оложение требует откровенности, как бы вы ни отнеслись к ней. Смутно не верил я вашим коровкам, Доггер, и репе, и сытым фазаньим курочкам; случайно попав на верный след к вашей душе, я достиг цели. Ужасная сила гения водила вашей кистью. Да, я украл глазами то, из чего вы сделали тайну, но воровством этим горжусь не меньше, чем Колумб - Западным полушарием, так как мое призвание - искать, делать открытия, следить! - Молчать! - вскричал Доггер. В его лице не было и тени благодушного равновесия; но не было и злобы, несвойственной людям характера высокого; тяжкое возмущение выражало оно и боль. - Вы смеете еще... О, Аммон, вы, с вашими разговорами о проклятом искусстве, заставили меня не спать в муках, недоступных для вас, а теперь, врываясь сюда, хотите меня уверить, что это достойно похвалы. Кто вы, чтобы осмелиться на подобное? - Искатель, искатель приключений, - холодно возразил Аммон. - У меня иная мораль. Иметь дело с сердцем и душой человека и никогда не подвергаться за эти опыты проклятиям - было бы именно не хорошо; чего стоит душа, подобострастно расстилающаяся всей внутренностью? - Однако, - сказал Доггер, - вы смелы! Я не люблю слишком смелых людей. Уйдите. Возвращайтесь в свою комнату и укладывайтесь. Тотчас же вам подадут лошадь; есть ночной поезд. - Прекрасно! - Аммон подошел к двери. - Прощайте! Он хотел выйти, как вдруг обе руки Доггера с силой схватили его за плечи и повернули к себе. Аммон увидел жалкое лицо труса; безмерный испуг Доггера передался ему, и он, не зная в чем дело, побледнел от волнения. - Никому, - сказал Доггер, - ни слова никому совершенно! Ради меня, ради бога, пощадите: ничего, никому! - Даю слово, да, я даю слово, успокойтесь. Доггер отпустил Аммона. Взгляд его, полный ненависти, остановился поочередно на каждой из трех картин. Аммон вышел, спустился по лестнице и, войдя в свое помещение, приготовился ехать. Через полчаса он, сопровождаемый слугой, вышел, не встретив более Доггера, к темному подъезду со стороны сада, где стоял экипаж, уселся и выехал. Звездная роса неба, волнение, беспредельная, благоухающая тьма и дыхание придорожных рощ усиливали очарование торжества. В такт торжествующему сердцу Аммона глухо билось огромное слепое сердце земли, приветствующее своего сына-искателя. Смутно, но цепко нащупывал Аммон истину души Доггера. - Нет, не уйдешь от себя, Доггер, нет, - сказал он, вспоминая рисунки. Возница, ломая голову над внезапным отъездом гостя, несмело обернулся, спрашивая: - Никак дело случилось экстренное у вас, сударь? - Дело? Да. Именно - дело. Я должен немедленно ехать в Индию. У меня там захворали чумой: бабушка, свояченица и три двоюродных брата. - Вот как! - удивленно произнес крестьянин. - Дела-а!.. IX ВТОРАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ДОГГЕРОМ - Милый, - сказал Тонар Куту, распечатав одно из писем: - Доггер, у которого ты был четыре года тому назад, просит тебя ехать к нему немедленно. Не зная твоего адреса, он передает свою просьбу через меня. Но что могло там случиться? Аммон, не скрывая удивления, быстро подошел к приятелю. - Просит?! В каких выражениях? - Конца восемнадцатого столетия. "Вы очень обяжете меня, - прочел Тонар, - сообщив господину Аммону Куту, что я был бы весьма признателен ему за немедленное с ним свидание"... Не объяснишь ли ты, в чем дело? - Нет, я не знаю. - Да ну?! Ты хитрый, Аммон! - Я могу только обещать тебе, если удастся, рассказать после. - Прекрасно. Любопытство мое задето. Как, ты уже смотришь на часы? Посмотри расписание. - Есть поезд в четыре, - сказал, нажимая кнопку звонка, Аммон. Слуга остановился в дверях. - Герт! Высокие сапоги, револьвер, плед и маленький саквояж. Прощай, Тонарище! Я еду в веселые луга Лилианы! Не без волнения ехал Аммон к странному человеку на его зов. Он хорошо помнил до сих пор тягостный удар по