Оцените этот текст:




     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------




     Щучий жор достиг своего зенита, когда Гранька, работая кормовым веслом,
обогнул  излучину озера,  время  от  времени  вытаскивая на  прыгающей,  как
струна, лесе хищных, зубастых и мудрых щук, погнавшихся за иллюзией, то есть
оловянной блесной.  Гранька глушил рыбу деревянной черпалкой,  бросал на дно
лодки,  где в мутной луже,  черневшая серебром, змеилась гора щук, больших и
маленьких;  осматривал бечевку с  блесной и  гнал  лодку дальше,  пока леса,
резнув руку,  не  телеграфировала из-под  воды,  что новая добыча проглотила
крючок.
     Внешность мужика Граньки не заключала в себе ничего мальчишеского,  как
можно было бы  думать по  уменьшительному его  имени.  Волосатый,  с  голой,
коричневой от загара и грязи грудью, босой, без шапки, одетый в пестрядинную
рубаху и  такие  же  коротенькие штаны,  он  сильно напоминал заматерелого в
ремесле нищего. Мутные, больные от блеска воды и снега глаза его приобрели к
старости  выражение  подозрительной  нелюдимости.  Гранька  бежал  к  озерам
тридцати лет,  после  пожара,  от  которого благодаря охотничьей страсти ему
удалось лишь  сохранить самолов да  пару  удилищ.  Жена  Граньки ранее  того
опилась молоком и умерла, а сын, твердо сказав отцу: "С тобой либо пропасть,
либо чертей тешить,  не обессудь,  тятя", - ушел в губернию двенадцатилетним
мальчишкой в  парикмахерскую Костанжогло,  а оттуда скрылся неизвестно куда,
стащив бритву.
     Гранька,  как настоящий язычник, верил в бога по-своему, то есть наряду
с  крестами,  образами и  колокольнями видел  еще  множество богов  темных и
светлых.  Восход солнца занимал в  его религиозном ощущении такое же  место,
как  Иисус  Христос,  а  лес,  полный озер,  был  воплощением дьявольского и
божественного начала,  смотря по  тому,  -  был  ли  ясный весенний день или
страшная осенняя ночь.  Белая  лошадь-оборотень часто дразнила его  хвостом,
но,  пользуясь сумерками леса,  превращалась на  расстоянии десяти  шагов  в
березовый пень и белую моховую лужайку.  Ловя рыбу, мужик знал очень хорошо,
почему иногда, в безветрие, ходуном ходит камыш, а окуни выскакивают наверх.
Гранька жил при озере двадцать лет, продавая рыбу в базарные дни у городской
церкви,  где бесчисленные полудикие собаки хватают мясо с  лотков,  а  бабы,
таская в расписных туесах сметану, размешивают ее пальцем, любезно предлагая
захожему чиновнику пробовать, пока не облизала палец сама.
     Тусклый  предвечерний  туман  с  красным  ядром  солнца  над  лесистыми
островами скрыл водяную даль,  погнав Граньку к  избе.  Промысловая изба его
стояла на болотистом,  утоптанном городскими охотниками мыску, в грандиозной
панораме лесных трущоб,  островов и водяных просторов,  зеленых от саженного
тростника; избу трудно было заметить неопытным в этих местах глазом. Выезжая
к избе,  Гранька через камни увидел оглобли и передок телеги, тут же мотался
хвост  скрытой  кустами лошади.  На  темном  фоне  сосновых холмов  штопором
извивался дымок.
     - Стрелки,  добытчики,  лешего же,  прости господи,  -  зашипел старик,
отталкивая веслом сплошной бархат хвоща,  задерживавшего ход лодки.  Гранька
ожидал  встретить  кого-нибудь  из   городских  лавочников  или  чиновников,
наезжавших к  озеру с ночевкой,  водкой и даже девицами из обедневших мещан.
Озерной и  лесной дичи в  этом месте хватило бы на целую роту,  но охотники,
расстреляв множество  патронов,  обыкновенно уезжали  с  жалостной  и  малой
добычей,  всадив на  прощанье в  бревенчатые стены избы фунта два дроби,  "в
цель",  как  они  выражались,  немилосердно хвастаясь  своими  "скоттами"  и
"лепажами".
     Старик, вытащив из лодки сваленных в мешок щук и недружелюбно щурясь на
дым,  подошел к избе.  Черная, с низкой крышей лачуга безмолвствовала, людей
не было видно,  рыжая лошадь,  измученная комарами, вздрагивая худым крупом,
