнего теперь... Прохорыч, живо кончив партию, бросил кий, и два старика, "собратья по оружию", жарко обнялись, а потом уселись за чай. Где побывал, Василий Яковлевич? -- Дурно кончил. Теперь из Нижнего, в больнице лежал месяца три, правая рука сломана, сам развинтился... Все болит, Прохорыч! Прохорыч вздохнул и погладил бороду. -- Руку-то где повредил? -- спросил он, помолчавши. --В Нижнем, с татарином играл. Прикинулся, подлец. неумелым. Деньжат у меня а-ни-ни. Думал -- наверно выиграю, как и всегда, а тут вышло иначе. Три их стало за мной, да за партии четыре с полтиной. Татарин положил кий: дошлите, говорит, деньги! Так и так, говорю, повремените: я, мол, такой-то. Назвал себя. А татарин-то себя назвал: а я, говорит, Садык... И руки у меня опустились... Садык, Садычка? -- Ну, на черта, Василий Яковлевич, налетел. Да, Садык. Деньги, кричит, мне подавай. Маркерза партии требует. Я было и наутек, да нет... Ну, что дальше, что? Избили, Прохорыч, да в окно выкинули... Со второго этажа в окно, на мощеный двор... Руку сломали... И надо же было!.. Н-да. Полежал я в больнице, вышел -- вот один этот сюртучок на мне да узелочек с бельем. Собрали кое-что маркеры в Нижнем, отправили по железной дороге, билет купили. Дорогой же -- другая беда, указ об отставке потерял -- и теперь на бродяжном положении. Капитан, за несколько минут перед тем гордо державший по военной привычке свою голову и стан, как-то осунулся. -- Ну, а игра, Василь Яковлевич, все та же? Капитан встрепенулся. Не знаю; из больницы вышел, еще не пробовал. Недели две только руку с перевязки снял. Поди, похуже стала. А может, отстоялась. Когда я долго не играю -- лучше игра. Думаю свести. Своди, что же -- на красненькую...-- Прохорыч незаметно сунул под блюдечко десятирублевку. Спасибо, старый друг, спасибо,-- выручаешь в тяжкую минуту. -- Мы старую хлеб-соль не забываем! Капитан взял кий в руки. -- За капитана держанье, держу за капитана красный билет! -- послышалось во всех углах. Посыпались на столы кредитки... Капитан гордо выпрямился. Его партнер, известный игрок Свистун, молодой мальчик, начал партию. Ловко, "тонким зефиром"" его шар скользнул по боку пирамидки и вернулся назад. Капитан оперся на борт, красиво согнул свой тонкий, стройный стан, долго целился и необычайно сильным шаром "в лоб" первого шара пирамиды разбил все У ары, а своего красного вернул на прежнее место. Удар был поразительный. Браво, капитан, браво! -- аплодировала, восхищаясь, биллиардная. Но капитану было не до того. Он схватился левой рукой за правую и бледный, как мертвец, со стоном опустился на стул. Свистун сделал удар -- и не отыгрался. Его шар встал посередине биллиарда, как раз под всей партией. Стоило положить одного шара и выиграть все. А капитан, удививший минуту тому назад биллиардную своим былым знаменитым "капитанским" ударом, продолжал стонать, сидя на стуле. Вся биллиардная столпилась около него. -- Рука моя... рука... Умираю... Она сломана! --стонал капитан. Ему дали воды. Он немного оправился и помутившимися глазами смотрел на окружающих. Играйте, играйте, ваш удар!--требовал Свистун и державшие за него. Пусть другой играет, он не может, видите, болен! -- говорили противники. А болен, не берись! Мы тоже деньги ставили. Послушай, Свистун, я стою подо всей партией,разойдемся! -- посмотрев на биллиард, промолвил капитан. Играйте-с! Капитан, бледный, с туманным взором, закусив от боли губу, положил правую руку за борт сюртука, встал, взял в левую руку кий и промахнулся. Свистун с удара сделал партию и получил деньги. Капитан без чувств лежал на стуле и стонал. а.