душе, нанесенный двуликой женщиной чудесных картин, и ставил их невольно в связь с приглашением Доггера. Но далее было безрассудно гадать, чего хочет от него Доггер. Вероятным оставалось одно, что предстоит нечто серьезное. В глубокой задумчивости стоял Аммон у окна вагона. Все свое знание людей, все сложные узлы их душ, все возможности, вытекающие из того, что видел четыре года назад, перебрал он с тщательностью слепого, разыскивающего ощупью нужную ему вещь, но, неудовлетворенный, отказался, наконец, предвидеть будущее. В восемь часов вечера Аммон стоял перед тихим домом в саду, где ярко, пышно и радостно молились цветы засыпающему в серебристых облаках солнцу. Аммона встретила Эльма; в ее движениях и лице пропала музыкальная ясность; огорченная, нервная, страдающая женщина стояла перед Аммоном, тихо говоря: - Он хочет говорить с вами. Вы не знаете - он умирает, но, может быть, надеюсь, еще верит в выздоровление, делайте, пожалуйста, вид, что считаете его болезнь пустяком. - Надо спасти Доггера, - сказал, подумав, Аммон. - Есть ли у него от вас что-нибудь тайное? Он смотрел Эльме прямо в глаза, придав вопросу осторожную значительность тона. - Нет, ничего нет. А от вас? Это было сказано ощупью, но они поняли друг друга. - Вероятно, - пытливо улыбнулся Аммон, - вы не остались в недоумении относительно спешности прошлого моего отъезда. - Вы должны извинить Доггера и... себя. - Да. Во имя того, что вам известно, Доггер не смеет умирать. - Врачи обманывают его, но я все знаю. Он не проживет до конца месяца. - Как смешно, - сказал, идя за Эльмой, Аммон, - я знаю огородного сторожа, которому сто четыре года. Но он, правда, не смыслит ничего в красках. Когда они вошли к больному, Доггер лежал. Ранние сумерки оттеняли прозрачное его лицо легкой воздушной тканью; руки больного лежали под головой. Он был волосат, худ и угрюм; глаза его, выразительно блеснув, остановились на Куте. - Эльма, оставь нас, - сказал, хрипя, Доггер, - не обижайся на это. Женщина, грустно улыбнувшись ему, ушла. Аммон сел. - Вот еще одно приключение, Аммон, - слабо заговорил Доггер, - отметьте его в графе путешествий очень далеких. Да, я умираю. - Вы, кажется, мнительны? - беззаботно спросил Аммон. - Ну, это слабость. - Да, да. Мы упражняемся во лжи. Эльма говорит то же, что вы, а я делаю вид, что не верю в близкую смерть, и она этим довольна. Ей хочется, чтобы я не верил в то, во что верит она. - Что с вами, Доггер? - Что? - Доггер, закрыв глаза, усмехнулся. - Я выпил, видите ли, холодной родниковой воды. Надо вам сказать, что последние одиннадцать лет мне приходилось пить воду только умеренной температуры, дистиллированную. Два года назад, весной, я гулял в соседних горах. Снеговые ручьи неслись в пышной зелени по сверкающим каменным руслам, звенели и бились вокруг. Голубые каскады взбивали снежную пену, прыгая со всех сторон с уступа на уступ, скрещиваясь и толкая друг друга, подобно вспугнутому стаду овец, когда, попав в тесное место, струятся они живою волной белых спин. Ах, я был неблагоразумен, Аммон, но душный жаркий день измучил меня жаждой. С крутизны на мою голову падал тяжелый жар неба, а изобилие пенящейся кругом воды усиливало страдания. Возвращаться было не близко, и меня неудержимо потянуло пить эту дикую, холодную, веселую воду, не оскверненную градусником. Невдалеке был подземный ключ, я нагнулся и пил, обжигая губы его ледяным огнем; то была вкусная, шипящая, как игристое вино, пахнущая травой вода. Редко приходится так блаженно утолять жажду. Я пил долго и затем... слег. У больных, знаете ли, часто весьма тонкий слух, и я, не без усилия однако, подслушал за дверьми доктора с Эльмой. Доктор хорошо поторговался с собой, но все же разрешил мне жить не далее конца этого месяца. - Вы поступили ненормально, - сказал, улыбаясь Кут. - Отчасти. Но я устаю говорить. Те