жевала сено.
     - Одер-то  Агафьина,   а  кого  приволок,   -  сказал  Гранька,  входя,
согнувшись  пополам,   в  квадратную  дверь  зимовки.  Щелевидные  окна  еле
намечались в густой тьме, пахло сырым сеном и кислым хлебом, звонкое полчище
ужасных северных комаров оглашало темное помещение заунывным нытьем.  Старик
ощупал лавки и углы, здесь тоже никого не было.
     Гранька вышел,  озираясь из-под руки по привычке,  так как утомительный
блеск  солнца  погас,   сменившись  прелестными,  дикими  сумерками.  Комары
струнили над  землей и  водой;  над  островерхим мысом струился еще  бледный
огонь заката,  а внизу,  по воде и болотам, и берегом, за синюю лесную даль,
легла прозрачная тень.  Казалось,  что и не подступают к мысу воды озера,  а
повис он над бездной среди ясных,  дымчато-голубых провалов, полных таких же
белых овчин-облаков,  что  и  над головой,  тот же  опрокинутый берег,  а  у
тростника - дном ко дну две лодки с одинаково торчащими веслами.
     Сырее  стал  воздух,  сильнее запахло дымом  пополам с  тиной.  Гранька
осмотрел телегу;  на ней,  в сене,  чернела шомпольная одностволка Агафьина.
Задняя ось носила заметные следы придорожных пней, чека у левого колеса была
сбита и укреплена ржавым гвоздем.
     - По оврагам у железных ворот перся, - сказал Гранька, - напрямки ехал,
а един сам. Накося!
     Он  подошел  к  выставленному перед  зимовкой  столу,  вынул  из  мешка
скользких щурят,  выпотрошил их пальцем и  бросил в котелок,  подвешенный на
проволочном крючке меж двух наклонно забитых кольев,  и, тщательно охраняя в
пригоршне спичку,  развел  потухший костер,  затем,  почесав спину,  сел  на
скамью.
     Из  кустов  вышел  Агафьин,  волоча весла,  скорым шагом,  прихрамывая,
пересек мысок и бросил весла к избе.
     - Бабылину лодку  прятал,  -  сказал  он,  -  просил Бабылин.  Изгадят,
говорит, лодку мне утошники-те, на дарма ездят, рады.
     Мужики помолчали.
     - Кого  привез?  -  таким  тоном,  как  будто  продолжал давно  начатый
разговор, спросил Гранька.
     Агафьин хлопнул руками о  колени,  тряся бородой у самого лица Граньки,
привстал, сел и стал кричать, как глухому, радостно скаля зубы:
     - Сын твой,  Мишка-то,  а  сына-то забыл,  нет,  сын-от твой,  Михайло,
сказываю, тут он, ась?! В чистоте приехал, в богачестве, земляк мой ведь он,
а! Ха-ха-ха! Хе-хе-хе!
     Гранька   беспомощно  замигал,   выражение  загнанности  и   недоумения
появилось у него на лице.
     - Будет же врать-то,  -  испуганно сказал он,  -  Мишка, поди, померши,
давно ведь он... это.
     - Да тебе сказываю,  - снова закричал, волнуясь, Агафьин, - на пароходе
он прикатил,  утресь;  а я,  вишь, дрова возил, а с палубы, вишь, на вольном
воздухе кои сидели чаевали,  кричит -  "подь сюда",  - я, значит, то самое -
"здрасте", а он на тебя, - "батя, - говорит, - жив, ай нет?" И обсказал, а я
поленницу развалил,  да единым духом,  свидеться,  значит, ему охота, на чай
рупь дал, нако!
     Гранька  прищурился  на  котелок,   где,  толкаясь  в  крутом  кипятке,
разваривались щурята.  Есть ему не хотелось.  Он мысленно увидел сына таким,
каким  запомнил:  волосатый,  веснушчатый,  с  пальцем в  носу,  с  умными и
упрямыми глазами, встал между ним и костром призрак родной крови.
     - Экое  дело,  -  сказал он  дребезжащим голосом,  пихая  ногой к  огню
полено,  -  ишь,  старые змеи, объявился когда, да ты по совести - врешь или
нет?  -  Он жестоко воззрился на Агафьина,  но в  лице мужика ясно отражался
переполошивший всю деревню факт.  -  Да ты чего сел-то,  - умиленно вскричал
Гранька, - завести Дуньку в оглобли. Поехали, право, поехали, а?
     Старик схватил лапти,  висевшие на одном гвозде с распяленной для сушки
шкурой гагары,  стал мотать онучи, ухитрился в двух шагах потерять лапоть и,
наступив на него, искать.
     За мысом,  мелькая в  черных вершинах сосен и деловито крякая,  неслись
утки.