то-то, уплачивая проигрыш, обругал его "старым вором, бродягой". его выгнали, больного, измученного, из биллиардной и отобрали у него последние деньги. На улице бед-родняли Дворники и отправили в приемный по-Прошло несколько месяцев; о капитане никто ни- чего не слыхал, и его почти забыли. Прошло еще около года. До биллиардной стали достигать слухи о капитане будто он живет где-то в ночлежном доме и питается милостыней. Это было верно: капитан действительно жил в ночлежном приюте, а по утрам становился на паперть вместе с нищими, между которыми он известен за "безрукого барина". По вечерам его видали сидящим в биллиардных грязных трактиров. Он поседел, осунулся, стан его согнулся, а жалкие лохмотья и ампутированная рука сделали его совсем непохожим на былого щеголя-капитана. НЕУДАЧНИК Вы, батенька мой, зачем пожаловали?--Этими словами в прихожей классической гимназии остановил инспектор Тыква входившего гимназиста Корпелкина. Как, куда? В классы, Евдоким Леонидович! Зачем это? Как зачем? На переэкзаменовку! Поздно-с! Вчера совет вас исключил, переэкзаменовка вам не разрешена, можете завтра прийти за получением бумаг... Как? Почему не разрешена переэкзаменовка? Ведь у меня только одна двойка и то из латинского... Отчего же Куропаткина и Субботина вчера переэкзаменовали? У них по две двойки... Не знаю-с, завтра получите бумаги, а сегодня можете идти. Корпелкин вышел. Слезы и злость душили его. ∙-- Господи, да что же я за несчастный такой? Из-за пустой двойки... И почему это других допустили до переэкзаменовки, а меня нет? А я имел больше права, у меня одна двойка... да за что же, за что! На другой день ему были выданы из гимназии бумаги. * Прошло около пяти лет после этого случая. Корпелкин сын бедных родителей, жил дома, прибиваясь кой-как дешевыми уроками, которые давали ему руб. лей около восьми в месяц. Первые два года, впро. чем, он горячо принялся готовиться в университет, хотел держать экзамен, причем сильно рассчитывал на обещанный урок у одного купца, чтобы добыть необходимых на поездку денег, но урок этот перебил его бывший товарищ по гимназии Субботин. Прошло еще три года после этого. Университет забылся, о продолжении ученья и помину нет -- жить стало нечем, пришлось искать М!еста. Эти поиски продолжались около года, во время которого предлагал дальний родственник, исправник, поступить в урядники, но молодой человек, претендовавший поступить в университет, отказался, за что, впрочем, от родителей получил нагоняй. Наконец, по хлопотам одного знакомого секретаря управления железной дороги, приятеля его отца, ему было обещано место помощника счетовода при управлении. В назначенный день в передней управления сидели двое: маленький невзрачный молодой человек, с птичьей запуганной физиономией, и рослый, бородатый мужчина, с апломбом говоривший, с апломбом двигавшийся. -- Господа, пожалуйте к управляющему! -- заявилим чиновник, и через пять минут оба стояли перед управляющим дорогою. --~ Господин Ловитвин,-- обратился он к бородатому,-- я вас назначаю помощником счетовода, а вас, гссподин Корпелкин, в статистику, на тридцать пять рублей в месяц. Прошу служить аккуратно, быть исправным! -- Господин управляющий, мне обещали... Но управляющий взглянул в лицо Корпелкина, как-то презрительно улыбнулся вместо ответа, повернулся спиной и вышел... Богато и весело справлял свои именины секретарь Станислав Францевич Пульский его просторная чистенькая квартирка была переполнена гостями. Две комнаты были заняты карточными столами, СТ которых "винтили" и "стучали" чиновники посолиднее, а молодежь отплясывала в зале. Два железно-орояшых сторожа обносили барышень фруктами и чаем. Станислав Францевич не жалел угощенья... Да и жалеть-то нельзя было: на вечерах этих он лицом показывал свой товар, трех дочерей: Клементину, Марию и Цецилию. Старшей было двадцать два года, младшей -- восемнадцать лет. Веселились