две картины, где она обернулась... вы как думаете, где они? - Доггер заволновался. - Вот на этом столе ящик, откройте могилку. Аммон, встав, приподнял крышку красивой шкатулки, и от движения воздуха часть белого пепла, взлетев, осела на рукав Кута. Ящик, полный до краев этим пушистым пеплом, объяснил ему судьбу гениальных произведений. - Вы сожгли их! Доггер кивнул глазами. - Это если не безумие, то варварство, - сказал Аммон. - Почему? - коротко возразил Доггер. - Одна из них была зло, а другая - ложь. Вот их история. Я поставил задачей всей своей жизни написать три картины, совершеннее и сильнее всего, что существует в искусстве. Никто не знал даже, что я художник, никто, кроме вас и жены, не видел этих картин. Мне выпало печальное счастье изобразить Жизнь, разделив то, что неразделимо по существу. Это было труднее, чем, смешав воз зерна с возом мака, разобрать смешанное по зернышку, мак и зерно - отдельно. Но я сделал это, и вы, Аммон, видели два лица Жизни, каждое в полном блеске могущества. Совершив этот грех, я почувствовал, что неудержимо, всем телом, помыслами и снами тянет меня к тьме; я видел перед собой полное ее воплощение... и не устоял. Как я тогда жил - я знаю, больше никто. Но и это было мрачное, больное существование - тлен и ужас! То, чем я окружил себя теперь: природа, сельский труд, воздух, растительное благополучие, - это, Аммон, не что иное, как поспешное бегство от самого себя. Я не мог показать людям своих ужасных картин, так как они превознесли бы меня, и я, понукаемый тщеславием, употребил бы свое искусство согласно наклону души - в сторону зла, а это несло гибель мне первому; все темные инстинкты души толкали меня к злому искусству и злой жизни. Как видите, я честно уничтожил в доме всякий соблазн: нет картин, рисунков и статуэток. Этим я убивал воспоминание о себе, как о художнике, но выше сил моих было уничтожить те две, между которыми шла борьба за обладание мной. Ведь это все-таки не так плохо сделано! Но дьявольское лицо жизни временами соблазняло меня, я запирался и уходил в свои фантазии - рисунки, пьянея от кошмарного бреда; той папки тоже нет больше. Вы сдержали слово молчания, и я, веря вам, прошу вас после моей смерти выставить анонимно третью мою картину, она правдива и хороша. Искусство было проклятием для меня, я отрекаюсь от своего имени. Он помолчал и заплакал, но слезы его не вызвали обидной жалости в Куте; Аммон видел, что большего насилия над собой сделать нельзя. "Сгорел, сгорел человек, - думал Аммон, - слишком непосильное бремя обрушила на него судьба. Но скоро будет покой..." - Итак, - сказал, успокаиваясь, Доггер, - вы сделаете это, Аммон? - Да, это моя обязанность, Доггер, я нежно люблю вас, - неожиданно для себя волнуясь более, чем хотел, сказал Кут, - люблю ваш талант, вашу борьбу и... последнюю твердость. - Дайте-ка вашу руку! - попросил, улыбаясь, Доггер. Рукопожатие его было еще резко и твердо. - Видите, я не совсем слаб, - сказал он. - Прощайте, беспокойная, воровская душа. Эльма отдаст вам картину. Я думаю, - наивно прибавил Доггер, - о ней будут писать... Аммон и его подруга, худенькая брюнетка с подвижным как у обезьянки лицом, медленно прокладывали себе дорогу в тесной толпе, запрудившей зал. Над головами их среди других рам и изображений стояла, готовая обернуться, живая для взволнованных глаз женщина; она стояла на дороге, ведущей к склонам холмов. Толпа молчала. Совершеннейшее произведение мира являло свое могущество. - Почти невыносимо, - сказала подруга Кута. - Ведь она действительно обернется! - О нет, - возразил Аммон, - это, к счастью, только угроза. - Хорошо счастье! Я хочу видеть ее лицо! - Так лучше, дорогая моя, - вздохнул Кут, - пусть каждый представляет это лицо по-своему. ПРИМЕЧАНИЯ Искатель приключений. Впервые - журнал "Современный мир", 1915, Э 1. Ю.Киркин