     Агафьин смотрел на Граньку,  силясь уразуметь, куда собрался старик, и,
смекнув, что тот, не поняв его, рвется в деревню, сказал:
     - Тут он, со мной приехал.
     - Игде? - спросил Гранька, роняя лапоть.
     - Палочку состругнуть пошел,  тросточку.  Скучая, полштоф вина выпили с
ним.
     Из леса, дымя папиросой, показался человек в городском костюме. Завидев
мужиков,  он пошел быстрее и через минуту,  прищурившись,  с улыбкой смотрел
вплотную на старика Граньку.
     - Вот и я, - сказал он, неловко обнимая отца.
     Гранька, вытерев о штаны руки, прижал их к карманам сына и прослезился.
     - Миш, а Миш, - бормотал он, - приехал, значит.
     - А то как же... - громко, отступая, сказал Михаил. - Дай-ка я посмотрю
на тебя,  старик,  -  он обошел вокруг Граньки кругом, паясничая, подмигивая
Агафьину, и стал серьезен. - Настоящие мощи, неистребимые. Как живешь?
     - Маненько живу, мать-то померла, знаешь?
     - Должно быть.  Старуха была. - Михаил положил руку на плечо Граньке. -
Ну сядем.
     Агафьин снял  котелок и  чайник,  поставил на  стол чашки и  пестерек с
сахаром. Отец с сыном сидели друг против друга.
     Гранька не  узнавал сына.  От  прежнего Мишки  остались лишь  вихор  да
веснушки;  борода,  усы,  возмужалость,  серый  городской костюм делали сына
чужим.
     - Везде я был, - жуя сахар, рассказывал Михаил.
     Агафьин не сводил с него крупных,  восторженных глаз, твердя, в паузах,
бойко и льстиво: - Ишь ты. Дела, брат, первый сорт. Эх куры - петушки.
     - Был  везде.  Последние два  года прожил в  Москве;  там  и  жена моя;
женился. Поступил в пивной склад заведующим. Жалованье, квартира, отопление,
керосин.
     Он сломал крепкую, как железо, баранку, выпил налитый Агафьиным пузатый
стаканчик водки, поддел пальцем из котелка щуренка и отсосал ему голову.
     Сидел,  двигал руками и говорил он просто,  но не по-мужицки. Но и тону
не задавал,  а,  видимо, вел себя - как привык. Рыбу он тоже ел пальцами, но
как-то  умелее.  Гранька  и  Агафьин  преувеличенно внимательно слушали его,
тряся головами, поддакивая напряженно и счастливо. Он же, попивая из чайника
дымный чай, расставив на столе локти, а под столом ноги, рассказывал историю
хмурого и  смекалистого парнюги,  ставшего для  деревни барином,  "своим  из
чистых".
     Взошла луна и стало еще светлее, мертвенный день без солнца остался над
покоем озер.  Уныло звенели комары;  в земляной яме, треща красными искрами,
дымились головни;  у берега, разводя круги, плюхалась от щуки рыбная мелочь,
а лесистые острова,  холмы стали чернее, строже, глубже тянулись опрокинутые
двойники их в чистую сталь озер. Озаренная луной, спала земля.