все, танцевали... Только в углу, как "мрачный демон, дух изгнанья", сидел Корпелкин, не отрывая глаз от Клементины, в которую был влюблен и уже считался женихом ее... А смущал его армейский подпоручик, не отходивший от Климочки, как мысленно называл ее Корпелкин, и танцевавший с ней все танцы. Она тоже умильно нежничала с военным и только раз, да и то как-то презрительно, как показалось Корпелкину, взглянула в тот угол, где сидел страдалец. Клементина Станиславовна! Позвольте вас просить на тур вальса! -- как-то робко заявил ей, наконец, Корпелкин, улучив минуту, когда она, усталая после кадрили, сидела в углу и обмахивалась батистовым платком. Видите, я...-- начала было она, но подлетевший подпоручик выручил ее. Клементина Станиславовна, позвольте... Да. с удовольствием,-- не дала договорить Кли-мочка, и новая пара закружилась по зале. пи слова более не сказал Корпелкин; пробравшись отихояьку в переднюю, он оделся и ушел домой. * Вася, слышал? Станислав Францевич дочь вчера сватал! -- на другой день в конторе заявил ему товарищ Колушкин. Вчера?! Да, и шампанское пили! Клементину Станисла.Свсвну, за офицера, что с ней танцевал. Как? Что? За этого офицера?.. Ты не шутишь?Нет?.. Да вот хоть самого спроси. Что за шутки, и свадьба в ноябре назначена... Свадьба?.. Нет, этого не может быть... что ты... нет!.. Честное слово! Мы приглашены на свадьбу, уздневеста меня и в шафера выбрала... Прошедший мимо управляющий прекратил дальнейший разговор. * Боже мой, боже мой!.. Что же это такое? Что я за несчастный такой?.. Ничего-то, ничего в жизни не удается мне!.. Наконец она!.. Она, по-видимому, интересовавшейяся мною, променяла меня на какого-то офицерика.. А ведь вместе росли... Еще в гимназии мечтали о нашем будущем счастии... И отец, определяя меня на службу к себе, намекал на это... И вдруг офицер этот... А чем я, спрашивается, хуже его? А вот нет, не везет... И наградой обошли... Когда директор назначал награды, призвал нас, посмотрел сначала на Ловитвина, потом на меня -- и назначил ему сто рублей, а мне тридцать... Отчего это? Так вот, не понравился что-то, а отчего --сам не придумаю... Отчего же в самом деле? И всегдадь так... Разве я меньше стою, чем другие? Работаю меньше? -- вслух рассуждал Корпелкин, шлепая по грязи... Он то и дело оступался и попадал в лужи, но незамечал ничего и рассуждал сам с собою до тех пор,пока не наткнулся на церковную ограду. Церковь была освещена ярко. У подъезда стояли богатые кареты Сквозь раскрытые форточки окон неслось "Исайя ликуй". Пойти хоть на чужое счастье посмотреть, если свое не удается. В церкви была толпа, давка. Куда лезешь,-- остановил его околоточный. В церковь! -- ответил он. Говорят, нельзя...-- И его кто-то вытолкнул изцеркви... "Приидите все несчастные и обрящете здесь покой>( написал какой-то местный юморист-завсегда- ай на почерневших дверях погребка красным карандашом. Надпись эта существует, полустершаяся, неразборчивая, давно, ее все обитатели погребка знают наизусть. Погребок этот замечательный. Он стоит в укромном уголке бойкой, оживленной ночью и днем разгульной улицы, и в него не заглядывает всевидящее око полиции. В погребке особая жизнь, гармонирующая с обстановкой. Прямо от входа, в первой комнате, стоит буфет, сзади которого на полках красуется коллекция вин и водок. На буфете горой поднялся бочонок и стоят на подносе стаканчики, так как погребок, вопреки существующим законам, по неисповедимой воле судеб, доказывающей, что нет правил без исключений, торгует круглые сутки распивочно и навынос... Снаружи все прилично, сравнительно чисто. За буфетом стоит солидный, со степенной бородой буфетчик, бесстрастно, никогда не изменяя своей холодной физиономии, смотрящий на окружающее. Двери то и дело отворяются. Вбежит извозчик, распояшется, достанет пятак и, не говоря ни слова, хлопнет его об стойку. Буфетчик ловким движением руки сгребет этот пятак в ящик, нальет стакан и наклонится за прилавок. В руках его появляется полупудовая, черная, как сапог, печенка, кусочек которой он стукнет о прилавок и пододвинет его к извозчику. За извозчиком ежит весь согнувшийся сапожник с колодками под мышкой. Опохмелите, Афанасий Афанасьевич! -- попросит н изагремит колодками по прилавку. Опять безмолвно наливается стакан водки, режется ок печенки, и сапожные колодки исчезают за буфет И так с утра до утра... Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Корпелкин. С утра он сидел в задней темной комнате, известной под именем "клоповника", вместе с десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных. Было утро. Один за другим оборванцы наполняли "клоповник". Они проходили поодиночке мимо буфетчика, унижен. но кланялись, глядя в его бесстрастное, холодное лицо, и садились в "клоповник". Затем шли разговоры, где бы добыть на еду, на водку. Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут!--предлагал босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане. Отчепись; по тваму, што ли, дойти?.. Вылицевали уж меня, нечего сказать...-- протестует Петька. Сейчас водочки бы, Петя... Стюденю потом на пятак... А стюдень хороший, свежий... С хрящом, зна ешь...Ну тебя!.. И хренку дадут... Хорошо...Убирайся... Ни за что... К крестной в воскресенье пойду... Она жалованье получит...Да мы найдем надеть-то... А сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и стюдню...Петька, а ты не ломайся, это не по-товарицки...-- вмешался третий оборванец. Стюдень-то све-жай... А Корпелкин сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок, подобрав под себя босую ногу- Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее. -- Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть- то... Н-да!.. Он связал опорок и посмотрел на него. -- Ладно, потерпит,-- решил он. "А у Климочки тогда были розовые ботинки... Каблучок с выемкой... Тоже розовый..." -- вдруг пришло на ум Корпелкину. Он зажмурил глаза... "В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых... Всегда в белых венчаются. Должно быть..-- R-помнил он, как его не пустили в церковь, как он в трактир, напился пьян, неделю без просыпу ПО^1 л т-тгтю Л Ы ГП ГЛ\*"Ж(ЛЬТ ^Я ГТК СИГТТЭГ" М W Я Ь1 Г\и И так с утра до утра... Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Кор. пелкин. С утра он сидел в задней темной комнате, известной под именем "клоповника", вместе с десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных. Было утро. Один за другим оборванцы наполняли "клоповник". Они проходили поодиночке мимо буфетчика, унижен. но кланялись, глядя в его бесстрастное, холодное ли-цо, и садились в "клоповник". Затем шли разговоры, где бы добыть на еду, на водку. Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут!--предлагал босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане. Отчепись; по тваму, што ли, дойти?.. Вылицевали уж меня, нечего сказать...-- протестует Петька. Сейчас водочки бы, Петя... Стюденю потом на пятак... А стюдень хороший, свежий... С хрящом, зна ешь... Ну тебя!.. И хренку дадут... Хорошо... Убирайся... Ни за что... К крестной в воскресенье пойду... Она жалованье получит... Да мы найдем надеть-то... А сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и стюдню... Петька, а ты не ломайся, это не по-товарицки...-- вмешался третий оборванец. Стюдень-то све-жай... А Корпелкин сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок, подобрав под себя босую ногу- Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее. -- Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть- то... Н-да!.. Он связал опорок и посмотрел на него. -- Ладно, потерпит,-- решил он. "А у Климочки тогда были розовые ботинки... Каблучок с выемкой... Тоже розовый..." -- вдруг пришло на ум Корпелкину. Он зажмурил глаза... "В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых... Всегда в белых венчаются. Должно быть как его выгнали со службы за пьянство и как он, опустил с себя приличное платье, стал завсегдатаем ебка... Вот уж с лишком год, как он день сидит в П а на ночь выходит на угол улицы и протягивает Н ку за пятаком на ночлег, если не получает его от за-лявшего в погребке гостя или если товарищи по "клоповнику" не раздобудутся деньгами. Старые товарищи раза три одевали его с ног до головы, но он возвращался в погребок, пропивал все и оставался, по местному выражению, "в сменке до седьмого колена", то есть в опорках и рваной рубахе... Раз ему дали занятие в конторе у инженера. Он проработал месяи, получил десять рублей. Его неудержимо влекло в погребок похвастаться перед товарищами по "клоповнику", что он на месте, хорошо одет и получает жалованье. А, барин, ишь ты! Поздравляем! --встретили его оборванцы, даже сам буфетчик руку подал и взглянул как-то странно на его костюм, будто оценивая его. Потом Корпелкин угостил всех на радостях водкой, а сам долго не хотел пить больше одной рюмки, но не вытерпел. К полуночи все его платье очутилось за буфетом, а он сам, размахивая руками, кричал, сидя в углу: Н-ну их, подлецов... Кланяться за свой труд... Не хочу, подлецы! Эксплуататоры! Десять рублей в месяц... Ну, в трущобе я... В трущобе... А вы, франты, не в трущобе, а? Да черти вас возьми... Холуи... Я здесь зато сам по себе... Я никого не боюсь... Я голоден -- меня накормят... Опохмелят... У меня есть -- я накормлю... Вот это по-товарищески... А вы... Тьфу! Вы только едите ДРУГ друга... Ради прибавки жалованья, ради заслуг каких-то продаете других, топите их... как меня утопили... .за что меня;> а зачто--кричал Корпелкин, валясь на пол... Пьяный он всегда ругался и кричал в том же а трезвый ни с кем не говорил ни слова, а только Думал, как бы добыть водки, чтоб напиться и ругаться. -- Вчера бы гривенник дали, на стаканчик бы, а теперь и пятака не дадут! -- посмотрел он опять ца опорки. Потом опять мелькнули в его воображении строи, ные ножки в розовых ботинках. Он посмотрел на един-ственный в "клоповнике" стол. Петька сидел в одной рубахе и наливал в стакан из штофа водку. Перед ним стоял студень с хреном. -- Эй, барин, подходи, твой черед, мы уж опохмелились! -- крикнул он пьяным голосом Корпелкиму. Корпелкин подошел и взял стакан. -- И стюдень хароша-ай! -- причмокивал оборванец,тыча грязной рукой в жидкую, бурую массу... ПОТЕРЯВШИЙ ПОЧВУ Подпоручик Иванов вышел в отставку и с Кавказа, где квартировал его полк, приехал в один из городов средней России. Еще будучи юнкером, он получал от своей единственной родственницы, старушки тетки, жившей в этом городе, небольшие суммы денег и теперь, бросив службу "по служебным недоразумениям", приехал к тетке, чтобы пока, до новой должности, пережить трудное время. Дорогой Иванов скромно мечтал о какой-нибудь должности на железной дороге или в конторе, о чистенькой комнатке, о женитьбе. Но предположения его не сбылись. Тетка умерла несколько лет тому назад, и он, совершенно одинокий, очутился в чужом городе без средств, без знания жизни. За короткое время розысков Иванов потратил несколько рублей, бывших при нем, и распродал остатки гардероба; у него осталось одно военное, сильно поно-Шенное пальто, и то без погон, которые он не имел право носить в отставке и продал барышнику "на выжи-У*- Дошло до того, что хозяин гостиницы, где остановился Иванов, без церемонии выгнал его за неплатеж 'скольких рублей, и он вышел на улицу полуголодный, оскорбленный... За неделю, даже накануне, он и не мечтавший таком положении, в каком очутился. он пошел по улице и начал заходить из магазина в магазин из конторы в контору, просил занятий, рассказывал обстоятельства, заставившие его искать работы, и всюду получал отказ то в притворно вежливой, то в бой форме. Так, один купец, повертев в руках его чистенький указ об отставке, предложил поступить в швейцары подъезду. -- Двери будешь отворять, калоши, платье снимать... жалованья пять, да чайных с красненькую набежит, а к празднику и с четвертную наподают, то. услужить смоги! Иванов счел это предложение за глумление и yi сопровождаемый насмешками. Заходил он под вечер на железную дорогу, в i дуктора просился, но здесь ему прямо сказали, что особой протекции высшего начальства мест не д никому. Последняя надежда лопнула, и он бесцельно t дил по улицам, шлепая по лужам, образовавшимся два дня оттепели... --∙ Куда же идти? -- поминутно задавал он себе прос и не находил ответа. Мысли, одна нелепее другой, несбыточные над< ды мелькали в его голове: "Что бы я нашел сейчас на улице тысячу рублей?.. Оделся бы щеголем, квартирку бы нанял... Кабинет, чтобы выходил окнами на полдень... Шторы сделаю, как у командира полка, суровые, с синей отделкой... Непременно с синей..." Потом мысли его вдруг перескакивают: он в бою, бросается со взводом на дымящийся редут, захватывает неприятельское знамя... Его поздравляет отрядный командир; целует, навешивает ему с себя на грудь беленький крестик... Он уже ощущает крестик у себя на груди... -- Эй, берегись! --раздается голос извозчика и разрушает сладкие мечты. Иванов вдруг огляделся и почему-то устыдился своего военного, форменного пальто,-- того самого пальто, надев которое два года тому назад в первый раз, при производстве, он воображал себя на верху счастья --и с презрением оглядывал всех "штафирок". А теперь ему самому казалось, что все на него смотрят, как на не годного никуда человека, потерявшего почву бездомника. Он при каждом случайно остановившемся на нем взгляде прохожего как-то терялся и отворачивался в сторону... Оборванный рабочий, несший мешок щепок, своим взглядом также сконфузил Иванова. "Отчего это этот оборванец идет гордо, не стыдится, а мне стыдно своего пальто, еще очень приличного?"--задавал себе вопрос Иванов. "Оттого, что у меня нет почвы, оттого, что рабочий, если его спросят, чем он занимается, ответит: "Работаю", а если его спросят, где он живет, он назовет свой угол... Вот отчего..." -- думал Иванов и шел вперед без цели... Он еще больше ослаб, утратил последнюю энергию. Зимняя оттепель способствовала этому, а голодный желудок усиливал нравственное страдание. Он в сотый раз ощупывал свои пустые карманы, лазил за подкладку пальто, мечтая разыскать завалившуюся, может быть, монету. Наконец, снял ремень, которым был подпоясан, и продал его за семь копеек в съестной лавке. Он вспомнил, что при въезде в город видел ряд постоялых дворов. Пятак он оставил в кармане для уплаты за ночлег, а за две копейки купил мерзлого хлеба и, спрятав в карман, ломал по кусочкам и ел из горсти. Это подкрепило силы. Проходя мимо часового магазина, он взглянул в окно. Большие стенные часы показывали семь. Было еще рано идти на постоялый двор, и Иванов зашел в биллиардную. Комната была полна народом. Шла крупная интересная игра. Публика внимательно следила за каждым ударом двух знаменитых игроков. Иванов, игравший когда-то сам, увлекся, и, сидя около печки, пригрелся и забыл обо всем... Однако игра кончилась. Кукушка выскочила из часов и прохрипела одиннадцать раз. Боясь опоздать на ночлег, Иванов с трудом расстался с теплым углом светлой, веселой комнаты и вышел на улицу. Подмерзло. Крупными хлопьями, напоминавшими куски ваты, валил снег, густым пологом спускаясь на улицу и ослепляя глаза. Иванов долго шел, спрашивал прохожих и, наконец добрался, окоченев от холода, до окраины. Вопотя одного из постоялых дворов были не заперты. Он во-шел в кухню. Переночевать бы у вас,-- обратился он к дворни- ку, аппетитно евшему жирные щи с крошеной солониной С лошадью?--спросил дворник. У меня лошади нет... я один... Один? Без лошадей не пускаем... Мы уж учены...обкрадывали... Рядом ступай, там и жуликов пускают! -- послышался голос с полатей... И еще новый голос энергичноприбавил: Гони его к лешему, Федот, по шее его!..-- Иванов вышел. Из теплой избы, с запахом горячих щей, он опять очутился на улице. Он постоял на улице, посмотрел, цел ли пятак в кармане, подошел к соседним воротам и долго прислушивался. Было тихо, только слышалось фырканье лошадей и изредка удар копыт о полозья саней. Он начал стучаться и стучал долго. Кто тут? -- отозвались наконец со двора. Пустите переночевать! Двор полон, лошади негде поставить! Дверь отворилась. На пороге стоял дворник. Я. заплачу... Вот пять копеек... -- Уходи, пока ребра целы, жулье... Ишь, ворище, барабанит, будто домой пришел! Дверь с треском захлопнулась. Измученный, голодный, оскорбленный, Иванов скорее упал, чем сел на занесенную снегом лавочку у ворот. В голове шумело, ноги коченели, руки не попадали в рукава... Он сидел. Глаза невольно начали слипать-ся... Иванов сознавал, что ему надо идти, но не в силах был подняться... Он понемногу замирал... Удар часового колокола вывел его на момент из забытья... Бьют часы... Он считает: один... два... три., четыре... пять. Звуки все учащаются Он считает двенадцать, тринадцать... четырнадцать... двадцать... Все чаще и чаще бьют удары колокола... Пожарный набат... Зарево передним.. Вот он около пожара.. Пылает трехэтажный дом... Пламя длинными языками вырывается из окон третьего этажа... Вдруг в одном окне показывается стройная женская фигура в голубом платье... Она умоляет о помощи... ломает в отчаянии руки... К окну подставлена лестница, но никто из пожарных не осмеливается лезть в огонь. А фигура в окне продолжает умолять о помощи... Ее роскошную пепельную косу уже охватывает пламенем... Тогда он, Иванов, бросается в огонь и спасает. Он чувствует приятную тяжесть на своем плече, слышит аплодисменты, одобрения толпы... Руки его обожжены, концы пальцев ноют, но он чувствует себя в блаженном состоянии... Вот он вместе со спасенной красавицей уже в комнате. Самовар стоит на столе. Сквозь голубой полусвет он видит ее, роскошную блондинку; признательно, с любовью, смотрит она ему в глаза... Ему бесконечно хорошо, только ноют обожженные пальцы рук... Он засыпает на мягком голубом диване... Вдруг странную, непонятную боль ощущает он в голове, во всем теле... Он пробует открыть глаза, встать, но не может пошевелиться... Он чувствует только, что кто-то обхватил железными ладонями его голову и безжалостно вертит уши... Боль невыносимая... Иванов старается спросить, что с ним делают, но с языка срывается стон. В ответ слышны слова: "Жив еще, три шибче!" И опять началась та же ужасная пытка... Наконец, он открыл глаза. Перед ним стояли люди в шубах и солдатских шинелях. Один тер ему обеими руками уши, а двое других оттирали снегом руки, и еще кто-то держал перед лицом фонарь... -- Вали на извозчика да вези пьянчугу в больницу, вишь, весь обморозился!..-- проговорил оттиравший уши, и Иванова взвалили в извозчичьи сани... В городе в том же году появился молодой нищий на костылях, без пальцев на обеих руках. Он не просил у прохожих, а только на несколько минут останавливался На темных перекрестках и, получив несколько копеек, Уходил в свой угол. Трущеба приобрела себе еще одну жертву