     - Жить  буду  у  тебя,  тятя,  -  сказал вдруг Михаил.  Мужики опустили
блюдечки,  раскрыв рты.  -  Вот так,  хочу жить при тебе. Не прогонишь? - Он
засмеялся и закурил папиросу,  а Агафьин, подхватив уголек рукой, сунул ему.
- С тем и приехал.
     - Поди-ко, - сказал Гранька, - ублестишь тебя ноне.
     - А что ты думаешь,  - Михаил засмеялся. - Пора пришла, старик, нажился
я. Действительно, вышел я в люди и все такое. Сперва пятьсот получал, теперь
тысячу.  Венская стоит мебель,  граммофон купил дорогой,  играет. Приказчики
шапки ломают, а я им к праздничку на чаек даю. А какой смысл? Далее для чего
мне  работать,  хозяину вперед забегать,  на  ломовых горло драть.  Вышел я,
верно,  что  говорить,  человеком стал.  А  за  каким с...  с...м  мне  этим
человеком по  земле  маяться?  Собаке,  брат,  лучше.  У  меня  собака есть,
пуделек,  ей блох чешут, ей-ей. Ну, - тоскливо мне, проку из меня настоящего
мало,  махнул к  тебе,  подрезвиться хочу,  закис,  и,  видишь ли  ты,  пью,
ей-богу...  как  пьют  -  в  кабаках знают.  Думаешь -  вышел в  люди -  рай
небесный. Вопросы появляются.
     - Миш, а Миш, - забормотал Гранька, - ты не моги. Против своей жизни не
моги.
     - Михайло,  -  сказал  Агафьин,  хватая рукой  бороду,  -  обскажи,  на
меркуны, слышь, на Москве из трубок глядят, господа не боятся.
     Михаил рассеянно посмотрел на него, но уловил смысл вопроса.
     - Это телескоп, - сказал он. - Смотрят, как звезды ходят.
     - Вот то самое, - подхватил Агафьин.
     - Ну,  завтра поговорим,  -  сказал Михаил.  - Положи меня, старик, дай
вздохнуть.
     Он осмотрелся.  Ночевье не изменилось,  камыш,  вода и  избушка были на
старом месте.
     Все  трое легли спать на  старых мешках,  от  которых еще  пахло мукой.
Агафьин подбросил сена,  а Гранька вынес зипуны.  Еще поговорили о земляках,
рыбе,  Москве.  Наконец,  Агафьин уснул,  храпя во все горло.  Старик и сын,
словно по уговору, сели. Обоим не спалось в духоте ночи, впечатлений и дум.
     - Да,  буду здесь жить,  -  громко сказал Михайло. - Как ехал - мало об
том думал. Приехал - вижу, место нашел себе. И спокойнее.
     - Живи, - сказал Гранька, - рыбу ловить будем.
     - И деньги есть.
     - Утресь рачни посмотрим. Сколь тебе годов-то теперь, Миш?
     - От твоих тридцать долой, только и есть.
     Укладываясь, оба думали и заснули, подобрав ноги.




     Гранька и его сын. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1913,
Э 260.

     Пестрядинная - из грубой льняной или бумажной ткани, обычно домотканой.
     Туес - берестяной короб.
     Пестерек - здесь: кулек.

                                                                    Ю.Киркин

Last-modified: Sat, 19 Apr 2003 18:49:53 GMT
Оцените этот текст: